Глава 26
— Вернемся к нашему разговору о вашем кочегаре, — уже с нетерпением предложил Николай Николаевич.
В кабинете они с Ляпуновым были одни, Акимов, Остапчук и товарищ омич Муравьев вышли, чтобы не мешать. Однако бывший завкино, почитая себя уже вне зоны досягаемости Сорокина, делал вид, что понятия не имеет, о чем идет речь. То снова рассыпался в благодарностях, то делал прозрачные намеки на то, что тут его шельмовали совершенно незаслуженно, то нес чушь о внеплановом расходе топлива.
— Я не отказываюсь, — изображая полную боевую готовность, заверил Ляпунов.
— Итак, кочегарила у вас женщина, посменно…
— Верно, — делая вид, что припоминает, бывший завкино достал записную книжку, перелистнул, — Лехнович, Юлия Владимировна.
— Лехнович, Лехнович… — повторил, морща лоб, Сорокин, — знавал я одного. Не родственница селекционера Лехновича?
— К сожалению, не слышал, — покаялся бывший завкино.
— Он создал сорт картошки, которая без света и чуть ли не на морозе давала урожай.
— Я далек от этого. Но женщина приличная, несудимая, непьющая. Косенькая немного…
— В смысле глаза? — уточнил Николай Николаевич.
— Нет, в смысле спины. Немного, того…
— Понятно. Дальше.
— До того были различные неприятности с кочегарами, а у нее все было как часы.
— Смена какая была, выходила два-два?
— Именно, как раз перед сеансами.
— То есть по совместительству трудилась. Где она постоянно работала?
— Я, к сожалению, не скажу…
— Что это значит? — возмутился Сорокин. — Как это — не скажете?
— Так не знаю я, — добродушно покаялся бывший завкино.
— Работа в тяжелых условиях, у человека спина больная, вы должны были как руководитель контролировать продолжительность труда.
— Простите, пренебрег, — легко признался Ляпунов, — знаете, без того столько дел… не до того как-то было. Работала — и ладно.
— Зарплата? — коротко спросил капитан.
— Она получала за выход.
— Сколько?
— Пятерка за смену.
Сорокин вспылил:
— Она у вас за два литра молока пахала?
Бывший завкино заюлил, замямлил, наконец трусливо перешел в наступление:
— Послушайте, между прочим, у нас билет по третьему разряду всего полтора рубля! И фондов выделялось мало, приходилось и из своего кармана доплачивать… и вы совершенно напрасно подменяете собой комиссию по охране труда! Я буду…
— Жаловаться? Ваше право. Пробуйте, — капитан уже взял себя в руки и последнее предложил вполне миролюбиво, но с той интонацией, которую требовала ситуация.
Ляпунов увял. Очень он хорошо теперь сидел, если этот одноглазый в дурь не попрет, то спокойно можно будет замазать старые дела, в том числе и не только культурные, но и вполне осязаемые, хозяйственные, по тому же углю, неуплате в соцстрах, использованию неоформленного труда.
— Об этом потом будет разговор, — пообещал Сорокин, — где проживала?
— Это я, извините…
«Ясно. Средства, которые в управлении выделяли на ставку истопника, товарищ исправно отправлял себе в карман, а тетку эксплуатировал за долю малую. Чего соглашалась? То ли деваться ей было некуда, а может, удобно для ее каких-то целей… Так, тихо. Не факт».
— Хорошо. Вспомним, что было пятнадцатого октября. Был ли в тот день сеанс?
— Была суббота, конечно, и сеанс, — с готовностью подтвердил Ляпунов.
— Что тогда показывали?
— Какое время вас интересует?
— Вечерний сеанс.
— Я не помню, надо посмотреть старые учетные журналы…
— Я вам помогу. Показывали довольно пошленькую французскую картину про злоключения французской же проститутки.
Ляпунов улыбнулся:
— Я бы не стал так выражаться про классическое произведение, изобличающее язвы буржуазного общества.
— Хорошо, не стану, — пообещал Сорокин. — Стало быть, был сеанс. Работала Лехнович?
— Да, она.
— В которое время вы заперли помещение?
Бывший завкино замялся:
— Видите ли, по правде сказать, я его не запирал. Она женщина ответственная, нередко запирала сама.
— Разве вы как лицо, материально ответственное, имели право передоверять?
— Ну, в целом нет, — нагло признался бывший завкино, — но тогда было именно так.
— Вы ее видели после сеанса?
— Нет, я крикнул в подвал, чтобы она закрыла, и уехал с кассой.
Сорокин, поиграв желваками, нежно улыбнулся:
— Вы, товарищ Ляпунов, весьма талантливый человек.
— Опытный, — невинно поправил тот.
— Как вам угодно. Прямо, знаете ли, жаль, что не придется нам с вами поработать. Хотя… кто знает?
Пожимая капитану руку, бывший завкино заверил, что будет только рад новым встречам. «Как-то неталантливо притворяется для культурного человека», — неодобрительно подумал Сорокин, глянул на часы и заторопился. Надо было встречать проводника.
…Задумав тщательный осмотр помещения бывшего кинотеатра, капитан задействовал все ресурсы — официальные, полуофициальные и банальную кумовщину, но даже при этом его сразу предупредили: на много не рассчитывай, будет Фунтик.
— Что за Фунтик?
— Фунтик? Да старый, ворчливый такой пес, ни на что не годный. К задержанию точно не способен.
Сорокин, втихаря переведя дух, признался, что как раз это ему ни к чему.
В назначенный час из электрички вылезли двое: усатый, желчный проводник в штатском, которого упросили в его заслуженный выходной «пособить товарищам», и тот самый негодный Фунтик. В самом деле, пес-то не очень впечатлял. Не овчарка, а дворняжка, лохматая, длинная и коротконогая, черная в подпалинах, а голова рыжая, аж красная, и кудлатая, точно в папахе.
С сомнением оглядев двор «Родины», затоптанный, грязный, проводник прямо спросил, что от них ждут. Сорокин честно ответил, что ничего.
— И правильно, — одобрил проводник, — тут у вас пастбище мамонтов, не иначе.
— И все-таки проверьте.
— Чего искать-то?
— Что угодно.
— Человека? Тайник? Товарищ капитан, нужно хотя бы примерно знать.
Сорокин развел руками.
— Но есть какая-нибудь вещь, для запаха?
Николай Николаевич, достав очки, показал их.
— Это металл, — заметил проводник, как маленькому, — надо бы текстиль.
— Слушай, добрый человек с собакой, просто проверьте территорию и помещение, — сердечно, искренне и без никакого начальственного гонора попросил капитан. — Если найдется хотя бы что-то… в особенности похожее на останки, кровь, кости… понимаете меня?
Проводник отвернулся, всем видом изобразив, что ему все понятно, не о чем беседовать с этим вот… неумным. Обернувшись к своей ищейке, совершенно очевидно принялся совещаться с ней. По выразительному собачьему «лицу» читалось, что и она крайне недовольна заданием, но, вздохнув, встала и неторопливо отправилась, увлекая за собой проводника. Причем не тянула, а шла неторопливо, давая возможность поспевать за ней.
Сорокину неоднократно приходилось работать с собаками, но такого он никогда не видел. Вместо того чтобы, как и положено служебному псу, нетерпеливо лая, носиться на всю длину пятиметрового поводка, Фунтик, по-стариковски сопя, стал петлять по территории, еле-еле переставляя лапы, за ним так же, чуть не засыпая на ходу, следовал проводник.
Немного замешкавшись у колодца, пес сел и ворчливо, по-стариковски, квакнул.
— Там ничего нет, — сказал Сорокин, — проверяли.
Собака недовольно покосилась, намекая теперь на то, что если нет полного доверия профессионалу, то зачем вызывали? Снова проводник пошел договариваться с псом, и, прислушавшись к его уговорам, Фунтик, так и быть, пошел дальше, но то и дело обращался к тому углу, где был колодец.
Вошли внутрь «Родины», обошли зрительный зал, в котором, судя по всему, вечерами-ночами уже происходили настоящие оргии, и даже человеческим нюхом ощущалась густая вонь перегара, табака, испражнений. Бедный пес, то зевая, то чихая, все-таки выполнял свой долг, аккуратно и старательно обыскал и зал.
— Ничего, — доложил проводник, — но вы же сами видите.
— Вижу.
Спустились в подвал, и вот тут Фунтик преобразился. Шерсть на загривке встала дыбом, уши торчком, хвост поленом развернулся. Забыв про старческие немощи, пес долго и активно блуждал по подвалу, подойдя к котлу, басовито гавкнул и начал разрывать кучу слежавшегося хлама, который когда-то выгребли при чистке топки. Наконец прямо пузом улегся на эту кучу, всем видом показав, что никуда более не сдвинется.
— Товарищ капитан, идите сюда, — пригласил проводник, — кое-что есть. — И, подсветив, указал на несколько обгоревших частиц: — Это костные останки, скорее всего, суставная головка бедерной кости, ребро, зубы. Детские.
Внутренности окатила холодная волна, капитан, инстинктивно поежившись, спросил:
— Уверен?
— Да насмотрелись мы с Фунтом. На гарнизонном кладбище Саласпилса. Вызывайте опергруппу, вычищайте печь.
Фунтик, выбравшись на поверхность, вспомнил, что у него есть незаконченное дело, и снова отправился к колодцу и с вызывающим видом уселся рядом.
Проводник, с которого слетела всякая томность, приказал:
— Выставляйте оцепление, вызывайте минеров.
В колодце, под слоем слежавшегося щебня и прочей дряни, оказалась минометная мина. Остапчук, промокая лоб, радовался: хорошо Серега слазил, удачно.
— Да всем бы так, — машинально отозвался капитан.
В топке котла и рядом, в выгребках, было обнаружено порядка десяти крупных обгорелых костных фрагментов и множество мелких.
* * *
Опергруппа, прибывшая на захват по адресу прописки гражданки Лехнович, встретилась с толпой и аварийной бригадой.
— Только подумайте, — причитал представитель райжилуправления, — граждане пожаловались: слишком жарко. Метнулись в котельную, и, представьте, как вовремя: все в дыму, вот-вот рванет…
— А где же истопник у вас?
Товарищ жилищник развел руками, сняв шляпу, вытер лоб:
— Там же. Ноги из топки торчат, а остальное там, внутри. И обуглилось уж.
Обыск места происшествия не дал ровным счетом ничего, кроме необходимых бытовых вещей — довольно спартанского набора. Только на столе в подсобке лежал, прижатый пустым стаканом, листок со списком имен, подписанный «Поминание», причем последние имена, перед которыми было проставлено «отр.», «млад.», были обведены особо и сбоку аккуратно было выведено: «Убиенных». Первым значилось имя «отр. Иоанна», последним — «отр. Надежда», оба с пометкой «аще крещен».
* * *
— Когда у тебя поезд? — спросил Остапчук.
— Нескоро, — отозвался Муравьев, сияя усталой луной.
Капитан Сорокин глянул на часы:
— А раз так, то еще по одной.
Вернулся из общежития ремесленного училища мрачный Акимов, с зубовным скрежетом поведал об операции, которую провернули эти юные помощники милиции, о том шухере, которым все это кончилось.
— И что с деньгами? — без особого интереса спросил капитан.
— О как, весь мир знает о страшной тайне старого осла, груженного червонцами, — невесело пошутил Сергей.
— Да провалиться им всем с их секретами, — чистосердечно пожелал Николай Николаевич.
— Деньги вернулись, все до копейки, — сообщил Акимов.
Две тысячи двести восемьдесят рублей, в том числе два червонца, изъятых при совершенно незаконном обыске — помещения и личном, — вручены товарищу и. о. директора С. И. Казанцеву под расписку, пятнадцать копеек Сергей добавил из личных средств, чтобы не разводить бухгалтерию.
— Морду бы ему набить, — с неприсущей ему кровожадностью помечтал Остапчук, а Акимов лишь отмахнулся: эх, мол, мечты да прожекты…
Вещи Хмары описали, какие были — куча носков в основном, рукописные то ли молитвословы, то ли помянники, изъятые документы.
— Объявить в розыск…
— Можно, — вяло согласился Сорокин, отодвигая бумаги, — только кто ж поручится, что они его, подлинные.
— Никто.
— Садись, — капитан собственноручно налил лейтенанту, — послушай, тут товарищ Муравьев нас просвещает. Повторишь, товарищ Муравьев?
— А что мне, жалко?
…История, которую поведал опер-омич, была незамысловата, в простоте своей — чудовищна.
Во время войны в городе начали пропадать дети. Кто-то рассказывал страсти про ленинградцев, которые крали ребят ради мяса по привычке, приобретенной в блокадные дни. Врали, что пропавших детей находили, но обескровленными, мол, из их крови врачи-вредители изобретали чудо-лекарства для фронта, исключительно для командного состава, не ниже полковников. Особо чокнутые клялись, что в пирожках с рынка самолично давились детскими пальцами, причем именно с ногтями.
— Сколько же в итоге пропало ребят? — спросил Сорокин, не отводя глаз от стакана.
— Официально, доказанных то есть, эпизодов — только три, — поведал Муравьев, — но вы же понимаете, слухи. Так что год спустя выходило, что дети пропадали вагонами, как только прибывают на вокзал — так и пропадают, чисто как в Куртенгофе…
— А сам что думаешь, без вот этих вот… эпизодов? — осведомился Остапчук, свирепо жуя кусок хлеба.
— Видите ли, эвакуированных много, беспризорных, оставшихся без родителей.
Саныч подвел черту:
— Короче, могло быть больше.
— Я говорю лишь о подтвержденных случаях, — повторил омич, — а подтвержденных три, и все — не беспризорники.
— Что же родители? Как так получилось — ребенок домой не пришел, и все? — глухо спросил Акимов.
— Сор из избы не стану выносить, товарищ лейтенант. Родители обращались в милицию, а им в ответ: ничего, ну побегают и вернутся.
Сорокин, вздохнув, поинтересовался:
— И что, долго вот так благодушничали?
— До тех пор, пока не пропал сынишка директора одного эвакуированного завода, Жукова Станислава Сергеевича. И ведь как получилось: у них было двое сыновей, но жена довезла в эвакуацию только Ваньку — ну и вещички старшего, скончавшегося по дороге. Так вот тихий мальчик, домашний, пальтишко свое добротное, московское, из польского сукна, надел, утром пошел в кино — ну и не вернулся.
— В кино пошел, — эхом повторил Акимов.
— Именно, — подтвердил Муравьев, — вы не сомневайтесь. У нас еще до революции кинотеатр был, еще до революции один заезжий мариупольский купец выстроил, потом перепродал, там национализировали… да-да, — поймав недоумевающие взгляды, заверил он, — у нас не только тигры с медведями по улицам ходят.
— Я не… — начал было оправдываться Сергей, но Муравьев, не обратив на него внимания, продолжил рассказывать:
— Мама его ждала-ждала, да и потом побежала в милицию. А там начали снова заливать, как всем — мол, погуляет и придет.
— Но женщина-то столичная, не того пошиба, — вставил Остапчук.
— Именно. Мама подняла крик, и отец присоединился. Я как раз после школы милиции заступил на службу, помню… — Муравьев поежился. — Да, головы летели… Многих поснимали, на нас столько обрушилось! Я начальником отделения трудился, верите? Мне двадцать было.
Акимов искренне посочувствовал.
— Спасибо, — искренне поблагодарил Муравьев, — да, утомились мы порядком, даже молодые, свеженькие и трудолюбивые. А по городу все слухи, и уже давно граждане детей перестали отпускать в одиночку, даже беспризорники стали осторожнее. Принялись трудиться, и, пока суд да дело, мы установили, что после похода в кино еще трое пропали, потом еще. Установили места: кинотеатр «Октябрьский». Там вокруг всегда крутилась детвора…
Муравьев померк, потер свою круглую физиономию, как бы незаметно по глазам провел.
— Я лично сам проверочку проводил. Мать плачет: пошла на рынок — а ей интимно так предлагают пальтишко из польского сукна…
Помолчали. Выпили.
— Ну а дальше? — спросил Сорокин.
— Что ж… Нашел свидетелей, продемонстрировал фото, они узнали детей с фото, мол, вроде бы видели, как какая-то женщина с ними заговаривала…
— И как выглядела? — быстро встрял Акимов.
— Да так, никто тогда хорошо не выглядел, — напомнил омич, — худенькая, белобрысая, кривоватая…
— В угольной пыли, — как бы в сторону добавил Сорокин.
— Да, — подтвердил Муравьев, — возникла идея: может, заманивали на сеанс провести. Но как только взялись за разработку — и тут возьми и рвани котел. Дотла выгорел кинотеатр. По учеткам проверили: дежурила Лехнович, Юлия Владимировна, она же уборщица. Из Ленинграда, вдова агронома-селекционера Лехновича, может, слышали?
— Умер от голода в лаборатории, а образцы картошки, которая чуть не в темноте плодоносила, остались нетронутыми, ими Марсово поле засевали, — глухо пояснил Сорокин.
— Да, герой, в общем. И вдова достойная, погибла на рабочем посту. Оформили бумагу о том, что она пропала при обстоятельствах, подразумевающих смерть.
— А дети? Они ж были? — спросил Акимов.
— Двое, старшая дочь Ида и пацан Серафим, после менингита ослеп на один глаз. Вот.
С фотокарточки смотрели, прижавшись головами, светловолосая худенькая женщина с глубоко посаженными глазами и дети — девочка, очень похожая на мать, исключая то, что глаза другого разреза, косенькие, и одноглазый мальчик.
— Паскудство какое, — процедил сквозь зубы Остапчук, — паскудство. — Ткнул толстым пальцем: — Вот это та самая Лидка, связная доставалы.
— Ну-ну, Иван Саныч, — попенял Сорокин, но челюсть ворочалась так, что безошибочно угадывалось куда более дикое сквернословие.
— Она же — зазноба Андрюхи Пельменя, — таким же манером сообщил Акимов, — которая ему глаза отводила, чтобы братец сбежать успел.
— Что за приключения? — с живым интересом спросил Муравьев.
Сначала Остапчук, потом Сергей кратко, не вдаваясь в совсем уж тонкие подробности, пересказали то, что узнали, а Акимов — еще и эпопею, которую удалось выбить из Пельменя общими усилиями.
Парня было откровенно жаль. Страдал очень. А то, что любимая — гадкая предательница, он не согласился, сколько ни настаивали, чуть до драки дело не дошло. Это несмотря на то, что Лидки и след простыл…
Омич, выслушав их внимательно, не перебивая, признал:
— Что уж, все беды от любви, что у нас, что у вас.
— Про детей давай, — подал голос Сорокин, — той якобы погибшей вдовы Лехнович.
— Обоих в детдом определили. Причем мальчишка настоял, чтобы ему поменяли фамилию.
— С-сучонок, — злобно вставил Саныч.
Сорокин попросил обосновать заявление, но сержант уперся: просто так вырвалось. Убедившись в том, что подчиненный занял твердую позицию, капитан отступился и пригласил:
— Давай, Муравьев, дальше.
— А что дальше? Пацан бежал, пропал бесследно, а что до девицы — вы лучше меня знаете. Да и, собственно, все дальше лучше меня знаете. А к вам я случайно явился! Приехал документы подать в ВЮЗИ, и уж обратно собрался, зашел на толкучку обувку посмотреть. Так нате. Слышу, знакомые разговоры, тетки по рядам шушукаются, точь-в-точь как у нас, да еще и с шуткой, не с мертвых ли младенцев одежа? Вот так оно и сложилось.
— Мы все это время над Сонькой и Наташкой всей конюшней ржали, — не выдержал Акимов.
Установилось молчание. Потом Муравьев деликатно заметил:
— Если каждую городскую легенду расследовать, то никакого времени не хватит…
— И кадров, — завершил Сорокин и подвел черту: — Закончили со святой простотой и мрачной рефлексией. Кто гостя на вокзал отправится провожать?
notes
