Миф восьмой. О русском расколе

Россия — европейская страна, и в нашей истории можно найти много параллелей с историей западных стран. Соблазнительно и русский раскол представить в виде своеобразной отечественной реформации. С одной стороны, Макс Вебер писал о том, как способствовала протестантская этика формированию духа капитализма. С другой — наши старообрядцы дали целый ряд значимых для развития российской промышленности и торговли имен. Сопоставляем одно с другим — и получаем теорию, согласно которой русская реформация, способная породить конструктивную, созидательную ментальность, существовала, но была задавлена господствующей церковью. При таком подходе невольно напрашивается мысль о том, что, победи у нас «древлее благочестие», была бы Россия давно уже процветающей капиталистической страной.

Теория эта соблазнительна, но неверна. Параллели с историей стран Запада можно искать в других эпизодах. Скажем, ереси стригольников и жидовствующих напоминали духовные искания европейского бюргерства, предшествовавшие Реформации. Но формирование раскола — история, связанная больше с вншнеполитической активностью российских верхов, чем с духовными исканиями низов. Раскол возник не потому, что низы в поисках истинной веры отклонились от позиции господствующей церкви, а потому, что сама церковь решила в середине XVII века веровать по-гречески, а не так, как было принято в соответствии с веками складывавшейся на Руси традицией.

Религиозный поворот, который был осуществлен патриархом Никоном, сближал русскую церковь с церквями других православных народов: от греков, находившихся под турецким владычеством, до восточных славян, живших тогда в составе Речи Посполитой. Московское государство, становившееся за прошедшие после Смуты десятилетия все сильнее и сильнее, к середине XVII века начинало претендовать на политическое лидерство в православном мире. Тем более что другого государства, способного выполнять миссию освобождения единоверцев, тогда не существовало. Представители греческой церкви фактически это признавали, не только прося русского царя о финансовой поддержке, но и выражая надежду на осуществление его освободительной миссии.

До освобождения Константинополя от власти «неверных» дело тогда дойти не могло, хотя в качестве дальних стратегических планов поход на Царьград мог рассматриваться. Но постепенное продвижение на запад и юго-запад было делом вполне реальным. Московское государство вело войны с Речью Посполитой и в ходе этого противостояния могло присоединять земли, населенные православным людом. А дальше, в Молдавии и Валахии, находились и другие единоверцы — православные, зависимые от власти султана. Таким образом, у Москвы имелись важные задачи, которые следовало решать с помощью войска… И не только войска.

Освобождение единоверцев предполагало, что вера действительно едина. Но если между греческой и русской верой существовали, несмотря на общность православия, некоторые различия (в правописании слов, в церковном пении), трудно было убеждать освобождаемые от господства иноверцев народы в том, что освободители являются их единоверцами. А ведь поддержка местных жителей — единоверцев при проведении подобной освободительной миссии очень важна. Без нее трудно закрепиться на новых территориях, а тем более включить их в состав нарождающейся империи.

Понятно, что в чисто силовом подчинении нет ничего невозможного. Включало же Московское государство в свой состав различные земли, населенные мусульманами. Но далеко не всегда покорение мусульман происходило гладко. Скажем, башкиры в XVII–XVIII веках часто бунтовали. А покорение Северного Кавказа в XIX столетии оказалось очень сложной задачей из‑за сопротивления исповедовавших ислам народов, что резко контрастировало с добровольным присоединением православной Грузии. Во времена царя Алексея Михайловича и патриарха Никона о будущем с его проблемами еще ничего не знали, но нетрудно было догадаться о важности унификации православия ради получения поддержки освобождаемых единоверцев.

Никон активно занялся этим делом, тем более что оно отвечало его личным склонностям, его симпатии к грекам. Однако в широких народных массах, не испытывавших такой симпатии, но чтивших традицию, действия Никона не могли не вызвать сопротивления. Так и появился раскол. Раскольники оказались во многом более энергичными предпринимателями, чем люди, исповедовавшие официальную веру. Связано это было, по-видимому, не с особой протестантской этикой, не с ментальной склонностью старообрядцев к капитализму, а со сплоченностью дискриминируемой общины. Старообрядчество на Руси в этом смысле напоминает жизнь еврейских общин в Европе. Если из‑за дискриминации вам нельзя заниматься ничем другим, кроме предпринимательства, если закрыты пути для приобретения знатности и чинов, если все на вас смотрят косо, ваш бизнес, скорее всего, будет процветать. А сплоченность общины будет способствовать росту доверия, столь важного для экономического развития.

Таким образом, раскол является российским явлением, проистекающим из специфики нашего исторического пути. Он не сформировал особого русского менталитета, но существенным образом повлиял на развитие страны и добавил еще один важный элемент к и без того сложному комплексу внутренних противоречий.