5. Каковы мои духовные ориентиры?

Quod licet Jovi, non licet bovi.

Что дозволено Юпитеру, не ­дозволено быку.

Этот вопрос является одним из самых сложных, потому что уходит в интимную, очень личную тему. Сегодня принято свободно говорить о сексе, о размере своего кошелька, психотерапии и лекарствах, семье, но касаться своей духовности — нет. Возможно, это нежелание можно считать признанием того, что духовность давно обрела высшую степень интимности. А возможно, ведущие активную социальную жизнь поборники той или иной религии настолько опошлили серьёзность вопроса, что мы не желаем связываться с таким мишурными подделками.

И всё же вопрос о духовных ориентирах имеет очень важное, решающее значение. В нём таится суть модернизма, то есть коллективного опыта последних четырёх столетий, который гласит, что ответственность за поиск ответа лежит в первую очередь на человеке, а не на сообществе, к которому он принадлежит. Можно бежать от этой ответственности, бездумно погружаясь в попытки подорвать массовую культуру и с головой нырнуть в то, что получилось; можно удариться в фундаментализм и позволить ему околдовать наш здравый смысл и личную целостность — вопрос от этого никуда не денется. Если он не мучает нас, когда мы бодрствуем, то всё равно исподволь влияет на наше путешествие: оставаясь без ответа, он превращает его в поверхностную и банальную прогулку.

С одной стороны, у нас есть фрейдовская критика религии, которую любой серьёзно настроенный человек должен принимать во внимание, поскольку она объясняет процесс проекции наших инфантильных потребностей, страхов и ожиданий, несущих на себе неповторимый отпечаток родительских комплексов на космический экран. К сожалению, религия часто является опиатом для народа, как предполагал Маркс, успокаивая его в условиях ужасающего социального неравенства. Но религия также может быть личным и культурным неврозом, при котором ужасы космоса опосредуются инфантилизирующими концепциями и ритуалами, призванными уберечь от зла.

Кто может сказать, что Фрейд не прав? Разве мы не делаем мир пригодным для жизни, ужас — терпимым, а хаос — осмысленным, создавая фантазии о спасении, рационализируя теологические противоречия, мантры о смысле, а затем благословляем их историческими утверждениями, доказательствами, которые никогда не подтвердятся в суде, и принудительно прививаем чувство вины тем, кто бросает вызов этому запутанному консенсусу, и подвергаем их остракизму? Как гласит одно викторианское изречение, «мы всего лишь дети, которые беспокоятся о том, что скоро придётся ложиться спать». Так мы и живём: в мире, где полно опасностей, в атмосфере неуверенности, с неясными перспективами на будущее.

Тот, кто хочет быть честным с собой, должен без предубеждения взглянуть на окружающую систему верований с её значительной долей магического мышления, отрицания и сложившейся структурой ритуалов, спасающих от зла, и спросить у себя, может ли он на самом деле жить в ней.

Мы все следуем установленным правилам жизни, которые диктует эта незримая система. Так работает наше отчасти магическое мышление, которое проецирует инфантильные фантазии о контроле, умиротворении и внешних изменениях на мир природы или на других людей. Мы продолжаем переносить мифологемы Матери и Отца на высший космос, потому что с рождения взаимодействовали с этими образами в лице родителей. Мы кричали и плакали во сне, и они приходили к нашей постели; мы подчинялись их приказам и взамен получали ласку и поддержку, словно наше поведение имело силу исцелить их, отвлечь, удержать рядом. Какой ребёнок не успокаивал свои страхи подобными мыслями, становясь соучастником этого магического механизма?

Аналогичным образом действуют всевозможные амулеты, жесты или практики, отгоняющие силы, которые несут неприятности. Среди таких «эффективных» способов можно выделить традицию скрещивать пальцы, носить с собой кроличью лапку, стучать по дереву, ставить на приборную панель автомобиля статуэтку на удачу и многие другие, в том числе обсессивно-компульсивные повторяющиеся акты. В эти формулы и ритуалы вкладывается надежда умилостивить негативно настроенные силы и противопоставить им защиту. (Одна женщина сказала мне: «Теперь, проходя психотерапию, я не заболею раком, не так ли?») Неважно, что эти стратегии не работают; возможно, они — это всё, что у нас есть.

Самой примитивной из наших защит является, конечно же, отрицание. С его помощью мы отгораживаемся от того, что не можем вынести, и сохраняем себя для нового дня.

Подобные архаичные идеи, защитные стратегии магического мышления, спасительных ритуалов и отрицания остаются с нами на протяжении всей жизни, при этом вторгаясь в нашу духовность. Отвергая её институциональную форму, мы можем чувствовать себя комфортно, но если уж берёмся претендовать на честность и целостность, нам придётся искать, в каких ещё местах нашей жизни проявляются эти архаичные идеи и защитные механизмы. Дело не в том, чтобы осуждать их, а в том, чтобы понять, как они могут продолжать привязывать человека к детскому мировоззрению и тем самым препятствовать взрослению.

Недавно я обнаружил, что в течение одного дня сказал, по сути, одно и то же трём разным клиентам. Каждый из них переживал серьёзный жизненный кризис, связанный с браком, карьерой и пониманием жизни, то есть страдал от неразрешимости универсальной дилеммы Иова. Её осознал и описал 26 сотен лет назад какой-то талантливый еврейский поэт. Эта дилемма поджидает каждого из нас, потому что все мы испытываем неуверенность из-за слишком маленькой, инфантильной и отчуждённой от Божественного духовности.

Иов думал, что заключил выгодную сделку, которая позволяла ему считать себя хорошим человеком. Он жил по правилам, был добрым, заботливым гражданином и семьянином, следил, чтобы другие вели себя соответственно, то есть праведно. Однако все мы знаем, к чему это привело. Когда с позволения Яхве на него обрушилось огромное горе, Иов, конечно же, спросил у Бога: «Почему я?» На что получил единственный ответ: «А почему бы и нет?» Тогда он, как сделали бы мы все, задал вопрос: «Что я сделал не так?» На что получил новый ответ: «Ничего».

Иов даже набрался наглости (метафорически выражаясь — прибегнул к хуцпе) и попросил Бога свидетельствовать о его праведности. Естественно, подобные просьбы имели мало шансов осуществиться. Тут появились самозваные утешители, которые попытались убедить Иова, что он, должно быть, сделал что-то не так, ведь Бог не наказывает праведников, «не играет в кости со Вселенной», как сказал когда-то Эйнштейн.

Иов и три его утешителя, которых Арчибальд Маклиш в своей пьесе «JB» сравнил с фундаменталистом, марксистом и фрейдистом, разделяют одно духовное предположение, по которому между нами и тем, кого мы называем Богом (или между нами и Вселенной), существует договор. Если мы принимаем утверждение о существовании такого контракта, ощущая его как часть нашей личной истории, или позволяем магическому мышлению рефлекторно создавать его, или воспроизводим как ритуал, который позволяет справиться с тревожностью (например, когда боимся, что наш самолёт упадёт, ребёнок заболеет или мы впадём в хроническую депрессию), то, сильнее увязая в панических настроениях, лишь убеждаем себя: всё плохое, что с нами происходит, неслучайно. Западный мир, возводя на пьедестал такие ценностные конструкты, как здоровье, материальный комфорт, безопасность, прогресс, наделяет их полномочиями выступать в качестве важнейших ­условий нашего развивающегося контракта со Вселенной. Стремясь к ним, мы убеждаем себя, что благо — это быть лучше других, свободнее, достигать большего успеха...

Но очевидно, что между всемогущими силами Вселенной и нами — слабыми существами, которые подчиняются автономным силам времени, рождаются и уходят, подобно приливам и отливам, — не может быть никакого договора, никакой сделки.

Яхве настаивает на том, что Иов его неправильно понял, а утешители только вводят в заблуждение. Последних он осуждает, а самого Иова благословляет за искренность борьбы, и тот принимает это. Он признается, что до сих пор только слышал о Божественном, но теперь пережил живую встречу с истинно трансцендентным. Благодаря этому он перешёл от инфантилизации первичных составляющих и узурпации их автономии к уважительному отношению к тайне, которую они воплощают. Другими словами, он возвысился над контрактом, который определял, как ему поступать, над предположением, что благочестие обяжет вторую сторону к взаимности, и приблизился к религиозному переживанию абсолютной автономии Божественного.

Поскольку главными качествами религиозного переживания являются благоговение и смирение перед mysterium tremendum, или мистическим ужасом, Иов перешёл от коллективного сознания к личному переосмыслению, болезненной трансформации себя, или, как говорили греки, метано́йе. Уверены ли мы, что хотим получить религиозное переживание? А в том, что хотим встретиться с живой психикой, которая не зависит от контроля нашего эго? Разве богословие не должно помогать человеку чувствовать себя защищённым? А работа со сновидениями не должна быть захватывающей и давать человеку преимущество, заключающееся в возможности управлять собственной жизнью, благодаря на миг мелькнувшей подсказке о Дао или духовном пути? Неудивительно, что проще цепляться за инфантильные суеверия, защитные обряды и магическое мышление. Неудивительно, что легче раз за разом избегать серьёзного анализа, чем обратиться к собственной тьме и испытать потрясение, проиграть демоническим комплексам или вынужденно переродиться в более широкую систему координат, на которой не будет места ценностям, обеспечившим когда-то комфорт и духовную опору.

Возвращаясь к страданиям моих клиентов, которые совершенно не были связаны друг с другом, я неожиданно почувствовал, как в каждой из бесед меня потянуло обратиться к старому доброму Иову и вспомнить, какой путь он вынужден был пройти, чтобы отказаться от истинно верующего отношения к Вселенной и испытать подлинно религиозное переживание. Мои клиенты испытывали глубокое чувство предательства, хотя его нельзя было назвать таковым. Предательство ощущалось в отсутствии взаимности от Вселенной, хотя они, казалось, руко­водствовались в жизни правильными принципами и делали всё, чтобы получить в ответ равноценное отношение.

От них требовалось создать новую теологию, сформировать новое отношение к этому вихревому скоплению молекул, которое является нашим хрупким пристанищем. Они должны были изобрести новую психологию, которая бы преодолела фантазии о контроле эго и приблизила к тайне нашего путешествия.

Одно из главных отличий аналитической психологии от бихевиоральной, когнитивной и психофармакологической терапии заключается в том, что она не даёт даже призрачной надежды что-либо контролировать. Контролировать стресс, депрессию, свою жизнь! Глубинная психология признаёт соблазнительность этой мечты, поэтому говорит о силах внешнего и внутреннего мира как о «богах». Над богами нельзя насмехаться; у них есть своя жизнь, своя воля, своя автономия, и они сопротивляются нашим попыткам контролировать их.

Этот метафорический язык очень раздражает представителей других психотерапевтических школ. Пусть так и будет. Говорить о богах — значит уважать автономию и глубину энергий космоса. Как утверждал Юнг, именно встреча с нуминозным является истинной целью психотерапии. То есть не адаптация, не достижение счастья, не обретение статистически выверенной нормальности, а встреча с Божественным, которая одна только может помочь нам вернуться к своему месту, но на совершенно другом уровне. Наше путешествие переосмысливается и перестраивается, а благоговение и смирение становятся важными направлениями, которые ведут к религиозной или психической истине, приносят каждому из нас возможность жить по-новому, если мы способны справиться с этим даром.

В юности я не хотел посещать церковь. Мне довольно настойчиво объясняли, что только через коллективное соблюдение правил можно действительно подтвердить истинность своей веры. Но я сомневался, потому что, во-первых, видел большое несоответствие между исповедуемыми ценностями — теми, которые воплощал и проповедовал Иисус, и теми, которых придерживались в обычной жизни знакомые мне люди. Я относился к церкви, которая считалась «белой»: людям с другим цветом кожи не запретили бы войти в неё, но быстро дали бы понять, что им тут не рады, хотя и без использования расистских высказываний, которые ежедневно звучали в других заведениях и на улице.

Во-вторых, хотя меня и привлекали взгляды и учение Иисуса, я глубоко сомневался в чудесах, а также был разочарован тем, в какие закостенелые догмы превратила церковь его наставления, сделав из них список практик, которые должны определять повседневную жизнь каждого уважающего себя христианина. По причинам, которые я не мог объяснить, мне казалось, что всё это неправильно.

Частично ощущение неправильности возникало из-за тех социальных ожиданий, которые сводились к «всё или ничего», «либо-либо». Кроме того, позиция церкви основывалась скорее не на объединении, а на исключении: причём не только людей, но и других религиозных традиций и представлений. Однако, когда я попытался поделиться своими робкими возражениями, мне сказали, что я просто не понимаю, что группа важнее личности, но обязательно когда-нибудь пойму. Тогда, лет в 10–12, мой дух оставил церковь, хотя тело ходило на богослужения, пока мне не исполнилось 18. Не хочу принижать добрые намерения вне всякого сомнения хороших людей, но мне до сих пор не даёт покоя их пренебрежение к моим вопросам и рассуждениям, которые возникали совершенно естественно. В процессе психотерапии мне удалось познакомиться со многими людьми, которые пострадали от такого отношения даже больше, чем я. Восстановить религиозное мироощущение, когда поиск личных ответов осквернён страхом и властью, рождёнными из тени, — задача не из лёгких.

Однако вопросы, которыми я задавался в детстве, оказались настолько важными, что после колледжа я пошёл в богословскую школу в надежде найти там ответы. За это время мне удалось познакомиться с удивительно богатой традицией духовного опыта, рассуждений и даже сомнений, которые стали частью моей жизни. Однако я также знал, что мой личный путь пролегает extra ecclesium, или вне церкви; что я не могу поступить иначе, как бы мне этого ни хотелось.

Труды некоторых выдающихся религиозных писателей, которым я до сих пор благодарен, поддержали мою уверенность в своём выборе. От Пауля Тиллиха я узнал, что человек «религиозен» не в силу набора конкретных убеждений, а по характеру вопросов, которые задаёт. Религиозность человека является продуктом не убеждений эго, а живого стремления применить себя в соответствии с высшей целью. Именно от Тиллиха я узнал, что являюсь религиозным человеком, хотя и не мог вписаться ни в одно из существующих течений или традиций. Для юноши, страдавшего от чувства вины и остракизма, подобное открытие стало целительным.

От Дитриха Бонхёффера я узнал, что человек призван к служению чему-то независимо от метафизической ­основы. Перед тем как его убили в концентрационном лагере Флоссенбюрг за оппозиционные гитлеровскому режиму взгляды, Бонхёффер заявил, что слово «Бог» не следует употреблять в течение столетия — настолько оно обросло коллективными ассоциациями. Я понял, что это человек, который выбрал, как сказал, определяя понятие веры, Сёрен Кьеркегор, стоять в абсолютном отношении к абсолютному. В свою очередь Кьеркегор показал мне, как легко запутаться в ловушках, которые расставляет наша культура, поддаться соблазнам этических систем и в то же время, испытывая ужас, состоять в подлинных отношениях с Абсолютным Другим.

Каждый из них, получается, отстаивал приоритет личного переживания, призыв к размаху, духовную целостность, а не магическое мышление и особые ритуальные договорённости.

Позже именно работы К.Г. Юнга открыли мне то, как быть добросовестным религиозным человеком и иметь глубокую связь со своей личной психической реальностью. Находясь под влиянием Канта, Юнг понимал: то, что не переживается, не является реальным, и наоборот — всё реальное переживается. Оно может относиться или нет к области нашей психики, но, чтобы иметь к нам личное отношение, оно должно стать частью нашей психической реальности.

В немалой степени истерика, с которой фундаменталисты отстаивают свои взгляды, основана на том, что их догмы не только выступают руководствами по лечению тревожных расстройств и инфантильных культурно-нравственных систем, но и выдают тайну, что их убеждения не являются для них по-настоящему психически реальными. Сила ­истеричной уверенности прямо пропорциональна ощущению неопределённости бессознательного. Вместо того чтобы принять её и сделать достойной религиозной позицией, которая уважает Божественное как нечто иное, чем артефакт сознания, фундаменталисты обязаны подав­лять неопределённость. А когда они агрессивно атакуют других, пытаясь вызвать в них сомнения, их собственный страх рационализируется и снижается.

Какую бы благочестивость ни приобретала риторика, если целостность личного переживания нарушается в угоду групповому неврозу, человеку наносится огромный вред. Когда ему отказывают в разрешении отправиться в путешествие за личными открытиями, наступает крах. К сожалению, многие институты, опасаясь раскола, психоза, анархии, продолжают считать коллектив более значимым, чем индивидуальность. Но какими бы благородными ни были их намерения, такая позиция приносит огромный ущерб. Служа страху, они саботируют личное пу­тешествие, которое является обязательным, и тем самым лишают богов возможности найти выражение через каждого из нас. Это плохая теология и плохая психология, потому что они приводят к насилию над душой и высшей степени неблагочестивости. В конечном счете они вы­нуждают человека избегать подлинной религиозной встречи.

Помимо прочего, призыв жить масштабно требует, чтобы робкое эго вышло из-за спины своего страха и стало настолько большим, насколько этого требует наше путешествие. Мы уже знаем, что такое слишком тесные ботинки и как они ограничивают наш мир, но Юнг затрагивал и более мощные по своему смыслу понятия:

Дух зла — это страх, запретное желание, противник, который заслоняет жизнь в её борьбе за вечное существование и препятствует каждому великому делу; он вливает в наше тело яд слабости и старости через коварный укус змеи; это дух регрессии, угрожающей нам гнётом материнской любви, растворением и исчезновением в бессознательном. Для героя страх — это вызов и задача, потому что только смелость может избавить от него. А если не рискнуть, то значение жизни так или иначе нарушится, и всё будущее будет обречено на безнадёжное устаревание, на унылую серость, полную блуждающих ­призраков.

Стоит поразмышлять над этими словами.

Зло — это то, что мешает жизни, блокирует её цель, намерение, телеологию, и источник его неизбежен сам по себе, ибо страх — вездесущий. Он является основой нашего общего состояния.

Мы слышим, как жизнь говорит каждому из нас с ранних лет: «Мир большой, а ты — нет. Смирись с этим». Наша уязвимость, наше бессилие могут в какой-то мере смягчаться благодаря поддержке семьи и родового мифа, а если обстоятельства так сложились, что нет, — мир прорвётся сквозь иллюзии и напомнит о том, насколько мы бессильны. Страх, таким образом, — это враг. Если мы не осознаём его, велика вероятность, что создаваемые нами теология, психология, политика станут ростками, которые вырастут на почве страха, будут компенсироваться и направляться им и множить зло. Мы уже не раз видели, к каким катастрофическим последствиям могут привести даже самые разумные решения, потому что они служат чему-то зловещему.

Когда Юнг говорит о регрессии, он напоминает нам о ежедневной борьбе между прогрессией и регрессией, о желании скользнуть назад и вернуться под крыло матери. Под «матерью» здесь подразумевается, скорее, источник, от которого мы произошли, всеуспокаивающий, защищающий, питающий другой, предлагающий свободу от боли, которую причиняет сознание. Эдемское древо жизни питает, а древо познания изгоняет, навсегда. Юнг не предлагает быть невосприимчивым к регрессии или полностью избегать её, но когда дух регрессии преобладает, мы живём жизнью, загнанной в узкие рамки, и любая бо́льшая цель становится недостижима.

Герой в приведённом выше отрывке олицетворяет специ­фическую энергию, которую создаёт Самость, чтобы мобилизовать либидо и направить его на развитие личности. Герой — это архетипически заряженная структура, которая ежедневно противостоит страху и разнообразным соблазнам, поднимающимся из глубин. Вспомните, как Одиссей и его команда совершали свой великий путь и с какими опасностями, многочисленными соблазнами сталкивались по мере продвижения. Они так и норовили отвлечь их или испугать, чтобы путешественники канули в гибельных, пьянящих тёмных морских водах.

Мы склонны использовать своих партнёров в качестве источника успокоения. Любовь не любовь, если мы не можем утонуть в объятиях возлюбленного, когда того пожелаем, и это главная фантазия массовой культуры. Помимо этого, мы возлагаем на школы и институты роли суррогатных матерей, которые должны заботиться о нас, укрывать в безопасности, помогать подольше оставаться детьми и даже не думать о взрослой жизни. Кто хочет оказаться на морозной пустоши, в пенных волнах, на краю бездны? А кто хотел бы задержаться в невинном сне детства, в сладком рабстве пустоты?

Если нам не хватает смелости, если отказываемся от риска, то нарушаем смысл нашей жизни. По правде говоря, именно этим мы и занимаемся бо́льшую часть нашей жизни — избегаем трансцендентной цели. И всё же что-то глубоко внутри побуждает нас двигаться вперёд, постоянно обновляя возможность воплощения смысла через дар индивидуального самовыражения.

Вслед за процитированным выше отрывком Юнг пишет:

Естественный ход жизни требует, чтобы молодой человек пожертвовал своим детством и своей детской зависимостью от кровных родителей, иначе он останется зажатым телом и душой в сети бессознательного инцеста. Эта регрессивная тенденция с самых древних времён сталкивается с сопротивлением великих психотерапевтических систем, которые известны нам как религии. Они стремятся создать автономное сознание, отучая человечество от сна детства.

Под «психотерапевтическими системами» Юнг подразу­мевает родоплеменные мифы, те заряженные образы, которые мобилизуют либидо на службу взросления и выживания сообщества. Такие архетипические символы действуют как трансформаторы, которые преобразуют психическую энергию в паттерн, направление, придают ей форму. Мы часто называем эти формирующие паттерны инстинктами, и это недалеко от истины. Потребность в поиске смысла, в трансцендентной связи настолько же глубоко инстинктивна, как чувство голода или сексуальность. Уберите эти образы, постепенно разряжающие энергию, и ребёнок останется дома, защищённый, зависимый, в состоянии регрессии.

Такое состояние разрушения символов — центральная дилемма современной эпохи. Родовые образы выхолощены, а то и вовсе отсутствуют. Надуманные ценности, такие как финансовая безопасность, гедонизм и эгоцентричность, являются нормой. Неудивительно, что мы являемся невротичными, зависимыми, лишёнными корней — и дрейфуем вместо того, чтобы двигаться. Миллионы людей отказываются от ценности своего пути в пользу поиска всё новых и новых материальных благ. Другие пытаются восстановить древнюю религию, тщетно вливая новое вино в ссохшиеся от старости бурдюки. Это кризис смысла, но есть и люди, которые видят в нём личный вызов.

Укрепить духовную целостность, которая является одной из важнейших ценностей любого человека, сложнее всего, поскольку дух современности опустошён.

Перед лицом страха мы ждём помощи от магии и стремимся к тому, что воспринимаем как правильное: обращаемся к Богу, идём к психологу или садимся на диету, ищем подходящую мантру, идеального партнёра — всё что угодно, лишь бы оно было способно отсрочить наступление времени, когда надо будет ложиться спать. В стремлении к магии лежит наше желание мгновенного преображения, спасения и защиты, но это фантазия первобытного ума, который продолжает просвечивать под тканью цивилизованности. Когда мы не в силах справиться самостоятельно, нас тянет к чуду, однако его необходимо оставить позади, хотим мы того или нет. Нам придётся открыть себя Вселенной, которая полна не только чудес, но и ужаса. Рано или поздно мы должны столкнуться с необходимостью повзрослеть, и если это сделаем, то каждый день будем повторять этот процесс заново, потому что страх, который преследует нас, обновляется с каждым рассветом.

Духовная целостность обязывает каждого из нас ценить приоритет личного переживания, ведь именно через него божества приходят к нам. Если мы не чувствуем внутри себя правильности того, что испытываем, значит, этого переживания просто не существует. Можно сколько угодно пытаться менять своё поведение, отрицать чувства, пытаться подстроиться под ожидания общества, но в конечном итоге это не будет иметь никакого эффекта. В детстве большинство из нас знали это, но мы оставались слишком малы и бессильны, чтобы создавать свою собственную жизнь, поэтому вынужденно адаптировались и лишь глубже уходили в себя. Спустя годы неравенство никуда не исчезло, и мы продолжаем жить, скрываясь под той или иной маской, за которой молча, тихо, злобно, отчаянно переживаем своё несогласие с таким положением дел.

Однажды я навестил моего отца в доме престарелых. Мы пошли в местную церковь. Служба была оживлённой и весёлой, но мне показалась несколько фальшивой. Словно радость была хорошо спланирована и оттого казалась чрезмерной, своеобразной формой отрицания. Уже на парковке отец повернулся ко мне и сказал, не зная о том, что я думал по этому поводу: «Мы здесь просто готовимся к выпускному экзамену». После он улыбнулся со знанием дела и подмигнул, намекая на ироничность фразы. Я испытал глубокое облегчение оттого, что он знал, и оттого, что не стал скрывать этого от меня. Между нами возникло ощущение духовного сближения, сделав нас соучастниками тайны, полной честности и откровенности по отношению к происходящему.

Духовная целостность означает, что мы учимся быть честными с самими собой. Приближаясь к этому откровению, человек настораживается, и в нём говорит полный тревоги голос его комплексов, которые день и ночь остаются на страже, чтобы защитить нас от ещё большей тревоги. Эти вечно бодрствующие дозорные блокируют чувства, отвлекают мысли, вынуждают нас сильнее слиться с сообществом. Преодолеть настолько сильную систему защиты — трудная задача. Но когда нам наконец это удаётся, мы обнаруживаем в себе сильный инстинкт, который подсказывает, что для нас правильно.

В сновидениях и сказках этот управляющий инстинкт может представать в образе собаки, чья способность слышать звуки, выходящие за частоту воспринимаемых человеческим ухом, видеть, что невидимо для человеческого глаза, и улавливать то, что находится за пределами нашего восприятия, приравнивается к нашей внутренней способности обнаруживать верное направление, и мы все ею обладаем. Подобное стремление к познанию присутствует в каждом организме и служит его выживанию и благополучию. Но когда-то в прошлом оно стало дорого нам обходиться, поэтому мы научились отключать этот инстинкт, тем самым вступая в сговор против самих себя. Теперь, стоит только приблизиться к этой рискованной зоне на достаточное расстояние, как демагоги тут же бросаются в разглагольствования о духовном лицемерии. Знать, что является истиной для нас, чувствовать то, что мы действительно чувствуем, верить в то, что имеет смысл в нашем уникальном путешествии, — вот суть жизни, в которой есть духовная целостность. Достичь этого нелегко, и не каждому удаётся испытать.

В одной из своих книг я выделил три характеристики духовного переживания, которые хочу привести здесь. Во-первых, принцип резонанса; во-вторых, встреча с нуминозным; в-третьих, устремлённость к глубине.

Принцип резонанса (ответного звучания) предполагает, что если что-то подходит нам и оно созвучно потребностям души, то мы услышим, как наш внутренний камертон отзовётся на него гудением. Этот резонирующий звук подсказывает, что какой-то образ, религиозное убеждение или практика совпадают с нами, мы словно на одной волне. Подобное откликается на подобное. Очевидно, что эго не способно вызвать самостоятельно это явление; резонанс автономен и является выражением Самости. Мы можем пытаться заставить что-то быть истинным, но оно никогда не будет таким для нас, если на самом деле не истинно нам.

Пробираясь сквозь завалы духовных традиций, мы можем найти множество образов, которые до сих пор несут в себе заряд энергии. Конечно же, какие-то их особенности в зависимости от человека будут отличаться, но наша задача — собрать эти фрагменты в единое целое, причём в ту форму, которая будет подходить именно нам и поддерживать намерения именно нашей психики. Сшитый из пёстрых лоскутков, этот мифологический плащ станет нашим индивидуальным одеянием, и лишь немногие смогут передать его в первозданном виде другому человеку. Крайне маловероятно, чтобы два совершенно разных индивидуума смогли испытать одинаковое переживание, хотя традиционные религии и убеждают нас, что это является нормой. Всё равно что сказать, будто огромное количество людей способно влюбиться в одного и того же человека, причём так, что все испытываемые ими чувства будут равноценны. Насколько бы невероятной такая ситуация ни показалась, она гораздо реальнее, чем случившееся у двух разных личностей одинаковое религиозное переживание.

Таким образом, принцип резонанса является индивидуальным способом, с помощью которого человек может определить, что происходит у него внутри. И никто другой не имеет права предопределять его переживание. Евангелистский энтузиазм — это империалистическая компенсация бессознательного сомнения, и он представляет собой травму, которая может быть нанесена духовной целостности других людей.

Вторым пунктом следует встреча с нуминозным, которая тоже может оказаться переживанием. Человек способен испытать его в повседневной жизни, когда становится чувствительным к движению души. В гностическом Евангелии от Фомы Иисус говорит, что Царство Божие распространяется по всему миру, а мы его не видим, и этим он подразумевает, что нуминозное вездесуще. Когда Уильям Блейк видел вечность в песчинке и в недолговечности цветения растения, он переживал нуминозность повседневной жизни, макрокосм в микрокосме.

Слово «нуминозный» происходит от латинского numen, что в том числе означает «кивком головы» или «по мановению». Таким образом, автономная энергия кивает, манит, призывает внимание. Она нуждается в нас, как утверждает Рильке в своих «Дуинских элегиях», чтобы мы пустили её в сознание. И когда поэт Поль Элюар предположил, что есть другой мир, и он — тот самый, другие сюрреалисты подхватили его идею и призвали обратить внимание на присутствие невидимого мира среди видимого. Мы, как всем известно, достигли высочайшего уровня контроля над материальным миром. Но в то же время почти полностью утратили ощущение присутствия невидимого. Тем не менее этот мир существует, он активен, манит, подзывает кивком тех, кто готов испытать переживание и честно осмыслить встречу с ним.

Наконец, устремлённость к глубине означает, что мы должны откликнуться на призыв сделать своё путешествие более масштабным, пройти по нему взрослыми людьми, а не испуганными детьми. Одно дело чувствовать себя таким маленьким внутри — мы все боимся и иногда чувствуем себя слабыми; и совсем другое — перепоручить нашему несмышлёнышу вести нас по жизни. Одна моя коллега однажды сказала, что за первый же час работы может определить, кто пришёл к ней — взрослый или ребёнок. Первые готовы повзрослеть и взять на себя ответственность, насколько бы болезненной она ни была, а вторые всё ещё ищут маму и папу, которые сделали бы так, чтобы боль ушла. Серьёзный анализ или психотерапия наиболее продуктивны именно с потенциальными взрослыми, потому что с их появлением на сессии у них появляется и серьёзная жизнь.

Устремлённость в глубину требует от нас признания: все договорённости со Вселенной, хитрые попытки прийти к соглашению, все наши рационализации просто не существуют. Они сошли на нет просто потому, что мир вокруг нас автономен, независим. Нам предлагается ощутить глубину таинства, которое осуществляется через нас и оживляет окружающий мир, принося и в нашу жизнь смысл и красоту. Иногда эта устремлённость может погружать нас в ужас, что, однако, способствует процессу индивидуации, согласно которому мы следуем воле богов, желающих через нас исполнить задуманное. Часто люди, которые пережили ужасные несчастные случаи или прошли тяжёлые испытания, говорили мне, что, поразмыслив, не стали бы ничего менять, потому что этот опыт сделал их теми, кто они есть.

Следовательно, на вопрос «Каковы мои духовные ориентиры?» каждый должен ответить себе сам. Мой опыт является только моим, поэтому духовные поиски, которые сделали меня именно таким человеком, не будут к вам применимы. Чего же ищете вы и на что ориентируетесь в своём путешествии?

Наши души жаждут трансцендентности, смысла, связи. Это суть нашей глубинной потребности, которая часто подавляется страхом, затмевается божками, что подсовывает нам для поклонения массовая культура, проецируется на других людей. Когда мы попадаем в эту западню, наши души претерпевают ужасное страдание. Но стоит только научиться смотреть в лицо своему страху, открываться Вселенной без желания тут же спрятаться, стоит только откликнуться на зов, который манит нас к истинному духовному пути, как мы ощутим под ногами опору и сможем сделать первый шаг.

Подобные поиски когда-то символизировал образ Грааля. В средневековой легенде рыцари оправлялись в полный тайн лес, чтобы найти заповедное место. К нему не вела ни одна тропа, и неспроста, потому что, когда дорог нет, нет и соблазна выбрать не свою. Хотя легенда о Граале больше не откликается большинству из нас, образ, который лежит в её основе и представляет собой нечто загадочное и желанное, что мы ищем и что манит нас, всё ещё остаётся самым убедительным из всех в нашей реальности. Перебирание зёрен, чтобы отделить их от плевел, противостояние страху и попыткам запугать нас, которые предпринимает окружающий мир, глубокое стремление следовать замыслу богов в повседневной жизни — вот что приближает наше путешествие к божественному. Юнг напоминает нам, что «это вопрос не веры, а опыта». Достаточно ли наша личность масштабна, чтобы со смирением принять реальность нашего опыта и действовать в соответствии с ним? По мнению Юнга,

никто не может знать, какова конечная суть вещей. Соответственно, мы должны воспринимать их такими, какими переживаем. И если этот опыт помогает, делает жизнь более здоровой, красивой, совершенной и удовлетворяющей и вас, и тех, кого вы любите, вы можете смело сказать: «Это была милость Божья».

---