1. Какими истинами я живу?

Руководствуясь какими автономными и мифологическими истинами я живу, или, точнее, какие истины мной проживаются? Обычно философы, теологи и даже большинство современных психологов игнорируют этот вопрос.

Когда на первом курсе института я изучал философию, то наивно считал, будто, погрузившись в труды известных мыслителей, смогу познать природу истины. Конечно, воображал я, Платон и Аристотель, Кант и Ницше, Рассел и Витгенштейн обладали превосходным умом и разобрались во всём, что их когда-либо окружало. Сегодня подобная наивность кажется мне постыдной, но даже в то время я довольно быстро понял, что главный дар отцов философии заключается в том, чтобы дать нам возможность перейти от идеи одной «истины» к идее существования множества «истин». А в перспективе вообще отказаться от подобных недосягаемых постулатов и вместо этого искать вопросы, над которыми стоило бы поломать голову.

Я научился ценить теологию, то, как ум и сердце откликаются на трансцендентного Другого или пытаются сформулировать отношение к таким масштабным, вечным проблемам, как происхождение зла, например. В конце концов, никакая логика, никакие авторитеты и традиции не могли бы убедить меня, если у меня не было непосредственного переживания нуминозного. Доказательством может являться только то, что прожито.

Решившись посвятить себя психологии и начав долгий процесс обучения, я руководствовался желанием узнать, как мы устроены, надеждой на то, что смогу получить какое-то особое преимущество в понимании работы разума. Может быть, думал я, та самая «истина» сокрыта именно в этой науке.

Принципы функционирования психики могли бы увлечь меня настолько, что я углубился бы в их изучение, или наоборот — оттолкнули бы от выбранного пути, но с каждым новым курсом, который я постигал, во мне только укреплялось ощущение, будто на самом деле я не приближаюсь к пониманию, а отдаляюсь. Некоторое время я надеялся, что пласт за пластом эти курсы сложатся наконец-то в пирамиду знаний и она придаст вес затраченным на постройку усилиям. Наделит мои труды смыслом. Однако этой надежде не пришлось сбыться.

Хотя я очень ценю всё, что узнал за те годы, сегодня я по-прежнему считаю свои юношеские ожидания глупостью. Как бы я ни уважал философию, теологию и психологию, более глубокое удовлетворение мне удавалось получить от литературы, потому что именно в ней для меня воплощалась наибольшая глубина человеческого опыта. Со временем я понял, что большинством из тех учёных мужей, на которых я ориентировался, как и мной, на самом деле двигал скрытый комплекс власти: желание знать в них базировалось на стремлении с помощью знаний контролировать.

В каждом из нас живёт империалист, желающий завоевать мир и сделать его своим. Вы когда-нибудь задумывались, почему главный язык Бразилии — португальский, в то время как большая часть Южной Америки говорит на испанском? Ответ заключается в том, что правящий папа римский в период расцвета европейского освоения западного мира был верен испанской короне и уступил ей гораздо больше сфер влияния, чем её сопернице Португалии, к слову буквально проглотившей львиную долю Африки. Так кто же назначил Ватикан вершителем судеб другой цивилизации? Тот самый империалист, двигающий нашими помыслами, как ни печально это признавать. Просто обычно мы пытаемся контролировать не континенты, а своих детей или партнёров.

Чем больше я учился, тем меньше чувствовал себя удовлетворённым. Только литература и искусство, казалось, были близки к тому, чтобы дать мне ощущение наполненности. Со временем я понял, что они приносят больше удовлетворения, потому что по сознательной задумке авторов «говорят» на языке метафор и символов, чтобы указать направление в сторону великой тайны. Они довольствуются тем, что не пытаются дать им название и охотнее, чем другие дисциплины, мирятся с тайной и двусмысленностью. Литература и искусство буквально являются воплощением вопросов, а не конкретных ответов, и быстро становятся артефактами эго-сознания, стремящегося удержать ускользающих богов. (Именно поэтому многие из примеров, которые я привожу в своих книгах, взяты из литературных произведений, а не из клинической практики.)

Из всех отраслей знаний мне легче всего было концептуально освоить психологию, которая сегодня определяет человека как совокупность паттернов поведения, мышления и психофармакологических процессов. Измерение и манипулирование каждой из этих модальностей — дело относительно лёгкое и стоит на службе у фантазии о контроле, причём неважно, о контроле над собой или другими. (Как сказал однажды Фрейд, оговорившись: там, где есть Id, там будет и Ego.) По причине фрагментации человеческой души современная психология и психиатрия далеко не всегда приближаются к тайне человеческой природы. Тем не менее скрытая фантазия, которой служит современная психология, заключается в том, чтобы подчинить мир господству сознательного разума, хотя при этом каждый из нас, возможно, на самом деле знает, что для него лучше. Один бихевиорист как-то признался мне, когда мы начали нашу первую аналитическую сессию: «Знаете, когда мы проводим собственную психотерапию, то выбираем психодинамический подход». Его работа, с точки зрения клиентов и их страховых компаний, несомненно, была добросовестной, но она также была недостаточной — и он знал об этом, потому что принял решение более пристально посмотреть на собственный путь.

Сложите все достижения философии, теологии и психологии, и, какими бы великими они ни были, вы всё равно получите загадку, у которой нет решения. Она звучит так: кто мы такие, что нами движет и чему мы служим?

Только когда мы можем отказаться от фантазий о контроле и просто разрешим себе принять тот факт, что мы — тайна, через нас осуществляется куда большая, чем мы можем себе представить, жизнь со своей собственной целью, ­тогда мы и сможем приблизиться к постижению сути всего, что составляет наш мир. Признав, что существуют автономные энергии, которые двигают нашими жизнями, мы сможем соответствующим образом смириться с их силой, их недоступностью и их существенной инаковостью. Мы ошибаемся, когда пытаемся считать их просто арте­фактами сознания; скорее, сознание является эпифеноменом, или придатком, этих энергий, а чаще всего — их слугой. Как неоднократно говорил Юнг, тот, кто открыл силу бессо­знательного, начинает понимать, что он не хозяин в собственном доме.

Признание того, что я не хозяин в собственном доме, могло бы смутить и обескуражить, но благодаря ему мы снова оказываемся там, где нам и положено быть: перед большим, а не перед малым. Всё, что становится артефактом сознания, имеет тенденцию уменьшаться. С другой стороны, когда сознание сталкивается со всем, что не является им самим, оно расширяется. И делает это не за счёт контроля и овладевания чем-то другим, а за счёт величины тайны, с которой вступает в диалектические отношения.

Из всего многообразия открытий, внесённых Юнгом в наше осознание самих себя, лишь немногие превосходят концепцию комплекса. Само слово стало частью по­пулярной культуры, и говорить об этом — значит повторять очевидные вещи. Но в то же время популярная культура недооценивает радикальную роль комплекса в нашей жизни, и главное заблуждение эго сводится к тому, что оно знает, где, когда и что контролирует, когда на самом деле всего лишь подчиняется при этом какому-то автономному квазимифологическому фрагменту. Только во время феноменологического отклика, испуга, внезапной спонтанности, похожих на ощущения, которые возникают в ду́ше, если нам на голову вдруг полилась холодная вода, мы действительно находимся в данном конкретном мо­менте. Бо́льшую часть времени мы служим той заряженной истории, которую предоставила нам судьба.

Комплекс — это мифологическая подсистема, которая является результатом накопления личного опыта вокруг определённой идеи. У нас есть комплексы, потому что у нас есть история. Как отмечал Юнг,

наличие комплексов само по себе не означает наличия невроза... и тот факт, что они болезненны, не является доказательством патологического нарушения. Страдание — это не болезнь, а противоположность счастью, которая является нормальной. Патологическим комплекс становится только тогда, когда мы думаем, что у нас его нет.

В каждом из этих исторически заряженных фрагментов содержится скрытая на первый взгляд идея. Когда Юнг называл их чувственно-окрашенными реакциями на жизнь, он подчёркивал, что каждая основная идея является аффективно заряженной. И такой аффект сам по себе является воплощением идеи, которую психика предварительно сформировала вокруг данного опыта. Научиться расшифровывать эту скрытую идею — главная задача, которую необходимо решить каждому человеку в процессе рефлексии и психотерапии.

Однако комплекс — это ещё и картина ситуации, которая воплощается в образе. Юнг говорит, что комплекс —

это образ определённой психической ситуации, которая эмоционально предельно акцентирована и, кроме того, несовместима с привычной установкой сознания.

Как образ опыта, комплекс представляет собой трансформацию, воплощение невидимого, и только благодаря обретению им неких очертаний и форм мы наконец можем различить и отследить его. Подобное внешнее проявление происходит в подходящих для этого областях, например в теле, которое реагирует на активацию комплекса изменением в ощущениях: мы словно цепенеем. Отследить его можно и в поведенческих моделях, потому что оно оставляет за собой сложный, изменчивый след, больше похожий на волны, которые сопровождают движение огромной рыбы под водой.

Легко понять, почему модификация поведенческого паттерна так заманчива. Она обращается к образу, выбранной линии поведения и стремится заменить их чем-то другим. Также мы можем понять, почему людей привлекает когнитивная психология — она ратует за влияние на саму скрытую идею, стоящую за неугодными поступками. Но никакое из психологических направлений не обращается к лежащей в основе мифологии, то есть к превращению пережитого опыта в чувство, идею, поведение и систему ценностей, источник которых лежит совсем не в сознании.

Таким образом, фантазия об обретении контроля над этим глубинным источником, как утверждает психология, сама по себе является комплексом, вызванным нашей тревогой от присутствия необъяснимого, неразрешимого, невидимого.

Аналогичным образом, насколько бы искренний посыл не несли наши теологии, на какую бы глубину не ­пускали корни наши верования, всё равно боги ускользают из ­первоначального вероучения и ритуала, чтобы подорвать сознание и, изменив свою форму, переместиться глубже и вновь появиться в другом месте и в ином обличье.

К сожалению, как многим из нас известно, простое осо­знание комплекса не делает его безвредным, поскольку аффективный заряд, который он несёт, продолжает вырабатывать свой ресурс ещё долго после его обнаружения. Юнг пишет:

Комплексы вмешиваются в намерения воли и нарушают сознательное исполнение; ...они появляются и исчезают по своим собственным законам; ...одним словом, комплексы ведут себя как самостоятельные существа.

Называя комплексы «осколками психики», Юнг отмечал, что часто они возникают из-за внутреннего морального конфликта, «который в конечном итоге проистекает из очевидной невозможности человека утвердить целостность своей природы». Такого рода конфликты особенно интересны во второй половине жизненного пути, когда мы хотим взять на себя более осознанную ответственность за прохождение своего путешествия. Таким образом, мы представляем собой несколько систем ценностей, которые вступают друг с другом в конкурирующие отношения. В конечном итоге неудивительно, что наше поведение бывает противоречивым.

Когда в основе ценностей лежит опыт, обусловленный переживанием той или иной истории — давайте будем честны, чаще всего это так и есть, — мы находимся в тисках прошлого выбора, который не обязательно был совершён по нашему желанию. Выбор часто диктуют окружающие обстоятельства. Таким образом, ценности, связанные с ним, принадлежат другому времени и месту и чаще всего не осознавались нами; в отличие от настоящего момента, который обладает другими возможностями для их осо­знания. Историческая подлинность этих систем ценностей — вот что вызывает повторения в нашей жизни, и это больше всего смущает тех, кто свободен в выборе своего собственного пути.

Пробуждение сознания относительно таких осколочных мифологических систем психики лишь отчасти решает проблему. Комплексы как таковые не исчезают, ведь они — наша история, но их могут вытеснить другие, более сильные комплексы, или их энергия перераспределится и затронет сферу эго. И все же Юнг со всей мудростью ­утверждает, что, как это ни парадоксально, путь к большей свободе пролегает через эти комплексы, а не в обход них:

По-настоящему преодолеть комплекс можно только в том случае, если прожить его в полной мере. Другими словами, чтобы продолжить развиваться, мы должны принять и осушить до дна всё то, что из-за комплексов держали на расстоянии.

Что это может значить? Юнг приглашает каждого человека к расширенному принятию того, что де-факто является моральным конфликтом, ценностным расщеплением, а также к более осознанному проживанию этого расщеп­ления моральных ценностей. Этот совет в полной мере противоречит оптимизму, который звучит в рамках поведенческой и когнитивной психологии. В юнгианском подходе к психотерапии задача состоит не в устранении комплексов (как будто это вообще возможно), а в признании их силы и автономии, через которое возможно вырваться на свободу.

Пусть мы предпочли бы, чтобы психотерапевт взял на себя роль хирурга и удалил наши комплексы; мы хотели бы обез­болить наш моральный конфликт или выйти за пределы собственной истории, а не тащить её ценности в каждый новый момент нашей жизни, именно позиция принятия повышает востребованность глубинной психологии.

Осушить комплекс до дна, по Юнгу, значит сильно страдать. Когда мы задаёмся вопросом, где чаще всего спотыкаемся в жизни и топчемся на месте, всегда всплывает значительная моральная дилемма. Почему мы топчемся на месте? Потому, что под поверхностью любого вопроса нас ждёт пучок нитей, которые ведут настолько глубоко внутрь, что мы, если пойдём за ними, запросто можем обнаружить себя в начале нашей личной истории. Чтобы повернуться спиной к тупику и снова сделать шаг куда-то, нам нужно принять на себя аффективный заряд дилеммы, позволить себе выстрадать возвращение ценностной линзы, через которую смотрели тогда, когда были беззащитны и слабы. Это сложно, поэтому неудивительно, что мы чаще предпочитаем противиться развитию. У.Х. Оден говорил:

Погибнем лучше мы, чем выберем меняться.

Пусть ужас исказит привычные черты.

Всё лучше, чем на крест текущего взобраться,

Чем смерть иллюзий наших дожидаться.

Оден тоже видит, насколько закостенела наша личная история. Почему мы предпочитаем разрушение переменам или жаждем умереть, охваченные ужасом? Ответ заключается в том, что нас пугает едва уловимый страх перед масштабом, которого требует от нас настоящее, а также отказ от старых ценностей (какими бы негативными они ни были) — мы скорее выберем стазис, выберем повторять из раза в раз одно и то же, испытывать всё тот же ужас, но только не впервые для нас разгневаться. Таким образом, когда Юнг наставляет прожить комплекс, он говорит о следующем: то, чего мы боимся, становится точкой для роста. Если устаревшая система ценностей блокирует жизненные силы человека, её нужно выстрадать и подвергнуть сомнению, но только через сознательный выбор целеустремлённо пройти через неё и оставить позади.

Рассуждать вслух просто, но постоянно поддерживать приверженность прежней системе ценностей чрезвычайно трудно. Помогает осознание того, что голос прошлого зачастую является архаичным и нашёптывает нам самые примитивные наставления, основывающиеся на страхах. Например: «Если я буду вести себя так-то и так-то, то меня перестанут любить», «Если я скажу, что думаю на самом деле, меня накажут». Для детского сознания (а мы все были детьми) каждая такая развязка эмоционально разрушительна, и именно это придаёт важнейшим проблемным вопросам нашей жизни столько энергии. Уже не так важно, что в настоящем наши действия вряд ли приведут к страшившим нас результатам, имеет значение осознание целостности жизни и её требований, которые гласят, что в этом мире, в это время и в этом месте каждый из нас должен научиться выбирать, а не подчиняться диктату архаичных страхов.

Обращение к страху напрямую становится актом великого освобождения. Человек, которым мы стали или хотим стать, способен действовать, делать выбор, и именно перед лицом таких архаичных страхов это раскрывается наиболее ярко. Крест, о котором пишет Оден, угрожает разорвать нас на части противоречивыми системами ценностей, каждая из которых тянет в свою сторону, но динамика, которая возникает при их сталкивании, рождает третью для нас возможность. Этот «третий» вариант приводит к развитию личности через сдерживание напряжения противоположностей. Мы уже согласились, что не можем оставить ценности нашей истории в прошлом; мы можем только преодолеть их гнёт с помощью психологической стойкости, которая даёт нам ещё одну возможную развязку: «Если я буду рисковать собой, то могу потерять одобрение, которое мне выказывают. Но если я потеряю это одобрение, то всё равно продолжу расти и развиваться, потому что заслужу своё собственное одобрение».

Одна женщина буквально схватила себя за горло, когда ей необходимо было произнести вслух какую-то очень значимую личную истину. Её комплекс, отвечавший за самосохранение, работал так долго и исправно, что она даже не замечала, насколько он на самом деле владеет её жизнью и способностью выражать мысли и эмоции. Как только она узнала об этом, перед ней появилась ясная и понятная задача. В итоге эта женщина рискнула откровенно поговорить с мужем, а также качественно улучшила коммуникацию с друзьями, психотерапевтом и обнаружила, что мир не рухнул, наоборот — вернулось уважение окружающих, а внутри появилось чувство целостности, потому что какая-то старая рана в ней затянулась. Сегодня, когда эта женщина в процессе разговора снова ловит себя на том, что хочет закрыть себе рот, она проглатывает ком в горле и продолжает говорить. Её мир стал шире.

Так каковы же истины, которыми мы руководствуемся в жизни или которые живут в нас? Везде, где можно обнаружить поведенческие паттерны, действуют комплексы, а там, где они, наша индивидуальная история преобладает над настоящим. Именно здесь мы и застреваем, начиная топтаться на месте, а значит, именно здесь оказываемся перед моральной дилеммой, которая вынуждает нас испытывать беспокойство. Мы страдаем, потому что не можем выбрать верный путь, который позволит разрешить дилемму, но вырасти над собой можно только тогда, когда мы осознаем её и примем, чтобы двинуться дальше, создать новые паттерны и новую историю. Выбирая обновиться в настоящем, мы делаем наше путешествие более осознанным, масштабным; оно начинает соответствовать требованиям, которые предъявляет к нам судьба.

Выявить скрытое послание, заложенное в каждом комплексе, сложно, но реально. То, что было непосильным для ребёнка и давило на него всей своей тяжестью, взрослый уже способен вынести, особенно если процесс его развития и созревания проходил осознанно. Поскольку нити, о которых мы говорили выше, пролегают под поверхностью сознания и ведут напрямую к архаичной тревоге, мы закрываемся от настоящего и рефлекторно реагируем в соответствии с мировоззрением, которое исторически запрограммировало нас поступать именно так, а не иначе. Тем не менее, когда мы растём над собой, то становимся способны выдерживать тревогу, особенно если понимаем, что поддаться ей значит потерять всё, что мы смогли обрести к этому моменту — нашу личную целостность и свободу.

Если взрослый человек сможет осознанно воспринимать тот или иной свой комплекс, избавится ли он от поведенческих паттернов? Увы, это невозможно, поскольку комплексы успевают пустить слишком глубокие корни, и в итоге мы трепыхаемся в их переплетениях, словно в паутине.

Юнг попытался следующим образом отобразить этот механизм: «Когда человек не осознаёт того, что происходит у него внутри, всё, что случается с ним вовне, воспринимается как акт судьбы». В этом простом предложении содержится столько же мудрости, сколько в древнегреческой трагедии, которая, по сути, прочно удерживается именно на этой динамике. Нечто, чего я не знаю внутри себя, делает за меня выбор, но я считаю, что все случающиеся события послал на мою голову кто-то посторонний. Таким образом, я называю судьбой свой внутренний голос.

Достаточно трёх примеров, чтобы проиллюстрировать, как сливаются, по мнению Юнга, границы сознания и властной судьбы.

1. Оставшиеся с детства потребности, как правило, вызывают у нас влечение к человеку, который, по нашему мнению, может их удовлетворить или, что бывает часто, вынуждает снова испытать разочарование.

Таким образом, получается, что глубокие, близкие отношения основываются на старой ране, болезненном шаблоне, а не на здоровом диалектическом взаимодействии с другим человеком. Мы в целом склонны повторять предыдущие отношения, особенно с родителями, давшими нам первые яркие уроки по выстраиванию стратегий взаимодействия между нами и Другим, который находится рядом. Поскольку внешний мир всегда кажется разным (и это правда — он таким и является), мы не осознаём динамики, которая протекает под поверхностью, поэтому стремимся придерживаться первоначального шаблона, даже если он предсказуемо приведёт к разрушительным и разочаровывающим результатам. Мы не осознаём, что выбрали этого конкретного Другого не просто так, а чтобы специально повторить уже пережитый негативный опыт и потом винить этого человека в неосознанности, которая на самом деле является нашей. Именно судьба сводит нас вместе — та самая, которая подаёт голос из самых наших потаённых глубин.

2. Жизнь имеет свойство наносить раны, которые могут отзываться болью десятилетиями. Помимо этого, они способны остановить наш рост и тем самым ограничить диапазон доступных возможностей для выбора. Мы зацикливаемся на более узкой части спектра и не понимаем, что на самом деле область, в рамках которой мы можем выбирать, гораздо больше, чем вообще можно себе представить. Это прямо влияет и на наш потенциал, который тоже оказывается ограничен. Если детская травма подчинила себе рефлексивную способность эго, то человек оказывается заперт в рамках нарушенного отношения к Самости, которое выражается в форме расстройства личности. Хотя каждый из нас в той или иной степени спо­собен проявлять черты различных нарушений, те, кто ранен слишком глубоко, чья боль стала хро­нической, обычно не способны психически или морально реф­лексировать и, следовательно, воспроизводят паттерны из очень ­ограниченного диапазона поведенческих реакций.

Ограничения, которые накладывают на нас собственная семья и принадлежность к определённой культурной группе, сужают диапазон нашей свободы. Попытаться исправить это мы можем, когда получаем образование и знакомимся с другими культурами, потому что именно в момент соприкосновения с ними обнаруживаем ограниченность нашего личного опыта, системы ценностей и возможностей. Как дети зажаты среди ожиданий, которые устанавливаются окружающими, так и каждый взрослый смотрит на мир через линзу комплексов. Неудивительно, что мы проживаем жизнь своих родителей или повторяем те или иные эпизоды из собственного прошлого опыта — часто видимый спектр возможностей настолько мал, что не может включать в себя больше того, что мы уже успели узнать.

Когда человека ограничивает полученная ранее травма, а не воздействие культурной группы, сила фиксации возрастает. Разрушение этой фиксации всегда будет связано с процессом реорганизации комплекса, или его пе­ревоплощения, которое Фрейд считал задачей психотерапии.

3. Мы отождествляем себя с ценностями и диапазоном возможностей, ограниченных нашим культурным контекстом. Таким образом, поскольку мы впитываем неявное послание о том, что материализм — лучшее средство, помогающее от духовной нищеты, когда нам удаётся достигнуть желаемого, мы всё равно остаёмся недовольными и несчастными. Объекты наших желаний получают над нами власть, и нам приходится ещё сильнее увязать в рабстве, чтобы сохранять их и пополнять запасы.

Один человек в недавнем разговоре со мной высказал глубокую мысль, что мало кто заинтересован выполнять работу, которая является обязательной для психотерапии. В основном людей интересуют деньги и хорошее здоровье, и обе эти ценности возводятся на пьедестал в качестве божков, что лишь сильнее отдаляет человека от решения психических проблем. Дело, конечно, не в том, что стремиться иметь крепкое здоровье — это плохо, а в том, какую ценность мы ему придаём. Если забота о теле вынуждает постоянно прибегать к косметическим операциям и омоложающим процедурам, которые могут изменить лицо до неузнаваемости, если желание быть здоровым приводит к фиксации на определённом состоянии тела, которое будто бы игнорирует время, перед нами невроз. Если бы одержимость деньгами и здоровьем приводила к позитивным изменениям, мы бы это знали, однако обе эти темы являются частью комплексов, связанных с культурным контекстом, в котором мы живём. Это культурные комплексы, и мы все им подвержены. Каждый из нас стремится к чему-то, чего не осознаёт в полной мере, а значит, как мы можем утверждать, что свободны или развиваемся в своём жизненном странствии, если на самом деле постоянно находимся в плену самой преходящей реальности, которую диктуют гонка за успехом и капризы моды?

Именно такие сложные мифологические комплексы, присущие массовой культуре, владеют нами, и освободиться от них можно лишь в том случае, если мы бросим им вызов и откровенно зададим себе несколько важных вопросов. Самый главный из них — тот, который рассматривает тему в целом, — звучит так: «Какими истинами я живу?»

Чтобы найти на него ответ, стоит обратиться к списку, который приведён ниже. Задавайте себе эти вопросы достаточно долго, чтобы ответ, который в вас родится, звучал искренне. И тогда они помогут вам перенестись в другое место на вашем пути.

Какие паттерны я воспроизвожу в своём поведении?

Где я чувствую, что топчусь на одном месте, потому что застрял?

Что вызывает у меня тревогу, когда я обдумываю альтернативные варианты?

Какие именно страхи можно обнаружить в туманной, неясной, но парализующей меня тревоге?

Какие из этих страхов идут из моего детства, когда я имел ограниченные возможности и не понимал окружающий большой мир?

Что из этих страхов действительно реально и может произойти?

Как я перенесу, если случится то, чего я страшусь?

Что произойдёт со мной, если я не выдержу и впаду в ­ступор?

Могу ли я рискнуть стать более развитой личностью?

Смогу ли перенести боль, которая возникнет, когда я ­психически буду расти над собой? Смогу ли предпочесть её боли от страха, мелочности и ощущения потерянности?

Если я не живу своей жизнью, то смогу ли я на склоне лет мужественно признать это?

Вынесу ли правду, если окажется, что всё своё время был всего лишь чинди — неприкаянным призраком, — жертвой судьбы и тем, кто только и делал, что бежал от неё?

Смогу ли принять, что был лишь беспокойным гостем на этой земле и не сделал своей хоть какую-то её часть?

Смогу ли когда-нибудь ответить на эти вопросы?

Если я теперь знаю о существовании данных вопросов, смогу ли продолжать жить так, словно по-прежнему остаюсь в неведении?

Смогут ли эти вопросы вернуть меня на дорогу, по которой я совершаю путешествие?

И если да, вернусь ли я?

Но пока ты не узнал,

Как расти, погибнув,

В этом мире будешь гостем,

Что во мраке сгинет.

---