Заключение. Вспомнить о психике

Что такое «психика», о которой мы говорим в этой ­книге? Психика, которую по иронии судьбы изгнали из современной психиатрии, психологии, психопатологии и психотерапии? Кто вообще о ней помнит?

Психика гораздо больше любых наших представлений о ней, и сузить её до конкретного понятия практически невозможно. Она представляет собой совокупность всего, что в нас есть: крови, мозга, внутренностей, истории, духа и души, — любые наши попытки загнать в рамки смысл этого понятия не будут соответствовать действительности. Слово «психика» восходит к древнегреческому psyche, которое происходит от двух корней: «дыхание» — что наводит на мысль о невидимой жизненной силе, которая появляется на свет и исчезает после смерти; и «бабочка», отсылая нас к телеологически обусловленному процессу эволюции и трансформации, который в конечном итоге одновременно прекрасен и неуловим.

Конечно, в нашем расщеплённом состоянии мы способны только интуитивно понимать, что осмысление психики имеет отношение к исцелению — нашему личному и мировому, которые взаимосвязаны, тиккун олам. Хотя у нас может возникнуть искушение романтизировать психику как место обитания сладких грёз, она также является источником пожирающих энергий, саморазрушения и демонических влечений. Юнг замечает:

Психика отнюдь не является однородной единицей. Напротив, она представляет собой кипящий котёл противоречивых импульсов, запретов и аффектов, и для многих людей конфликт между ними настолько невыносим, что они готовы спасаться от него даже в проповедях тео­логов.

Последняя фраза очень поучительна. Конфликт между этими внутренними противоречиями настолько невыносим, что многие соблазняются искушениями тоталитарного мышления того или иного рода. Бегство к ангелам помогает избежать обязательств перед этим миром в это время и в этом месте.

Итак, зачем же нам вспоминать о психике? Для себя я решил так: 1) делая это, мы активизируем в памяти ощущение, что являемся существами, обладающими психикой; 2) таким образом мы стремимся вступить с психикой в диалог, который может исцелить как нас, так и тех, кто находится рядом; и 3) нечто большее тоже желает ­вспомнить нас.

Во-первых, как существа, которые обладают психикой, мы также являемся уникальным источником многообразных возможностей бытия в процессе становления. Юнг отмечал:

Психика — это отправная точка всего человеческого ­опыта; все знания, которые мы приобрели, в конечном итоге ведут именно к ней. Психика — это начало и конец всего познания. Она является не только объектом, но и предметом науки. Это обеспечивает психологии уникаль­ное место среди всех других наук: с одной стороны, её существование постоянно окружено сомнениями в том, что она вообще может быть наукой, а с другой — психология получает право ставить теоретические проблемы, решение которых станет одной из самых сложных задач для будущей философии.

Психика не является однородной, как того желает эго и как утверждают многие психологи, — она представляет собой сплетение переживаний, сборку фрагментов. Но что же поддерживает её непрерывность, веру, сохраняет последовательность и побуждает к сознательным действиям? В детстве я задавался вопросом: что происходит с нами, когда мы засыпаем? Остаёмся ли мы на месте или куда-то уносимся? Некоторые наши предки считали, что мы буквально блуждаем вне себя, но сегодня я знаю, что «я», которое мне известно, — это лишь малая часть большего «я», которого мне незнакомо, «не-я», в котором содержится даже это недоумённое, раздираемое вопросами без ответов сознание, которое мне свойственно принимать за «я».

Даже память нельзя считать надёжным проводником психики. Мы не только забываем целые куски жизни, но и знаем, что существуют ложные воспоминания и переживания, которые подавляются, искажаются, сгущаются и подчиняются комплексам. Мы знаем, что существуют автономно заряженные кластеры энергии, называемые комплексами, некоторые спасают нам жизнь, а некоторые привязывают к колесу, подобно тому, как боги привязали Иксио́на, чтобы покарать за дерзость. Но мы никогда не сможем избежать того, чтобы стать психологичными в полной мере. Всё, что мы говорим, делаем или во что верим, происходит из этого первичного источника. Как каждая школа психологии является формой субъективной исповеди её основателя, так и всё, что мы производим как индивидуумы или ощущая себя частью культурного континуума, происходит из нашей психической матрицы, которую эго, убеждённое в своей независимости, всё меньше и меньше способно контролировать.

Во-вторых, вспоминая о психике, мы обращаем внимание на то, что она хочет сказать, — на тысячи исправлений, которые мы ежедневно находим в теле, в образах сновидений и паттернах, которые мы создаём благодаря своему выбору на протяжении всей личной истории. Вспоминать — значит снова возвращаться домой. Одна пациентка недавно сказала: «Каждый раз я думала, что следующий шаг принесёт мне счастье». Я спросил её, почему она считает, что счастье — это то, чего хочет для неё психика, и эта женщина смутилась. Она признала, что принимает желаемое за действительное. Но кто из нас не поступал так же?

Чаще всего психика стремится к исполнению собственного намерения, к масштабной жизни и воплощению в мире. Однако эти замыслы часто идут вразрез с желанием эго получить деньги, безопасность, счастье или что-то ещё. Бегство от более великого императива вполне понятно, но если мы пустимся в него, то никогда не почувствуем себя в полном порядке, потому что не сможем заполнить себя.

В-третьих, что-то ищет свою полноту через нас. Существует архетипическое поле, энтеле́хия, или внутренняя сила, которая движет нами даже в те моменты, когда мы не осознаём или не желаем сотрудничать. Позже мы часто признаём, что наши страдания имели какую-то цель — то, что вытащило нас из привычного в неизвестное. Психика объективна, то есть это не просто наше сознательное переживание, а нечто, что волевым усилием проникает в нас через нашу историю и опыт, который мы проживаем. Эти организующие потоки, которые развивают нас, защищают, ведут через опасности, мы называем инстинктами. Что же такое инстинкты?

Под инстинктом мы понимаем самоорганизующиеся и эсхатологические аспекты бытия. Психика помнит о нас независимо от того, помним мы о ней или нет: через телес­ные ощущения, которые полны движения крови и мышц, а также через динамику души. Нас действительно несут великие течения, которые воплощают историю через каждого из нас. Психика помнит нас во всех направлениях: и в прошлом, и в будущем.

Вспоминая о психике, мы отмечаем четыре качества, которыми она обладает: таинственность, автономность, процесс и диалог.

Как мы уже могли наблюдать, несмотря на то, что наши философии, психологии и теологии являются не чем иным, как вымыслами, некоторые оказываются полезны. Вымысел, или фикция (от лат. facere), не является ложью — в той же степени, в какой не является ложью миф. Это созданная вещь, конструкт, который служит нам подобно тому, как опоры поддерживают мост через реку. При этом вымысел всё равно нельзя назвать истиной, поскольку, будучи созданным искусственно, он позволяет ускользнуть от нашего понимания чему-то большему, похожему на подлинное знание. Когда мы пытаемся осмыслить психику, она обрастает чертами артефакта сознания, и наша с ней связь истончается.

Психика автономна; она заявляет о себе независимо от того, хотим мы этого или нет. Также она представляет собой процесс, который эго стремится конкретизировать, удержать, зафиксировать, чтобы управлять тревогой, но безуспешно, потому что психика ниспровергает его фантазии. Пытаясь зафиксировать представление о себе и своей жизни, мы лишь погружаемся в скуку и депрессию, забывая, что на самом деле всё, что происходит внутри нас, обладает неостановимой динамикой. Психику не удержать.

А раз она постоянно находится в движении, нам нужно научиться выстраивать с ней диалог, на что нужны мужество, сила, смирение и регулярность. Только диалог может помочь нам обуздать автономность, с какой психика воздействует на нас. Иными словами, когда мы не наблюдаем присутствие психики в симптоматике повседневной жизни (а «терапия» происходит от греческого слова therapeuein, что означает «наблюдение»), она становится патологичной и у отдельного индивида проявляется как невроз, а на уровне группы — как конфликт, истерия, насилие или массовая одержимость.

Таким образом, если мы не оказываем психике исцеляющего внимания, то ужасно страдаем; а если отказываемся быть частью социума — испытываем чувство вины. Наше искупление заключается в том, чтобы привнести в группу обновление, нечто уникальное. Именно так мы можем наиболее эффективно помочь коллективу — будучи теми, кто мы есть, раскрывая свою собственную уникальность и делясь ею с другими.

Ложная самость, которую мы были вынуждены создать в ответ на требования семейного и культурного окружения, заставляет нас терзаться от непрекращающегося ощущения неправильности, тем более что через сновидения, интуицию и различные симптомы до нас постоянно пытается достучаться нечто, чего мы не понимаем, но что имеет колоссальное значение.

Как-то один молодой студент-раввин спросил своих учителей, почему в нынешние времена Бог не является так ярко и масштабно, как это было с Моисеем и Авраамом. Ему ответили, что мы не склоняемся достаточно низко, чтобы услышать голос Бога. Обычно, чтобы услышать голос психики, сначала требуется, чтобы нас сбили с ног и заставили слушать. Хорошо бы всё обстояло иначе, но так не бывает. Все наши попытки неизменно терпят поражение.

Вспомните, что вопрос первой половины жизни звучит следующим образом: «Чего хочет от меня мир и могу ли я удовлетворить его требования, невзирая на собственные страх и бессилие?» Вопрос же второй половины жизни звучит так: «Чего хочет от меня моя психика (душа)?» Полноценная жизнь требует, чтобы мы страдали и боролись за то, чтобы найти в себе ответ на оба вопроса.

Воссоздание психики через попытки вспомнить о ней является задачей, которая направляет нас домой — к себе. Несколько лет назад кто-то спросил у меня, где я живу. На мгновение я отвлёкся, и перед моим мысленным взором появился своеобразный внутренний монитор, по которому побежали слова. Через несколько неловких секунд я почему-то решил ответить: «Цюрих», хотя в то время жил в США. Уже открыв рот, я сообразил, что подобный ответ не будет понят, поэтому наконец взял себя в руки и назвал город, в котором проживал, — Нью-Джерси.

Позже, размышляя над этим необычным опытом, я понял, что моя психика сказала мне нечто очень важное. Место, где мы живём, не обязательно является тем самым, где физически обитает наше тело. Мы принадлежим царству психики, и в моём Цюрих был и остаётся символом смирения и развития, а также окончательного принятия того, что моей жизнью управляет нечто большее, чем эго. Неважно, где я живу, моё путешествие — это мой дом.

Даже если мы забываем о психике, она помнит о нас всегда. Не случайно немецкое слово Erinnerung, которое переводится как «память», буквально означает «то, что внутри». Воспоминание о психике открывает осознание постоянства, непрерывности внутренней жизни, того, что движет нами изнутри и впоследствии создаёт личную и культурную историю во внешнем мире. Это возвращение домой, то есть в место, которое всегда с нами, несмотря на то, что мы совершаем путешествие. Среди постоянно меняющихся ландшафтов психика является нашим постоянным спутником.

Этой темой занимались многие мыслители, так что её нельзя назвать новой. Вспомним Платона, который написал двадцать шесть веков назад в своём труде «Менон»:

Человек не может искать ни известное ему, ни неизвестное. Ибо если человек знает, ему нет необходимости искать — он знает предмет поисков; а то, чего он не знает, он не может искать, поскольку даже не знает, к чему стремиться.

В третьем веке святой Августин писал:

Я ищу счастливую жизнь... Но как же мне найти её? Неужели по воспоминаниям, как будто я её забыл?.. Если мы не знали её, то не должны были бы её любить.

И снова Августин:

Вот, Ты был внутри меня, а я искал Тебя вовне. Я, безобразный, бросился на поиски Тебя в благообразный мир, полный красоты, которую Ты создал. Ты был со мной, но я не был с Тобой.

В XVII веке Паскаль написал: «Утешь себя, ты не искал бы меня, если бы уже не нашёл». А в XIX веке немецкий поэт Фридрих Гёльдерлин сказал: «То, что ты ищешь, находится рядом и уже движется тебе навстречу».

Во все времена мыслители признавали воспоминание, которое напоминало услышанную когда-то мелодию, звучание вечного в той части нас самих, которая так же вечна.

Чтобы вспомнить о психике, требуется придерживаться четырёх установок, или практик.

Во-первых, мы обязаны «считывать» окружающий нас мир духовным взором. Приниженные, презренные, забытые боги находятся повсюду; их следы можно отыскать в новостях, которые печатаются в ежедневной газете, в сновидениях и нашей полной страданий истории.

Во-вторых, мы должны выполнять то, к чему были призваны, — личностно развиваться и тем самым помогать миру. Как писал Уильям Стаффорд,

... не спи, неспящий!

Не то разрыв строки нас мужества лишит, и мы уснём опять.

«Да», «нет», «быть может» — сигналы чётче быть должны,

Мрак, что окутывает нас, иначе нам не разогнать.

В-третьих, наша жизнь — это не место, а путешествие, не ответ, а вопрос, и об этом тоже нужно помнить. Процессом является и индивидуация, которую нельзя считать пунктом назначения. Мы — это не наша история, хотя она от нас зависит; мы — это качество и характер нашего путешествия.

И в-четвёртых, мы должны научиться благословлять эту хрупкую жизнь в том виде, в каком она находится, и быть благодарными за неё. В конце концов, это единственная жизнь, которая у нас есть. Какими бы ни были наши страдания, насколько бы бессмысленными они ни казались и как бы сильно ни раздражали, причина им — наша душа и наша Самость.

Сострадание и воображение

Что имеется в виду? Сострадание и воображение — именно они. Для меня сознание имеет значение, но, если бы дело дошло до драки, я бы поставил на первое место сострадание, на второе — воображение, а сознание — на третье. Сострадание (от латинского passio — страдание) — это способность разделять переживания других людей, в то время как эмпатия и симпатия (от греческого pathos — печаль) подразумевают, что мы способны выйти за пределы собственных переживаний и проникнуться чужими.

Буддизм внёс огромный вклад в размышления на эту тему, потому что акцентировал внимание на страданиях как естественном и постоянном ощущении, с которым мы живём и которое только усиливается из-за стремления эго контролировать или сдерживать его. Нам говорили, что жуткого вида статуи, стоящие у входа во многие буддийские храмы, олицетворяют собой страх и желание; что внутрь можно попасть, только если пройти между ними и не испугаться. Справиться с этой задачей способны немногие, но ещё меньше тех людей, которые способны любить ближних, как учил Иисус, или соблюдать десять ветхозаветных заповедей.

Страх инаковости способен не только захватывать и держать в заложниках целые сообщества людей, но и проецироваться на тех, кто находится по другую сторону, как, например, это можно наблюдать в Северной Ирландии, где столетие не утихает конфликт за определение статуса региона, или в ситуации со Святыми землями. К примеру, первым признаком беспокойства по поводу своей сексуальности является попытка принизить противоположный пол. Почему так много энергии тратится на гомофобию — тема для другой книги, но мы можем быть уверены, что источник подобного отношения кроется в страхе перед другим, ощутив который, мы продолжаем носить его в себе. Справиться с ним можно будет только в честной встрече, лицом к лицу, с этой инаковостью. Хорошим примером служит рассказ Д.Г. Лоуренса «Прусский офицер».

В общем, больше всего мы стремимся подавить то, с чем не можем столкнуться внутри себя, поэтому так важно открыть свою тень и принять её.

В то же время, стремясь узнать другого человека или другую культуру, мы склонны отождествлять себя с ними, тогда наши агрессивные импульсы сходят на нет. Дегуманизация врага, как известно, является главной целью пропаганды в военное время. Однако ещё больше мы страдаем от недостатка воображения: чем оно беднее, тем более восприимчивы мы к агитации, будь то политической, коммерческой или религиозной.

Почти двести лет назад поэт Перси Биши Шелли предположил, что секрет нравственности кроется не в нашем мозге, а в органе, отвечающем за сферу воображения. И чем более чахлым он является, тем менее мы способны выйти за пределы личного опыта. Защищая ценность поэзии в частности и искусства в целом, Шелли утверждал, что великий секрет нравственности заключается в ­воображении, которое усиливается благодаря искусству.

Безусловно, Шелли прав. В поляризации человеческих обществ слышится не только вопль агонизирующего страха, который ни на кого конкретно не направлен, но и плач ограниченного воображения. Чем сильнее нарушено эго, как в случае серьёзного психического расстройства, тем сложнее нам противостоять страху. Мужчина бьёт свою супругу, потому что она напоминает ему его собственную жестокую мать, и не способен выйти за рамки этой тесной фантазии. А супруга остаётся рядом с ним, потому что не может представить себе партнёра, который бы не походил на её жестокого отца. Каждый из них находится под контролем страха, и каждый страдает от недостатка воображения.

Недавно одна женщина сказала мне: «Хотелось бы стряхнуть пыль со старого слова “воскресение”. Хотя оно слишком обросло церковными смыслами, в моей группе анонимных алкоголиков я вижу воскресение каждый день». Она смогла не только посмотреть в лицо своему страху, но и рискнула переосмыслить мир вокруг себя. Древний архетипический мотив воскресения действительно встречается нам ежедневно. Нужно только принять возможность того, что страх не всегда властен над нами и что образ другой возможности — надёжный проводник. Пока мы не сможем заново представить себе свои возможности, мы будем оставаться пленниками в старом силовом поле, создаваемом судьбой. Ограничение нашего воображения является нашей величайшей трагедией и источником глубочайших травм.

В конце концов, мы всего лишь крошечные испуганные существа, делающие всё возможное, чтобы выжить среди других крошечных испуганных существ. То, что мы боимся, — неизбежно; то, что пытаемся атаковать, — слишком очевидно, как показывает история мира, полная жестокости. Но у нас также есть душа, в которую изначально заложено воображение, чтобы мы имели возможность представить себе, как старые формы рушатся, а новые, альтернативные, варианты обнаруживаются рядом. Без сострадания и воображения наши жизни навсегда останутся ограниченными чем-то малым и ничтожным.

Риск позволить себе сострадать и фантазировать расши­ряет и углубляет нашу жизнь — исцеляет её, это неиз­бежно. Важно выйти за пределы своих ограничений, увидеть страдания тех, кто причинил нам боль, увидеть логику их поведения и прочувствовать эти мучения в контексте их ограничений. Подобно бодхиса́ттвам, или существам, стремящимся к просветлению и осуществляющим практику альтруизма в буддийской традиции, человек, действуя из сострадания, отказывается от помощи, когда она предложена ему. В пьесе Йейтса «Графиня Кэтлин» героиня отказывается от спасения, пока другие продолжают страдать.

Говоря о борьбе Кьеркегора с его ограничениями, теолог Поль Рикёр замечает:

В «Понятии страха» Кьеркегора представлены два пути, следуя которыми человек может потерять себя: в бесконечном без конечности или в конечном без бесконечности; в реальности без альтернатив или в воображении без продуктивного его применения, брака, профессии, политической деятельности.

Кьеркегор понимал, что погрязнуть в повседневной рутине без воображаемой возможности бесконечности — значит оказаться в ловушке; дрейфовать в туманности, полной возможностей без конкретных обязательств, — значит оставаться пассивным и ни к чему не стремиться. Таким образом, сострадание привязывает нас эросом к этому миру, который является нашим домом, а воображение добавляет миру масштабности, как того и хочет судьба.

В стихотворении Линды МакКарристон сразу две спасительные ценности — сострадание и воображение — образовывают единство. Она описывает, как героиня, путешествуя ночью на лошади, наблюдает за миром и за собой:

Лошадь несёт меня на себе, как грация,

и я чувствую, как становлюсь лучше, чем была,

а то, что я думаю, говорю или вижу,

становится целостным, а не мелким

и фрагментарным. Ибо из

непостижимой земли образовалось моё тело,

как и тело моей кобылы —

оба ущербные, страдающие и обиженные. Кто тогда

сказал: «Будьте здоровы, радуйтесь»;

кто захотел, чтобы мы неслись

над этой долиной, и дальше —

над всеми другими долинами, как две птицы,

ставшие единым целым в полёте,

прижимая к груди

печальное и нежное,

плачущее тело мира?

Живя вопросами.

Если вы начали читать эту книгу вопросов, чтобы в конце её найти ответы, то, полагаю, вы уже основательно разочаровались. Если бы у меня были ответы, я бы не стал их скрывать, но правда в том, что их не существует, потому что не существует единого и верного решения для всех и на все времена. То, к чему мы пришли сегодня, завтра будет отменено или переосмыслено, потому что дилемма расширится за счёт совершенно иных ценностей. Эти разные ценности обеспечивают диалектику роста и служат целям природы. Таким образом, депрессия, которую мы переживали вчера, конфликт, который казался неразрешимым, сегодня стали катализаторами роста, следующего этапа нашего пути. Признать воздействие сил обновления человек сможет значительно позже, когда разглядит их кропотливую работу, которая делается в тёмной ночи души. Таким образом, мы не можем ждать, что кто-то даст нам ответы, поскольку, какие бы решения ни появились сегодня, завтра мы можем столкнуться с новыми вопросами, которые потребуют новых решений.

Невероятно, но в конце концов мы можем прийти к выводу, что ответы, которые мы когда-то так отчаянно искали, не так уж и важны. Но вопросы останутся: они никогда не исчезают. Рискнув прожить их в ближайшее время, мы с удивлением обнаружим, что приблизились к подлинности, к полезному осознанию, которое в данный конкретный момент уникально.

Чем мы моложе, тем сильнее нас расстраивает отсутствие ясности, но с возрастом вероятность того, что мы смиримся с двусмысленностью, возрастает. Будучи зрелыми, мы оказываемся способны терпеть не только двусмысленность, но и тревогу, которую она может породить. В конце концов мы понимаем, что наше путешествие — это наш дом, и его благополучие зависит от вопросов, которые мы задаём. Если наш главный вопрос связан с тем, как обрести безопасность или получить признание от других — в общем, как избежать путешествия, то мы навсегда останемся потерянными детьми потерянных и испуганных родителей, которые бредут по бескрайним внутренним пустыням.

Если вопросы приведут нас к другим, ещё более сложным вопросам, то наша жизнь станет более глубокой, богатой, полезной, интересной и, как бы удивительно это ни звучало, нашей собственной, предназначенной именно нам. В итоге речь никогда не идёт об ответах, которые всегда условны и временны. Скорее, суть в том, чтобы принять вызов, который несут вопросы. Питер Маттиссен писал:

Секрет гор в том, что они просто существуют, как существую и я сам: горы существуют не по какой-то причине, а просто так, а я — нет. Горы не имеют «смысла», они сами есть смысл; горы есть. Солнце круглое. Во мне звучит жизнь, и горы тоже звучат, и когда я слышу их, то чувствую, что мы звучим в унисон. Я понимаю всё это не умом, а сердцем.

Когда я был молод, мне хотелось большего. Сегодня подобное переживание настолько велико, что я едва могу его вынести.

Маттиссен поднялся на каждую гору, претерпевая множество лишений; он так хотел увидеть снежного барса, но ему это так и не удалось. Когда его спросили: «Вы видели снежного барса?», он ответил: «Нет. Разве это не чудесно?» Это замечательный ответ в духе человека, постигшего дзен и обнаружившего, что снежный барс — это не цель, а метафора путешествия.

А если бы мы встретили барса своей мечты: счастье, Бога, идеального партнёра — что угодно, смогли бы мы, ­во-первых, выдержать подобное, а во-вторых, прекратить поиски? Не стали бы мы, подобно Одиссею, скитаться в поисках ещё более далёкого берега? Теолог XVIII века Готхольд Лессинг сказал, что, когда мы стоим перед ­двумя руками Бога, одна из которых держит истину, а другая — её поиск, — мы должны взять последнюю во имя первой.

Если мы откажемся брать готовую истину, то можем испытать чувство вины и тревоги, но именно они, вызывая волнения души, удерживают нас в религиозной, то есть психологически честной, позиции. В старом буддийском коане говорится: если встретишь Будду на дороге, убей его. Это означает, что мы наиболее открыты для величайшего таинства именно тогда, когда сопротивляемся расшифровывать его как артефакт эго-сознания и, прежде всего, когда должны вернуться назад, чтобы следовать за его парадоксальными трансформациями.

Вспомнив, что наша жизнь начинается с травматического разрыва пуповины и что колыбель родовых мифов опустела, подобно дереву, потерявшему все листья, мы приходим к неизбежному выводу, что именно путешествие — наш единственный дом и наша единственная надежда на обновление.

Хемингуэй как-то сказал, что, если история не заканчивается смертью, значит, она не закончена; а стало быть, хоть Гомер и возвращает Одиссея домой, «Одиссея» завершается преждевременно. Греческий поэт Константинос Кавафис задавался вопросом, что испытал бы Одиссей, если бы действительно вернулся домой. В стихотворении «Итака» он просит своего героя немного поразмыслить над путешествием к Итаке и подумать, что оно на самом деле значит. Он предлагает этому мифическому путешественнику, несущемуся по волнам, поднимаемым ветром, понять, что служение Итаке для него является не эсхатологической целью, а убедительным мотивом самого путешествия. Зачем медведь пытается подняться на вершину горы? Ответ: чтобы увидеть то, что он может увидеть. Вот поэтому мы все движемся.

Именно путешествие делает Одиссея архетипическим странником, а не сидение с пивком в одной руке перед телевизором, по которому показывают игру афинян со спартанцами. Именно идея Итаки как призрачный образ воссоединения принесла ему насыщенную, полную страданий, интересную жизнь.

О, это странствие, что подарила

Итака! Не будь её, ступил бы на дорогу приключений?

И в этом дар её великий и сила.

Исчерпаны теперь они. Найдя её ничтожной,

Не думай, что обманом был ты в путь отправлен.

Ты мудростью оброс, за это был прославлен,

И понял, на какие прихоти она способна.

Живя вопросами и, возможно, даже научившись любить их, мы сохраняем нашу жизнь открытой новым горизонтам и готовой развиваться. Вопросы направляют изнуряющий страх и непостоянные желания в энергию, вынуждая к её распределению, которое приведёт к прогрессу. А самое главное — они делают жизнь более интересной и для нас самих, и для окружающих. Если мы принимаем тот смысл, который имеет для нас наша собственная Итака, значит, мы живём в уважительных отношениях с великой тайной, которая проходит через нас, а не стремимся материализовать и ограничить её потенциал.

Это важно. Наше путешествие может страшить, но благодаря ему великий, многоликий космос расцветает через нас — его единственных, крохотных, удивительно свое­образных обитателей. Вспомните слова Юнга: «В конечном итоге каждая индивидуальная жизнь — это звено в вечной жизни, которую проживает наш вид». А Рильке напоминает: «О, когда сердце наше научится расцветать, / Оно сможет преодолеть все мелкие опасности и рискнуть открыться Величайшему».

Для чего нужны эти опасности? Для того чтобы мы научились расцветать здесь, сейчас... Подобно самым недолговечным цветам, расцветать здесь, сейчас.

Если Самость переживается как процесс, как самоосуществление психики, которая проявляется через нас, то все мы — слуги некой большей силы, цель которой неясна, хотя её намерения были открыты нам ещё в детстве. Будучи зависимыми от событий, которые произошли с нами на заре жизни, мы все пострадали от вмешательства в наши отношения с этой трансцендентностью. Возможно, это и есть то, что наши предки называли грехопадением, или грехом. Но восстановление наших отношений с намерением Самости, несомненно, является тем, что мы называем исцелением.

Наше духовное/психическое состояние никогда не будет излечено, но оно может быть исцелено. Как физическая боль, так и духовное страдание. Соответственно, все мы воспринимаем ограничения нашего состояния как источник неприятных ощущений, но должны продолжать бороться с Ангелом Страданий, чтобы получить его благословение. И хотя он, как и в случае с Иаковом, повреждает наше бедро, мы не должны разжимать объятий, пока он не благословит нас.

Стэнли Кьюниц писал стихи до девяноста лет. Его произведение «Слои» резюмирует всё, о чём вы прочитали в этой книге. Он использовал метафору постепенно углубляющегося опыта своего путешествия, которое слой за слоем продвигается в выбранном направлении. Стихотворение отражает и желание эго распластаться на поверхностности, и приглашает нас преодолеть страх остаться в таком состоянии — через вечную встречу с глубокими разломами и хрупкими возможностями. Куниц пишет:

Чрез множество жизней я прошёл,

Чрез некоторые из моих;

Я уже не тот, что когда-то был.

Но всё же некий принцип бытия

С усилием я соблюдаю.

Далее он продолжает оплакивать или праздновать всё, что оставил на предыдущем слое, будь то его друзья и вре́менные личности, которые были ему оболочками. Он бы с радостью остался, отдохнул немного, а потом вернулся в старые знакомые места; жил бы на поверхности среди «мусора», ходил бы по магазинам, впадал в беспамятство, предавался утехам, а потом успокаивался, но он не может, да и не хочет.

И всё же я иду за поворотом поворот,

отчасти торжествуя,

и воля невредимая моя

идёт за мною…

И в самый чёрный час…

сияниеподобный голос

мне говорит:

«Живи в бездонной толще,

не в мусоре, разбросанном по полу».

И пусть уменья во мне нет

расшифровать её,

уверен я, грядущая глава

моей книги трансформаций

уже написана.

Не перестану изменяться.

Мы тоже ещё не достигли состояния, в котором должны были бы остановить рост.

Вопросы, которые обращаются к нашим главным проблемам, призывают к масштабной, полноценной жизни. А пока мы не зададим их себе, продолжим ходить в слишком тесных ботинках. В путешествии, которое мы называем жизнью, лучше всего помогают не ответы, которые лишь соблазняют вре́менными истинами, а вопросы, ­которые заставляют нас расти и каждый день прикладывать ладонь к стволу, чтобы посмотреть, насколько выше мы вчерашней отметки. Добросовестная борьба может помочь нам достичь большей жизни, а потом смерти, которая будет достойна всего того, что мы пережили. На этом пути мы также можем обрести немного любви, немного понимания, много сострадания и, если повезёт, много неприятностей.

Хотя конечная цель путешествия и наша уникальная роль в великом мироустройстве так и останутся загадкой, наши вопросы помогут нам удержаться на пути. Что-то хочет жить в нас, и мы должны позволить ему. Где начинается это путешествие и куда оно простирается — вопрос всем вопросам. Но теперь, когда мы больше о них знаем, можем и сами ощутить: вся наша жизнь есть вопрос. Как мудро сказал Юнг,

Смысл моего существования — в том вопросе, который задаёт сама жизнь… или, наоборот, я и сам являюсь этим вопросом.

---