При Штюрмере играл совершенно особую роль некий Манасевич-Мануйлов, бывший сотрудник Рачковского, мелкий журналист, имевший связи с распутинским кружком и в значительной степени способствовавший назначению Штюрмера. Он был при Штюрмере в роли как бы личного секретаря. Пользуясь своим положением, он шантажировал банки, и они откупались от него взятками. Директор Соединенного банка граф Татищев вместе с министром А.А. Хвостовым решили уловить этого Мануйлова. Взятка была дана, но на пятисотенных билетах были сделаны пометки рукою Ивана Хвостова, племянника министра. Произошло это во время отсутствия Штюрмера, находившегося в Ставке. У Мануйлова сделали обыск, нашли пятисотенные билеты, которые лежали в том же порядке, и только часть их успела уже исчезнуть. Мануйлова арестовали.

Когда Штюрмер узнал об аресте Мануйлова, он этому не поверил. Затем, убедившись, он вторично выехал в Ставку, неизвестно что там наговорил и вернулся с отставкой Хвостова в кармане. Он вызвал к телефону Хвостова и заявил ему: «Вы мне сообщили неприятное для меня известие об аресте Манасевича-Мануйлова, теперь я вам сообщаю новость: вы больше не министр внутренних дел».

На место Хвостова (старшего) министром внутренних дел был назначен товарищ председателя Думы Протопопов.

После возвращения Протопопова из-за границы и его разговора в Стокгольме с германским представителем имя его часто стало мелькать в газетах. Появилось известие, что Протопопов совместно с банками собирается издавать газету «Воля России». Терещенко, Литвинов-Фалинский и многие другие предупреждали меня, что Протопопов окружен подозрительными личностями, что имя его связывают с именем Распутина и что распутинский кружок проводит его в министры внутренних дел. Продвижение Протопопова могло казаться популярным, так как он имел успех во время поездки парламентской делегации и даже состоял в Прогрессивном блоке. Но назначение Протопопова было встречено с недоумением. В первой же беседе с журналистами он открыл свои карты, заявив, что вступает в правительство Штюрмера и отдельной программы не имеет. В последнее время Протопопов избегал со мной встреч и не показывался в Думе. Наконец я к нему дозвонился и сказал, чтобы он непременно приезжал завтракать. Я поставил ему вопрос ребром:

– Скажите, Александр Дмитриевич, прямо: верны ли слухи о вашем назначении? Вы меня ставите в неловкое положение, – я должен знать, какой пост собирается принять мой товарищ.

– Да, действительно, мне предложили пост министра внутренних дел, – сказал Протопопов, – и я согласился.

– Кто вам предложил?

– Штюрмер, по желанию государя императора.

– Как… И вы пойдете в кабинет Штюрмера?

– Ведь вы же сами меня рекомендовали.

– Да, я рекомендовал вас на пост министра торговли в кабинет Григоровича, а не на пост министра внутренних дел к Штюрмеру.

– Я чувствую, – сказал Протопопов, – что вы на меня сердитесь.

– И очень даже: вы поступили предательски по отношению к Думе. Вы идете служить с тем правительством, которое только что Дума осудила как бездарное и вредное для России, и это после того, как вы подписали резолюцию блока, при этом вы громко исповедуете, что у вас нет другой программы, кроме программы премьер-министра Штюрмера. Я вас предупреждаю: Дума потребует от вас объяснений.

– Я надеюсь, – отвечал Протопопов, – что мне удастся что-нибудь изменить в положении вещей. Я уверяю вас, что государь готов на все хорошее, но ему мешают.

– Хорошо, пусть так, но при Штюрмере и Распутине разве вы в силах что-нибудь изменить? Вы только скомпрометируете себя и Думу. У вас не хватит сил бороться, и вы не отважитесь прямо говорить государю.

После назначения Протопопова прошел слух, что председатель Думы будет назначен министром иностранных дел и премьером. Слух подтвердился. Неожиданно приезжает Протопопов и обращается с такими словами:

– Знаете, Михаил Владимирович, в Ставке хотят назначить вас министром иностранных дел.

– Как я могу быть министром иностранных дел? – усмехнулся я.

– У вас будут помощники, которые знают технику этого дела.

– И что же – я должен соединить с этим и руководство всей политикой: быть премьером?

– Да, конечно, и это также.

Приходилось кончать комедию.

– Послушайте, – сказал я, – вы исполняете чье-то поручение: вас послали узнать мое мнение на этот счет. В таком случае передайте государю следующее: мои условия таковы. Мне одному принадлежит власть выбирать министров, я должен быть назначен не менее как на три года. Императрица должна удалиться от всякого вмешательства в государственные дела и до окончания войны жить безвыездно в Ливадии. Все великие князья должны быть отстранены от активной деятельности, и ни один из них не должен находиться на фронте. Государю надо примириться со всеми несправедливо обиженными им министрами. Поливанов должен быть помощником государя в Ставке, Лукомский – военным министром. Каждую неделю в Ставке должны происходить совещания по военным делам, и я должен на них присутствовать с правом голоса по вопросам нестратегического характера.

Протопопов был в ужасе от моих слов и не представлял себе, как он может их передать. Я ему помог.

– Если государь меня призовет, я сам все это ему скажу.

– Да, я знаю, вы скажете, – повторял Протопопов, почесывая затылок.

Я просил его записать мои условия, и он записал их в карманной книжке.

– И еще прибавьте: я приму этот пост с тем, чтобы все эти условия были обнародованы в Думе.

Через несколько дней Протопопов обедал у меня и за обедом заговорил про императрицу, страшно ее расхваливая.

– Она необыкновенно сильная, властная и умная женщина. Вы, Михаил Владимирович, должны непременно к ней поехать.

Ничего ему не говоря, я взял его за руку и спросил:

– А где вы вчера обедали?

(Перед этим мне его чиновник особых поручений Граве, бывший еще при П.А. Столыпине, рассказывал, что Протопопов ездил накануне обедать в Царское Село, по-видимому, к Вырубовой, а вечер провел у Штюрмера.)

Протопопов смутился.

– Нет, вы скажите, где вы вчера обедали? – продолжал я его допрашивать.

– А кто вам сказал?

– Это уже мое дело: моя тайная полиция лучше вашей… Так где же вы вчера обедали, дорогой мой?

– Вы уже наверно знаете, – отвечал Протопопов.

– А вечер вы провели у Штюрмера?

– И это вы знаете?

– Вы видите, я все знаю… Скажите, зачем вы все это делаете? Зачем вы себя компрометируете: ведь этого скрыть нельзя. Вы предлагаете мне ехать говорить с императрицей, я к ней ни за что не поеду. Вы хотите, чтобы и про меня говорили, что я ищу ее покровительства, а может быть, покровительства и Вырубовой, и Распутина? Я таким путем идти не могу.

Императрица все чаще ездила в Ставку, а когда находилась в Царском – к ней ездили министры с докладами.

Под влиянием митрополита Питирима и Распутина был назначен новый обер-прокурор Синода некий Раев, директор женских курсов. Депутация от Синода во главе с этим Раевым поднесла императрице икону и благословенную грамоту:

«Благочестивейшая государыня! Настоящая Великая вой на, небывалая по своим размерам и кровопролитию, вызывает в народе небывалые подвиги самоотвержения и христианской любви. Наше доблестное воинство, в высоком подвиге верховного вождя почерпая силы и воодушевление, грудью защищает родную землю, самоотверженно полагая жизнь свою за веру, престол и отечество. А за этим воинством идет сильная не смертоносным оружием, а христианскою любовью армия слабых телом, но кротких духом жен, которые под знаменем креста скромно совершают свое столь же великое, святое дело любви – дело служения пострадавшим от войны. От них же ждут сострадательного участия и попечения тысячи беженцев, лишившихся крова, дети, потерявшие своих родителей, вдовы и сироты тех, кто положил свою жизнь за други свои.

Всюду, где только есть страдание и нужда, идет эта крестоносная армия, на всех обездоленных войной простирая свои заботы и милосердие, и душой всего этого священного порыва и подвига русской женщины-христианки являетесь Вы, Ваше императорское величество, привлекши на дело служения им и своего августейшего сына, наследника цесаревича, вашу радость и надежду России. Разделяя со своим венценосным родителем все тяготы походной жизни, он несет с собой свет и тепло в души защитников родины и, посещая лазареты, облегчает страдания раненых и больных воинов.

Вы, как чадолюбивая мать, приняли в свою любовь с самого начала страждущих нашей родины. В скромной одежде сестры милосердия Вы стоите вместе с августейшими дочерьми у самого одра раненого и больного воина, своими руками обвязывая раны, своей материнской заботой и лаской утешая страждущего, вызывая во всех чувство умиления. Священны будут воспоминания тех, кого согрела Ваша любовь. Горячи будут их благодарственные молитвы о Вас к Господу.

Воздавая хвалу Богу, дивно укрепляющему Вас в великом подвиге любви к ближним, Священный синод призывает Божие благословение и на дальнейший подвиг Вашего императорского величества и, благословляя Вас иконой Пречистой Божьей Матери, молит Владычицу, да будет она всегда благодатным поступлением и покровом Вам, благочестивейшая государыня, и всей августейшей семье Вашей.

Вашего императорского величества всеподданные богомольцы: Питирим, митрополит Петроградский и Ладожский, Сергий, архиепископ Финляндский и Выборгский, Иоанн, архиепископ Казанский и Свияжский, Вениамин, архиепископ Симбирский и Сызранский, Дмитрий, архиепископ Рязанский и Зарайский, Василий, епископ Черниговский и Нежинский, епископ Иннокентий, председатель Миссионерского совета, заведующий придворным духовенством, протопресвитер Александр Дернов, протопресвитер военного и морского духовенства Георгий Шабельский».

Благословенная грамота была напечатана в газетах, но желаемого впечатления не произвела. Императрица никогда не была популярной, а когда в широких кругах стало известно о значении и влиянии Распутина и о ее вмешательстве в государственные дела, ее все стали осуждать, называли «немкой» и видели в ней причину всех неудачных и вредных для России шагов государя.

В Петроград через Вену и Берлин приехал греческий принц Николай, женатый на великой княжне Елене Владимировне. Стали говорить, что он имеет какую-то тайную миссию. Он пробыл довольно долго, несколько месяцев. Ездил в Ставку, и Алексеев жаловался, что однажды, когда он должен был докладывать государю, у него оказался греческий королевич и великая княгиня Мария Павловна. Государь предложил Алексееву докладывать в их присутствии, но Алексеев попросил государя переговорить с ним с глазу на глаз. Алексеев считал, что вообще присутствие греческого королевича в Ставке неуместно, и находил, что его следует даже задержать и не пускать обратно, особенно же не давать ему возможности ехать вновь через Берлин и Вену.

По требованию военных властей королевича действительно отправили не через Торнео на Швецию, а прямо через Архангельск в Англию. Он вернулся в Грецию в разгар самой смуты. Потом в газетах мы прочли, что «при дворе короля Константина считают миссию королевича Николая выполненной вполне удачно».

После вступления в должность Протопопов объявил, что его главная задача – продовольствие страны. Он возбудил в Совете министров вопрос о передаче продовольственных вопросов из Министерства земледелия в Министерство внутренних дел. Против этого восстала печать и земские деятели, которые работали как уполномоченные по продовольствию; с передачей продовольствия в Министерство внутренних дел они справедливо опасались давления со стороны губернаторов, полиции и проч. Большинство из них заявило, что с Министерством внутренних дел работать не будут.

Опасения земцев скоро оправдались. В Екатеринославской губернии произошел следующий случай. Губернатор передал по телефону председателю Губернской земской управы Гесбергу (он же уполномоченный по продовольствию от Министерства земледелия), чтобы он допустил агентов Министерства внутренних дел к покупке полутора миллиона пудов ячменя для отправки в Петроград, на Калашниковскую биржу. Допустить неопытных посторонних агентов – значило поднять цены и вызвать злоупотребления. Гесберг предложил закупить и послать ячмень, но губернатор настаивал на своем, сообщив, что он передает приказ министра внутренних дел и что если это не будет исполнено, то будут приняты меры воздействия.

Гесберг ответил губернатору, что он как председатель Земской управы не может получать от губернатора указаний по продовольственному делу, а как уполномоченный он подчинен Министерству земледелия. Ответ Гесберга был передан Протопопову, и Протопопов решил выслать Гесберга в Сибирь, как носящего немецкую фамилию. Предотвращено это было совершенно случайно. Протопопова посетил мировой судья Новомосковского уезда Магденко, товарищ Протопопова по полку. Протопопов стал ему рассказывать о Гесберге и о своем желании его выслать. Магденко умолял его этого не делать, так как это вызовет негодование в губернии, где Гесберга любили и где недавно его чествовали по случаю двадцатипятилетия земской службы. И только после настойчивых просьб и уговоров Протопопов внял словам Магденко и при нем разорвал уже подписанный указ.

Вообще Протопопов вел себя очень странно и на многих производил впечатление ненормального человека. Он явился в Думу на заседание бюджетной комиссии в жандармской форме. Дума приняла его очень холодно, а его продовольственный проект встретил всеобщее осуждение. Так же высказались Земский и Городской союзы.

Протопопов добивался поговорить со своими бывшими товарищами по Думе и просил меня в этом помочь. Он, очевидно, надеялся, что свидание ему будет устроено только с представителями земцев-октябристов, но я нарочно созвал к себе лидеров всех фракций Прогрессивного блока. Протопопов в этот вечер вел себя странно: он все поднимал глаза кверху и с каким-то неестественным восторгом говорил: «Я чувствую, что я спасу Россию, я чувствую, что только я ее могу спасти». Шингарев, врач по профессии, говорил, что, по его мнению, у Протопопова просто прогрессивный паралич.

Протопопов просидел у меня до трех часов ночи, как будто не мог решиться уйти, и под конец я его почти насильно отправил спать.

Несмотря на старание Протопопова уверить всех, что он может спасти Россию, депутаты этому не поверили, бюджетная комиссия осудила его проект, а когда проект окончательно пересматривался в Совете министров, то и Совет министров его провалил и оставил продовольственное дело в руках министра земледелия.

27 октября было торжественное заседание Общества англорусского флага. Это общество возникло за год до того по инициативе М.М. Ковалевского, и он был его первым председателем. После его смерти председателем выбрали меня. На собрании, которое происходило в зале городской думы, очень понравилась речь майора английской армии Торнхила. Он удивительно верно охарактеризовал русского солдата и с большим юмором говорил о бесполезных попытках немцев поссорить Англию и Россию. Он сказал, что Англия хочет завоевать, но не территорию, а благородное русское сердце и что ему, как англичанину, неудобно говорить, что в этом и наша выгода.

Шингарев, рассказывавший о своих впечатлениях из поездки с парламентской делегацией, подчеркнул, что в Англии существует удивительное взаимное доверие между правительством и общественными силами. Эти слова были покрыты аплодисментами, а когда он сказал, что там нет темных сил и безответственных влияний, аплодисменты еще более усилились. Когда один из ораторов упомянул о члене этого общества, бывшем министре Сазонове, в публике опять стали аплодировать, все искали глазами Сазонова, желая его почтить овацией, но его в зале не оказалось.

На мою просьбу об аудиенции я получил ответ государя. На моем представлении его рукой было написано: «Поручаю председателю Совета министров передать председателю Государственной думы, что он может быть принят по возобновлении занятий Думы и только с докладом по вопросам, касающимся ее сессии».

Подписи не было. Бумага была вложена в конверт на мое имя и запечатана малой печатью. Очевидно, государь ошибся и вложил бумагу, предназначавшуюся для Штюрмера, в конверт Родзянко.

На другой день Штюрмер звонит по телефону. Он накануне был в Ставке и узнал, что государь по ошибке послал не туда свой ответ.

– Михаил Владимирович, вы получили бумагу от его величества, в которой он поручает мне передать вам, что он не может принять вас?

– Получил.

– Что же вы намерены предпринять?

– Это мое дело.

– А как же мне быть? Ведь я должен передать вам повеление государя.

– А это уже ваше дело, и я не смею вам ничего советовать.

– Так нельзя ли считать, что это я вам передал по телефону?

– Я думаю, что приказание государя императора неудобно передавать по телефону.

– Так как же мне быть?

– Право, не знаю.

– Не можете ли вы прислать мне эту бумагу?

– Копию – да, но подлинник останется у меня, так как я ее получил от государя в конверте на мое имя за печатью.

– Что же вы намерены предпринять по поводу отказа?

– Я не обязан давать вам отчет в своих действиях.

На другой день Штюрмер все-таки прислал бумагу, в которой официально передавал поручение государя. Таким образом, повторилась старая история, бывшая несколько лет назад при Коковцове.

В тот же день или на следующий два члена Думы встретили товарища министра юстиции Веревкина, который их спросил: «Кого Дума намерена выбрать в председатели?» Депутаты ответили, что они не сомневаются в переизбрании прежнего председателя. Веревкин сделал удивленное лицо: «Как, после того, как государь его не принял?» Депутаты хотя не знали об этом, но ответили, что это нисколько не помешает переизбранию. Они приехали ко мне и рассказали об этом разговоре.

Чтобы не повышать и без того напряженного настроения Думы, я решил скрыть от депутатов и письмо генерала Алексеева по поводу аэропланов, и ответ государя на просьбу об аудиенции. Когда же правительство само стало об этом распространять слухи, то я созвал лидеров партий блока и все им рассказал.

Дума должна была собраться 1 ноября. Перед началом занятий происходили постоянные совещания блока и была составлена в резких выражениях резолюция о необходимости создать правительство, опирающееся на большинство Государственной думы. Прогрессисты настаивали на требовании ответственного министерства, но, благодаря Милюкову, резолюция была составлена в более мягких выражениях: мотивировалось это тем, что если бы требование блока не было исполнено, то ему все равно пришлось бы либо работать с тем же правительством, либо порвать с ним и стать на революционный путь. За два дня до созыва Думы ко мне приехал министр народного просвещения граф Игнатьев. Оказалось, что резолюция блока уже попала в руки правительства.

И министры были взволнованы тем, что в резолюции содержится слово «измена». Граф Игнатьев сообщил, что по этому поводу был собран даже Совет министров, и они решили просить председателя Думы вычеркнуть это слово, так как иначе пришлось бы Думу распустить.

Я не мог ничего определенного обещать Игнатьеву. Накануне открытия Думы по этому же поводу ко мне обратился Штюрмер. Ссылаясь на болезнь, он просил к нему приехать. Я сначала не хотел ехать к Штюрмеру и написал ему письмо. Потом передумал и решил объясниться лично.

Я ему передал резолюции председателей губернских земских управ, в которых повторялось то, о чем уже неоднократно говорили правительству: что оно не использовало патриотического подъема страны, пребывало в течение всей войны в борьбе с народным представительством, что оно при таких условиях не в силах успешно закончить войну и довело до такого положения, когда главная опасность угрожает не извне, а изнутри.

– Это высказано наиболее консервативными элементами России, – говорил я Штюрмеру, – людьми, умудренными житейским опытом, это мнение всей земской России. Эта резолюция сходится и с резолюцией Прогрессивного блока, и, таким образом, вы можете знать, как мыслит вся Россия. Совместная работа ваша с общественными силами невозможна, а без такой совместной работы нельзя выиграть войну. Все чувствуют, что правительство ведет страну к гибели. Надо говорить только одну правду, потому что мы переживаем страшный час.

Прочитав резолюцию, Штюрмер спросил:

– Что же мне делать?

– Подать в отставку.

– То есть как подать в отставку?

– Да так, взять перо, написать и подписать.

Штюрмер был страшно недоволен:

– Вот вы какие советы мне даете!