Глава 6
23 июля 1939 года, Берлин
– А форма ему даже к лицу, – сказал Игрок. – И держится неплохо. Смотрите – почти не дергается, не паникует… Сидит, думает. Соображает.
– А никто и не говорил, что он дурак. – Орлов усмехнулся. – Подлец, трус, мерзавец и предатель… Но не дурак.
– Великолепный букет качеств. Очень эффективный, я бы сказал. Почему все считают, что только высокоморальные и благородные… ну, или подлецы, но обязательно с сильным характером и харизматичные, способны на великие свершения? Сколько великих и судьбоносных событий произошло благодаря милым человеческим недостаткам. Жадность, гордыня, сластолюбие – мои любимые грехи.
– Не паясничайте, не стоит корчить из себя дьявола, – сказал Орлов.
– Это мне говорит человек, который цитировал Мефистофеля в кабинете Черчилля? – осведомился Игрок. – Бросьте, всем нам свойственна поза. И вы не без греха, в вас тоже есть потенциал… Поэтому я вас и не стану отодвигать от места силы. Даже не собирался… пока.
– Премного благодарны…
– Не за что, господин Орлов. Как вы думаете, через сколько минут он начнет действовать?
– Или запаникует…
– Бросьте, не станет он рисковать своей драгоценной жизнью. Он ради нее пожертвовал своей семьей, ход истории готов исковеркать, стать причиной гибели миллионов и миллионов… А тут такая ерунда, как необходимость предпринимать меры… по спасению своей жизни. У него это всегда получалось неплохо… Не нужно так на него смотреть, Даниил Ефимович! Напугаете ведь.
Орлов отвел взгляд от Торопова.
– Так лучше, – засмеялся Игрок. – Вы решили, что он не выдержит испытания, запаникует, и у вас… и у меня не останется выбора, кроме как пристрелить господина обер-штурмфюрера прямо посреди воскресного Берлина. Так?
– Так.
– И вероятность такого замечательного исхода все еще велика, по-вашему?
– Да.
– Я, пожалуй, верну вам оружие. У вас в голосе и во взгляде столько уверенности и решимости… Мы же знаем, что вы не станете нарушать данного мне слова. Вы будете стрелять только в том случае, если этот господин начнет метаться, привлечет к себе внимание… – Игрок незаметно передал Орлову пистолет. – Но если вы попытаетесь свое обещание нарушить, то за это ваше решение заплатят совсем другие люди. Ваша группа, например. Всеволод Залесский. Да я просто не стану вмешиваться в проблемы истории. Не будет удара по Перл-Харбору – и пожалуйста. Мне даже интересно будет взглянуть, как все обернется. А вдруг будет лучше? Вы такую возможность исключаете? Я – нет.
Торопов нервно оглядывался по сторонам, было видно, как пот стекает по его щекам.
– Проблема Перл-Харбора будет решена так, как того хочу я, – сказал Игрок. – И таким способом, который предложил я. Она будет решена, я вам это обещаю. Результат будет получен…
– А способ?..
– А способ не имеет значения, любезный Даниил Ефимович. Кстати, должен признаться, что ваши дополнения к моему плану, похоже, окажутся весьма полезны. Даже эти ваши летчики… Они могут быть уместны. Они прекрасно дополнят ту информацию, что есть у нас. Ну, и менталитет этого времени – психика и психология людей сороковых годов двадцатого века – для меня, например, не совсем понятен. Да и для вас, наверное. Все эти метания между долгом и семьей, между личными симпатиями и служебными обязанностями – просто Шекспир какой-то… Просто Шекспир. Если здесь все пройдет нормально, я не буду возражать против включения этих ваших страдающих летчиков в группу по решению проблемы. Что смотрите на меня удивленно? Думали, я не знаю о вашей небольшой тайне? Вы еще не привыкли к тому, что я знаю много разных странных вещей… Я коллекционирую чужие тайны.
– А вы ведь уже знаете, как все произойдет, – сказал Орлов. – Знаете, как будет решена проблема с Перл-Харбором.
– Только сейчас сообразили? – усмехнулся Игрок.
– Только сейчас.
– А ведь и вы уже знаете… догадываетесь, как эта проблема будет решена. – Игрок наклонился через стол к Орлову. – Признайтесь, что догадываетесь! Вам не нравится способ, но ведь никто и не обещал, что вкус лекарства будет приятен.
– Я ничего не…
– Естественно. Вам самому не противно врать, господин поручик? Полагаю, что вы не дословно угадали тот план, который еще предстоит придумать, но основные его детали вы уже чувствуете. И вам неприятно, что вам придется замараться. Вы и к Сталину зачастили по этой причине…
– Что значит?..
– А то и значит, что он это понял, и вы это поняли. Вам очень хочется, чтобы он придумал выход, без вашего участия придумал. Без моего участия. Вы ему все подробно рассказали, предупредили. Он же великий человек, он все сам может придумать… А он не придумывает. Он ждет, пока вы наконец предложите ему свой вариант. К нему столько народу приходило, приходит и будет приходить с такой вот тайной надеждой, что он сам все поймет, сам все придумает и возьмет ответственность и кровь на себя. Он это скрытое желание посетителей чувствует на расстоянии. С ходу. Кому-то он помогает. Но вам…
– Почему мне он не поможет?
– Он поможет, что вы? Он выполнит все ваши просьбы, но брать на себя что-то вместо вас – не станет. Именно потому, что вы – это вы. Вы такой смелый, такой могущественный! Вы умеете путешествовать по времени, вы можете организовать встречу Черчилля с Рузвельтом, заставить толстяка вспомнить молодость и отправиться вместе с вами в «воронку»… Вы не боитесь Сталина, вы, простите, хамите и дерзите ему в лицо, а он таких вещей не прощает. Он чувствует, как вы мысленно молите его все сделать самому. Он бы и мог, но знает, что вы и сами справитесь – вы же из будущего пришли, из того, в котором американский флот был искалечен седьмого декабря сорок первого года. И он чувствует, что на вас кто-то давит, кто-то стоит за вами и управляет… Я ведь управляю вашими действиями, Даниил Ефимович? Ведь вам только кажется, что вы способны на что-то влиять. И вы будете выполнять мои приказы не из страха смерти или наказания. Вы даже смиритесь с гибелью своих друзей. Но вы никогда не позволите мне привлечь на ваше место такого, вот, например, мерзавца. Правда? Можете не отвечать, – со смешком сказал Игрок. – Можете мне не отвечать. Кстати, кажется наш подопытный обратил внимание и на нас.
23 июля 1939 года, Берлин
Торопов посмотрел на часы. Если даже у Нойманна проблемы с кишечником, то и в этом случае он отсутствует слишком долго. Что-то случилось?
Черт-черт-черт-черт… Куда он мог подеваться? А если он вообще ушел? Или просто умер на толчке в сортире? Напрягся, сосуд в мозгу лопнул… Или тромб оторвался… И сейчас мертвый штурмбаннфюрер СД лежит весь такой белый на кафельном полу в чистом немецком туалете, вокруг суетятся люди, вызвали «Скорую» или сразу труповозку…
Да нет, вряд ли.
Если бы стряслось нечто подобное, то в первую очередь прибежали бы к попутчику штурмбаннфюрера, к обер-штурмфюреру, сидящему за столиком. Прибежали бы, сообщили, что возникли проблемы. А обер-штурмфюрер, весь такой правильный, чистенький и отутюженный, ни хрена бы не понял из взволнованного рассказа официанта. Не знает господин обер-штурмфюрер немецкого языка. И удивленный официант вызвал бы полицию, полицейские замели бы обер-штурмфюрера, отвезли бы в гестапо, никак не меньше. И вот там…
Черт. И еще миллион раз – черт!
Торопов оглянулся по сторонам – люди веселились и отдыхали. Кавалеры подливали дамам вино в бокалы, дети счастливо визжали при виде мороженого в чашечках, звучал чертов «Воздух Берлина» – всем хорошо. Все довольны жизнью.
Двенадцать тридцать пять.
Проходивший мимо официант что-то спросил, Торопов, стараясь вести себя естественно, небрежно покачал головой. Официант поклонился и ушел.
Ладно, еще полчаса он не станет лезть с расспросами. Пусть даже час. Пусть – поверим в невозможное – удастся просидеть за столиком до закрытия. А дальше? Что дальше? Снова полиция – гестапо – допросы?
Встать и выйти из ресторана? И куда прикажете идти? Он ведь даже дороги не знает обратно, в ставший привычным домик. Его везли на машине, а он, замечтавшись, даже не попытался запоминать маршрут.
А если бы запомнил? Пешком идти? Они ехали почти сорок минут. Неблизкий путь, да еще и при том, что можно заблудиться и невозможно ни у кого спросить дорогу. Обер-штурмфюрер, спрашивающий совета на русском языке? Или на ломаном английском? Еще смешнее.
Но пусть – он приходит в дом, добирается туда каким-то образом, а его там никто не ждет. Хозяйка делает круглые глаза и отказывается открывать дверь. Или начинает вопить, призывая на помощь соседей и участкового шуцмана. Невозможно? А исчезновение Нойманна – возможно? Ушел специально? Смысл? Какой в этом смысл?
Ровно час по берлинскому времени.
Недоеденное мясо остыло, салат заветрился, а сок в бокале стал теплым. Нужно уходить. Как? Он должен заплатить за еду – за свою и за Нойманна. Можно просто встать, оставив на столике деньги. Помахать рукой официанту и указать на деньги. Мне некогда с тобой болтать, сдачи не нужно и все такое…
Вопрос в том, сколько нужно оставить? Ладно, если он оставит слишком много. В конце концов, у него может быть праздник, возникло желание осчастливить еще и официанта… Немцы подвержены такой русской эмоции?
Торопов полез в карман, осторожно вытащил деньги. А деньги настоящие? Он тогда, в спальне, вынимая их из конверта, как-то сразу не подумал об этом. Никогда раньше не задумывался, как именно выглядят эти самые рейхсмарки. Подсознательно был уверен, что деньги Третьего рейха должны быть утыканы свастиками, орлами… На сотне – обязательно Гитлер. Ну, как Ленин на советских деньгах. А тут – какие-то репродукции с картин эпохи Возрождения – дамы, кавалеры… И год выпуска денег – тысяча девятьсот двадцать четвертый…
Если это шутка такая – вручить тупому русскому, совсем уж возгордившемуся своим «вроде как всесилием», отмененные деньги? Веймарской, мать ее так, республики… Когда у них тут была гиперинфляция? Не в двадцать четвертом? В двадцать первом – двадцать втором?
Торопов вытер вспотевшие руки о скатерть.
Зачем такие сложности? Незачем. Фальшивые всунуть – может быть. И тут непонятно – для чего. Совершенно непонятно. Хотели бы устранить – вывезли бы в лес погулять и всадили бы пулю в затылок. Думать об этом было неприятно, но Торопов ясно сознавал, что в этом случае команда Нойманна еще и оружие друг у друга рвала бы из рук. Как в старом анекдоте – дай я стрельну, дай я стрельну.
Устранить – проблем нет. Абсолютно. Зачем же такой сложный вариант?
Значит, случайность?
Торопов залпом допил сок, поморщился. Случайно все происходит? Или специально, но не для того, чтобы избавиться от него, а для… Для чего? Чтобы проверить. Еще одна проверка…
Что значит «еще»? Просто проверка. Эти сволочи, если верить книгам и фильмам, вполне могли закатить ему испытание на лояльность перед встречей с кем-то важным. Этот самый важный мог потребовать проверить, как себя поведет русский в пиковой ситуации.
Мог? Мог.
Русскому ведь не дали шанса себя проявить. То, что он писал на листах бумаги, – еще не показатель его верности и надежности, между прочим. Он не собирался предавать Третий рейх, искренне собирался сотрудничать, но ведь немцы-то в этом могли сомневаться. В мозги к нему они влезть не могли…
Значит, если дать возможность русскому выбирать, предложить ему шанс сбежать – с деньгами, в форме. Добраться до советского посольства или полпредства, как там его называли…
Выходит, нужно сидеть на месте? Они сейчас наблюдают за Тороповым, делают, возможно, ставки, когда тупой предатель поймет, что его проверяют. Или не поймет, но будет вынужден решать – сидеть или уходить…
Официант опять что-то походя спросил, и снова хватило небрежного движения головы Торопова. Но ведь официант может стать настойчивее…
Уходить. И снова встает вопрос – сколько оставить денег.
Десятки хватит?
А если нужно заплатить одиннадцать? Сколько может стоить кувшин сока, два салата, булочки и мясо? Оставить двадцать? А если это безумная цифра? Если потрясенный официант будет бежать следом, размахивая сдачей, от него что – убегать? И снова: полиция – гестапо…
Захотелось перевернуть столик и заорать что-нибудь матерное. На русском языке, естественно.
Нойманн, проклятый Номайнн!
Что же ты сделал? Зачем?
Двадцать марок. Торопов снова огляделся – неподалеку глава семьи расплачивался с официантом. Черт, что за купюры он отдает? Двадцать? За четверых – папа, мама и двое детей… Тридцать?
Ладно, пусть будет тридцать.
Хорошо, что деньги Торопову выплатили не только крупными купюрами, а то пришлось бы оставлять сотню. Три местных червонца с изображением паренька в дурацкой шапочке, похожей на тарелку.
Торопов спрятал деньги во внутренний карман, спохватился и переложил несколько мелких купюр в боковой карман кителя. Если официант бросится следом с купюрой в руках, можно отмахнуться с ленцой в движениях. Если с пустыми руками – небрежным жестом через плечо протянуть ему еще один портрет парнишки эпохи Возрождения.
Значит, встать и идти.
Ноги не послушались, отказались отрывать задницу Торопова от стула. Так значит, мысленно простонал Торопов. Прекратить истерику! Прекратить! Ему ведь всегда удавалось сосредоточиться в момент опасности и найти выход. Даже когда они с приятелями с сайта подделали скрин конкурента, вставили туда прямые оскорбления в адрес издателя и издателю вручили – ведь сумели выкрутиться, когда обман всплыл.
Жить хочешь? Вставай.
Оглянись вокруг осторожно, и… Черт.
Показалось или двое за крайним столиком смотрят в сторону Торопова и о чем-то переговариваются друг с другом? С ленцой во взоре, неторопливо потягивая вино из бокалов, но ведь точно пялятся на него, даже когда он посмотрел на них – взглядов не отвели.
Или все-таки показалось?
Или это просто два подпольщика прикидывают, а не грохнуть ли нациста прямо здесь. Или два гомика увидели блестящего офицера… Хотя нет, гомики в Третьем рейхе скрытные и аккуратные. Слишком откровенные уже в концлагерях.
Что за чушь лезет в голову, возмутился Торопов.
Он просто оттягивает время принятия решения. Боится вставать, понимает подсознательно, что встать и выйти из ресторана – только первый шаг. Самый простой шаг.
Встать!
Торопов медленно поднялся, поискал глазами официанта, поднял руку с купюрами, показал их и положил на стол возле прибора. Официант бросился к нему, лавируя между столиками, но Торопов надел фуражку и с деловым видом двинулся к выходу, к широкой лестнице в противоположном конце веранды.
– О! – прозвучало сзади.
Торопов бросил быстрый взгляд через плечо – официант, расплывшись в улыбке, кланялся ему вдогонку.
Получилось. Это получилось – получится и все остальное, радостно подумал Торопов. Ничего такого он не загадывал изначально, но тут решил, что это – знак, что теперь все будет замечательно. Нойманн наверняка стоит внизу, у выхода… Или сидит на скамейке и треплется с какой-то дамой, с какой-то своей давней знакомой, которую вот буквально минуту назад встретил, заболтался и не обратил внимание на то, как быстро летит время…
Нойманна внизу не было.
И никого из его группы не было, во всяком случае, Торопов их не заметил.
Люди-люди-люди-люди…
Голова у Торопова на миг закружилась, он оперся о парапет. Внизу был пляж, берлинцы загорали и купались. Играли в мяч. Мужики, как положено, пялились на женщин, хотя купальники у тех особой завлекательностью не отличались.
Солнце отражалось от поверхности озера, больно било по глазам. Торопов прищурился – по блестящей глади скользили десятки лодок.
Лодок…
Торопов закрыл глаза.
– …Вот здесь останови, – сказал Нойманн. Пауль вывел машину из потока, затормозил у края тротуара. – Встречаемся у лодочной станции.
Точно. Нойманн назначил Паулю встречу возле лодочной станции. Не сказал – у той самой станции, не уточнил, возле какой именно станции. Возле лодочной станции…
Торопов оглянулся, посмотрел вправо, влево, вытянув шею.
Озеро небольшое, сколько тут может быть лодочных станций? Одна? Максимум две. Ну, три или даже четыре – он что, не сможет их обойти? Ведь Нойманн не случайно назначал встречу на русском языке, мог же буркнуть на немецком, а сказал…
Точно.
Вот что все время беспокоило Торопова, зудело в мозгу, но никак не выползало наружу. За все время при Торопове Нойманн ни разу не заговорил с подчиненными по-немецки. Ни разу.
Тогда, на пустыре, после пролета дирижабля, Нойманн отдавал Паулю указание на русском. Только с хозяйкой дома он говорил по-немецки. А остальные… Торопов попытался вспомнить, говорили ли с хозяйкой Пауль и Краузе, и не смог. Не было такого. Они здоровались с ней, благодарили – и все. Никаких вольных разговоров при Торопове. А без него?
Они тоже не знают немецкого? Все эти «гутен морген» и «данке» даже Торопов освоил. Был один раз обмен информацией по-немецки. В машине, когда вывозили Торопова из Уфы и чуть не попали под проверку на дороге. Нойманн что-то спросил, Пауль сказал что-то о полиции… или шуцмане… Торопов еще смог понять общий смысл короткого диалога. И все. Дальше только по-русски, даже когда Краузе что-то возмущенно говорил об интеллигенции, обожающей тайную полицию.
И что это значит?
Лодочная станция прозвучала случайно? Зачем? Пауль наверняка помнит место встречи. Мобильников у них нет, приходится обо всем договариваться заранее и точно выполнять договоренность. А Нойманн сказал «лодочная станция». Вслух сказал… Для Торопова сказал, точно.
Проверка на сообразительность?
Хватит ли ума у русского, чтобы выкрутиться из этой ситуации?
Хватит. Если это проверка – то хватит.
Торопов еще раз посмотрел на лодки. Откуда-то они выплывают? Если станция рядом, то можно заметить, как лодки плывут от берега и направляются к нему.
Кажется, вот там, слева.
Торопов поправил фуражку, надвинул ее на глаза, так, чтобы защититься от солнца.
Не спеша, прогулочным шагом. Не забывать козырять встречным офицерам. Еще бы разбирать, кто из них старше по званию…
Проходивший мимо мальчишка в форме гитлерюгенда выбросил руку в приветствии и провозгласил «хайль Гитлер», Торопов поднял руку в ответ и похолодел – а вдруг еще не принято офицерам вот так салютовать? Для вермахта обязательное партийное приветствие ввели в сорок четвертом, после покушения, а в тридцать девятом СС и СД вполне могли на улице козырять… Чертов молокосос!
Но с другой стороны, нельзя не признать, что с воспитанием молодежи в Третьем рейхе все очень хорошо. Даже великолепно. В Рашке двадцать первого века такое себе и представить невозможно.
Торопов усмехнулся – он впервые назвал Россию Рашкой. Сам назвал, а раньше в Сети этого ублюдочного названия Великой Родины ему хватало, чтобы вступить в конфликт, устроить свару с оскорблениями и обвинениями в непатриотичности и русофобии. Ничего, скоро и в Рашке будет наведен порядок. Очень скоро.
А лодочной станции все не было.
Торопову очень хотелось пить, пот пропитал сорочку, стекал по спине и по лицу, приходилось стирать его платком со лба и щек. Очередной оркестр, будто специально, начинал играть «Воздух Берлина», как только Торопов к нему приближался.
Где ж эта лодочная станция?
И пить. Пить хотелось особенно сильно, когда рядом – множество кафе и просто столиков с напитками. Холодными, в запотевших стаканах. Просто подойти и сунуть пятерку? А продавец попросит мелочь, у него не будет сдачи, как это принято у торговцев всех наций. И что тогда?
Нужно было идти вправо, в противоположную сторону.
Торопов прикрыл глаза ладонью, взглянул из-под нее на озеро. Сколько до противоположного края? Ну – километр. Полтора. Озеро круглое, длина окружности два пи эр. Эр – радиус, умножаем на три и четырнадцать сотых… и на два… сколько получается? Мозги совсем не работают. Километров пять-шесть, если обходить озеро полностью.
Очень хочется расстегнуть китель, но для этого нужно снять ремень, а это уже вопиющее нарушение формы одежды. Даже не зная германского устава или правил ношения формы, Торопов прекрасно сознавал, что привлечет внимание подобной небрежностью. Цепляются патрули к офицерам СД? А полковники могут им делать замечания?
Ни то ни другое совершенно не привлекало Торопова.
Белые туфли запылились, потеряли блеск. Торопов оглянулся по сторонам, отошел к дереву и быстро протер носки туфель ладонью. Пыль, смешавшись с потом на руке, превратились в комки грязи, пришлось обтереть ладонь о ствол липы.
Оркестр пожарных доиграл «Воздух Берлина», сделал паузу, и Торопов услышал, как неподалеку прозвучал странный жестяной голос.
Торопов оглянулся, замер. Слов он не понял, но интонации и тембр были знакомыми. Старый жестяной громкоговоритель. «Не заплывать за буйки», «Соблюдать правила поведения на воде»… В детстве мать его возила на море, Андрюшик Торопов стоял и зачарованно смотрел на раструб, из которого вылетали слова.
Это, конечно, мог быть спасатель на пляже. Но ведь на лодочной станции точно должен быть такой мегафон.
Оркестр снова грянул бравурную мелодию, но Торопов уже определил направление и пошел быстрым шагом к деревьям, из-за которых донесся звук объявления.
Не бежать. Офицер в белом мундире, бегущий сломя голову, привлечет внимание. Спокойный широкий шаг. Спокойный широкий шаг. Спокойный…
Станция. Лодочная, мать ее, станция. На мачте висит флаг, не красный со свастикой, а обычный, разрешающий купаться. Визжат от восторга дети, мороженщик выдает рожки с разноцветными шариками мороженого, женщина торгует шариками воздушными.
Машин тут нет.
Торопов замер, разочарованно оглядываясь по сторонам. Ничего страшного не случилось, еще есть другая станция, наверное. Но обидно. Как обидно… Ведь ему на мгновение показалось, что все – он нашел то, что искал. Что вот сейчас увидит «Мерседес» Пауля и его мерзкую наглую рожу. Всю компанию увидит…
Но машины должны как-то подъезжать к станции. Лодки подвозить, товары… Вон, ведь кафешки тут есть. Кафешки…
Торопов пошел к ближайшей – с десяток столиков под полотняными зонтиками. Дети и родители, парочки влюбленных, старики…
– Здравствуйте, господин Торопов! – Нойманн помахал рукой и указал на стул напротив себя, между Паулем и Краузе. – А мы заждались уже. Как-то вы долго…
– Суки, – прошептал Торопов, подходя к столу.
– А ругаться не нужно, – засмеялся Нойманн. – Я ведь умею читать по губам, особенно ругательства. Присаживайтесь, снимайте фуражку. Вот холодная вода, могу заказать вам мороженое. Не дуйтесь, Андрейка, вам это не к лицу…
Торопов сел. Снял фуражку и положил ее на стол.
Нойманн посмотрел на часы, показал циферблат Краузе. Тот демонстративно вздохнул, достал из кармана несколько монет и положил на стол перед штурмбаннфюрером.
– Если бы вы задержались еще на полчаса, – забирая монеты, сказал Нойманн, – то марку пришлось бы выкладывать мне. А если бы вообще не пришли, так вообще десятку Паулю. Кстати, Пауль, с тебя десять рейхсмарок…
– Получу зарплату – отдам, – хмуро ответил Пауль.
– Зачем это было нужно? – спросил Торопов.
– Что именно? Ваша прогулка от ресторана сюда? – осведомился Нойманн. – Вы, кстати, просто так шли или вспомнили мой разговор с Паулем?
– Вспомнил разговор…
– Что свидетельствует о вашей способности наблюдать и запоминать.
– А если бы я не вспомнил и не запомнил?
– Вас бы задержали, отвезли в укромное место и объяснили, что тупые и слепые в нашей службе не нужны.
– Те двое за дальним столиком?
– Кто, простите? – стал серьезным Нойманн.
– В ресторане недалеко от нас сидели двое – один лет тридцати, у него шрам был на лице, тонкий, но я заметил, отсюда и к уху, – Торопов показал пальцем. – А второй, похоже, чуть младше… Светловолосый, но не блондин, а будто седой. Гладкая кожа, ровная, натуральная, но как будто после ожога. Знаете, на шрамах такая нарастает… розовая.
Нойманн посмотрел на Краузе, тот еле заметно кивнул.
– Похоже, нам пора, – сказал Нойманн. – Пойдемте, наверное, к машине…
– Это не ваши? – упавшим голосом спросил Торопов.
– Это не наши, – тихо сказал Нойманн.
Торопов услышал рядом щелчок, оглянулся на звук – Пауль, прикрываясь салфеткой, передернул затвор пистолета и положил оружие в карман.
– «Вальтер», – механически отметил Торопов.
– А кто?
– Это что-то меняет? – Нойманн жестом подозвал официантку, протянул ей деньги.
– Это русские? – шепотом спросил Торопов. – Англичане?
– Это те, с кем нам встречаться не стоит. – Нойманн улыбнулся, откинулся на спинку стула. – Сейчас Пауль пойдет к машине, осмотрится, потом подгонит «Мерседес» сюда, и мы поедем… Покатаемся немного. У нас ведь еще много времени.
– Может, просто вызовете поддержку? – предложил Торопов.
– Если на вас каким-то образом вышли те двое, то, боюсь, у нас имеет место утечка информации… – сказал Нойманн. – Пауль, ты еще здесь?
– Я уже в пути, – ответил Пауль, встал со стула и потянулся, раскинув руки. – В кафе все чисто.
– Машину, – сказал Нойманн, и Пауль спокойно, чуть раскачиваясь, словно собираясь отпрыгнуть в случае опасности в сторону, ушел за здание лодочной станции.
– Кто те двое? – спросил Торопов.
Ему стало страшно с некоторым опозданием, там, в ресторане, он только обратил внимание на них, но сейчас, увидев реакцию обычно спокойных немцев, почувствовал, как ледяные пальцы сжимают его внутренности. Он реально был в беде? Его и вправду могли захватить… кто? Кто мог в центре столицы Третьего рейха угрожать СД?
Гестапо? СС? ГРУ или НКВД? И что значит – был в беде? А если те двое не напали только потому, что подготовили засаду на всех? Ждут удобного момента.
– Да вы не дергайтесь, милейший Андрей Владимирович, – с холодной улыбкой посоветовал Нойманн. – Ничего пока не случилось. Что бы ни задумали наши противники, ликвидировать в ближайшее время они вас не собираются. В ресторане они вас убивать не стали, там людно и неудобно, но ведь по дороге, пока вы гуляли в поисках станции, – вполне могли управиться. Аккуратно ткнуть ножом. Выстрелить из пистолета в голову. Ткнуть шприцом или дать понюхать эфира на тряпочке. Подхватить потерявшего сознание на жаре офицера, сунуть его в машину и отвезти…
– …в укромное место, – закончил за шефа Краузе. – Все тебя хотят увезти в укромное место. Но мы первые тебя ангажировали.
– А вот и машина, – оглянувшись, сказал Нойманн. – Судя по всему – непосредственной опасности пока нет. А пистолет-пулемет у Пауля есть. Идем. Только вы держитесь справа от меня, господин Торопов. Я уж попытаюсь прикрыть вас от выстрела из сквера. Вряд ли они откроют стрельбу в таких условиях, но лучше подстраховаться. И подвиги лучше совершать в условиях пониженной опасности, не находите?
Торопов потер щеки руками.
– Не дергайтесь, любезный, – холодно процедил Нойманн, вставая из-за столика. – Салфеткой лицо вытрите – размазали грязь по всей роже… Быстро.
Торопов схватил салфетку, провел ею по лицу.
Краузе встал, держа руку в боковом кармане пиджака.
Нойманн подхватил Торопова под левый локоть, стащил со стула.
Сейчас выстрелят, подумал Торопов. И не в Нойманна, а в меня. На кой черт им Нойманн, я гораздо важнее. Если шарахнут из винтовки, то пробьют и Нойманна, и меня. Пробьют ведь? Или из «маузера». Или из артиллерийской модели «парабеллума», с длинным полуметровым стволом…
Ноги стали ватными, еле передвигались.
– Живее, – тихо сказал Нойманн. – Еще тебе в обморок грохнуться не хватало.
До машины они добрались без происшествий. Торопов с Нойманном сели на заднее сиденье, Краузе – на переднее.
Пауль, отложив «шмайссер» в сторону, оглянулся на штурмбаннфюрера.
– Наверное, в сторожку, – подумав, сказал Нойманн.
– Как скажете, – пожал плечами Пауль и тронул машину с места.
4 августа 1941 года, Харьков
– Лейтенант Сухарев, к начальнику госпиталя!
Сухарев отодвинул тарелку с недоеденной кашей, торопливо выпил компот и встал из-за стола.
Кормили в госпитале неплохо, но аппетита у лейтенанта Сухарева не было. И дело вовсе не в последствиях ранения. И даже контузия здесь была ни при чем. Ну, почти ни при чем. Швы с раны сняли, ребра уже тоже почти не беспокоили. Голова иногда кружилась, но Сухарев об этом никому не говорил. Все нормально, рапортовал он при осмотре, но никак не мог с закрытыми глазами с первого раза попасть указательным пальцем себе в кончик носа в кабинете невропатолога. И раскачивало лейтенанта, как только он закрывал глаза по требованию врача.
Но дело было не в этом.
Врачи говорили, что все идет к поправке, еще месяцок – и все, можно на фронт. Ну, или куда там, добавляли врачи, спохватившись, что лейтенант Сухарев – уполномоченный особого отдела, да еще в авиации, так что фронт, непосредственно линия окопов ему вроде как и не угрожает…
И на это можно было наплевать, в самом деле. Не называют за глаза Товарищем Уполномоченным – и ладно. Плохо Сухареву было совсем по другому поводу.
С капитаном Костенко они попали в одну палату, Сухарев так попросил. Врач, решив поначалу, что друзья они с капитаном, не возражал. А потом не стал переводить в другую палату. Зачем связываться с особистом, особенно контуженным?
Как Сухарев и обещал старшему лейтенанту Зимянину, чуть окрепнув, он отправился к начальнику госпиталя и потребовал, чтобы ему разрешили поговорить с кем-нибудь из особого отдела.
Начальник госпиталя не возражал, и к вечеру Сухарев уже изложил свою историю капитану Тарасову. Тарасов внимательно выслушал, почти не задавая вопросов, потом задумался, разглядывая Сухарева.
– То есть улетел на аэроплане за женой и детьми в тыл врага, а потом вернулся? – спросил капитан Тарасов, немного помолчав.
– Да.
– И в чем здесь криминал? Самолет повредил?
– Погиб его стрелок-радист…
– Стрелок-радист… – повторил за Сухаревым капитан. – Не перебежал, не дезертировал, а погиб?
– Костенко утверждает, что погиб, но сам он этого не видел… И жена его этого не видела…
– Но тебе кажется, что…
– Младший сержант Майский на самом деле… – Сухарев потер лоб, голова болела, и таблетки с порошками почти не помогали. – Он на самом деле – сын члена троцкистской подпольной организации, поэтому…
– Понятно, – кивнул Тарасов. – Полагаешь – чуждый элемент?
– Не знаю… – Сухарев сжал виски руками, еле слышно застонал.
– Ты знаешь что, – сказал Тарасов. – Ты пойди в палату и ляг, поспи. Я знаю, как оно после контузии… Сам в двадцатом…
– Но Костенко…
– Я разберусь, – пообещал Тарасов. – Поговорю с этим… как его бишь…
– Со старшим лейтенантом Зимяниным. – Сухарев встал со стула, покачнулся и торопливо схватился за спинку стула. – Только имейте в виду, Зимянин – штурман из экипажа Костенко, они друзья, и будет старлей выгораживать…
– Конечно, будет. – Тарасов потер подбородок. – На то он и экипаж… Тебе помочь добраться до палаты?
– Я сам. Когда вы примете решение по Костенко?
– Вовремя, – ответил Тарасов.
Через неделю Зимянина выписали.
Он зашел попрощаться с Костенко, глянул на Сухарева и, еле заметно дернув головой, вызвал того в коридор.
– Ты доложил? – спросил Зимянин в коридоре.
– Да, конечно. – Сухарев твердо смотрел в глаза старшего лейтенанта.
– Значит, слушай. – Зимянин оглянулся по сторонам и понизил голос. – Похоже, сейчас о Юрке Костенко знаем только мы с тобой. Ну, и он.
– Это как?
– А это так. Тарасов связывался с нашей дивизией… попытался связаться, только ничего у него не вышло. Дивизия, в общем, есть, а вот особого отдела, считай, нет. Попали под танки. Может, еще кто-то и выберется из окружения, но…
– А полк? Наш полк?
– Пока найти не удалось. Железнодорожную станцию разбомбили… Комполка погиб. Бумаг по поводу того полета нет. Только твой тутошний рапорт.
– И что? – спросил Сухарев.
– Сам не понимаешь? – Лицо Зимянина, все еще в синяках и царапинах, исказилось, превратилось в какую-то жуткую маску. – Дурак, что ли? Только от тебя зависит – калечить Костенко жизнь или нет…
– Я написал рапорт и говорил с капитаном Тарасовым. – Сухарев прислонился спиной к стене.
– Я тоже говорил с капитаном Тарасовым, – сказал Зимянин. – И он не видит причин, чтобы…
– Капитан Костенко совершил преступление, – тихо сказал Сухарев. – И я…
– Ты… ты подумай, – попросил Зимянин. – Просто подумай. Что тебе дает этот рапорт? Ты мстишь Юрке за что-то? Мстишь? Думаешь, мне Лешку Майского не жалко? Капитан, думаешь, не вспоминает об этом каждый день? Но ведь Лешка сам выбрал. Сам! И не был он предателем… Сам подумай. Какой он предатель? И зачем Костенко врать? Юрка ведь все рассказал сам. Мог ведь соврать, что лично предал стрелка земле. Похоронил. Полагаешь, жена бы не подтвердила? Подтвердила бы, будь спокоен. Но Юрка все рассказал как было… Он никогда не врал, не пытался себя выгородить…
– Вот пусть и не выгораживает. Пусть примет наказание за то, что совершил. И…
Зимянин сгреб особиста за лацканы пижамы, тряхнул.
– Его не жалко – о детях подумай. Что с ними будет, если Юрку… если будет суд?
Сухарев попытался высвободиться, но Зимянин держал крепко.
– Ничего не будет, – сказал лейтенант. – Дети за отцов не отвечают.
– Да? – лицо Зимянина снова исказилось. – Точно уверен? А жена? Это ведь из-за нее погиб Майский. Так ведь?
Сухарев смотрел в глаза старшего лейтенанта не отрываясь.
– Их пожалей…
– Я не могу никого жалеть, товарищ старший лейтенант. Я должен проследить за тем, чтобы виновный был наказан. И я…
– Да пошел ты!.. – Зимянин оттолкнул Сухарева, тот ударился затылком о стену, но на ногах устоял. – Будь ты… Только имей в виду, я сказал, что ты имеешь старые счеты с капитаном. Вот Тарасову и сказал. Сказал, что Юрка поймал тебя пьяного. И еще сказал, что ты уцелел в той засаде, потому что сбежал, бросил своих товарищей! Понял? Ты меня понял?
– Понял… – прошептал Сухарев. – Я вас понял, товарищ старший лейтенант. Только…
– Что только?
– Вы же сами сказали, что капитан Костенко не врет, не умеет врать и не любит. Так?
– Ну?..
– Вот он и подтвердит, что ничего такого не было… – Сухарев заставил себя улыбнуться, приказал губам изобразить улыбку.
– Будь ты проклят! – сказал Зимянин и ушел.
А Сухарев на следующий день пошел к Тарасову.
Ни хрена ему Зимянин не сказал, ясное дело, пытался запугать Сухарева. Но Тарасов и сам, как оказалось, не особо рвался арестовывать Костенко. Было Тарасову на вид лет сорок с лишним, уже давно полагалось ему ходить в майорах, а то и в подполковниках…
Значит, повидал капитан разного-всякого и в своих суждениях о людях исходил из житейских реалий, а потом уж из понятий законности и даже пролетарской принципиальности.
– Понимаешь, лейтенант, – голос Тарасова был тих и настойчив, – у меня нет оснований тебе не верить, но… все упирается в твое видение проблемы, а это, понимаешь, лирика… Был бы Костенко предателем – не вернулся бы. Был бы шпионом – не стал бы так подставляться. Самолет угнал – плохо, но ведь вернул?
– Погиб человек…
– А ты думаешь, этот человек сейчас тебя бы поддержал? – Тарасов наклонился через стол к Сухареву. – Этот младший сержант, который ради своего командира жизни не пожалел, – он бы сейчас за тебя был? Или за Зимянина? Как думаешь? Станешь утверждать, что этот Майский – предатель? То есть и ты и весь особый отдел проморгали предателя?
– Если в этом есть и моя вина, то я готов…
– Всегда готов. – Тарасов откинулся на спинку стула. – Так ты из этих, из пионеров…
– Я – за справедливость. И за то, чтобы не было исключений ни для кого. Я не прав?
Тарасов вздохнул.
– Я напишу рапорт выше, – сказал Сухарев, глядя на крышку стола.
– Пиши. – Тарасов достал папиросу из портсигара, закурил. – Все пиши. Вот контузию свою вылечи – и пиши.
– При чем здесь контузия?
– Ничего. – Тарасов рукой отогнал папиросный дым от своего лица. – Контузия у тебя сильная. Врачи говорят, что могла повлиять на…
Тарасов указательным пальцем левой руки постучал себя по виску.
– Я не сумасшедший.
– А это как комиссия скажет.
Сухарев встал и не прощаясь вышел из кабинета.
Рапорт он все-таки написал. И стал ждать результатов.
Его больше никто не пытался уговаривать, сам Костенко вел себя так, будто ничего не случилось – здоровался утром, отвечал на вопросы, пару раз пытался угостить фруктами, которые принесла ему жена.
Семья Костенко осталась в Харькове, снимали угол неподалеку от госпиталя и часто приходили навестить. Ни капитан, ни его жена не пытались ни уговорить, ни разжалобить. Но легче Сухареву от этого не было. Когда сын Костенко, взобравшись на табурет, читал раненым стихи, Сухарев выходил из палаты. Столкнувшись во дворе госпиталя с капитаном Тарасовым, молча проходил мимо, благо пижама позволяла не приветствовать старшего по званию. А старший по званию проходил мимо Сухарева, будто мимо совершенно незнакомого человека.
И ладно, упрямо повторял Сухарев. Как угодно. Нужно вылечиться, получить справку о том, что здоров, что проклятая контузия не превратила его в сумасшедшего, а потом… А еще может быть, что Зимянин соврал и особый отдел дивизии не погиб… И что командир полка не погиб.
Дождаться комиссии, приказал себе Сухарев. И ждал, честно выполняя все предписания врачей.
И вот, кажется, дождался.
Сухарев вышел из столовой, перед дверью кабинета начальника госпиталя одернул пижаму, понимая, что все равно имеет в ней вид жалкий и болезненный. И ведь что обидно – голова почти не болела, головокружение ушло… почти ушло.
Сухарев постучал в дверь.
– Войдите! – прозвучало из-за нее.
Голос не начальника. У того – низкий бас, похожий на звук корабельной сирены. А тут – баритон. Звучный, почти концертный. Сухарев до войны любил ходить на концерты. И даже два раза был в оперном театре.
– Разрешите? – спросил Сухарев, остановившись на пороге кабинета.
Точно, не начальник госпиталя. Вместо военврача первого ранга за столом сидел пехотный старший лейтенант. Обветренное лицо, черные брови, легкий шрам от левого глаза тянулся к виску.
– Лейтенант Сухарев прибыл…
– Проходи, Сухарев, – сказал старший лейтенант и указал на стул перед столом. – Присаживайся. Куришь?
– Нет, – сказал Сухарев, опускаясь на край скрипучего стула.
– И правильно, – улыбнулся старший лейтенант. – Я тоже брошу. Значит, лейтенант Степан Ильич Сухарев…
Стол перед старшим лейтенантом был пуст, ни папки с личным делом, ни каких-либо бумаг – чисто. Значит, предстоит беседа по душам, понял Сухарев. А эмблема в петлицах – ерунда. Эмблема может быть какой угодно. Он и сам недавно носил в петлицах «крылышки». А перед этим был пограничником.
Было в старшем лейтенанте что-то располагающее, вызывающее доверие и даже симпатию с первого взгляда. Вот к таким людям Сухарев всегда относился настороженно. Так ему советовали инструктора, так научила жизнь.
– Я случайно увидел твой рапорт… – Старший лейтенант снова улыбнулся, на этот раз виновато. – Так, глянул, заинтересовался…
Как же, подумал Сухарев. Случайно увидел рапорт в особом отделе гарнизона. Краем глаза.
– То есть ты настойчиво требуешь наказать капитана Костенко…
– Я требую, чтобы его вопрос решил трибунал, – твердо произнес Сухарев. – И только он может определить вину капитана Костенко.
– И что показательно, – поднял указательный палец старший лейтенант. – Капитан Костенко пять минут назад вот на этом самом месте сказал приблизительно то же самое. Такое трогательное единодушие у обвиняемого и обвинителя… И похоже, обоим наплевать на дальнейшую судьбу семьи капитана Костенко.
– Мне… – начал Сухарев и замолчал, когда старший лейтенант хлопнул ладонью по столу.
– Значит, ты у нас борец за справедливость…
23 июля 1939 года, пригород Берлина
Они долго петляли по улицам Берлина, Торопов все время оглядывался назад, пытаясь рассмотреть через заднее окно, не преследует ли их кто-то. Ничего подозрительного не заметил. Но это была ерунда, главное – Нойманн сказал, что «хвоста» нет.
Нойманн в этом деле специалист, с облегчением подумал Торопов, он и сам не захочет вляпаться в историю. Если Торопова хотят похитить, то уж самого Нойманна и его группу просто пустят в расход. Кто бы за Тороповым ни охотился, лишние свидетели ему не нужны.
Или нужны, поправил себя Торопов, подумав, кто-то ведь должен рассказать о методике перемещений во времени. Как-то они эти свои «воронки» находят, определяют, где они откроются и куда выведут.
Пока машина колесила по Берлину, Торопов задал вопрос Нойманну по поводу перемещений, тот, вопреки обыкновению, не отмахнулся, не перешел на оскорбления, а стал рассказывать четко, точно, лаконично… Правда, не все.
О том, что «воронки» открываются и закрываются произвольно, их нельзя открыть, закрыть или запрограммировать – Нойманн сказал. О том, что перемещение ограничивается весом пересылаемого объекта и слишком объемный объект «воронка» может не пропустить – рассказал; о том, что иногда приходится перемещаться в несколько прыжков, преодолевать большие расстояния пешком, от «воронки» до «воронки» – рассказал. А о том, как же все-таки они выясняют расположение «воронок» и время их открытия-закрытия – промолчал. Торопов попытался уточнить, но тут Нойманн засмеялся и сказал, что слишком любопытные люди долго не живут.
Пауль хмыкнул неопределенно по своему обыкновению, а Краузе засмеялся.
«Мерседес» выехал из Берлина. За окном потянулся лес, машина несколько раз сворачивала с шоссе на проселок и обратно, остановилась, съехав на обочину, в кустах. Никто за ними не ехал.
– Чисто, – сказал Пауль.
– Сам вижу, – ответил Нойманн. – Но ведь и когда мы ехали от дома в Берлин, за нами тоже никого не было. Так?
– И кто же из нас сливает информацию недругу? – с меланхолическим видом поинтересовался Краузе. – О ресторане знал я, Пауль, вы, господин штурмбаннфюрер… Я бы подумал на господина обер-штурмфюрера, но эта сволочь была не в курсе…
– Краузе, ты не забываешь о субординации? – спросил Нойманн. – Эта сволочь, между прочим, старше тебя по званию. Может поставить тебя по стойке «смирно»…
Краузе повернулся к Торопову, посмотрел на него с брезгливой усмешкой и спросил:
– Можешь, сволочь?
Торопов не ответил.
– Не может, – констатировал Краузе. – Сволочь – она всегда сволочь. Как правило – трусливая.
– Ладно, повеселились и хватит. – Нойманн посмотрел на часы. – Давай еще попетляем немного, посмотрим на красоты пейзажа, а потом, если все сложится нормально, двинем в домик. И там пробудем до назначенного времени.
– А там нас не прижмут?
– А там нас даже я не предполагал с утра, – засмеялся Нойманн. – Разве что нас отслеживают через «воронку», но тут мы совершенно бессильны. Будем сохранять бдительность и осторожность.
И они проявляли осторожность и бдительность.
Подъехав наконец к небольшому домику в глубине ухоженного леса, машина остановилась, не заглушая мотора.
Краузе, с автоматом в руках, вышел, огляделся, заглянул в сарай, в дом через окна, обошел строения и даже углубился в лес. Вышел из-за деревьев, помахал рукой и, открыв замок на двери дома, вошел вовнутрь.
Засады не было.
Торопова ввели в дом, разрешили сесть на диван в углу. Через пару часов предложили чаю, но Торопов отказался.
Его все еще колотило.
Это было очень неприятно – осознать, что за тобой охотятся. Ты думал, что самое страшное – это остаться посреди чужого города одному, а оказывается, что куда страшнее понимать, что кто-то хочет тебя… убить?.. схватить?
Зачем?
Перехватить источник информации о будущем? Это если Торопова пытаются схватить немцы, а если это русские? Тогда они в первую очередь заинтересованы источник перекрыть. Захватить – тоже хорошо, но вначале… Хотя нет, нужно брать живьем, выяснить, что он рассказал немцам, и только потом…
И что делать, если это русские? Петь им песни Высоцкого и нести околесицу по поводу промежуточного патрона и командирской башенки на «Т-34»?
Он не хочет к русским, вдруг осознал Торопов. Что ему там делать? Ходить на партийные собрания? Он помнит, как проходили комсомольские в его молодости, какую смертную тоску навевали все эти доклады… Хотя сам он регулярно выступал. Ведь выступал, другого способа пробиться наверх он не видел. Или вкалывать, или приспособиться. Вкалывать не хотелось.
За окном начало смеркаться, когда Нойманн решил, что пора выдвигаться.
– На машине? – спросил Торопов.
– Зачем? Пешком. Тут через лесок всего километров пять. Прогуляемся, не привлекая внимания.
– Здесь есть щетка? – Торопов встал с дивана и подошел к зеркалу, висевшему на стене. Щелчком сбил пылинку с белоснежного кителя, попытался ладонью разгладить морщинку на рукаве.
– Какую щетку?
– Одежную. И хорошо бы бархотку для обуви. Форма и так уже примялась, а если пойдем через лес… – Торопов покачал головой. – Не хочется предстать перед… начальством в затрапезном виде.
– Не волнуйтесь, Торопов, тряпку для ботинок мы вам дадим, а чуть примятый мундир, честное слово, вам не помешает. – Нойманн тоже заглянул в зеркало, бесцеремонно отодвинув Торопова в сторону, поправил узел галстука и удовлетворенно кивнул. – Вполне достойный вид, не нужно нервничать.
В комнату вошел Пауль, дежуривший все это время снаружи.
– Что? – тихо спросил Нойманн.
– Лучше бы нам идти, – сказал Пауль.
– Чужие?
– Кто-то спугнул птиц, – сказал Пауль. – Может, олень, а может…
– Пойдем. – Нойманн достал из кармана пистолет, щелкнул затвором. – Через час встреча.
Они вышли.
Дневная жара уже спала, тянуло даже легкой прохладцей, будто неподалеку было озеро или болото. Скорее, озеро, было просто свежо, без намека на гниль.
– Вот туда, – указал Нойманн. – Пауль вперед, Краузе прикрывает.
– Хотя бы уже поскорее сдать этого красавца, – пробормотал Пауль, проходя мимо Торопова.
– Сам жду с нетерпением, – не удержался Торопов. – Прямо во сне вижу.
– О! – восхитился Пауль. – Самолюбие прорезалось…
– А давайте просто пойдем, – сказал Краузе, разглядывая деревья со стороны дороги. – Мне как-то неуютно…
– Вперед, – скомандовал Нойманн.
Лес был чистый, ухоженный, без подлеска, без кустарника и сухих веток.
Вот такой должен быть порядок во всем, подумал Торопов. И будет.
Они прошли уже километра два, когда их нагнал Краузе.
– Сзади. Трое.
– Только трое? – быстро спросил Нойманн.
– Я увидел троих. Метрах в ста.
Нойманн оглянулся.
– Пробежимся? – предложил Краузе. – Хотя…
– Что – хотя?
– А если они нас гонят в засаду?
– Резонно, – кивнул штурмбаннфюрер. – Значит, движемся без суеты, но быстро. Пауль, ты слышал?
– Слышал, – ответил Пауль, который стоял метрах в десяти впереди. – Я немного пройду вперед…
Я не хочу, подумал Торопов. Я не хочу… Чего именно он не хотел? Не хотел, чтобы за ними гнались? Не хотел, чтобы его травили, как зверя. Выгоняли на номера…
С утра все было так хорошо. Форма, документы… Черт, документы… Они ведь делали ему документы, отдавали фотографию в канцелярию, и там кто-то… На русских работал? Или на кого-то из местного руководства? В любом случае – они получили фотку Торопова, получили возможность опознавать его…
– Никому нельзя верить, – пробормотал Торопов.
– Вы что-то сказали? – спросил Нойманн, нагоняя его.
– Ничего.
– Это правильно. Не сбивайте дыхание. А то ведь придется бежать, а вы запыхаетесь… Вы же не спортсмен? Так, интеллигентская особь дегенеративного типа…
– Я добегу, если будет нужно… – пообещал Торопов. – Это ведь недалеко?
– Просто рядом. – Нойманн указал рукой вперед, в сумерки, которые уже начали заливать лес. – С километр, не больше…
Сзади гулко ударил выстрел. Еще один.
Торопов оглянулся на ходу, споткнулся и чуть не упал, его вовремя поддержал Нойманн.
– Что это? – спросил Торопов.
– Это пистолет-пулемет, два одиночных выстрела, – сказал Нойманн. – Краузе решил, что наши преследователи слишком приблизились… Если перейдет на автоматическую стрельбу…
Автомат сзади выпустил очередь. И еще одну. Или это ему ответил другой автомат?
– Шире шаг, – приказал Нойманн. – Шире шаг…
Из полумрака вынырнул Пауль.
– Там тоже кто-то есть, – прошептал водитель. – Не меньше двух…
– Черт… – вырвалось у Нойманна. – Влево. Будем надеяться, что охрана на выстрелы все-таки явится… Покружим по лесу, пока не подойдет подкрепление…
Автомат Краузе ударил совсем рядом, Торопов даже увидел рыжий огонь, вырвавшийся из автоматного ствола.
– Краузе, – вполголоса позвал Нойманн. – Уходим к просеке…
– Понял, – ответил шарфюрер. – Идите, я следом.
– Я не хочу, – прошептал Торопов. – Не хочу, не хочу, не хочу…
Скорее бы прибыла охрана… Пожалуйста, скорее…
Он уже не видел, куда бежит, куда ставит ноги. Наскочил на ствол дерева, еле удержался на ногах. «Шмайссер» Краузе бил короткими очередями, по два патрона.
Пауль пока не стрелял, Пауль бесшумной рысью бежал рядом, справа от Торопова. Его темный пиджак сливался с лесным мраком, а вот мундир Нойманна, казалось, светился внутренним светом. И мой мундир, спохватился Торопов. Мой мундир тоже светится в темноте. Сбросить его? И брюки? Рубашка ведь тоже белая…
Нужно бежать…
Бежать-бежать-бежать…
Длинная очередь сзади – и тишина. Ни крика, ни выстрела.
Преследователи отстали? Или это они выпустили эту очередь и пуля все-таки отыскала Краузе в темноте? И это значит, что вот сейчас из-за деревьев ударит автомат уже по Торопову? По белому мундиру. По одному из белых мундиров или по обоим…
– Замри, – приказал шепотом Нойманн, схватив Торопова за ремень. – Замри…
Пауль стоял рядом, Торопов видел его темный силуэт. Сердце колотилось, воздух застревал в горле, царапал глотку, обжигал легкие.
Шорох, Торопов дернулся, но штурмбаннфюрер удержал его на месте. Это Краузе. Это их нагнал Краузе. Увернулся от пуль. Или даже перестрелял врагов.
– Замерли, – сказал Нойманн.
Торопов пытался рассмотреть в темноте хоть что-то, напрягал слух, но ничего не увидел и не услышал. Тишина. Испуганные птицы молчали, преследователи не перекрикивались, не стреляли.
– Так, – сказал Нойманн. – Двинулись вперед. Без спешки. На счет «раз». Раз.
Они шагнули вперед.
– Твою мать! – выругался Пауль и толкнул Торопова в плечо. – Ни черта не видно… Хоть глаз выколи…
Стало прохладнее. Легкий ветерок скользнул про вспотевшему лицу Торопова. Подала голос какая-то птица над головой.
– А ведь дошли, – сказал Краузе. – Вон уже забор.
Торопов попытался рассмотреть забор, но не смог.
– Пауль, сходи вперед, скажи, что это мы… – приказал Нойманн. – Чтобы без расспросов.
– Понятное дело, – ответил Пауль. – Все наверняка предупреждены…
– А ты еще раз повтори, – сказал Нойманн. – На всякий случай.
Пауль исчез в темноте.
Через пару минут вернулся и сказал, что все в порядке – калитка открыта, часовой ушел.
Забор действительно оказался рядом – шагах в двадцати. Калитка в заборе была приоткрыта, за ней была дорожка, выложенная камнями. Пахли цветы. Кажется, розы, автоматически отметил Торопов.
– К дому, – сказал тихо Нойманн, включая фонарик. – Зайдете сами. Мы останемся на улице.
Желтый круг света выхватил из темноты кусты вдоль дорожки, побеленные стволы деревьев.
– Щетку, – спохватился Торопов, когда они уже подошли к темному дому и остановились у крыльца. – Вы говорили…
– И так сойдет, не тушуйся, – сказал из темноты Краузе. – Фуражку не потеряй…
– Мне не нужен будет переводчик? – спросил Торопов, взявшись за дверную ручку.
– Не нужен, – успокоил его Нойманн, выключая фонарик. – Прекрасно поговорите.
Торопов поправил фуражку, проверил дрожащими пальцами, чтобы кокарда была над серединой лба.
Он уже потянул дверь, когда сзади, над деревьями, что-то сверкнуло. Торопов оглянулся – по небу над самым горизонтом скользили белые полосы и вспыхивали огоньки. Все небо было усеяно огоньками.
– Что это? – спросил Торопов.
– Фейерверк. – Нойманн подтолкнул его в спину. – Праздничный воскресный фейерверк.
Торопов переступил через порог, и дверь за ним закрылась.
Было темно – абсолютно темно. Потом открылась дверь в глубине дома. На фоне светлого прямоугольника возник темный силуэт – высокий, подтянутый. Похоже, человек в форме.
– Вам сюда, господин обер-штурмфюрер, – сказал человек в дверях. – Проходите.
Торопов быстро пересек коридор, хотел войти в комнату, но человек остался у него на пути.
– Слушайте меня внимательно, Торопов, – сказал человек.
Говорил он по-русски без малейшего акцента, голос его звучал тихо, но веско.
– Сейчас вы будете только отвечать на вопросы и слушать. Если вы попытаетесь сказать хоть что-то о будущем, о вашем времени, назовете хоть один фактик, упомянете хоть одну реалию – вы умрете. Сразу же, на месте. Вы меня понимаете?
– Но позвольте… – пробормотал Торопов.
– Вы меня понимаете?
В лицо Торопову вдруг болезненно ткнулось что-то холодное, пахнущее металлом, смазкой и сгоревшим порохом.
Торопов шарахнулся назад, но чужая рука больно сжала его предплечье, не убирая пистолет ото лба.
– Вы меня понимаете?
– Да, конечно, – сглотнув, прошептал Торопов.
– Проходите, – человек шагнул в сторону.
Торопов вошел в комнату, зажмурился от яркого света. Дверь у него за спиной с легким стуком закрылась.
В комнате пахло табаком, будто кто-то курит прямо здесь.
Но Гитлер не курит, подумал Торопов. И Гиммлер тоже, кажется, не курил… Да никто из руководителей Третьего рейха, кажется, не курил… Геринг разве что? Сигары?
– Здравствуйте, господин обер-штурмфюрер, – прозвучало справа.
По-русски, но с легким акцентом.
Торопов замер, медленно повернул голову.
– Мне о вас столько рассказали, господин Торопов, – произнес хозяин дома. – Мне просто очень захотелось с вами поговорить лично.
Торопов почувствовал, что задыхается. Он попытался ослабить галстук, но дрожащие пальцы бессильно скользнули по узлу.
– Здра… здравствуйте… – выдавил из себя Торопов. – Здравствуйте, товарищ Сталин…
– Я полагаю, – сказал Сталин, – что мы с вами – не товарищи…
4 августа 1941 года, Харьков
– Извините, товарищ старший лейтенант, не у вас, – сказал Сухарев, упрямо наклонив голову вперед.
Брови старшего лейтенанта приподнялись в веселом изумлении.
– Извини, увлекся. Осознал – исправлюсь… – Старлей почесал в затылке. – Получается, вы с капитаном прекрасно друг друга дополняете… Не может не радовать. Ладно, тогда ответь на один вопрос. Можешь развернуто, с подробностями и лирическими отступлениями. Сделаешь?
– Это вопрос?
– Нет, это не вопрос. Вопрос заключается в следующем… – Лицо старшего лейтенанта стало серьезным. – Ты доверяешь капитану Костенко?
– То есть? – Сухарев удивленно посмотрел в лицо собеседнику.
Что значит – доверяешь? Он требует суда над Костенко. О каком доверии может идти речь?
– Извини, что-то у меня с формулировками не так сегодня. Если бы я тебя спросил, можно ли доверить капитану Костенко важное… важнейшее задание. Что бы ты ответил?
– Он ради семьи поставил под угрозу…
– Знаю-знаю-знаю… Но вот ты лично… ты бы свою жизнь ему доверил?
Сухарев задумался.
– Не спеши с ответом, это очень важно для всех. И для него, и для тебя… для меня, и даже для нашей советской Родины…
– Доверил бы, – сказал наконец Сухарев.
– Вот так – без сомнений и колебаний?
– Вот так. Его экипаж…
– Экипаж – понятно.
– Его к ордену представили… Он бомбардировки с пикирования отрабатывал…
– То есть если бы ему вот прямо сейчас доверили, скажем, полк. Или даже дивизию, то он бы справился? – прищурился старший лейтенант.
– Откуда я могу это знать? – искренне удивился Сухарев. – Это вы у его начальника спросите. А я знаю его чуть больше месяца. Знаю, как к нему относились товарищи… И понимаю, что он… что я…
Сухарев потерял мысль, сбился и замолчал.
Нелепо получилось – он требует суда, а сам вот ни с того ни с сего вдруг готов доверить капитану свою жизнь. Собираются вручить ему командование дивизией? Капитану? А что, лейтенанты не становились недавно генералами? Как справлялись – вопрос, но ведь становились… и никто при этом не спрашивал разрешения у лейтенанта Сухарева.
– Тут такое дело, лейтенант… Капитану Костенко выпадает очень важное задание. Важнейшее. Секретное и очень необычное. Настолько необычное, что о его сути в Советском Союзе знает всего два или три человека… – Старший лейтенант сделал паузу и посмотрел на Сухарева, тот смотрел перед собой спокойно, с невозмутимым видом. – Ему придется работать с человеком… с очень непростым человеком. И даже – очень неприятным, возможно, человеком. Так вот…
Старший лейтенант встал из-за стола и прошел по небольшому кабинету – три шага до двери и три шага обратно. Остановился возле окна, заложив руки за спину.
– Но дело не в этом человеке. Дело в том, что я заберу Костенко. Может – на пару дней. Может – насовсем… И мне очень не хочется, чтобы ты, лейтенант… – Старлей резко повернулся к Сухареву и, наклонившись над столом, заглянул ему в глаза. – Ты же бучу поднимешь, так?
– Капитан Костенко совершил преступление… – упрямо не отводя взгляд, проговорил Сухарев. – И трибунал…
– Понятно, – кивнул старший лейтенант. – То есть контузия еще не отпустила… Как же мне с вами тяжело…
– С нами – это с кем?
– С тобой и Костенко. Ты – понятно. Ты – существо ограниченное и контуженное… – Старший лейтенант сделал паузу, давая Сухареву время обидеться. – Молчишь? Ладно. Значит, с тобой понятно. Но Костенко отказывается – представляешь? Отказывается отправляться в командировку. Из-за тебя. Сухарев прав – я виноват в смерти Лешки Майского. Я арестован, нахожусь под конвоем лейтенанта Сухарева. В конце концов, я его подвожу под трибунал, если выяснится, что он меня отпустил… Рыцари, черт бы вас побрал. Хотя… Именно это его качество, его болезненное чистоплюйство мне-то как раз и нужно. И тут у меня появилась идея. А не хочешь ли ты поехать вместе с Костенко в эту самую командировку? Времени у нас с тобой нет, времени у нас только, чтобы бумаги на вас в госпитале оформить да вещи собрать. Костенко даже с семьей попрощаться не успеет. Нужен твой ответ. Быстро. Да или… Или да. Чем командировка закончится – я даже представить не могу. Может, ты уже никогда сюда не вернешься…
Сухарев молчал.
– Не телись, лейтенант! – повысил голос старлей. – Время идет.
– Вы говорили с капитаном Тарасовым? – спросил, помолчав, Сухарев.
– Благословление нужно? Будет тебе благословление. С Тарасовым я разговаривал, это он, кстати, предложил тебя с собой забрать. Перед отъездом с ним поболтаешь – он подтвердит. Еще вопросы?
– Да, – сказал Сухарев.
– Что – да? – не понял старший лейтенант.
– Вы спросили – да или да. Я отвечаю – да. Что я должен буду делать?
– Быть рядом. Не мешать. Слушать, смотреть…
– Доносить на него?
– Нет, что ты… Ты, даже если захочешь, не сможешь писать рапорты. Просто быть рядом. Поддержать.
Сухарев недоверчиво усмехнулся.
Разговор, и без того странный, становился совершенно фантастическим.
– Понимаю, что все это звучит нелепо, но… – Старший лейтенант развел руками. – Ничего подробнее объяснить не смогу. Вас поначалу будет трое: Костенко, ты и еще один человек. Человек этот…
– Непростой и неприятный, я помню…
– А еще может оказаться, что он – враг. Или просто подлец. Или наоборот – герой и спаситель Отечества. В общем – сам разберешься.
– Или не разберусь… – тихо сказал Сухарев.
– Вот этого не нужно. Разберешься, никуда не денешься… Все, свободен! – Старший лейтенант встал, протянул через стол руку Сухареву. – Кстати, а тебя ведь собирались комиссовать подчистую. Можешь передумать, между прочим. Инвалидность, все такое… Ну, в крайнем случае, в какой-нибудь глуши можешь стать военкомом. Не хочешь?
– Не хочу, – сказал Сухарев, пожимая протянутую руку. – Теперь – не хочу.
– Я как-то так и думал. И еще… Тот человек может спросить, зачем ты с ними, о чем мы с тобой беседовали… – Старший лейтенант сделал паузу, не выпуская руки Сухарева.
Тот молчал.
– В общем, если ты ему скажешь, что я с тобой беседовал и о чем просил – особой трагедии не будет. Ты ведь как бы в его подчинение поступишь. Приказы будешь выполнять. Но если все расскажешь – будет сложнее, что ли. Может, даже опаснее, не знаю, но сложнее – точно.
– То есть мне за этим человеком следить? На него материал собирать?
– Дурак, – сказал старший лейтенант и выпустил руку Сухарева. – Совсем дурак…
– Контуженный, – поправил Сухарев. – На всю голову.
– Ситуация для тебя будет сложная. Официально – ты подчиняешься Костенко как командиру… Неофициально вы вдвоем подчиняетесь тому самому… ну, ты понял. Он с тобой наверняка будет работать плотно, к бабке не ходи… – Старший лейтенант покрутил головой, словно и сам удивился, как оно все непросто получается. – Ты будешь честно выполнять все приказы. Образцом будешь, но… Если вдруг что-то почувствуешь… ну, что-то не так пойдет… вот приди к Костенко и поговори. Посоветуйся. Понятно?
– Нет, – честно сказал Сухарев. – Не понятно. Но я сделаю все как нужно. Правильно.
– Да? Похоже на то… Значит, говорить о нашем разговоре…
– Не буду.
– Значит – всего! – Старший лейтенант снова протянул руку, крепко сжал пальцы Сухарева и пошел к двери, на ходу надевая пилотку.
– Товарищ старший лейтенант, – окликнул его Сухарев. – А можно я взгляну на ваши документы? Так, на всякий случай.
– А я все гадаю – когда спросишь… – Старший лейтенант достал из нагрудного кармана гимнастерки сложенный вчетверо лист бумаги, протянул Сухареву. – Только тебе показываю, имей в виду. И не трепаться.
Сухарев молча развернул лист бумаги, прочитал текст, посмотрел на старшего лейтенанта, а когда тот подмигнул ему, снова перевел взгляд на текст.
– Удостоверение предъявлять? – спросил старший лейтенант. – Вот…
Наверное, он думал, что Сухарев скажет, что не нужно. После такой-то бумаги… Но Сухарев удостоверение взял, внимательно изучил его на предмет печатей, подписей, качества бумаги и скрепок. Нормальный документ, качественный.
– Еще что-то?
Сухарев сверил фотографию с оригиналом, кивнул и протянул документы обратно.
– Лихо это у тебя, – пряча документы в карман, сказал старший лейтенант. – Прямо мороз по коже. Как рентген…
– А почему сразу предписание не показали? – спросил Сухарев. – С такими печатями и с такими подписями…
– Зачем? Если ты согласишься – все можно и потом предъявить. Если нет – то и бумаги не помогут, пусть даже самые серьезные. Нет?
– Я не буду рассказывать о нашей беседе.
– Отлично.
– А Костенко, как я понимаю, под трибунал не попадает?
– У него появился шанс искупить вину. Такая формулировка тебя устроит?
– Устроит, – сказал Сухарев. – Полностью устроит, товарищ Орлов.
– Вот и славно. – Старший лейтенант Орлов вышел из кабинета, плотно прикрыв за собой дверь.
4 августа 1941 года, ближнее Подмосковье
Зрелище было нелепым.
Весь день получился странным до нелепости – Орлов, чуть ли не бегом влетевший в приемную и потребовавший немедленной встречи с Самим. Пришлось вывести из кабинета немного ошалевших генералов – подождет война, фронты подождут, пока пехотный старший лейтенант перебросится парой слов с Верховным.
Спорить никто не стал, естественно. Поскребышев, услышав об изменениях в расписании, только кивнул, даже не изменившись в лице. А вот Власик, которому было приказано этой ночью пропустить на дачу группу неизвестных лиц по предъявлении пароля, попытался возражать. Безопасность, необходимость проверки.
Потом замолчал, но не успокоился – Сталин видел, как несколько раз начальник охраны прошел вокруг дома, словно прикидывая, как штурмовать строение, если не дай бог что.
Орлов, прибывший еще засветло, объяснил, зачем ему эта встреча, рассказал о том, для кого именно назначена столь поздняя аудиенция. Хозяин выслушал молча, лишь иногда покачивая головой.
Господин Орлов нервничает. Господин Орлов все еще надеется, что Сталин вдруг скажет – не нужно суеты, все уже придумано. И все выполняется. Можете отойти в сторону.
У каждого из нас есть свои обязанности, каждый взял на себя обязательства и должен их выполнить. Подыграть? Да, конечно. Это может быть даже занятно – посмотреть, как поведет себя ночной гость.
Сталин, правда, несколько минут колебался, любопытство боролось в нем с брезгливостью, но потом любопытство все-таки победило. Не каждый день удается встретиться с такими людьми.
Да.
А потом началась сплошная нелепица.
Человек в белоснежном мундире СД, со свастикой на красной повязке, увидев Сталина, вдруг замер, словно пораженный молнией.
– Я… – простонал он. – Я – не виноват… Меня… меня заставили… мне угрожали… Товарищ… гражданин Сталин…
Сталин удивленно посмотрел на человека в мундире. Гражданином Сталина никогда не называли. Не было повода.
– Меня захватили… пытали…
– Пытали… – Сталин выпустил струйку табачного дыма, разогнал ее ладонью левой руки. – И вы поэтому так подробно рассказывали все немцам?
– Я… мне…
– Вы, как я слышал, выдали всю нашу разведывательную сеть в Европе, – сказал Сталин тихо, присаживаясь на стул. – В области вооружений проявили очень обширные познания… В науке. Это так?
– Я…
– Вас, кажется, зовут Андрей Владимирович… – Сталин посмотрел на Орлова.
– Торопов, Андрей Владимирович, сорок лет, женат. По образованию историк. Специализация – история Второй мировой войны, – отчеканил Орлов, стоявший за спиной Торопова. – Добровольно согласился сотрудничать со Службой Безопасности Германии. Присвоено звание обер-штурмфюрера СД.
– Это так? – спросил Сталин.
– Да. То есть – я Торопов, но я не добровольно. Я… Меня похитили, а затем вывезли в Германию. Там мне угрожали… – Торопов бросил через плечо взгляд на Орлова и замер – это ведь был тот, из ресторана. Это он с брезгливостью рассматривал Торопова на веранде берлинского ресторана. С ним еще сидел второй – со странным розовым лицом. Этот – знает все. Этот сумел переиграть Нойманна, заманить того не к одному из руководителей Третьего рейха, а сюда, к Сталину.
– Мамочка… Мамочка, – прошептал Торопов, понимая, что выхода нет. Никакое его вранье не поможет. Вот сейчас Сталин прикажет отвезти его на Лубянку. К Берии. Или Берия уже тут, за дверью?
Когда-то Торопов называл Берию эффективным руководителем. На форуме называл, но в душе ведь знал, всегда знал, что эффективность Лаврентия Павловича заключается именно в правильном, в рациональном подборе методов воздействия на людей. Одному что-то пообещать, а другого…
Внизу живота Торопова возникла боль.
А он ведь когда-то мечтал вот так попасть в кабинет отца народов. Нет, не вот так, не вот так, а войти как союзник, принести тому победу – почти бескровную победу в войне, рассказать, посоветовать… Понимал, что никогда такое не случится, что такое возможно только в романах его приятелей по сайту, но иногда не мог отказать себе представить, как стоит он возле товарища Сталина на трибуне Мавзолея…
А теперь… Теперь все будет иначе. Иначе…
– Това… Иосиф Виссарионович… Я виноват… Виноват! Я проявил слабость. – Торопов почувствовал, как по щекам у него потекли слезы, но не посмел их вытереть, не решился даже пошевелить руками. – Я…
– Вы испугались, Андрей Владимирович, – сказал Сталин. – Все мы пугались когда-то… И я пугался, и вот Даниил Ефимович наверняка пугался. Ведь пугались?
– А как же, – спокойно подтвердил Орлов. – Как же можно не пугаться? Только дурак не боится…
– Вот, слышали? – Сталин поднял указательный палец. – Только дурак не боится. А вы ведь умный человек, очень умный, и испугались очень сильно. Но умный человек пугается, а сильный человек борется со страхом. А вы… Вы же предали всех. Свою семью предали, свою Родину, весь свой мир предали. Вы даже не попытались представить себе… сопоставить значимость своей жизни и всего, чем вы ради нее пожертвовали… Даже не пожертвовали, а просто обменяли. Вот этого я никогда не мог понять в трусах и подлецах. Я понимаю, что ради высокой цели можно быть жестоким. Понимаю, что ради величия своей Родины можно и нужно быть безжалостным. Но вы полагаете, что я… или Гитлер… или Черчилль согласились бы обменять судьбу государства на свою жизнь?
«Это – приговор», – подумал Торопов.
Пол качнулся у него под ногами, свет лампы под абажуром стал меркнуть, а воздух стал липким.
Нельзя ведь так просто ждать смерти. Невозможно умереть только потому, что этот Орлов оказался шустрее Нойманна. Бороться? Как?
Броситься на Сталина, попытаться его захватить в заложники? Чушь! Торопов не чувствовал своих рук, а ноги дрожали, еле удерживая его вертикально. Должен же быть выход…
Должен же быть выход…
Хоть какой-то. Пусть призрачный. Не ждать, пока Орлов потащит его из комнаты. Или приставит к затылку пистолет и выстрелит.
Нет-нет-нет-нет…
Этого не может с ним случиться! Это сон. Тот самый сон, который он видел сегодня утром. Он не проснулся тогда, все еще спит. И никто за ним не приезжал, не привозил ему мундир. Это ему все снится! И поэтому так легко и быстро он перенесся из Берлина в Москву. Так бывает только во сне…
Торопов закрыл глаза.
Сейчас он досчитает до десяти и проснется. Раз. Два. Три…
Нет, нельзя терять времени. Это не сон, не нужно себя обманывать. Его притащили сквозь «воронку», и нужно думать быстро… Очень быстро.
– Я… я исправлю, – прошептал Торопов. – Я могу помочь все исправить. Правда. Я ведь помню все то, что написал для немцев. Все помню. Вам же нужно знать, о чем я рассказал, что их интересовало? Нужно ведь? Вы ведь сами можете быть под угрозой. Я мог бы вас предупредить… Сейчас какой год? Дата сейчас какая?
Это прошло с немцами, может пройти и здесь.
– Предатели!.. – выкрикнул Торопов. – Возле вас есть предатели…
Удар вышиб из него воздух, заставил замолчать.
– Я же тебя предупредил, – негромко сказал Орлов Торопову на ухо. – Если хоть слово…
– При… прикажите ему, Иосиф Виссарионович… – прошептал Торопов. – Я же могу вам…
– Он же вас предупредил, – сказал Сталин. – Я вообще не должен был с вами встречаться, вас просто нужно было убить. Сведения о будущем – это ловушка. Человек не должен знать того, что с ним произойдет. Знать – не должен. Попытаться угадать… Попытаться угадать – можно. Как Вольф Мессинг. Толку от этого мало, но и вреда нет. А таких, как вы, – путешественников, нужно уничтожать сразу. Поэтому еще слово…
Торопов неожиданно рухнул на колени, фуражка слетела с головы и покатилась к ногам Сталина.
– Я вас прошу! Прошу! Дайте мне шанс… Всего лишь шанс… Я покажу, где именно меня похитили немцы. Я помню, где и когда это произошло. Вы просто отправитесь туда… не вы, не вы, Иосиф Виссарионович, а вот он – Орлов. Он перехватит машину и убьет немцев. И ничего не произойдет. Я ничего не расскажу… А они не смогут лазить в мое время. Их всего трое…
Торопов зачастил, чтобы не перебили, чтобы успеть рассказать как можно больше.
– Старший у них Нойманн, штурмбаннфюрер Нойманн. С ним двое – шарфюрер Краузе и Пауль… Его имени и звания я не знаю. Они все время говорили по-русски. Чисто говорили, только у Нойманна был небольшой акцент. Может, они русские… Предатели. Из эмигрантов или троцкистов… Они все время говорили по-русски, даже между собой… между собой… – Торопов замолчал, такой странной показалась ему мысль, пришедшая в голову.
Он уже обращал на это внимание, но так и не додумал ту мысль.
Почему они говорили по-русски? Ладно, они что-то говорили специально для того, чтобы он слышал и понимал. Эти их шуточки, например. Но когда они уходили от наблюдения в Берлине… Когда бежали по лесу, отстреливаясь, они все равно переговаривались по-русски. А в такой момент никто притворяться не будет…
Получается, что только Нойманн был немцем, а остальные двое… Они точно – русские. Русские. А еще не было никакой спецгруппы СД. С самого начала это были… Люди Сталина? Так им не нужна информация о будущем. Сталин только что сказал это, и он наверняка не врал. Что же из этого следует? Что получается в результате?
И почему Сталин и этот Орлов сейчас молча смотрят на Торопова? Чего они от него ждут? Ведь уже все сказано, все объяснено. Но они все еще молчат…
Стоп-стоп-стоп! Торопов чуть не выкрикнул это вслух.
Его с самого начала вели сюда. Сюда. Форма. Черная форма Нойманна и его людей. Ведь немцы в тридцать девятом для СД уже ввели серую. И зачем вообще нужна форма в двадцать первом веке?
Нойманн сказал тогда, что они приняли его за члена группы НКВД, перемещающейся во времени… Он сказал и хотел убить Торопова, потому что… Потому что тот узнал о существовании «воронок». А Торопов выторговал себе жизнь, сообщив, что на Гитлера будут покушаться.
Они этого не знали?
Группа, попавшая в будущее и свободно работающая с компьютерами, не поинтересовалась историей Германии? Они сказали, что знают будущее Третьего рейха. Как-то так они сказали… И не обратили внимание на самое важное – на безопасность фюрера?
Они пришли именно за ним. Почему за ним – не важно. Важно то, что именно ради него было все это затеяно – и дом в берлинском пригороде тридцать девятого года, и это дурацкое испытание в ресторане, и даже эта вот встреча…
Он им нужен! Нужен настолько, что сам Сталин принял участие в его судьбе.
– Это была ваша группа, – сказал Торопов, глядя в пол перед собой. – Этот Нойманн – ваш человек. И не было никакой погони и перестрелки в лесу.
– И что из этого следует? – спросил Орлов.
– Вы зачем-то меня сюда вытащили. Я вам нужен. Нужен! – выкрикнул Торопов. – Я никого не предал… Ничего не случилось. Это была провокация. Это была провокация, а по провокации нельзя судить…
– Вы полагаете? – сухо сказал Сталин.
– Я не то хотел сказать. – Торопов вытянул руки перед собой, словно собираясь защищаться от удара. – Я хотел сказать, что вы ведь меня проверяли… Нет, я не выдержал испытания… не выдержал испытания на… на твердость, на храбрость…
– На порядочность, – подсказал Сталин.
– На порядочность? Да черт с ней, с порядочностью… Черт с ней! Вы хотели проверить меня на знания, на способность работать в экстремальной ситуации. Вам не нужны были мои идеалы и верность, вам нужна была моя голова, мои знания и способности! Так ведь? Вам нужен был кто-то, кто сможет… не важно что, я смогу это. Смогу…
– А если вы не выдержали испытания? – спросил Сталин.
– Тогда бы меня просто убили в лесу. В берлинском или в подмосковном. Но меня привели сюда, к вам… А вы не такой человек, чтобы из любопытства тратить время… У вас сейчас оно не простое… его мало… – Торопов замолчал, прикидывая.
Нет, не вслух. Не вслух. Тут Сталин не соврал, он убьет любого, кто попытается рассказать о будущем. Но нужно как-то проявить себя… Как-то…
Фейерверк!
Нойманн перед домом сказал, что вспышки в небе и лучи прожекторов – это фейерверк. А это – отражение налета на Москву… Прожектора и зенитки. Налеты на Москву. Когда-то они об этом говорили на форуме. Говорили…
Первый налет на Москву. Двадцать второго июля сорок первого, ровно через месяц после начала войны. Последний – в сорок третьем, летом. Но там уже были небольшие. Кажется. Торопов никогда не старался запомнить подробности. Всегда можно было посмотреть в Сети.
Сегодняшний налет – крупный. Много вспышек было в небе. То есть сейчас здесь уже конец июля как минимум. Июля сорок первого.
Они не перебивают, Сталин ждет, поглядывает на Орлова и ждет. Что ему в этом старшем лейтенанте? Ладно, не перебивают – и хорошо.
Значит, лето. Розы пахли. Сентябрь? Это Москва, в сентябре тут уже желтые листья и не слишком жарко. Розы пахли… Август? Начало августа? Или середина?
Сорок первый год. Пусть это будет сорок первый год…
Август сорок первого? Не сорок третий, нет, Орлов – с петлицами. Сорок второй? Интенсивные налеты на Москву закончились в апреле сорок второго. Так, кажется?
Значит, сейчас август сорок первого.
– Сейчас, – зажмурившись, сказал Торопов. – Сейчас – август тысяча девятьсот сорок первого года. Так?
Торопов стоял на коленях с закрытыми глазами и молился.
А Сталин смотрел на него и думал, что сцена абсурдная. Человек в форме СД стоит на коленях перед главой советского государства. Нелепая сцена.
Орлов вон тоже смотрит напряженно.
А трус… Трус угадал. Не дурак оказался трус. Значит, Орлов не зря его сюда привел.
– Август, – наконец сказал Сталин. – Четвертое августа.
Торопов облегченно вздохнул.
– И вы правы. – Сталин посмотрел на Орлова, тот кивнул. – Вы действительно нам нужны. Есть мнение, что вы сможете выполнить одну работу… И от того, как вы справитесь с заданием…
– Я справлюсь! – крикнул Торопов. – Я справлюсь!
Он попытался на коленях подползти к Сталину. Собирался припасть к его ногам? Торопов и сам не понял, зачем это сделал, попытался сделать – Орлов удержал его на месте.
– Я справлюсь, справлюсь… Только жить. Я хочу жить, Иосиф Виссарионович! Жить!
Сталин встал со стула и молча вышел из комнаты.
– Пойдем, – сказал Орлов. – Нас ждут.
