Выше говорилось, что манипулятор прежде всего использует уже имеющиеся в общественном сознании стереотипы. В психологической войне, то есть в манипуляции сознанием, направленной на разрушение общества, важнейшими из таких стереотипов являются те, в которых выражается недовольство. При этом не важно, какого рода это недовольство, – оно может быть совершенно противоположно установкам манипулятора. Например, в ходе перестройки антисоветские идеологи в основном эксплуатировали недовольство людей, вызванное уклонением власти от советских идеалов. Внедрение новых стереотипов (обогащения, аморальности, насилия), с помощью которых можно было манипулировать сознанием подрастающего поколения, началось позже.

Первым условием успешной революции любого толка или успеха информационной войны внешнего противника является отщепление активной части общества от государства. Поэтому в тех программах воздействия на общественное сознание, которые ставят целью подрыв легитимности какого-либо государства, важной составной частью является оживление и усиление стереотипа антигосударственности вообще.

Каждого человека тайно грызет червь антигосударственного чувства, ибо любая власть давит. Да и объективные основания для недовольства властью всегда имеются в любом обществе. Но в норме разум и другие чувства держат этого червя под контролем. Внушением, художественными образами, черными мифами, песней и сатирой можно антигосударственное чувство растравить.

Это удалось за полвека подготовки революции 1905–1917 гг. в России. Тогда всей интеллигенцией овладела одна мысль – «последним пинком раздавить гадину», Российское государство. То же самое мы видели в перестройке, когда стояла задача разрушить советское государство как основу советского строя. Поднимите сегодня подшивку «Огонька», «Столицы», «Московского комсомольца» тех лет – радость по поводу любой аварии, любого инцидента.

Либеральная интеллигенция России во многом повторяет путь духовного развития Запада. Там отщепенство от государства и ненависть к авторитету стали результатом превращения народа в общность «свободных индивидов» (что и составило сущность разрушения традиционного и возникновения гражданского общества).

Как пишет Ортега-и-Гассет, «суверенитет любого индивида, человека как такового, вышел из стадии отвлеченной правовой идеи или идеала и укоренился в сознании заурядных людей». Напротив, государство было низведено с положения исполненного благодати «отца» до уровня «ночного сторожа». Легче всего соблазняются антигосударственной риторикой люди, получившие массовое высшее образование европейского типа, возникшее на культурной матрице Великой Французской революции. Речь не обязательно идет об интеллигенции, этот социальный тип лучше обозначить более широким понятием «специалист».

В годы перестройки, когда червь антигосударственного чувства был раскормлен до невероятных размеров, под огнем оказались все части государства – от хозяйственных органов, ВПК, армии и милиции до системы школьного образования и детских домов.

Л.Баткин, призывая в книге-манифесте «Иного не дано» к «максимальному разгосударствлению советской жизни», задает риторические вопросы: «Зачем министр крестьянину – колхознику, кооператору, артельщику, единоличнику?.. Зачем министр заводу?.. Зачем ученым в Академии наук – сама эта Академия, ставшая натуральным министерством?»

В лозунге «Не нужен министр заводу!» содержится формула превращения страны в безгосударственное, бесструктурное образование, которое долго существовать не может. Насколько радикальным был этот проект, видно из того, что Академия наук СССР (а затем Российская Академия наук) стала важным объектом атаки политизированных ученых, в том числе депутатов, избранных от самой Академии. Даже в 1992 г., когда статус Академии была уже резко снижен, доктор наук Вяч. Иванов пишет в «Независимой газете»: «У нас осталась тяжелая и нерешаемая проблема – Академия наук. Вот что мне, депутату от академии, абсолютно не удалось сделать – так это изменить ситуацию, которая здесь сложилась. Академия по-прежнему остается одним из наиболее реакционных заведений». Под прикрытием совершенно неопределимого идеологического ярлыка «реакционности» депутат считал возможным наносить удар по организационному ядру всей российской науки.

Большую роль в представлении государства как коллективного «врага народа» сыграла пропаганда экономической свободы в трактовке неолиберализма. Увлеченные идеями этого модного течения интеллигенты вычитали у его идеолога Фридриха фон Хайека, что «для всех великих философов индивидуализма власть – абсолютное зло», и уверовали в обоснованность своей крайней антигосударственности.

Для разжигания антигосударственного чувства были призваны любимые таланты России, против слова которых беззащитна душа простого человека. После 1991 г. в их выступлениях была сделана небольшая коррекция – упор делался уже на «советском» государстве, но это сути не меняет. Они, люди аполитичные и к тому же баловни советского государства, ничего серьезного против общественного строя сказать не могли. Важен был сам факт: человек, которому мы поклоняемся, ненавидел свое государство.

Вот Николай Петров, преуспевающий музыкант, делает такое признание: «Когда-то, лет тридцать назад, в начале артистической карьеры, мне очень нравилось ощущать себя эдаким гражданином мира, для которого качество рояля и реакция зрителей на твою игру, в какой бы точке планеты это ни происходило, были куда важней пресловутых березок и осточертевшей трескотни о «советском» патриотизме. Во время чемпионатов мира по хоккею я с каким-то мазохистским удовольствием болел за шведов и канадцев, лишь бы внутренне остаться в стороне от всей этой квасной и лживой истерии, превращавшей все, будь то спорт или искусство, в гигантское пропагандистское шоу».

Вот какой стандарт для подражания был предложен обществу: видный деятель искусства болел за шведов и канадцев не потому, что ему нравилась их игра, а потому, что какая-то мелочь в государственной пропаганде резала ему слух. И по сравнению с каким «цивилизованным государством» он считал отношение в СССР к спорту квасной и лживой истерией? Наверное, по сравнению с США. Там спорт не превращается «в гигантское пропагандистское шоу»?

Антигосударственное чувство сцеплено с «ролевыми стереотипами», которые были эффективно использованы в идеологической программе. Некоторые из таких стереотипов активизировались и достраивались уже в ходе перестройки (например, стереотип «репрессированного народа»), другие всегда были в дремлющем состоянии, но актуализировались постепенно, начиная с 60-х годов.

Едва ли не важнейшим из таких стереотипов был образ рабочего, который якобы является объектом эксплуатации со стороны государства. На первом этапе этот стереотип культивировался не столько в среде самих рабочих, сколько в сознании интеллигенции, что и позволяло ей сдвигаться к антисоветизму, не порывая со своими уже укорененными социалистическими стереотипами. Антигосударственные (причем именно антисоветские) установки при мобилизации этого стереотипа оправдывались приверженностью к социальной справедливости. На втором этапе, в самом конце 80-х годов, созревшая доктрина, представлявшая советское государство эксплуататором трудящихся, внедрялась уже и в сознание рабочих.

Главным троянским конем для ввода антисоветских идей в среду рабочих был марксизм – упрощенный и понятный, с Марксом мало общего имеющий. Этот «марксизм» создавался очень широкой группой идеологов, которую объединяла ненависть к советской «империи» – меньшевиками, троцкистами, югославскими «обновленцами», советскими демократами сахаровского направления.

Ключевыми понятиями этой доктрины были эксплуатация и прибавочная стоимость. Объектом эксплуатации были названы советские рабочие, эксплуататором – советское государство. Если требовалась совсем уж классовая трактовка, то и класс был наготове – номенклатура. Подход к рабочим от «их интересов» и даже от марксизма сразу облегчал захват аудитории и ее присоединение к манипулятору. Тем более, что поначалу рабочим даже не приходилось вступать в противоречие с их советскими установками – начиная с Троцкого и кончая Горбачевым, критика «искажений» советского строя номенклатурой опиралась на цитаты Ленина.

Обращение к ролевому стереотипу рабочих в борьбе против советской власти стало применяться сразу, как только новое государство после октября 1917 г. начало налаживать нормальные условия жизни. А значит, налаживать контроль, дисциплину, требовать от рабочих технологического подчинения «буржуазным специалистам». В апреле 1918 г. первые контуры этой доктрины очертили в газете «Вперед» меньшевики: «Чуждая с самого начала истинно пролетарского характера политика Советской власти в последнее время все более открыто вступает на путь соглашения с буржуазией и принимает явно антирабочий характер… Эта политика грозит лишить пролетариат его основных завоеваний в экономической области и сделать его жертвой безграничной эксплуатации со стороны буржуазии».

Начиная с 60-х годов в нашей «теневой» общественной мысли идея о том, что государство эксплуатирует рабочих, изымая их прибавочный продукт, укрепилась как нечто очевидное. Отсюда следовал вывод: сохранять советский строй – не в интересах рабочих, он ничем не лучше капитализма. Позже было сказано, что советский строй – хуже «цивилизованного» капитализма.

Вот философ-марксист, профессор МГУ А.Бутенко пишет в 1996 г. об СССР: «Ни один уважающий себя социолог или политолог никогда не назовет социализмом строй, в котором и средства производства, и политическая власть отчуждены от трудящихся. Никакого социализма: ни гуманного, ни демократического, ни с человеческим лицом, ни без него, ни зрелого, ни недозрелого у нас никогда не было». Почему же? Потому, что «по самой своей природе бюрократия не может предоставить трудящимся свободу от угнетения и связанных с ним новых форм эксплуатации, процветающих при казарменном псевдосоциализме с его огосударствлением средств производства». Здесь антисоветизм соединяется со стереотипом абсолютной антигосударственности: бюрократия, т. е. государство, якобы по самой своей природе – эксплуататор!

Разумеется, никакое государство не может выполнять своих задач, не изымая у граждан части продукта их труда. Но в целях манипуляции здесь используется подмена понятий – изъятие подменяется понятием эксплуатации. На деле существует два способа изъятия прибавочного продукта – через рынок и через повинность. Под повинностью понимается любое отчуждение части продукта, которое не возмещается через рыночный обмен (барщина, алименты, отобрание получки женой и т. д.).

В марксистском понимании эксплуатация как изъятие прибавочной стоимости возникает, когда есть акт купли-продажи: я тебе рабочую силу, ты мне – ее рыночную цену. И суть эксплуатации в том, что рабочая сила производит прибавочную стоимость, которую присваивает покупатель рабочей силы – владелец капитала («капитал – это насос, который выкачивает из массы рабочих прибавочную стоимость»).

Советское общество относилось к тому типу обществ, где прибавочный продукт перераспределяется через повинности. У советского государства с рабочими были во многом внеэкономические отношения. «От каждого по способности!» – это принцип повинности, а не рынка. Все было «прозрачно»: государство изымало прибавочный продукт, а то и часть необходимого – возвращая это на уравнительной основе через общественные фонды (образование, врач, жилье, низкие цены и др.).

Была ли здесь эксплуатация? Только в вульгарном смысле слова, как ругательство. Не более, чем в семье (потому и государство было патерналистским, от слова патер – отец). Маркс в «Экономических рукописях 1857–1859 годов» (соч., Т. 46, ч. П) специально показывает, что рабочий, нанятый даже буржуазным государством, в политэкономическом смысле не является объектом эксплуатации. Он поясняет это на примере, когда государство строит дорогу, которая нужна всем членам общества. Деньги, истраченные на строительство дороги, представляют собой не капитал, а общественный доход, в том числе и самих рабочих, в отличие от их индивидуального дохода. Маркс пишет: «Правда, это есть прибавочный труд, который индивид обязан выполнить, будь то в форме повинности или опосредованной форме налога, сверх непосредственного труда, необходимого ему для поддержания своего существования. Но поскольку этот труд необходим как для общества, так и для каждого индивида в качестве его члена, то труд по сооружению дороги вовсе не есть выполняемый им прибавочный труд, а есть часть его необходимого труда, труда, который необходим для того, чтобы он воспроизводил себя как члена общества, а тем самым и общество в целом, что само является всеобщим условием производительной деятельности индивида».

Но рабочие легко приняли лжемарксистскую формулу их эксплуатации государством потому, что все слова были знакомыми и точно укладывались в стереотип: «рабочих эксплуатирует работодатель». Достаточно было только путем длительного повторения перенести понятие «работодатель» с капиталиста на советское государство и создать таким образом ложный стереотип, произвести канонизирование настроений.

Этот ложный стереотип опирался на важное чувство – «ревность обделенного». Слова об эксплуатации грели душу – приятно, когда тебя жалеют. А кроме того, сама советская пропаганда внушила, что мы вот-вот будем потреблять материальных благ больше, чем в США. А раз не больше, значит, нас эксплуатируют. Кто? Государство, ведь капиталистов у нас нет.

Это – важный источник хрупкости любого идеократиче-ского государства. Оно берет на себя слишком много – роль отца. Если в семье плохо – отец виноват. Либеральное государство изначально снимает с себя ответственность, оно лишь следит за порядком на рынке. Источником личных невзгод здесь являются стихийные законы рынка – так это воспринимается массовым сознанием. Государство в таком случае не только не несет вины, но оно всегда выглядит благом, поскольку хоть чуть-чуть смягчает жестокие законы рынка (дает субсидию безработному и т. д.).

Возможно, хотя и не очевидно, что советское государство могло оставлять рабочим больше благ. Но оно находилось в состоянии войны, пусть холодной. Это важное условие было вытеснено из общественного сознания, и все его как будто забыли. А в состоянии войны главнейшая обязанность государства – защита страны и граждан. И на это советское государство тратило значительную долю изъятого «прибавочного продукта». Кстати, нареканий к выполнению этой его обязанности не было. В СССР было бы дикостью даже помыслить, чтобы какой-то Хаттаб из Иордании год за годом ходил по Кавказу и стрелял в советских граждан.

Канализирование стереотипа эксплуатации на государство можно было бы блокировать, если бы удалось резко сменить понятийный аппарат и выйти за рамки всего набора связанных стереотипов. Прежде всего, отказаться от понятия эксплуатации как понятия, легко поддающегося фальсификации. Эта его уязвимость связана с тем, что это – понятие «высокого уровня», сильно идеологизированное и связанное с осязаемыми величинами слишком сложной цепочкой взаимозависимостей.

Конечно, выход из круга сложных стереотипов и использование абсолютных, «земных» понятий переводит рассуждения на более примитивный уровень и снижает познавательную силу умозаключений. Но на эту жертву надо идти, если стоит задача создания первого ряда защиты от манипуляции.

Вне стереотипа «эксплуатации» можно было бы построить такую цепочку утверждений:

– В советском типе хозяйства государство было одновременно работодателем; при «рынке» роли работодателя и государства разделяются.

– Советское государство отнимало у рабочего часть заработанного «за двоих» – за государство и за работодателя; при рынке государство отнимает за себя (налоги, пошлины, акцизы и т. д.), хозяин – за себя (прибыль).

– Для рабочего важно, не кто и в какой пропорции у него отнимает, а сколько он получает в сумме – как деньгами, так и натурой (в виде безопасности, жилья, врача и прочих благ). Разумно желать и поддерживать только такие изменения, при которых получаемая рабочим сумма благ увеличивается, а не уменьшается.

– Что получилось, когда рабочие позволили ликвидировать советский строй и согласились на появление частного работодателя, чтобы отдавать государству меньше, чем раньше? Количество благ, получаемое в сумме деньгами и натурой, резко сократилось.

В таком рассуждении не приходится оперировать абстрактными категориями, все участники драмы знакомы, и все величины соизмеримы исходя из обыденного опыта. В эту логическую цепочку трудно встроить ложный стереотип государства-эксплуататора.

Другой интенсивно использованный во время перестройки антигосударственный стереотип можно назвать ((льготы номенклатуры». Не будем здесь обсуждать этот стереотип по сути, он важен как искусственно созданная структурная единица массового сознания.

Борьба против привилегий руководства была важной частью программы по подрыву легитимности советского государства. При опросе в 1988–1989 гг. на вопрос «Что убедит людей в том, что намечаются реальные положительные сдвиги?» 25,5 % участников всесоюзного опроса ответили: «Лишение начальства его привилегий». Но важно подчеркнуть, что интеллигенция в этом вопросе резко выделилась из усредненной выборки населения. Среди читателей «Литературной газеты» (в основном, это люди с высшим образованием) так ответило 64,4 %.

В этой антиноменклатурной кампании была проведена подмена стереотипа с канализированием настроений. Это можно считать блестящей операцией потому, что разыграна была она самой номенклатурой в ходе подготовки ее «революции сверху». Именно идеологический аппарат, контролируемый номенклатурой КПСС, создал образ врага в виде «виртуальной» номенклатуры и натравил на него массовое сознание. Так самолет выпускает ложную пылающую цель, на которую отвлекается ракета с самонаводящейся на тепловое излучение головкой.

Исходным, внедренным в массовое сознание стереотипом был уравнительный идеал. Разжигая в массах ненависть к льготам номенклатуры, идеологи сумели канализировать эту ненависть не на личности и не на реальную социальную группу, а именно на статус члена номенклатуры, порожденный советским строем.

Антиноменклатурный стереотип был использован как средство манипуляции очень широкого охвата. Он разрушал и логику, и чувство меры, и критерии подобия. Применялся он стандартно, почти без изменений, в масштабах всей социалистической системы. Много говорилось, что народы стран Восточной Европы возмущены коррупцией высших эшелонов власти, той роскошью, которую позволяли себе члены руководства. Очень скупо, впрочем, давались конкретные данные об этой роскоши. В западной прессе промелькнул лишь факт, что на даче у Хонеккера был бассейн (потом было уточнено, что бассейн был длиной 12 метров – как у среднего лавочника на Западе). Никто и не думал сопоставить размер средств, идущих на потребление представителей высших статусов капиталистических стран и «коррумпированных коммунистических режимов». Никто не сказал телезрителям, что речь идет о роскоши, оцениваемой по совершенно иным, чем на Западе, меркам, смехотворным с точки зрения боссов рыночной экономики и государственной верхушки Запада.

Закрепление стереотипов в сознании приводит человека к неспособности поместить ситуацию в реальные пространственно-временные координаты и оценить ее рационально. Жестко следующий стереотипам человек затрудняется и в проведении структурного анализа ситуации – он сразу воспринимает ее идеологическую трактовку.

Ведь очевидно, что любое общество должно создавать людям, занимающим высшие статусы в социальной иерархии, те или иные привилегии. Были ли привилегии, предоставляемые верхушке режима, скажем, в СССР, вопиюще большими, выходящими за всякие разумные рамки? Нет, никто этого не утверждал. Может быть, номенклатура этих стран представляла собой паразитическую верхушку, не выполнявшую своей роли в социальной структуре? Этот вопрос никогда в дебатах и не возникал, следовательно, существенной роли он не играл. Значит, телезритель, радиослушатель или читатель просто подвергся внушению идеологической машины манипуляторов. Рациональных доводов за то, чтобы превратить управленческий аппарат советского типа в бюрократию ельцинского типа, в общественном сознании не было.

Уже в 1993 г. новая номенклатура из России, получившая в ходе приватизации государственную собственность, откупала на южном берегу Испании целые отели с комнатами по 400 долларов в сутки и заказывала обеды по 600 долларов на брата. Для нашей темы важен тот факт, что поместить эти сведения в контекст своей ненависти к советской номенклатуре средний человек неспособен. В его сознание встроены два непересекающиеся стереотипа: привилегии советской верхушки были велики и нестерпимы для граждан; привилегии нынешней верхушки для граждан безразличны, величина их несущественна.

Красноречиво такое сравнение. В среде научных работников бытовало мнение о несправедливости высокого жалованья академиков (800 рублей, не говоря уж о министрах СССР (1200 руб.)) – при зарплате старшего научного сотрудника кандидата наук 300 руб. Но эти же интеллигенты с равнодушием восприняли в 1998 г. сообщение о том, что оклад государственного чиновника третьего ранга, директора РАО ЕЭС, составлял 22 тыс. долларов в месяц – примерно в 400 раз больше, чем у старшего научного сотрудника Российской Академии наук. При этом директором РАО ЕЭС был в то время не выдающийся инженер-энергетик, подобный многолетнему министру энергетики СССР члену-корреспонденту АН СССР П.С.Непорожнему, а некто Бревнов, молодой выдвиженец «молодого реформатора» Б.Немцова, не имевший ни образования, ни опыта работы в энергетике. Казалось бы, напрашивается сравнительный структурный анализ объема работы и льгот двух управленческих работников на сравнимом по функции месте – министра энергетики СССР и директора РАО ЕЭС. Но такой анализ людям не под силу.

Стереотип «льготы номенклатуры» очень активно использовался для отвлечения общественного сознания от важных политических шагов. Например, в тот момент, когда готовилось обсуждение закона о приватизации (май 1991 г.), ТВ с большой страстью освещало слушания Комиссии по привилегиям Верховного Совета СССР о распродаже со скидкой списанного имущества с госдач, арендуемых высшим командным составом армии.

Документы, опубликованные в «Известиях», гласили, что речь шла о 18 дачах, в которых в 1981 г. было установлено имущества на 133 тыс. руб. (по 7 тыс. руб. на дачу). Через десять лет эта старая мебель продавалась с уценкой 70–80 %. С участием депутатов был устроен целый спектакль по поводу того, что один маршал купил списанный холодильник «ЗИЛ» за 28 рублей (новый стоил 300 руб.).

Насколько смехотворна была роскошь обстановки на казенных дачах высшей военной номенклатуры (маршалов), говорит стоимость имущества – 7 тысяч рублей. В то время автомобиль ВАЗ-2105 стоил 8,3 тыс. рублей. И такие «привилегии» были предметом слушаний Верховного Совета СССР! Очевидно, что речь шла именно о спектакле, поставленном ради манипуляции сознанием.

Манипулирующий характер той акции усиливался и другими приемами: принижением проблемы и созданием острой некогерентности. Разоблачение купившего холодильник маршала шло параллельно с выступлениями А.Н.Яковлева против «порожденной нашей системой антиценности – примитивнейшей идеи уравнительства». Казалось бы, на фоне идеологической кампании против уравниловки всех должен был бы возмутить как раз тот факт, что общество не нашло способа устроить старость двух десятков маршалов так, чтобы им и в голову не пришло выгадывать на покупке старого холодильника. Но острая некогерентность не позволяла людям сделать разумного вывода.

Антиноменклатурный стереотип оказался очень устойчивым и заслуживает изучения. Особенно важно, что его интенсивная эксплуатация стала возможной именно вследствие устойчивости в массовом сознании уравнительного идеала. Это пример того, что в манипуляции удается использовать даже те стереотипы, которые направлены как раз против установок манипулятора. Важно умело канализировать действие стереотипа.