Ницше писал: «Больные лихорадкой видят лишь призраки вещей, а те, у кого нормальная температура, – лишь тени вещей; при этом те и другие нуждаются в одинаковых словах». Когда людей готовят к большой программе манипуляции, снимая их психологическую защиту и усиливая внушаемость, то тем самым у них «повышают температуру». Они, услышав те же самые слова, что и раньше, видят только призраки вещей и явлений. И призраки эти незаметно создаются манипулятором.

В это время спасение каждого в том, чтобы не верить призраку и добиться ясного смысла слов. Но времени на это не хватает. Манипуляторы фабрикуют и вбрасывают в общественное сознание огромный поток ложных понятий, смысла которых установить невозможно.

Уже Ле Бон заметил, что эффективнее всего в манипуляции сознанием действуют слова, которые не имеют определенного смысла, которые можно трактовать и так, и эдак. К таким словам он отнес слова свобода, демократия, справедливость и т. п. Это самые боевые слова в идеологических программах. Вспомним, как было использовано одно из наиболее важных в манипуляции понятий – свобода.

Понятие свободы – одно из ключевых в ядре культуры каждого общества. Оно соединяет все уровни человеческого существа и его отношений с миром и другим человеком. Поэтому трактовка свободы играет важную роль в легитимации (или подрыве легитимности) политического порядка и общественного строя в целом. По этой причине внушение определенного понимания свободы – важная задача в технологии манипуляции массовым сознанием.

Важный источник непонимания, которое возникло при манипуляции понятием свободы, был создан тем, что категория свободы была представлена как общечеловеческая, не зависящая от времени и пространства, от культуры и исторических условий. На самом же деле трудно назвать другое понятие, столь изменчивое и зыбкое, как свобода. Можно сказать, что без четкого изложения ее профиля, без дотошного перечисления ее признаков вообще нельзя даже грубо представить себе, что подразумевает под этим словом та или иная социальная группа.

Вот пример, сколь различны были представления о свободе в одной и той же культуре почти в одно и то же время. Парижане, штурмуя Бастилию, были уверены, что идут на этот штурм во имя свободы. А немного времени спустя Де Токвиль, изучая эту революцию, пишет, что в 1789–1794 гг. люди, «забыв о свободе, пожелали сделаться равными рабами».

Во время перестройки подавляющее большинство граждан было уверено, что переход от советского «тоталитаризма» к свободному обществу будет означать торжество социальной справедливости. Это ошибочное мнение создавалось СМИ, которые умалчивали о принципиальном положении неолиберализма. Фридрих фон Хайек писал в 1975 г.: «Попытка осуществить социальную справедливость несовместима с обществом свободных людей».

Как было сконструировано новое представление о свободе в идеологической программе перестройки? В общем, в культуре России довольно долго существовала оппозиция двух разных подходов к этому понятию. Либералы-западники (т. е. «поборники свободы») склонялись, хотя и с серьезными колебаниями, к формуле, выработанной в ходе Просвещения: человек свободен, поскольку он – индивидуум (т. е. «неделимый»). Он есть целостный, ни с кем не разделяемый мир. Он лишен оков всеобщей этики, которая в современном обществе заменена правом – «разрешено все, что не запрещено законом».

Эта формула свободы вытекает из картины мира, что сложилась в западной культуре в XVII–XVIII веках. Условием для такого понимания свободы была уверенность в открытости и бесконечности нашего мира и его ресурсов, в разделении субъекта и объекта (выведении человека за пределы Природы).

В России, общество которой относилось к категории традиционных, в ходе модернизации в начале XX века проблема свободы была поставлена как проблема отношения человека к миру (или к Богу) – и к другому человеку. Достоевский и Толстой отвергали свободу западного либерализма. В чем же была суть конфликта? В том, что, согласно представлениям мыслителей традиционного общества, свобода, лишенная оков «иррациональной» этики (Бога, любви и совести), разрушительна. При этом подавление этической ответственности означает и подавление свободы, сверхчеловек – тоже раб. Таким образом, речь идет о различном понимании диалектики свободы и ответственности в двух разных философско-религиозных системах.

Задача манипуляторов при подготовке людей к крупным общественным сдвигам заключалась прежде всего в том, чтобы увлечь людей в область аутистических представлений о свободе, которые несовместимы с реальным соотношением свободы и необходимости, свободы и ответственности. Чтобы снять тормоза ответственности и отключить выработанное культурой недоверие к разрушительным идеям, во время перестройки была проведена интенсивная кампания по созданию стыда или хотя бы неудобства за «рабскую душу России». В ход пошел и Чехов с его «выдавливанием раба по капле», и модный Фридрих фон Хайек с его «дорогой к рабству», и Э.Фромм со «страхом перед свободой».

В конструировании фальсифицированного понятия свободы использовали экстремистскую мысль неолиберала фон Хайека, что «для всех великих философов индивидуализма власть – абсолютное зло», и связали эту конструкцию со стереотипом антигосударственности. СМИ пропагандировали противоречащие здравому смыслу призывы фон Хайека не бояться идти ради свободы на жертвы и презирать защищенность. Он советовал: «И надо вновь вспомнить слова Бенджамина Франклина, выражающие кредо англосаксонских стран: «Те, кто в главном отказывается от свободы во имя временной безопасности, не заслуживает ни свободы, ни безопасности».

Как мило слушать эти советы в России! Ведь это кредо сытого человека, привыкшего к безопасности за океаном. Это для него главное – свобода, это для него государство – абсолютное зло. А если у тебя ребенок плачет без хлеба? А если на тебя прет Гитлер, обещавший вообще стереть твой народ с лица земли? В том-то и дело, что либеральное понимание свободы в России могло привлечь лишь людей, лишившихся исторической памяти и о голоде, и о Хатыни.

Кампания была настолько мощно и разнообразно оркестрованной, что удалось достичь главного – отключить здравый смысл и логику в подходе к проблеме свободы. Не приходилось слышать, чтобы какой-то видный деятель обратился с простой и вообще-то очевидной мыслью: «Люди добрые, да как же можно не бояться свободы? Это так же глупо, как не бояться огня или взрыва».

Стоит только задуматься над понятием «страх перед свободой», как видны его возможности для манипуляции. Ведь человек перестал быть животным (создал культуру) именно через постоянное и непрерывное создание «несвобод» – наложение рамок и ограничений на дикость. Что такое язык? Это введение норм и правил сначала в рычание и визг, а потом и в членораздельную речь и письмо. Ах, ты не желаешь презреть оковы просвещенья? Ты требуешь соблюдать правила грамматики? Значит, ты раб в душе, враг свободы.

Только через огромную и разнообразную систему несвобод мы приобрели и сохраняем те свободы, которые так ценим. В статье «Патология цивилизации и свобода культуры» (1974) Конрад Лоренц писал: «Функция всех структур – сохранять форму и служить опорой – требует, по определению, в известной мере пожертвовать свободой. Можно привести такой пример: червяк может согнуть свое тело в любом месте, где пожелает, в то время как мы, люди, можем совершать движения только в суставах. Но мы можем выпрямиться, встав на ноги – а червяк не может».

Вот первый вывод: в основании либеральной концепции свободы, которая была использована в идеологической кампании, лежала ложная посылка о свободе как отрицании норм и запретов, бывших якобы порождением советского тоталитарного строя. Вместо диалога о «выборе несвобод» людям внушили разрушительную мысль о ликвидации норм и запретов. Между тем только через огромную и разнообразную систему несвобод мы приобрели и сохраняем те свободы, которые так ценим.

Представим невозможное – что вдруг исчезло организованное общество и государство, весь его «механизм принуждения», сбылась либеральная утопия «свободного индивида». Произошел взрыв человеческого материала – более полное освобождение, чем при взрыве тротила (индивидуум – это атом, а при взрыве тротила все же остаются не свободные атомы, а молекулы углекислого газа, воды, окислов азота). Какую картину мы увидели бы, когда упали бы все цепи угнетения – семьи, службы, государства? Мы увидели бы нечто пострашнее, чем борьба за существование в джунглях – у животных, в отличие от человека, не подавлены и не заменены культурой инстинкты подчинения и солидарности. Полная остановка организованной коллективной деятельности сразу привела бы к острой нехватке жизненных ресурсов и массовым попыткам завладеть ими с помощью грубой силы.

Короткий период неорганизованного насилия заставил бы людей вновь соединяться и подчиняться угнетающей дисциплине – жертвовать своей свободой. Одних – ради того, чтобы успешнее грабить, других – чтобы защищаться. Первые объединились бы гораздо быстрее и эффективнее, это известно из всего опыта. Для большинства надолго установился бы режим угнетения, эксплуатации и насилия со стороны «сильного» меньшинства.

Эта картина разрушения государства, «взрыва свободы», дана как абстракция. На деле в СССР в конце 80-х годов после искусственного подавления «страха перед свободой» была создана обстановка, в которой многие черты этой абстракции были воплощены в жизнь. Уже в 1986 г. прошла серия структурно схожих катастроф, вызванных освобождением от «технологической дисциплины». Мы потрясены Чернобылем и не заметили множества малых аварий и катастроф, удивительно схожих по своей природе с чернобыльской. Независимо от типа технологии – на заводе, в шахте или на транспорте – эти аварии по своему типу были принципиально родственны.

В 1988 г. «новое мышление» дало свободу от норм межнационального общежития – потекла кровь на Кавказе. Через год была разрушена финансовая система, а затем и потребительский рынок – всего лишь небольшим актом освобождения (были сняты запреты на перевод безналичных денег в наличные, а также на внешнюю торговлю).

Что было дальше, хорошо известно – распад государства и производственной системы, появление огромного количества свободных людей (мелких торговцев, шатающихся по всему миру жуликов и студентов, проституток, бомжей и беспризорников). А также взрастание многомиллионного, почти узаконенного свободной моралью преступного мира, который изымает и перераспределяет жизненные блага хищением и насилием. Свободные от закона и морали чиновники и предприниматели могут теперь не платить зарплату работникам – об этом всего за несколько лет до этого даже помыслить никто не мог, такой прогноз приняли бы за бред сумасшедшего.

Подавив, средствами манипуляции сознанием, «страх перед свободой», идеологи смены общественного строя соблазнили людей жизнью без запретов – так же, как средневековый крысолов в отместку городу, где ему не выдали обещанного золота, сманил своей дудочкой и увел всех детей этого города. Его дудочка пела: «Пойдемте туда, где не будет взрослых с их запретами».

Так общество погрузилось в тяжелый кризис. И трудность его преодоления не в хитрости или жестокости политиков, а в том, что соблазн свободой манипуляторы сумели внедрить глубоко в подсознание больших масс людей, особенно молодежи. Значительная часть их перестала быть гражданами и составлять общество. Перед нами большой эксперимент по «толпообразованию» – без физического контакта людей.

В массовом сознании стал слишком силен компонент «мышления толпы», и подверженные ему люди уже не хотят возвращаться на заводы и за парты. Они очарованы свободой, даже если она несовместима с жизнью. Их не увлекает никакой проект жизнеустройства, их манит дудочка тех, кто обещает снятие запретов права и морали, устранение самих понятий долга и греха.

Вот первый вывод: в основании всей антисоветской концепции свободы, которая вызвала всплеск антиэтатизма (антигосударственного чувства) лежала ложная посылка о свободе как отрицании норм и запретов, бывших якобы порождением тоталитарного строя. Вместо диалога о «выборе несвобод» людям внушили разрушительную мысль о ликвидации норм и запретов. Между тем только через огромную и разнообразную систему несвобод мы приобрели и сохраняем те свободы, которые так ценим.

Отказ от обсуждения тех ограничений и «несвобод», которые придут на смену советским ограничениям и несвободам при победе демократии Ельцина, выдает манипулятивный характер кампании. Ведь даже в связи с совершенно конкретными утверждениями наших демократов были сделаны предупреждения виднейшими западными философами и политиками.

Например, одним из главных пунктов в антисоветском проекте было признание безработицы – но один из самых авторитетных идеологов «социально ориентированного капитализма» премьер-министр Швеции Улоф Пальме в книге «Шведская модель» специально обсуждал роль безработицы как самого мощного средства сокращения свободы человека. Он говорил: «Бедность – это цепи для человека. Сегодня подавляющее большинство людей считает, что свобода от нищеты и голода гораздо важнее многих других прав. Свобода предполагает чувство уверенности. Страх перед будущим, перед насущными экономическими проблемами, перед болезнями и безработицей превращает свободу в бессмысленную абстракцию».

Еще более общим требованием во время перестройки был переход к экономической свободе, «свободе рынка». На этот счет высказался К.Поппер, либеральный философ открытого общества. В своей главной книге «Открытое общество и его враги» он писал: «Неограниченная экономическая свобода может быть столь же саморазрушающей, сколь и неограниченная физическая свобода… Дело в том, что тот, кто обладает излишком пищи, может заставить тех, кто голодает, «свободно» принять рабство, не используя при этом никакого насилия». Лидер германских социал-демократов О.Лафонтен сказал проще: «Там, где свобода рынка становится самоцелью, там ограничивается свобода человека» («Общество будущего. Политика реформ в изменившемся мире». М., 1990, с. 155).

Второй источник непонимания, которое эксплуатировали идеологи перестройки, был создан тем, что категория свободы была представлена как общечеловеческая, не зависящая от времени и пространства, от культуры и исторических условий. На самом же деле трудно назвать другое понятие, столь изменчивое и зыбкое, как свобода. Можно сказать, что без четкого изложения ее профиля, без дотошного перечисления ее признаков вообще нельзя даже грубо представить себе, что подразумевает под этим словом та или иная социальная группа.

В общем, можно считать, что все рассуждения идеологов перестройки о свободе были построены на методологическом подлоге – саму категорию свободы они представили широкой публике ложно. Убеждая людей отказаться от космического чувства и принять философию индивидуализма, идеологи постепенно внушили значительной части интеллигенции ошибочную мысль, будто «свобода по фон Хайеку» означает раскрепощение личности, возможность ее самовыражения.

Вся идеологическая кампания, направленная на то, чтобы убедить граждан, будто частная собственность и основанный на ней капитализм «создают» права и свободы человека, основана на сокрытии важного вывода социологии и философии.

Тезис о связи капитализма с демократией отвергнут не только марксизмом, но и либеральными мыслителями. Сама мысль эта кажется странной потому, что не только практика Запада, отраженная, например, в литературе и кино, не дает никаких оснований для такой иллюзии, но и самые крупные социологи Запада (прежде всего М.Вебер, а в наше время Э.Фромм и М.Фуко) доходчиво доказывали, что это именно не так и объясняли, почему это не может быть так.

Наши нынешние либералы-утописты считают, что, отказываясь от идеала равенства, они утверждают идеал свободы. При этом они и малого усилия не хотят сделать, чтобы выяснить, а что же означает свобода в наших конкретных условиях. Перед их глазами разыгрывается драма: наделение меньшинства свободой разворовать общенародное достояние оборачивается лишением самых фундаментальных свобод подавляющего большинства граждан. Но многие просто не видят этой драмы.