Исключительно важным чувством, которое широко используется в программах манипуляции сознанием, является чувство юмора. Способность видеть и представлять явления жизни в смешном виде и осваивать мир под углом зрения иронии – важное свойство психики. Поэтому смеховая культура во все исторические эпохи составляет необходимую особую часть культуры общества. Огромную роль играет смех в процессах установления или подрыва культурной гегемонии, то есть в переломные моменты в жизни общества.

Сильным средством разрушения психологической защиты против манипуляции сознанием является осмеяние, идеологизированное острословие. Особенно идеологически нагруженным бывает смех, имеющий своим объектом именно скрепляющие общество символы. Фрейд в монографии «Острословие и его отношение к бессознательному» писал о важных социальных функциях тенденциозных острот, о том, что они служат «оружием атаки на великое, достойное и могущественное, внешне и внутренне защищенное от открытого пренебрежения им». Именно поэтому идеологизированные острословы Хазанов и Жванецкий, Задорнов и Петросян стали в СССР влиятельными реальными политиками в годы перестройки.

После ликвидации СССР многие анекдоты, шутки и стишки, которые раньше считались продуктом «народного творчества», были изданы. Вот, например, книга «Моня Цацкес – знаменосец» Эфраима Севелы (автор отрекомендован журналом «СОЦИС» как еврейский писатель, книга издана в 1992 г. в Петербурге). Это – книга анекдотов о советской армии. Журнал представляет все эти анекдоты как «армейский фольклор», хотя по приведенным примерам (в частности, по диалогу о красном знамени между политруком Кацем и рядовым Цацкесом) видно, что это – довольно занудливый идеологический продукт. Судя по тому, что подобные анекдоты выходят теперь в авторских книгах, весь их поток фабриковался сравнительно небольшим числом творческих работников.

Такой юмор был направлен и на символы семьи. Эту акцию сегодня пытаются представить как стихийное явление, фольклор («черный юмор как явление народной смеховой культуры»). В академическом журнале «СОЦИС» печатают, например, такие стихи:

Вот комментарий: «Некоторые исследователи в таком отношении к семье усматривают крушение связей, являющееся неизбежным и, возможно, отрицательным последствием развития цивилизации – от племени и родовых отношений к индивидуализму и эгоцентризму. Отметим, не вдаваясь в подробное обсуждение этого тезиса, что он в любом случае оказывается прямой, непосредственной трактовкой неприглядной роли семьи в освещении подросткового фольклора».

Эту ссылку на «некоторых исследователей» принять нельзя, поскольку в подобных стихах и следа нет «народной смеховой культуры» или «подросткового фольклора». Это – типичная лабораторная продукция посредственного поэта, выполняющего идеологическое задание. Когда начали выходить эти «антологии черного юмора» (например: Белянин В.П., Бутенко И.А. Антология черного юмора. Мадрид. 1992), стало видно, что это – профессиональная работа очень малой группы людей. Это не так замечалось, когда стишки передавались устно.

Кстати, эта идеологическая программа продолжает выполняться. В феврале 2000 г. «Независимая газета» сообщила: «Все большую популярность приобретает выставка «Детские ужастики» харьковского фотографа-авангардиста Сергея Браткова, которая будет работать в московской галерее «Риджина» до середины марта. Впервые этот проект Братков показал в своем родном городе Харькове два года назад. Экспозиция из двенадцати цветных фотографий плюс две инсценировки с участием детей. Экспозиция продолжалась недолго, возмущенные харьковчане потребовали закрытия «педофильной» выставки». И «Независимая газета», которая считается интеллектуальным изданием, дает положительную рецензию об этой выставке.

Влияние на массовое сознание политизированного осмеяния очевидно. Во время перестройки оно было направлено на «дегенерацию» тех ценностей, которые легитимировали советский строй. Однако представляется более важным, хотя и гораздо труднее различимым, длительное воздействие на общественное сознание всего фона смеховой культуры последних десятилетий. Как показывает полувековой опыт, идеократическое государство, в легитимации которого очень большую роль играют освященные традицией символы и идеи, исключительно чувствительно к разъедающей силе смеха. Напротив, либеральное государство атомизированного гражданского общества, которое консолидировано рационально понимаемым интересом индивидов, к сатире и иронии равнодушно. Высокая уязвимость идеократического государства по отношению к «молекулярной агрессии» юмора была продемонстрирована и в ходе крушения средневековой Европы в период Возрождения, и во время Великой Французской революции и, уже на наших глазах, во время перестройки.

Однако перестройка стала лишь кульминацией этого процесса, а тревожные признаки «аллергии» на смех появились сразу после выхода из мобилизационного состояния в 50-е годы. Советский строй вырастал на матрице «архаического крестьянского коммунизма» (выражение М.Вебера). Но в 60-е годы она вошла в конфликт с мировоззрением новых поколений, особенно в среде образованных людей. Выход «из матрицы» был сложной и к тому же неосознанной проблемой, с которой идеологическая система не справилась. Фактором, усугубившим это противоречие, стало развитие в СССР смеховой культуры. Оно пошло по такой траектории, на которой ирония и смех стали все больше вторгаться в область «священного» и профанировать символы, важные для легитимации строя. Эта эволюция хорошо видна в творчестве многих виднейших деятелей смеховой культуры (например, Э.Рязанова).

Некоторые культурологи сейчас утверждают, что в 60—70-е годы в СССР существовала большая смеховая культура, не обладавшая антисоветским потенциалом, и наряду с ней имелась маргинальная «интеллигентская» смеховая культура, которая не смешивалась с основным течением и вдруг «открылась» в перестройке. Видимо, это слишком сильное упрощение. Антисоветская смеховая культура сформировала то «творческое меньшинство», которое стало лидером главного течения («мэйнстрима») смеховой культуры и задавало его нормы и штампы. Антисоветский анекдот обычно бывал в компании лишь стартером для очереди хороших «общих» анекдотов, но постепенно слился с ними в систему, стал привычной и необходимой ее частью.

Ведь само слово «потенциал» означает то, что не вскрылось, не актуализировало себя как движущая сила процесса, что переживает инкубационный период как невидимая часть этого процесса. С другой стороны, и смысл понятия «антисоветский» вовсе не предполагает сознательной враждебности к советскому жизнеустройству. «Не зная общества, в котором живем», мы принципиально были и не в состоянии оценить антисоветский потенциал многих слов и действий – но ведь это не значит, что такого потенциала не было в реальности. Большинство граждан действительно не знало, что опасно для строя, а что нет, оно было нечувствительно к этому скрытому смыслу слов и жестов. Екатерина Маслова в романе Толстого «Воскресение» думала, что дает клиенту снотворное, но это не значит, что порошок не был ядом. И он оказался именно ядом.

Катастрофа советской государственности и всего советского жизнеустройства, которой не желало подавляющее большинство граждан, побуждает многих искать ее причину в происках «архитекторов перестройки» и корыстных интересах части номенклатуры. Действительно, были и происки, и корыстные или политические интересы внутри и вне страны, но эти угрозы сопровождают жизнь любого государства. Что толку копаться в душе антисоветских идеологов и пытаться понять их мотивы. Важнее понять, как готовилась почва к восприятию их идей. История того, что происходило в 60—70-е годы в «кипящем слое» интеллигенции, показывает, что общий, веселый и жизнеутверждающий смех сыграл в этой подготовке большую роль. Ничего необычного в этом нет. Для многих болезней важными предпосылками являются вещи, исключительно полезные для других сторон здоровья, – например, увлечение спортом.

Те нормы «смеховой культуры», которые позже были укреплены и доведены до крайности Жванецким, Хазановым и др., начали вводиться в середине 50-х годов в субкультуре той молодежи, которую называли «стилягами». Весь их разговор был пропитан иронией. Она казалась аполитичной потому, что была всеохватной, но само определение чужих как «плебеев» было вовсе не безобидным. Имелось и резкое отличие смеха «стиляг» от смеха «плебеев» – «плебеи» смеялись не над всем, многое в жизни обладало для них святостью.

Уже в середине 50-х годов в молодежной среде (особенно в среде студентов) непрерывно подшучивать, «как стиляги», стало в социальном плане выгодно. Ироничный язык (а значит, независимо от осознания, и взгляды, которые он отражал) стали престижны – даже несмотря на неодобрение большинства. Стиляги в некотором смысле стали «творческим меньшинством» (в понимании Тойнби). К тому же часть молодых учителей тоже стала говорить на таком языке, хотя и гораздо тоньше. Этот ироничный стиль приобретал нормативное значение. Оно стало очевидным в 60-е годы и сыграло важную роль в консолидации «шестидесятников».

Все мы в той или иной степени конформисты, и многие стали применять в общении эти приемы – подтекст, игру слов. Освоить эти подходы не стоило большого труда, но они сразу давали человеку авторитет, пусть и дешевый. При этом важен был именно стиль, а не качество острот. Как известно, стиляги как субкультура были грубо подавлены, но многие их «находки» стали распространяться в молодежной среде.

Так, говорить с юмором обо всем (или почти обо всем) стало в среде «продвинутых» студентов почти обязательной нормой. Правда, это уже не был юмор стиляг – шутить надо было «интеллектуально», но не весело-простодушно, как было в 50-е годы у «плебеев». Общение студентов стало похоже на непрерывный КВН. Чуть позже этот стиль был перенесен в язык общения научных лабораторий (с некоторым перебором это отражено в важном для нашей темы фильме М.Ромма «Девять дней одного года»).

Хотя шутки, которыми обменивались молодые интеллигенты в кругу товарищей, были доброкачественными, возникало ощущение какого-то изъяна. Это было видно по тому, что в следующем эшелоне, мыслящем «в том же стиле», порождался поток шуток именно тупых – можно назвать это культурой «хохмы». То же самое происходило в массовой эстрадной культуре – за Райкиным, как карикатура на него самого, шел Хазанов.

Многие чувствовали, что этот поток «юмористического» сознания обладает большой инерцией и ведет тебя в соответствии со своими законами. Это было ощущение исключительно неприятное, и периодически человека охватывало острое чувство стыда. Не раз вспоминалось: «Ради красного словца не пожалеет и отца». Было видно, что популярные каламбуры или двусмысленности унижали чье-то достоинство или осмеивали то, что не следовало осмеивать. Но соблазн был велик, люди от души смеялись и прощали гадости, но эти гадости оставались в пространстве и «работали». Например, стало нормой осмеяние социальных типов, часто мифических – при том, что на следующей стадии неприязнь к ним переносилась на реальные социальные группы. Частота таких событий была весьма велика, так что можно говорить о массовом социальном явлении. Уже в этом был активный подрыв оснований солидарного общества, но об этом, конечно, не думали.

Когда в том же ключе стали «иронизировать» над принципиальными устоями советского строя, этого никто даже не заметил. Люди, которые в августе 1991 г. спокойно распевали с эстрады «забил заряд я в тушку Пуго», были подготовлены сами и имели перед собой подготовленную аудиторию. Это и есть «смеховая культура», выросшая из юмора 60-х годов. И этот юмор, определивший стиль мысли и слова важного поколения, был столь агрессивным, что он подавил, оттеснил и обыденный «юмор плебеев», и «юмор Теркина», и утонченный «юмор Грибова и Яншина». Нигде стереотипы интеллигенции не оказывали на массовое сознание такого нормативного влияния, как в СССР 70-х годов – ведь почти все популярные актеры, поэты, эстрадные юмористы вышли из этого поколения или подлаживались под него.

В 60-е годы в среде интеллигенции стало обязательным говорить даже о серьезных общественных проблемах на языке хохмы, ернически. Было признаком дурного тона попытаться обсудить что-то без «красного словца». Штампы из Райкина, а потом Жванецкого стали заменять аргументы. Обладал ли этот переход «антисоветским потенциалом»? Видимо, да, обладал, и это даже чувствовалось. Хохмы и шуточки как особый «понятийный аппарат» размягчили определенный участок в мировоззренческой «мембране» человека, а потом в этих шутках (скажем, в комедийных фильмах) стал постепенно наращиваться компонент сатиры. Кислота, разъедающая мембрану и открывающая путь яду, обладает разрушительным потенциалом, хотя бы сама и не была ядовита.

Культура «нейтрального» смеха снизила барьеры для проникновения смеха антисоветского, а нередко была почти «троянским конем» для идеологизированного смеха. Хазанов смешил байками про «кулинарный техникум», с их помощью он произвел захват аудитории, а уж потом стал внедрять байки открыто антисоветские. А какой-нибудь другой юморист смешил нейтральными байками и не стал антисоветским борцом, но этими байками он сделал часть работы Хазанова – снял психологические защиты против определенного способа постановки проблем, против «языка хохмы» как общезначимого языка.