III
Свою способность ориентироваться на болоте Николай явно переоценил. Все-таки сколько лет прошло с тех пор, когда он тут лазил в последний раз! Хорошо хоть, что всерьез нигде в топь не провалился, но с тропинки пару раз сбивался и кружил, ища ориентиры. Несколько раз падал, перемазавшись сам и перемазав свою ношу в болотной жиже. Несколько раз его охватывал страх, что княжна умерла, он останавливался и проверял пульс. Пульс бился, и даже, похоже, чаще, чем раньше.
Отмахав кругом едва ли не три версты по болоту и лесу, выйдя наконец к луговине, отделявшей лес от деревни, Николай понял, что и силы свои переоценил. А потому, опустив княжну на землю, сам рухнул в траву, чтобы отдышаться и оглядеться.
Когда-то здесь был лес, давно сведенный коптяковцами на уголь. Углежогство, равно как и рыболовство, было главным видом деятельности населения деревни Коптяки. Пахотных земель тут было мало, и с землепашества прожить было нельзя. Уголь же был постоянно востребован на небольших железоплавильных заводах, которых в округе было довольно много, а свежую рыбу охотно брали жители города и заводских поселков. И то и другое обеспечивало коптяковцам приличный уровень доходов, не зависевший от климата. Сильно зажиточной деревню назвать было нельзя, но и бедняков в ней не было. В последние годы дополнительную копеечку стали приносить дачники – город-то был рядом. В сезон, почитай, все избы сдавались, а хозяева жили в баньках и на сеновалах.
Луговина же, в которую всматривался Николай, представляла собой старую вырубку, ближе к деревне местами распаханную под огороды, местами выкошенную на корм скоту, а по большей части поросшую травой и подраставшими молодыми деревцами. На первый взгляд, на луговине никого не было. Во всяком случае, не было видно никаких воинских постов или оцепления. Наскочить на односельчан Николай не боялся. Деревня унаследовала традиции кержаков – своих не выдавали. Однако же поберечься стоило.
Окинув взглядом луговину, Николай посмотрел на княжну. Девушка по-прежнему была без сознания, но щеки ее слегка порозовели, и стало слышно учащенное дыхание. Тело на ощупь стало теплее.
«Жар, что ли? – забеспокоился Николай. – Надо быстрее домой, к мамане!»
То, что его конечной целью был родной дом, Николай понимал с самого начала. Больше идти было некуда. Дома помогут, спрячут, а мать спасет княжну. В способности матери оказать помощь израненной девушке он не сомневался. Мать не была знахаркой, но хорошо разбиралась в травах, и рука у нее была легкая.
Еле заметная в траве тропинка вывела его к деревне, вон и родной дом – изба-пятистенка в три окна. Хорошо, что с краю, а то пришлось бы по улице идти. Улица, или, как говорили местные, улка, в деревне была одна, шла вдоль озера саженях в двухстах от воды, поскольку берег был заболоченный. Деревню же от озера отделял увал, защищавший ее от ветра.
Привалившись плечом к забору, Николай на мгновение задумался, обходить ли двор сзади или идти с улицы через калитку. Задние воротца могут быть на запоре, а кто там дома, он не знал. С улицы же днем открыто.
Откуда-то со стороны дороги в город раздались два негромких взрыва.
«Гранаты? Уже Юровский приехал? Сколько же сейчас? Полдень? Да, пора вроде…»
Боковым зрением он отметил две светлые детские фигурки на огородах за поскотиной.
«Девчонки! Чьи? Видели меня? А, какая разница!»
Николай свернул на улицу и быстро подошел к калитке, сразу земетив какое-то нездоровое оживление в деревне. Но задумываться о причинах этого явления у него не было времени.
Посредине двора стояла двенадцатилетняя сестра Настька с миской в руках и, открыв рот, смотрела на перемазанного кровью и грязью мужика с длинным свертком на плече, из которого торчали голые ноги.
– А-а-а! – заорала она в ужасе и бросилась в избу. – Мама!
Отец, сидевший на чурбаке возле конюшни, так и застыл с хомутом и дратвой в руках, тоже, по-видимому, не узнавая сына. Николай продолжал стоять посреди двора, не зная, что делать дальше. Из-за угла избы, на ходу вытирая руки о передник, выбежала мать. За ней – Анюта, вторая сестра по старшинству. Матери понадобилась всего пара секунд, чтобы оценить ситуацию.
– В баню, быстро! – скомандовала она и, обернувшись к девчонкам, добавила: – Катюху найдите! Анька, слышь, бегом! Она где-то на улице с девками шарашится!
В бане царили полумрак и прохлада.
– В мыльню. – Мать подтолкнула Николая в спину.
Опустившись на колени, он бережно положил девушку на доски пола.
– Ну, сынок, – вздохнула мать. – Че за беду в дом принес? Ох ты господи, – оглядела она его ношу. – Кто ее так? Ты ли?
– Нет. – Николай посмотрел в глаза матери. – Она жива, спасите ее, мама!
Скрипнули доски пола, стукнул протез. Заслонив свет, отец шагнул в дверь. Из-под его руки в мыльню проскочила семнадцатилетняя красавица Катюха, старшая из сестер.
– Звали, мама? Ой, Кольша! Где это ты так угваздался? А это че? О господи! – И девка быстро закрестилась, испуганно глядя на обнаженное девичье тело, лежащее на полу.
– Настасья Зыкова с сыном и снохой с ранья в город поехали, рыбу продать, а Кольша их в Красную армию призываться. Так завернули их у Четырех Братьев. Зыкова грит, матрос верх-исетский Ваганов из нагана в нее целил и кричал: «Тикайте отсюда! И не оглядывайтесь, застрелю!» Так он их гнал до Большого покоса. Зыкова грит, антиллерия идет, войско. Наши мужики поехали смотреть – нет ничего, а на обратке слышат, кони ржут у рудника, трава примята – повозки городские туда ехали. Они было туда, а оттуда вершник с винтовкой, грит, мол, пошли отсюда, счас бомбы рвать будем. Мужики и ушли. А потом посты появились. Красноармейцы, пешие и вершние, в город не попасть. А тут и грохало чой-то. Слышал?
– Слышал, батя, гранаты бросали.
– А стряслося че? И че ты здеся, ты ж в городе царя охранял? А что за девка? – Отец Николая недостатком ума не страдал, но был тугодумом, за что ему часто доставалось от матери.
– Убили царя, батя, и всю семью царскую тоже.
– Господи, грех-то какой! – закрестилась мать, а Катька, ахнув, села на лавку.
– В шахту их сбросили, в открытую, у Ганиной Ямы, – добавил Николай.
Отец молча смотрел то на сына, то на бесчувственное тело на полу. То, что мать уже поняла, медленно раскладывалось по полочкам в его голове.
– Сынок, – вкрадчиво проговорил отец, – ты не царевну ли, часом, к нам приволок? Чё зенки-то вылупил? Ты че удумал, сгибень? Я вот те щас по загривку-то оглоблей опояшу, так живо опомнишься!
Николай встал и посмотрел отцу в лицо.
– Бей, батя, царевна это.
– Ну вот че, – проговорила мать, – охолонитесь, добры молодцы. Пока друг дружку буцкать будете, девка помрет. Кольша, печку топи, воды нагреть надоть. А ты, Петр, неси самогонку, да не первач, чистую! Катюха, айда в дом, в сундуке под образами штука полотна. Тащи сюда, а Аньке скажи – пусть травки мои тащит. Она знает где.
– Мама, – заморгала глазами Катюха, – то ж полотно – приданое мое!
– Обождешь! – рявкнула мать. – О приданом вспомнила! Нет чтоб матери по дому помочь! Так нет! Шанег натрескалась да по улке шляешься! И не моргай мне! Тащи полотно, говорю!
Все закрутилось. Эту маленькую женщину в семье любили и боялись, а слово ее всегда было последним.
Пелагея Кузьминична была не местной, не коптяковской. Родом из горнозаводского Нижне-Исетского поселка. С отцом они познакомились в городе (так жители всех окрестных поселков и деревень называли Екатеринбург: город – и все, все понятно, другого-то поблизости нет), и спустя полгода он привел в пустой родительский дом молодую жену.
Петр Иванович был последним ребенком в семье, родители давно померли, последняя из старших сестер вышла замуж, и дом остался ему. Впрочем, жили молодые вместе недолго – Пелагея уже была на сносях, когда Петра забрили в солдаты. По идее, молодая женщина должна была уехать домой к матери, но Пелагея осталась в деревне, где к ней относились с предубеждением: не своя, чужачка. А она прожила все пять лет одна, родила сына, вела хозяйство, всегда приветливая и общительная.
Быстро выяснилось, что молодая женщина умеет лечить травами, настойками и мазями. Пелагея никому не отказывала в помощи. Было дело, и роды принимала. К возвращению мужа со службы уже никто в деревне не вспоминал, что она не местная. Пелагея стала своей. Чего ей это стоило, можно было только догадываться.
И опять семейное счастье длилось недолго. Успели родиться Катька и Анютка, а потом началась японская война. Отца, ратника 1-го разряда, призвали в армию. Из Маньчжурии Петр вернулся быстро, но без ноги. Больше его никто не трогал. Конечно, отец хотел еще сыновей, но как-то не срослось: одна за другой родились еще три девки, и попытки решили прекратить.
В деревне посмеивались:
– Гляди-кась, Петро хоть и без ноги, а плодовитый!
На что Пелагея обычно отшучивалась: мол, для этого дела ноги не главное!
Детей отец любил всех без разбору, но к сыну отношение было особое. Девки пошли в мать, такие же невысокие (Пелагея была мужу по плечо) кареглазые красавицы.
– Баскущие у тебя девки, Петро, – говорили односельчане, присматриваясь к будущим невестам.
Но сын, сын был один, первенец, и статью пошел в него. Сына Петр любил трепетно, и сейчас, сливая ему во дворе ковшиком из бочки (мать велела умыться и переодеться, а грязную одежду сжечь в печке), тяжело вздыхал:
– Что ж ты удумал, сынок, ведь искать тебя будут.
– Не будут, не до того им сейчас. Они пока тела прячут.
– А потом?
– А потом белые придут. Чехи недалеко уже.
– Ох, грехи наши тяжкие, – опять вздохнул отец. – Хрен редьки не слаще! Так ведь они, как узнают про царя, все вверх дном перевернут!
Хлопнула дверь. Из бани выскочила Анютка.
– Пойдем, Кольша, – обратилась она к брату. – Маманя велела тебя накормить. Небось, с вечера не ел?
– Не ел, да, – согласился Николай. – Что там?
– Сухарницу поснедаешь, – поднимаясь на крыльцо, ответила сестра.
– Тю, дура! Я не про еду. С княжной что?
– Так она княжна чи царевна?
– Анька, прибью!
– Да хорошо все, – хихикнула сестра. – Обмыли, маманя все промыла самогонкой, мазью заложила. Жива будет твоя царевна! – Лукаво, заговорщицки взглянув на брата, сестра шепнула: – А баскуща кака, Кольша, да?
«Красивая, конечно», – мысленно согласился Николай.
Его не удивляло, что он легко разбирает местный уральский диалект. И сам он здесь родился и вырос, да и память деда была в его распоряжении, давая возможность понять слова, многие из которых ушли из обихода ко второй половине XX века.
Сестра убежала в избу, а Николай, вытершись, переоделся в чистое. Сапоги только отсырели на болоте.
– Давай, – протянул руку отец, – все сделаю. Будут как новые.
Шлепая босыми ногами по ступенькам, Николай поднялся на крыльцо, шагнул в сени и сразу вдохнул привычный с детства запах родного дома. Входя в горницу, он, как обычно, едва не задел головой за низкую притолоку. Больше по привычке, чем из-за веры, перекрестился на красный угол. И охнул от неожиданности – у него на шее хором повисли все три младшие сестры: Настя, Даша и самая младшая, шестилетняя Танюшка.
Сестры любили старшего брата. Он был для них чем-то вроде второго отца, дополнявшего настоящего во многих случаях. Добрый и безотказный, он защищал их от всех возможных детских страхов, начиная от соседских мальчишек и кончая собаками. Старшие сестры помнили, как лет пять назад к Катюхе стал приставать какой-то парень из верх-исетских. Кольша так его отбуцкал, что тот дорогу забыл в Коптяки.
С братом было не страшно пойти в лес или на озеро. Он всегда привозил из города какие-нибудь подарочки сестренкам. Они гордились братом-кузнецом. Собственно говоря, кузнецом Николай никогда не был, но неискушенные в познаниях о машиностроительном производстве девчонки считали грохочущий железом и пахнущий дымом металлургический завод чем-то вроде гигантской кузницы. А Кольша там работал!
Потом он ушел на войну, и они беспокоились за него, еще толком не понимая, что это такое – война. Беспокоились интуитивно, глядя на мать и отца. Радовались, когда с войны приходили весточки от брата. Тогда в доме был праздник, мать, принарядившись, собирала всех вокруг стола и читала вслух письма от сына, неизменно начинавшиеся словами: «Дорогие мои родители Пелагея Кузьминична и Петр Иванович, сестры Екатерина, Анна, Анастасия, Дарья и Татьяна». То, что брат в письме именует их полными именами, которые в повседневной жизни никто и не употреблял, наполняло девочек каким-то внутренним трепетом. И от этого они любили его еще сильнее.
Потом брат вернулся с войны, живой и здоровый, с крестами на груди, на которые уважительно поглядывал не только отец, но и другие коптяковские мужики. Брата в деревне уважали. За ум, за рассудительность, за силу и ловкость, за отзывчивость. Кольша вернулся на завод, а потом стал охранять царя. Почему царь с царицей оказались в городе, девчонки понимали смутно. То, что царя в Петрограде свергли, более или менее понимали старшие, хотя что такое революция, что им с того будет, толком не понимали и они. Впрочем, этого не понимало и большинство жителей Коптяков. Но сестры гордились тем, что их Кольше поручили охранять царя!
А тут вдруг он явился как из преисподней, грязный, страшный, с едва живой девушкой на руках. То, что все это грозит бедой, девчонки поняли сразу. Младшие, сидя на лавке у стены, притихнув, смотрели на сидевшего за столом уставшего расстроенного брата, на мрачного и какого-то растерянного отца, на непривычно серьезную сестру Аньку, наливавшую в миску сухарницу.
Николай молча обвел взглядом беленые, расписанные диковинными цветами и птицами стены горницы.
«Анька старается, – подумал он, – у нее талант».
Виски ломило, как-то сразу навалились усталость и отупение. Похоже, пошел адреналиновый отходняк.
Анюта поставила перед ним сухарницу – похлебку из замоченных в квасе сухарей с солью, сметаной и луком, штуку вкусную и сытную.
– Батя, налей, че ли? – Николай посмотрел на отца. – Не отпускает никак.
Отец кивнул. Анька юркнула в подпол и, обтерев фартуком, поставила на стол сразу запотевшую бутылку самогона. А за ней две стопки. Разлили.
Хлопнув дверью, в горницу вошла мать. Девчонки совсем притихли, даже Анька побледнела, увидев, как разом почернела она и состарилась.
– Что, мама? – вскинулся Николай.
– Ниче, – буркнула мать. – Гляньте на них! Я там верчуся, а они уже разливат!
– Я ниче, – стал оправдываться отец, – Кольша попросил, с устатку. Ну я и…
– А ты всегда готов! Анька, дай и мне стопку!
Мать села за стол. Выпили молча, как по покойнику. А может, действительно по покойнику. Вернее – покойникам. Николай стал молча хлебать сухарницу.
Кто-то негромко постучал в окно. Николай вскинулся, схватился за наган.
– Брось. – Мать повернулась к дочерям. – Настька, глянь, кто там?
– Тетя Павла, – ответила девочка, посмотрев в окно.
– Принесла нелегкая, – вздохнула Пелагея. – Пойду, не отстанет ведь.
Павла Бабинова отличалась не только редким именем (в Коптяках все больше преобладали Катерины да Настасьи), но и дурным характером, считаясь самой вредной бабой в деревне.
– Тебе че, Павла? – Пелагея Кузьминична распахнула окно.
– День добрый, Пелагея! Выдь на час!
– Не охти мне, устала чегой-то! Важное че?
– Сама кумекай! Тамо-ка девки Кольшу твово видали за поскотиной. Чумазый весь, девку неживую тащил.
– Так уж и девку?
– Брось, Пелагея! – Павла говорила громко, специально, чтоб слышали в горнице. – То Швейкина Катька и Машка Зубрицкая были, девкам по двенадцать лет, как твоей Настьке. Че они, бабу от мужика не отличат?
– Ну и че с того?
– А вот че. Мужики судят: Кольша от Четырех Братьев прибег, а там теперича солдаты.
– Как солдаты? – забеспокоилась Пелагея. – Не было ж никого!
– Ну да, – согласилась Павла, – давеча не было. Как Зыкова деревню взбулгачила своей антиллерией, мужики наши, стало быть, Папин, Швейкин и Петька Зубрицкий, пошли смотреть. А поручик Шереметьевский с ними вершником. И ничего. До чугунки добрались и обратно – никого! А после полудни солдаты на дороге встали – в город ни пройти, ни проехать! Лаются: мол, учения у них! И ружьями грозят! Эти, как их, красные армейцы!
– И че?
– Пелагея, ты дурку-то не валяй, че ли! Мужики грят, Кольше хорониться надо. Искать его будут! И девку ту, небось, не просто так приволок? Ох и бесшабашный он у тебя! – Павла понизила голос. – Девка-то, небось, царская? А, Пелагея?
– А тебе пошто?
– Ты не тово, Пелагея! – Голос Павлы зазвенел от обиды. – Я, мож, и вредная баба, характер у меня такой, да! Но сукой никогда не была, подлостев никому не делала. Кольша наш, коптяковский, схорониться ему, стало быть, надо, да и девку схоронить. Не сегодня завтра солдаты придут, не эти, так те! Ахвицера-то уже близко! Не было б беды, Пелагея! Ну, ты покумекай, а я пойду!
– Ну че, слышал? – повернулась мать.
– Че за поручик?
– Да ты его знаш, – встрял отец. – Андрея Андреевича, учителя гимназического, сын, с города, ну художника, он еще с Анькой занимался! Дачники они. Да вы ж бегали тута везде мальцами. Он от большевиков скрывается. Мужики его на островах прячут.
– Может, мне тоже на острова?
– Так, сынок… – Пелагея положила ладонь на стол, давая понять, что вопрос решен и обсуждения больше не будет. – Щас идешь на поветь спать. Мотаня твоя в баньке останется, жар у нее. С ней Катюха посидит до утра. Ну и я навещу, – успокоила она сына. – На зорьке, отец, слышишь, – Пелагея посмотрела на мужа, – отвезешь их за озеро. В Мурзинке найди дядьку Ивана, у его заимка в тайге, но он там не быват, как в прошлом годе ногу сломал. Тамо-ка и схоронитесь. Катюха вас проводит. Все, че надо, я соберу. Уразумел, да? Не было вас тута, и не видал никто.
– Спасибо, мама! – Николай прижался губами к руке матери.
Исетское озеро было для коптяковцев одним из источников жизни. Оно давало им рыбу – лещ, линь, судак, щука не только шли на стол, но и с успехом продавались в городе и горнозаводских поселках. Озеро было вытянуто с юга на север верст на восемь. До деревни Мурзинки на северном его берегу от Коптяков было верст шесть, на веслах – часа полтора.
Мурзинка, которая раньше так и называлась Заозерной, – деревня небольшая, еще меньше Коптяков. Добраться туда можно только водой, а зимой по льду. И тоже, как и Коптяки, основана кержаками. Жители обеих деревень наполовину родственники – коптяковские парни часто женились на мурзинских девках и наоборот. Вот и дядька Иван приходился отцу Николая то ли двоюродным, то ли троюродным братом, то ли действительно дядькой. Важным было другое, и мать это прекрасно понимала: в Мурзинке соблюдался тот же кержаковский обычай своих не выдавать. А коптяковские были своими.
Родительский дом покинули затемно. Быстро перебрались через озеро, хотя греб один отец. Упершись протезом в ребро шпангоута, он мощно вымахивал весла, не издавая при этом практически ни звука.
«Силен батя», – тепло подумал Николай.
В сером тумане мимо лодки проплыли острова, называвшиеся Соловецкими в честь тех, других, на Белом море.
– Здесь, что ли, Андрей скрывается?
Нос лодки мягко ткнулся в берег. Вот и Мурзинка.
– Пошли, пока не рассвело, – буркнул отец, – дядьку Ивана я опосля упрежу.
Николай с завернутой в простыню княжной на руках еле поспевал за отцом. Они шли по едва заметной тропинке, уводившей их от Мурзинки на север и петлявшей между деревьями.
«Здоров он бегать, – подумал Николай, – с культей, а смотри, как чешет».
Утренняя прохлада забиралась за воротник, но быстрая ходьба и ноша не давали замерзнуть. Сзади с увязанным матерью тюком на плече, сопя, поспешала Катерина.
Лес тут был густой, сосняк чередовался с березняком, сквозь частокол стволов с трудом пробивались первые солнечные лучи, быстро затухая в тумане. Туман стлался над озером и над болотистой поймой Шитовского истока, цеплялся за деревья и подлесок. Берег озера за Мурзинкой был довольно пологим, и выбраться из тумана никак не удавалось.
«Куда мы идем? – заинтересовался Николай. – Маманя говорила, что три версты от Мурзинки на север. Это что же, там, где сейчас пансионат „Селен“?»
Передохнуть останавливались дважды. Уставал Николай, уставала и сестра. Княжна бредила, слава богу, тихо, почти шепотом, звала мать, но больше отца и какого-то Швыба или Шыбза.
– Кто такой этот Швыб? – спросила Катюха.
– Не знаю, – ответил Николай и вдруг сообразил, что не Швыбом и не Шыбзом, а Швыбзом, Швыбзиком в царской семье старшие сестры называли Анастасию. В бреду княжна звала любимую младшую сестру.
«О господи! Нет у тебя уже ни Швыбза, ни мамы, ни папы…» – От жалости комок подступил к горлу.
– Пришли, кажись, – обернулся отец, – вона она, заимка.
– Ничего себе, – удивился Николай, – да ей лет сто!
Избушка действительно внешне выглядела довольно неказисто. Невысокий сруб с маленьким оконцем по короткой стене, низкая (чтобы зимой тепло не уходило) дверь, ржавая железная печная труба. Крыша односкатная, с большим козырьком, нависающим над входом и опирающимся на столбы. Под козырьком – поленница, рядом – уличный очаг. Выглядит все добротно и почти не заброшенно. Видно, дядька Иван заимку все-таки навещал, поддерживая порядок.
Николай, пригнувшись, шагнул внутрь. Ну, не дворец, конечно, но жить можно: две широкие лавки по стенам, между ними, под окном, стол. С другой стороны – печь, на стенах какие-то полки. Что-то свалено за печкой.
Катя постелила на одну из лавок одеяло, положила подушку, и Николай опустил на лавку княжну. Сам устало сел на другую.
– Ну что, сынок, – тяжело вздохнул отец, – обживайся тута. Завтра мать навестит. Ты, эта, печку протопи, а то сыровато здеся.
Он протянул было руку, чтобы потрепать сына по голове, но, как будто вспомнив, что тому уже не двенадцать лет, отдернул ее и вышел. У Катюхи глаза заполнились слезами. Так жалела она брата, так жалела.
– Кольша, – девка обняла Николая, прижала его голову к груди, – ты не кручинься, все ниче, все хорошо будет. Я знаю!
– Спасибо, Катюня! – Николай обнял сестру, поцеловал. – Ниче, прорвемся! А за то полотно ты не беспокойся, я тебе еще куплю.
– Да ты че? – отстранилась от него сестра. – Ты че, думашь, я пожалела? Кольша, да я для тебя, да я…
– Знаю, сестренка. И я для тебя… Ты иди, догоняй отца. Он вишь как бегат. Как молодой.
Стихли шаги, и они остались вдвоем. В избушке было тихо, только тяжело дышала израненная девушка. Николай еще немного посидел, глядя на нее, а потом, как бы сгоняя наваждение, тряхнул головой и пошел растапливать печь.
