Когда же наконец, Катилина, перестанешь ты злоупотреблять нашим долготерпением? когда прекратится оскорбительная безнаказанность твоих безумных происков? Когда положишь ты предел своей необузданной, надменной отваге? – Палатин охраняется ночной стражей, по городу расставлены караулы, среди граждан царит тревога, друзья отечества озабоченно совещаются, сенат заседает в укрепленном месте, на лице всех окружающих тебя выражение гнева, – а тебе все это ничего не говорит? Ты не замечаешь, что твои замыслы обнаружены, что твой заговор уже раскрыт перед всеми этими сенаторами? Ты все еще считаешь неизвестным кому-либо из нас, что ты делал в прошлую, что в запрошлую ночь, где ты был, кого созывал, какое принял решение?

Что за времена, что за нравы! Все знает сенат, все видит консул; а этот человек еще жив!.. Да и только ли он жив? Нет, он приходит в сенат, участвует в общественном совещании, намечает и указывает своим взглядом тех из нас, кто должен быть убит! А мы тем временем, мы, люди дела, считаем свой долг перед государством исполненным, если нам удалось избегнуть его преступных ударов!

Давно уже, Катилина, следовало по приказанию консула повести тебя на казнь, на тебя направить ту гибель, которой ты угрожаешь нам. Мог же благородный Публий Сципион, верховный понтифик, даже не будучи магистратом, убить Тиберия Гракха, хотя его происки против государства были сравнительно невинны; а мы, консулы, должны переносить Катилину, желающего весь земной шар опустошить кровопролитиями и пожарами? Есть и другие примеры, но на них я, вследствие их давности, ссылаться не решаюсь: мы читаем, что квестор Квинт Фабий предал казни Спурия Кассия за его покушение на свободу Рима, что Гай Сервилий Агала собственноручно убил Спурия Мелия за его попытку произвести государственный переворот. Прошли, да, прошли времена этого живого сознания гражданского долга в нашем государстве, когда люди дела подвергали нечестивых граждан более суровым наказаниям, чем самых ожесточенных врагов: теперь у нас есть сенатское постановление, направленное против тебя, Катилина, очень решительное и грозное, не перестает служить государству своим советом и своей опытностью все наше сословие – мы, мы, консулы, признаюсь в этом открыто, не исполняем своего долга. Раньше было не то. Стоило сенату постановить, чтобы консул Луций Опимий принял меры к ограждению государства от ущерба, – и в тот же день, по подозрению в производстве каких-то смуте, был убит Гай Гракх, сын, внук и потомок славных мужей, погиб со своими детьми консулар Марк Фульвий. Таким же сенатским постановлением государственная безопасность была вверена консулам Гаю Марию и Луцию Валерию: разве смерть трибуна Луция Сатурнина и претора Гая Сервилия, в возмездие за причиненные государству обиды, заставила ждать себя хоть одни сутки? А мы вот уже двадцатый день спокойно смотрим, как притупляется меч властной воли сената! Есть ведь у нас такое сенатское постановление – правда, заключенное, точно в ножны, в писцовые таблички, – на основании которого тебя, Катилина, следовало предать немедленной казни; а между тем ты живешь, и своею жизнью пользуешься не для того, чтобы отказаться от своего дерзкого намерения, а для того, чтобы еще более укрепиться в нем! Я дорожу своею кротостью, сенаторы, дорожу, с другой стороны, и славой человека, не теряющего голову в опасную для государства минуту; но теперь я уже сам себя осуждаю за свое бездействие и малодушие. Лагерь сооружен с враждебной римскому народу целью в самой Италии, в ущельях Этрурии; с каждым днем растет число врагов, а начальника этого лагеря, вождя этих врагов мы видим внутри наших стен, мало того, в самом здании сената, видим, как он ежедневно работает над разгромом государства! будь же уверен, Катилина: если я теперь же прикажу тебя схватить, прикажу тебя предать смерти – мне не столько придется опасаться упрека в жестокости со стороны кого бы то ни было, сколько упрека в чрезмерной медлительности со стороны всех честных граждан.

 

Смерть Гая Гракха. Фрагмент. Художник Ж.-Б. Топино-Лебрюн

 

Традиционный древнеримский костюм. Раскрашенная гравюра

Да, я знаю: так мне давно нужно было поступить. И все-таки теперь есть причина, удерживающая меня от этого шага. Ты будешь казнен, но лишь тогда, когда уже нельзя будет найти столь бесчестного, столь жалкого, столь похожего на тебя человека, который не признал бы эту казнь справедливой.

 

Гай Юлий Цезарь. Художник П.-П. Рубенс

Пока же найдется хоть один человек, достаточно смелый, чтобы защитить тебя, ты будешь жить, будешь жить так, как живешь теперь, отовсюду окруженный крепкими караулами, которые я расставил вокруг тебя, чтобы лишить тебя возможности что-либо предпринять против государства. Мало того: много глаз, много ушей будут – незаметно для тебя – зорко и чутко следить за тобой, как они и делали это до сих пор…

В самом деле, Катилина, на что еще можешь ты возлагать свои надежды, видя, что ни мрак ночи не в состоянии скрыть нечестивые действия твоего заговора, ни стены частного дома – схоронить хотя бы его голос, видя, что всюду врывается свет, что все пробивается наружу? Пора тебе, верь мне, отказаться от своего плана, бросить всякую мысль о резне и поджогах. Все улики налицо; яснее дня для нас картина всех твоих замыслов, и я ничего не имею против того, чтобы теперь же поделиться ею с тобой. Ты помнишь, я в 12-й день до ноябрьских календ сказал в сенате, что в определенный день – а именно в 8-й до тех же календ – поднимет знамя восстания Гай Манлий, твой телохранитель и приспешник в твоих преступных планах; что же, Катилина, ошибся ли я, не только в самом факте, как он ни важен, отвратителен и невероятен, но – что гораздо эффектнее – в сроке его наступления? Затем я же сказал в сенате, что ты днем избиения оптиматов назначил 5-й день до ноябрьских календ, вследствие чего многие из членов знати оставили на этот день Рим не столько ради спасения собственной жизни, сколько в видах противодействия твоим планам. Можешь ли ты отрицать, что ты в этот день, отовсюду окруженный моими караулами и другими доказательствами моей бдительности, не мог даже шевельнуться с враждебной государству целью? а между тем ты говорил, что ввиду ухода остальных ты удовольствуешься избиением тех из нас, которые остались! Затем, когда ты в самые ноябрьские календы предпринял ночное нападение на Пренесте, твердо рассчитывая овладеть этим городом, и наткнулся на охранявшие его гарнизон, сторожевые пикеты и ночные караулы – догадался ли ты, что это были мои люди, отправленные туда по моему распоряжение? Вообще ты ничего не можешь не только исполнить, но даже предпринять, даже задумать, о чем я не получил бы известия, мало того – вполне ясной и осязательной картины. Теперь позволь поделиться с тобой событиями той запрошлой ночи: ты тотчас увидишь, что я с гораздо большею бдительностью охраняю государство, чем ты под него подкапываешься. Итак, я утверждаю, что ты в запрошлую ночь отправился в Косовщики… я буду вполне откровенен: в дом Марка Леки, что туда же сошлось еще немало участников в вашем безрассудном и преступном плане: можешь ты это оспаривать?.. Что же ты молчишь? Скажи, что это неправда; улики у меня есть. Я здесь, в этом самом сенате, вижу кое-кого из твоих тогдашних сообщников… О боги бессмертные! Где мы? в каком городе, в каком государстве живем? Здесь, сенаторы, здесь, среди нас, в этом священнейшем и важнейшем совете вселенной есть люди, помышляющие о нашем поголовном избиении, о гибели города, о гибели всей нашей державы! И я, консул, их вижу, предлагаю им высказать свое мнение о государственных делах, не решаюсь уязвить их даже словом – их, которых давно следовало сразить железом!.. Итак, Катилина, ты был в ту ночь у Леки, разделил Италию по частям, указал, кому куда следует отправиться, наметил тех, кого ты решил оставить в Риме, а равно и тех, кого хотел увести с собой, разделил город, в видах поджога, на участки, подчеркнул свою решимость вскоре также оставить Рим, сказал, что только моя жизнь заставляет тебя несколько отложить свой отъезд. Нашлось двое римских всадников, взявшихся освободить тебя от этой заботы: они обещали в ту самую ночь, незадолго до рассвета, убить меня в моей постели. Не успело разойтись ваше собрание, как я уже обо всем был извещен. Я усилил стражу, оберегавшую мой дом, и тем, которых ты рано утром ко мне прислал с поклоном, велел отказать; были же это те же самые, которых я заранее назвал многим высокопоставленным лицам, предсказывая, что они придут ко мне в это самое время.

 

Римлянин. Фрагмент античного бюста

 

Гай Юлий Цезарь. Фрагмент античной статуи

 

Юпитер. Античный бюст

Теперь, Катилина, продолжай свое дело, оставь, наконец, наш город; ворота открыты – уезжай. Слишком уже стосковался по тебе, своем начальнике, твой Манлиев лагерь. Уведи с собой также и всех своих единомышленников, а если не всех, то как можно больше; очисти город! Ты избавишь меня от тяжелой заботы, если только стены Рима будут между тобой и мной. А среди нас ты уже долее жить не можешь: этого я никоим образом и ни под каким видом не дозволю. Мы и то должны ревностно благодарить бессмертных богов, и прежде всего присутствующего среди нас Юпитера Становителя, древнейшого стража нашего города, что мы столько раз избегли этой столь гнусной, столь жестокой, столь гибельной для государства язвы: нельзя допустить, чтобы его благополучие еще далее подвергалось опасности. Когда я, Катилина, был назначенным консулом, и ты злоумышлял лично против меня – я защищался не государственной силой, а своей частной осмотрительностью. Когда, затем, в последние консульские комиции ты хотел убить на Марсовом поле и меня, консула, и твоих конкурентов – я воспротивился твоим преступным замыслам с помощью той охраны, которую мне предложили мои друзья, не поднимая всенародной тревоги. Вообще, сколько раз ты ни нападал на меня – я собственными силами отражал твое нападение, хотя и сознавал, что моя гибель будет сигналом великих бедствий для государства. Но теперь ты уже открыто угрожаешь всему государству, ты и храмы бессмертных богов, и здания города, и жизнь всех граждан, и всю Италию обрекаешь на гибель и разорение. Вот почему я – так как обстоятельства еще не дозволяют мне прибегнуть к самой простой и в то же время наиболее свойственной моей власти и традиции наших предков мере – хочу пустить в ход другую, с нравственной точки зрения более мягкую, а с точки зрения государственного благополучия более полезную. В самом деле, если я прикажу тебя казнить, то остальная горсть заговорщиков останется в нашем государстве; если же ты, повинуясь моему неоднократному приглашению, уйдешь, то и эта большая и зловредная лужа, заражающая наше государство, – твоя свита – будет выкачана. В чем же дело, Катилина? Ведь я приказываю тебе сделать именно то, что ты уже сам от себя собирался сделать; и ты еще медлишь? Консул приказывает врагу уйти из города. – «Уж не в изгнание ли?» – спрашиваешь ты. – Нет этого я не приказываю; а впрочем, если тебе угодно узнать мое мнение, то – советую.

 

Гай Юлий Цезарь. Гравюра

Да, советую. Я не вижу ничего привлекательного для тебя в этом городе, где – если не считать твоей шайки бесчестных заговорщиков – все тебя боятся, все тебя ненавидят. Да и может ли быть иначе? Твоя жизнь заклеймена всеми знаками семейного позора, твоя слава забрызгана грязью всевозможных неопрятных проделок. Нет сладострастного зрелища, которым бы ты не осквернил своих глаз, нет преступления, которым бы ты не замарал своих рук, нет разврата, в который бы ты не погрузился всем своим телом; стоило неопытному юноше запутаться в соблазнительных сетях твоей растлевающей дружбы – и ты с кинжалом в руке звал его на путь злодейства, ты нес пред ним факел по тропинке порока. Да что об этом говорить! Не ты ли, очистив смертью прежней жены свой дом для нового брака, завершил это преступление другим, неслыханным злодеянием? Его я называть не буду; пусть оно так и остается схороненным под покровом молчания, чтобы люди не думали, что такая гнусность могла и возникнуть в нашем государстве, и, возникнув, остаться безнаказанной. Равным образом оставляю в стороне и то полное материальное банкротство, которому предстоит обрушиться на тебя в ближайшие иды; перехожу к тем твоим деяниям, которые связаны не с порочностью и бесславием твоей частной жизни, не с затруднительностью и позорностью твоего имущественного положения, а с высшими интересами государства, с жизнью и благополучием каждого из нас.

 

Традиционный древнеримский костюм. Раскрашенная гравюра

Можешь ли ты, Катилина, с удовольствием смотреть на один и тот же свет дня, дышать одним воздухом с этими сенаторами, которые – как тебе известно – все знают, что ты с кинжалом в руке стоял на комиции накануне январских календ в консульство Лепида и Тулла, что ты навербовал шайку с целью убить консулов и руководителей государства, что исполнению твоего безумного злодеяния воспрепятствовало не раскаяние, не робость с твоей стороны, а только счастье римского народа? Но оставим это дело, благо ты сам его затмил позднейшими, многочисленными и явными злодействами; сколько раз ты пытался убить меня в мою бытность и назначенным, и действительным консулом! сколько раз я от твоих ударов, направленных, казалось, с неизбежной меткостью, спасался – можно сказать, ловким поворотом, чуть заметным движением тела! Ничего ты не исполнил, ничего не достиг – а все-таки не можешь отказаться от своих замыслов и поползновений.

 

Гней Помпей Великий. Фрагмент античного бюста

Сколько раз у тебя вырывали из рук твой кинжал, сколько раз он, благодаря случайности, сам из них выскользал и падал; и тем не менее ты все еще не можешь без него обойтись. Уж не знаю, каким таинственным обрядом, каким обетом ты его освятил, что считаешь необходимым вонзить его именно в грудь консула!

А в настоящее время – какова твоя жизнь? Ты видишь, я хочу говорить с тобою таким тоном, точно мною руководит не справедливое чувство гнева, а незаслуженное тобой милосердие. Ты только что явился в сенат; приветствовал ли тебя кто-нибудь из этого столь людного собрания, из стольких твоих друзей и близких? Никто такого обращения с сенатором не запомнит; и ты все еще ждешь оскорбительного слова, ты, раздавленный этим грозным молчаливым приговором? Но это не все: не успел ты войти, как эти скамейки опустели; не успел ты сесть, как все консулары – столько раз намеченные тобой для убийства! – оставили пустым и безлюдным тот конец залы, где ты сидел; как думаешь ты отнестись к этой встрече? Боже! да ведь если бы мои рабы смотрели на меня с таким отвращением, с каким на тебя смотрят все твои сограждане, – я предпочел бы покинуть свой дом; а ты не считаешь нужным оставить город? Если бы я даже безвинно стал предметом такого ужасного подозрения, такой тяжкой ненависти своих сограждан, я предпочел бы лишить себя возможности их видеть, чем чувствовать на себе их неприязненные взоры; а ты, признавая, под гнетом твоей отягченной преступлениями совести, справедливой и с давних уже пор заслуженной эту всеобщую ненависть, не решаешься отказаться от вида и общества тех, глаза и чувства которых ты оскорбляешь своим присутствием? А ведь я думаю, если бы твои родители относились к тебе с непримиримой ненавистью и недоверием, ты бы удалился куда-нибудь, чтобы уйти с их глаз долой; теперь же наша общая родительница – отчизна – ненавидит тебя и не доверяет тебе, убежденная, что уже с давних пор ее убийство составляет единственный предмет твоих помыслов, – и ты не хочешь преклониться перед ее волей, смириться перед ее приговором, уступить ее силе? Она, Катилина, молчит, но в ее молчании ты должен прочесть следующие, обращенные к тебе, мысли и слова: «Вот уже несколько лет как ни одно преступление не было совершено помимо тебя, ни одно позорное событие не обошлось без тебя; тебе одному сходили беспрепятственно и безнаказанно и избиения стольких граждан, и притеснения и грабежи союзников; ты проявлял свою силу не только в издевательстве над законом и судом, но и в их попрании и низвержении. Все прежнее, как оно ни было невыносимо, я по мере своих сил выносила; но теперешнее положение, когда я вся дрожу из-за тебя одного, когда при каждом шорохе люди испуганно называют Катилину, когда все возможные против меня козни сосредоточены в твоем преступном замысле – мне невмоготу; уйди же, освободи меня от этого страха – если он основателен, чтобы мне не погибнуть, если же нет, то хотя для того, чтобы мне, наконец, свободнее вздохнуть». Если бы, повторяю, отчизна обратилась к тебе с этими словами – ты не счел бы нужным уважить ее волю, даже лишенную возможности опереться на силу? А как ты думаешь: подлинно ли она этой возможности лишена? Ты сам предложил подвергнуть тебя добровольному аресту, сам – ввиду тяготеющего над тобой подозрения – проявил желание поселиться у Мания Лепида; получив отказ от него, ты осмелился даже прийти ко мне и предложил мне содержать тебя под стражей в своем доме. Когда же и я тебе ответил, что никоим образом не могу безопасно пребывать в одном и том же доме с тобой, я, считающий величайшей опасностью для себя то, что нас с тобой окружает одна и та же городская стена, – ты обратился к претору Метеллу. Будучи отвергнут и им, ты переехал к твоему товарищу, почтенному Квинту Метеллу; он, дескать, сумеет и с достаточной бдительностью уследить за тобой, и с достаточной осторожностью предупредить твои замыслы, и с достаточной энергией их обуздать. Но как же ты думаешь, далеко ли ушел от тюрьмы и каков тот, кто сам счел себя достойным ареста?

 

Римлянин. Фрагмент античного бюста

 

Гней Помпей Великий. Фрагмент античного бюста

 

Римлянин с бюстами предков. Фрагмент античной статуи

Вот каковы твои дела, Катилина; и ты все еще не решаешься – если у тебя не хватает духу покончить с собой – уйти куда-нибудь в дальние края, провести в скитаниях и одиночестве эту свою жизнь, которую ты спас, но для которой ста казней было бы мало?

«Доложи сенату», – говоришь ты; вот, значит, чего ты требуешь, давая этим понять, что если это сословие принудит тебя к изгнанию, то ты готовь ему повиноваться. Нет; докладывать я не стану – это было бы несогласно с моими принципами, но все-таки я заставлю тебя догадаться, как сенаторы настроены к тебе.

Уйди из города, Катилина, освободи государство от страха! Отправляйся – если тебе нужно это слово – в изгнание!

 

Марк Порций Катон Младший. Фрагмент античной статуи

Что же ты скажешь, Катилина? Ты чувствуешь, ты замечаешь их молчание? Они согласны, они безмолвствуют. На что же тебе сила их речи, когда смысл их молчания и без того уже ясен? А попробуй я сказать то же самое вот хотя бы этому благородному юноше, Публию Сестию, или доблестному Марку Марцеллу – то сенат в этом же храме, с полным правом, на меня, консула, поднял бы руку. Относительно же тебя, Катилина, они своим спокойствием подтверждают мой приговор, своим невмешательством высказывают осуждение, своим молчанием взывают о каре. И не они только так о тебе судят – они, мнением которых ты так трогательно дорожишь, продавая за бесценок их жизнь, – также думают и те римские всадники, почтенные и прекрасные люди, и прочие доблестные граждане, обступившие сенат; ты сам немного раньше мог убедиться в численности их сборища, мог уразуметь их настроение, мог слышать их голоса. Теперь мне вот уже сколько времени едва удается удержать их от вооруженной расправы с тобой; но согласись ты оставить этот обреченный тобою на опустошение город – и я легко склоню их устроить тебе почетные проводы до самых ворот.

Впрочем – к чему мои слова? Мне ли надеяться, чтобы что-либо сломило твою отвагу, чтобы ты когда-либо исправился, чтобы ты решился бежать, чтобы ты наказал себя изгнанием? Конечно, я желал бы, чтоб бессмертные боги внушили тебе эту мысль… хотя и предвижу ту грозу недовольства, которая нависнет надо мной, если ты под давлением моей речи отправишься в изгнание, – нависнет не теперь, когда воспоминание о твоих злодеяниях еще свежо, а со временем; но я ее не боюсь, лишь бы она была моим частным злоключением и не повлекла за собой опасности для государства. Но от тебя, разумеется, нельзя требовать, чтобы ты содрогнулся при мысли о своей порочности, чтобы ты убоялся законного возмездия, чтобы ты сделал шаг назад ради тревожного положения государства. Ты ведь, Катилина, никогда не принадлежал к тем, которых стыд может удержать от гнусности, страх – от опасности, разум – от безрассудства. Итак – последуй моему неоднократному приглашению, уйди; если ты при этом желаешь поднять бурю недовольства против меня, твоего врага (как ты постоянно твердишь), то отправляйся прямо в изгнание – смогу ли я устоять против толков людей, если ты так поступишь? смогу ли я вынести тяжесть недовольства, если ты по приказанию консула отправишься в изгнание? Если же ты предпочитаешь наградить меня славой и всеобщей благодарностью, то захвати с собою свою ненавистную шайку преступников и отправляйтесь вместе к Манлию; собери вокруг себя всех отверженных, отделись от добрых, пойди войной на отечество, порадуй свою душу нечестивым мятежом; пусть все видят, что мои слова были для тебя не изгнанием в чужбину, а приглашением в среду твоих же товарищей… Да какое там приглашение! Разве я не знаю, что ты и без того уже отправил вперед своих людей, приказал им, чтобы они, вооруженные, дожидались тебя у Аврелиева рынка? что ты уже условился с Манлием относительно дня решительного удара? что ты даже того самого своего серебряного орла уже выслал вперед – на погибель, надеюсь, тебе самому и всем твоим – того орла, которому ты построил капище в своем доме? Тебе ли долее жить без него, без него, которому ты молился, отправляясь на резню, от чьего жертвенника ты так часто направлял на граждан свою нечестивую, кровожадную десницу? Нет, ты уйдешь; уйдешь, наконец, туда, куда уже давно тебя манит твоя необузданная, безумная страсть. Для тебя, ведь, война с отечеством – не горе, а какое-то странное, непонятное для нас удовольствие; таково то безумие, для которого тебя родила природа, воспитала твоя воля, сохранила судьба. Никогда не видел ты ничего привлекательного не только в мире, но даже и в сколько-нибудь честной войне. Ты составил себе шайку безумцев, набрав ее из пропащих людей, покинутых не только счастьем, но даже надеждой; воображаю твое удовольствие, твою радость, твой восторг, когда ты в этой столь многочисленной дружине твоих приверженцев не услышишь и не увидишь ни одного порядочного человека! Ведь это-то и есть та жизнь, ради которой тобой перенесены все твои так называемые труды – продолжительное лежание на земле, не ради шашней только, но и ради убийства, – усердное бодрствование, опасное не только для сна супругов, но и для добра благодушных богачей. Открылась возможность применить к делу твою пресловутую выносливость к голоду, стуже, отсутствию всех предметов необходимости – а что все это тебе предстоит, в этом ты не замедлишь убедиться. Вот чего я добился, устраняя тебя от консулата, не консулом будешь ты терзать республику, а лишь изгнанником злоумышлять против нее, и этот самый нечестиво задуманный тобою удар будет носить имя разбойничьего набега, а не войны.

 

Традиционный древнеримский костюм. Раскрашенная гравюра

 

Марк Порций Катон Младший. Фрагмент античной статуи

 

Римлянка. Фрагмент античного бюста

Но пора мне, сенаторы, и со своей стороны оправдаться и извиниться перед нашей отчизной ввиду следующей ее жалобы, которую трудно не признать справедливой; вас я прошу, чтобы вы внимательно выслушали мои слова и тщательно запечатлели их в своем уме и сердце. В самом деле, если бы наша отчизна, которая для меня много дороже моей собственной жизни, если бы вся Италия, если бы вся наша держава обратилась ко мне со словами: «Что ты делаешь, Марк Туллий? Ты убедился, что он мой враг, ты предвидишь, что он начальник, угрожающий мне войной, ты понимаешь, что стан врагов ждет его как своего главу – и тем не менее ты дозволяешь ему уйти, ему, зачинщику преступления, вдохновителю заговоров, мутителю рабов и бессовестных граждан, и этим даешь людям право подумать, что ты не столько его выслал из города, сколько наслал на город? Как же ты не велишь его отправить в тюрьму, вести на казнь, не заставишь его позорно сложить голову на плахе? Что же служит тебе помехой? Обычай предков? Сколько раз даже частные люди в нашем государстве наказывали смертью граждан-злодеев! Или законы, изданные относительно казни римских граждан? Никогда у нас правом граждан не пользовались государственные изменники. Или ты боишься оговора со стороны потомства? Хорошую же благодарность воздаешь ты римскому народу за то, что он, зная тебя только по твоим собственным делам и безо всякого поручительства за тебя твоих предков, так быстро возвел тебя по всем ступеням почестей до самой вершины власти, ты, ставящий теперь боязнь перед оговором или какой бы там ни было опасностью выше благоденствия твоих сограждан! Но уж если бояться оговора – лучше пусть тебя винят за строгость и энергию, чем за вялость и робость. Как ты думаешь, когда Италию будет опустошать война, в городах будут грабить, здания будут пылать – не будешь ли и ты поглощен пламенем всеобщего негодования, которое тогда поднимется против тебя?» – я дал бы следующий краткий ответ и на священную для меня речь нашей отчизны и на запрос тех людей, которые разделяют высказанные взгляды. Если бы я считал казнь Катилины лучшим исходом из затруднения – я не даровал бы этому разбойнику долее ни одного часа жизни; не мог же я, в самом деле, опасаться, как бы убиение этого злодея не обесславило меня в глазах потомства, когда я вижу, что великие и славные мужи не запятнали своей чести кровью Сатурнина, Гракхов, Флакка и некоторых других, живших раньше, но даже возвеличили себя ею. Да и если бы мне угрожал такого рода оговор – я всегда был настолько самостоятелен в своих суждениях, что счел бы заслуженный доблестью оговор честью для себя, а не бесславием. Нет, но вот в чем дело. Есть в нашем сословии люди, или в самом деле не видящие угрожающей нам беды, или притворяющиеся, что не видят ее, они-то вскормили самонадеянность Катилины своими мягкими предложениями, они дали окрепнуть нарождающемуся заговору тем, что отказывались признать его существование. Так вот, вторя им, люди не только злонамеренные, но и просто неопытные, заклеймили бы мою строгость против Каталины именем жестокого, царского произвола. Теперь ясно, что если этот человек исполнит свое намерение и отправится в Манлиев лагерь, то самые недалекие люди убедятся в наличности заговора, самые злонамеренные его признают.

 

Марк Антоний. Античная монета

 

Римлянин. Фрагмент античного бюста

Далее: я прекрасно понимаю, что со смертью одного этого человека болезнь государства будет лишь на время облегчена, а не окончательно исцелена; напротив, если он и сам уйдет, и всех своих единомышленников с собой уберет, и приобщит к своей дружине, отовсюду набрав их, всех потерпевших крушение в гражданской жизни, то не только этот назревший нарыв нашего государственного тела лопнет и исчезнет навсегда, но исчезнут также и зародыши и семена всех болезней. Имейте в виду, сенаторы, что мы уже с давних пор окружены опасностями и кознями этого заговора, и что лишь момент зрелости для этого давнишнего, дерзкого, преступного и сумасбродного плана наступил волею судеб в наш консулате. Если поэтому Катилина один из всей этой шайки погибнет, то мы, быть может, на время почувствуем облегчение от забот и страха, сама же опасность останется, и язва лишь глубже въестся в жилы и внутренности государства. Как тяжко больные, томимые лихорадочным жаром, нередко после глотка холодной воды чувствуют на первых порах некоторое облегчение, но затем еще тяжелее и сильнее страдают, так и эта государственная болезнь будет лишь облегчена с его смертью, но затем вернется с удвоенной силой, если остальные останутся живы.

 

Марк Антоний. Античная камея

Пусть же все злонамеренные удалятся, отделят себя от добрых, соберутся в одно место: пусть они, как я уже несколько раз сказал, оставят городскую стену между собой и нами. Пусть они перестанут строить козни против консула в его же доме, окружать трибунал городского претора, осаждать с мечами в руках курию, запасаться стрелами-брандерами и факелами для поджога города; пусть, наконец, политические убеждения каждого будут у него написаны на челе. Тогда я обещаю вам, сенаторы, что, благодаря нашей консульской бдительности, обаянию вашего сословия, энергии римских всадников и согласию всех честных граждан, с уходом Катилины все его козни будут обнаружены, освещены, подавлены и наказаны.

 

Юпитер. Античная камея

С этим-то напутствием, Катилина, я отправляю тебя в нечестивый и богомерзкий поход, на благо нашему государству, на беду и погибель тебе и соучастникам твоих преступных и изменнических деяний. А ты, Юпитер, посвященный некогда Ромулом при тех же знаках благодати, как и этот город, ты, которого мы справедливо называем Становителем нашей родины и ее державы, ты охранишь от него и его сообщников твои храмы и храмы других богов, здания и стены города, жизнь и имущество граждан; а недругов всех честных людей, врагов отчизны, опустошителей Италии, объединившихся в злодейском союзе и нечестивом сообществе, ты обречешь – живых и мертвых – на вечные муки.

 

Марк Антоний. Фрагмент античного бюста