Утром княгиня, позавтракав, приняла гостя – священник Братеевского храма сам явился к ней с визитом. Не каждый день такая знатная покойница попадается – как не встать затемно, как не явиться самолично с утешением?

Княгиня выслушала слова утешения с истинно христианским смирением. Она знала, что придется пройти и через это. Никто в усадьбе не смел ее утешать, даже Агафья, все боялись лишнее слово сказать. Священник тоже проявил умеренность – ему уже донесли про Аграфенино пьяное житье и про материнский способ избыть беду.

Потом княгиня сама отправилась к чулану, где лежал Вессель.

– Ну, что, надумал жениться? – прямо спросила она.

Вессель думал о женитьбе всю ночь. И вот до чего он доразмышлялся. Когда бы Амалия осталась прежней, кроткой и покорной, то, пожалуй, можно с ней и под венец – во избежание худших бед. Но она стала ведьмой с горы Броккен! Чем такая жена, да еще калека, – так лучше сразу в петлю.

И, рассуждая далее, Вессель понял: доказательств его вины нет никаких, кроме свидетельства бешеной немки, а она – лицо, заинтересованное в браке, так что может и соврать. Иными словами – ее слово против его слова, а свидетелей ни с той, ни с иной стороны нет, разве что Бейер окажется столь глуп, что даст себя изловить. Но он ловок и хитер.

Поэтому Вессель и по-русски, и по-немецки сообщил, что жениться отказывается наотрез. Да, просил о помощи, да, жил с приятелями во флигеле. Но приятели малознакомые, сошлись с ним за карточной игрой, потом разошлись; может, шулера, может, промышляют мелким воровством. Мало ли что дуре померещилось? Чист, невинен, ни в чем не замешан! Главное – кричать об этом погромче.

Даже если Амалия приведет к охотничьему домику, там пусто.

Говорил Вессель убедительно, да вот беда – княгине понравилось упорство Амалии в достижении цели. Опять же – княгиня знала, что Амалия безупречно девственна. И это вызывало жалость у женщины, которая кроме своего законного болвана знала и других мужчин, красивых и пылких. Надо же было немке узнать, что это за утеха и забава.

Она вернулась к себе в спальню, где Агафья командовала наводившими порядок горничными.

– Маврушка, кликни Игнатьича, – велела она.

Когда старый лакей явился на зов, княгиня сидела в своем кабинетике и писала письмо.

– Вот, пошлешь человека в Остров, графу в собственные руки, – велела она. – Ночью не до эпистол было, хоть сейчас, с утра, поблагодарю, что Лизаньку ищет. И когда она найдется – надо бы графу подарок сделать. Знаю, ничем его не удивишь, да без подарка нехорошо.

– Бурка ощенилась, – сообщил Игнатьич.

– Разродилась-таки! Слава те Господи!

Старая сука, которую покойный князь купил еще щеночком, была хороших кровей, отменной репутации, и корзина породистых щенят – достойный подарок любителю охоты.

Игнатьич взял запечатанное розовым воском письмо и вышел. Княгиня задумчиво грызла перышко. Потом распорядилась позвать Амалию.

– Где эти злодеи тебя держали?

– В домике, ваше сиятельство, в лесном домике. Там же их лошади стояли, и карета, и еду они там готовили. А в карете они держали тряпичную куклу.

– При тебе в ту куклу стреляли?

– Нет, при мне – не стреляли, но говорили о том, как ей в голову стреляли.

– Уж не ту ли пальбу мы слышали? Я думала, графская охота… Агаша, Агаша! Пошли за Игнатьичем, верни его!

И княгиня взялась сочинять другое благодарственное послание. В нем она, кроме словесных реверансов, просила графа послать людей в старый охотничий домик, поскольку есть подозрение – там устроили притон лесные налетчики. У нее, у княгини, после смерти князя, поскольку сама она охотой не балуется, не стало молодых охотников, а те, что были, уже в годах. А графские егеря – молодцы, отменные стрелки, пусть бы поглядели да докопались, что там недавно была за пальба.

Получив это письмецо, Алехан усмехнулся – княгиня не знала, что он сам уже побывал в том домике. Нужно было успокоить старушку, и он сам, своей рукой, написал записочку: все-де хорошо, там точно жили, но более не появятся, налетчики разбежались. О мертвом Матюшке он докладывать не стал – это лишнее. Зато предупредил: если вдруг возле усадьбы появятся незнакомые подозрительные люди, быть настороже, поскольку в охотничьем домике обитали отменные мерзавцы.

Следующее послание княгини заставило его собраться в дорогу. Княгиня писала: точно, явился крайне подозрительный бродяга-немец, побитый и голодный, его приютили, и некая особа утверждает, что он как раз и жил в охотничьем домике; так что посоветует его сиятельство?

Вместо ответа в усадьбу явился сам Алехан и потребовал к себе Весселя.

Вессель перепугался до полусмерти, но страх женитьбы пока еще был сильнее. Он сознался в том, что подружился с сомнительными людьми, шатался с ними по окрестностям, спал где придется, но ни в чем более не повинен, ничего не видел, ничего не знает.

Амалия, которую тоже призвали, испугалась, что жениха, пожалуй, и впрямь повезут в столицу к Шешковскому, а оттуда три пути: в каземат, на кладбище и в Сибирь, но уж никак не под венец. Поэтому она принялась выгораживать Весселя.

– А ведь я тебя, голубушка, знаю! – сердито сказал граф. – Мы-то головы ломали, что за одноногий страдалец в лесу завелся! А это твои следы – нога и костыль! Тебя в первую голову нужно допрашивать!

Тут Амалия не на шутку испугалась и выгораживать жениха перестала – самой бы из беды выпутаться!

Алехан и злился, и радовался – кажись, скоро раскроется тайна, связанная со Сметанным и с пропавшими конюхами. А если удастся изловить негодника Ерошку, то граф даже не станет призывать полицию – прикажет запороть до смерти, и вся недолга.

Кончился графский визит тем, что Весселя с Амалией посадили в телегу и повезли в Остров. Их сопровождали лакей его сиятельства Порфирий и егерь Алешка. Алехан видывал людей с поломанными костями, но попадались также и притворы. Он не мог бы поручиться, что немец с немкой не спрыгнут с телеги и не удерут. В памяти остались следы ноги и палки – калека научилась передвигаться большими прыжками и, надо думать, довольно шустро.

Княгиня, несколько озадаченная напором графа Орлова, уступила ему Амалию и распорядилась закладывать лошадь в телегу, хотя и не понимала, что такое задумал Алехан.

Но, расставшись с графом, она опомнилась и забеспокоилась. Менее всего ей хотелось, чтобы выплыла на свет Божий история с несостоявшейся конской свадьбой…

А граф Орлов решил позвать на помощь Сметанного.

Красавец жеребец после своего странного приключения полностью оклемался, хорошо проедал корм, ни на что не жаловался, мирно пасся на лучшем лугу. Казалось, он забыл тот страшный вечер. Но Алехан знал лошадей (он много чего знал и понимал, и потому было вдвойне обидно, что в расцвете сил пришлось уйти в отставку) – лошади злопамятны, очень долго помнят обиду и отомстить могут даже несколько лет спустя. Почему они таковы – одному Богу ведомо.

Прискакав в Остров, граф первым делом отправился в конюшни.

– Как Сметанный? – спросил он Степана.

Степан, получивший в подручные двух молодых конюхов, как раз имел важное совещание с плотником и с шорником. Речь шла об арчаке, основе для седла, предназначенного Сметанному. Хотя жеребца готовили для рысистых бегов и запряжки в дрожки и в легкие саночки, но он и под седлом должен был хорошо идти, а его длинная спина, по мнению Степана, требовала особого деликатного подхода.

– Умен он, ваше сиятельство, умен наш кормилец! Я нарочно посылал парнишек смотреть, не растет ли где хоть кустик белены. Так они, паршивцы, один куст проворонили! И он, Сметанушка, травку вокруг общипал, белены не тронул!

– Ступай за ним, приведи к воротам. Я сейчас же буду.

Граф пошел в свои покои и потребовал к себе старого камердинера Василия. Тот был посвящен в затею с дозорами и всячески старался, чтобы о ней случайно не узнал старший братец.

– Никто не возвращался? Никакого известия не было? – спросил граф.

– Не было, барин.

– Если привезут ту девицу, а меня дома не случится, – потихоньку да поскорее отправь ее к княгине Чернецкой. Для того держи наготове людей, чтобы в любое время были готовы ее сопровождать. Кормлю взвод дармоедов – ничего с ними не сделается, коли ночку-другую не поспят.

Он имел в виду выездных и прочих лакеев.

Потом он пошел на поиски старшенького и обнаружил его в одной из гостиных. Григорий натащил туда гору книг из графской библиотеки и, развалившись на диванчике, листал «Орлеанскую девственницу» неведомого автора – на обложке не было его фамилии, но кому надо, те знали, что это баловство вышло из-под пера злоехидного насмешника Вольтера.

– Не приедет она, Гриша, – сказал Алехан. – Коли до сих пор не явилась…

– Буду ждать, – хмуро отвечал старшенький. – Буду, черт бы меня побрал!

И вдруг он отшвырнул книжку в угол.

– Алехан, тебе что-то известно?!

– Ничего не известно.

Разумеется, младший брат ничего не сказал старшему о разосланных дозорах. Он вовсе не нуждался в драке с родственником, пусть непутевым, но любимым.

– Гриша, я затеял сделать научный опыт. Обувайся, спросим кофею со сливками, потом пойдем к конюшням.

– А что такое? – спросил Гришка, чье любопытство было известно всей столице. Физические опыты он обожал и устраивал их со страстью дитяти, удивленного тем, как с шелковых обоев сыплются искры. Химия и анатомия его также привлекали. Во время своей близости с государыней Гришка развлекал ее кундштюком: показывал, как бутылки, налитые водой, разрываются на морозе. Но дурачком, которому нравится смотреть, как сыплются бутылочные осколки, он отнюдь не был: у него хватило ума, чтобы оказывать покровительство Михайле Ломоносову и механику Ивану Кулибину.

– Увидишь, – усмехнулся Алехан. – Ты не брал мою подзорную трубу?

Труба осталась с тех времен, когда граф Орлов командовал русской эскадрой в Средиземном море и одержал знаменитую Чесменскую победу.

– Брал, обозревал сверху окрестности.

Алехан понял: братец высматривал всадницу в мужском наряде, чтобы броситься ей навстречу.

– Василий Иваныч, вели кому-нибудь сыскать в верхних комнатах подзорную трубу, – сказал камердинеру граф. – И посади ну хоть Прошку смотреть на дорогу. Как появится телега и Порфишка с Алешкой верхами при ней, тут же мне доложить.

Братья приканчивали третий кофейник за приятными разговорами, когда примчался с известием казачок Прошка.

– Ну, поглядим, чем кончится мой опыт, – Алехан усмехнулся. – Говорил ли я тебе, сколько ума в голове у Сметанного?

– Ты его с немецким академическим профессором сравнивал, с той только разницей, что Сметанного всегда понять можно, а профессора – изредка и с трудом.

– Да, лошадиный язык понятен, спроси хоть у моего Степана. И кони могут много русских слов запомнить. Идем, будет прелюбопытное зрелище. Прошка, беги в буфетную, скажи Никанору – пусть даст пригоршни две мелюса. И аллюром три креста к конюшенным воротам.

Братья пошли к конюшням.

Там уже стояли Степан, Сметанный, двое конюхов, пришел и старший конюший Иван Кабанов, сильно недовольный тем, что жеребца понапрасну беспокоят, куда-то ведут, пугают. Но спорить с барином он не стал.

Степан держал Сметанного за недоуздок, что-то ему нашептывал, прижимался щекой к точеной морде. Конь тоже показывал свое благоволение, выгнув лебединую шею и охотно принимая ласку.

– Стойте тут, – велел граф и пошел навстречу телеге. – Ты – вылезай, – велел он Амалии. – Давай, скачи туда, где конь, не доходя десяти шагов, встань и стой. Да покажи, как ты ловко передвигаешься.

Амалии стало стыдно – она решила, что знатный господин хочет над ней посмеяться. Но спорить с самим Орловым она не могла. Упираясь перед собой костылем, она поскакала к конюшенным воротам.

– Ишь ты! – восхитился старший братец. – Такое впервые вижу!

– Вот и разгадка следов, никакой не солдат на деревянной ноге. Зря, выходит, его искали. Стой, сударыня, фройлейн, стой! – закричал Алехан. – Не двигайся! Степан, медленно веди к ней Сметанного, медленно, по шажочку!

Конь приближался к Амалии. Коню явно было все равно, куда и зачем его ведут. Когда конская пасть почти приблизилась к голове немки, она испуганно закрылась рукой.

– Ну, твое счастье, – сказал граф. – Тебя, значит, при нападении на моих людей не было. Уходи к телеге. Алешка, вытаскивай немца, и пусть ковыляет сюда!

Весселя без лишней любезности вытащили из телеги и только что пинка под зад не дали. Он медленно, придерживая рукой правый бок, как будто ребра могли выскочить и разлететься по дороге, побрел к Сметанному.

У коней, как известно, зрение орлиное, а Сметанный был к тому ж еще и жеребец. Сильному жеребцу положено охранять табун, никого и близко не подпускать к маткам с жеребятами, издали высматривать врага. Своего табуна у Сметанного никогда не было, но сто поколений предков никуда не спрячешь, и высмотреть врага он смог бы за версту.

Сперва конь встал, уперся передними копытами, потом вскинулся, вздернул аристократическую голову, попятился. Но это не был страх – как в ту ночь, когда он прибежал невесть откуда смертельно напуганный. Конь увидел врага. Мотнув головой, он стряхнул с недоуздка руку зазевавшегося Степана.

– Держи его, дурень! – воскликнул граф. – Узнал! Ей-богу, признал!

Сметанный отскочил в сторону. По тому, как вздернулась его верхняя губа, Алехан понял – конь изготовился кусаться. Понял это и Вессель.

– Держите его, ради Бога, держите! Он меня убьет!

– Стой! – приказал ему граф. – Подними руку! Правую! Выше!

Невзирая на боль, Вессель исполнил приказ.

Сметанный вскинулся на дыбки. Степан изловчился схватить его за недоуздок. Жеребец уже был готов показать норов, но Степан сумел оттянуть его в сторону.

– Ты бил его, скотина! – крикнул Алехан. – Он запомнил, как ты его ударил! Отступай, отступай, дурак!

– Ай, Сметанушка, ай, умник! – твердил Степан, оглаживая жеребца.

– Прошка, дай мелюсу! – велел Григорий. И подставил обе ладони.

Сметанный косился на Весселя, но понемногу успокаивался и с гордым видом, словно великую милость оказывал, взял мелюс с ладоней.

– Степушка, веди его в леваду, побудь с ним, – распорядился граф. – Порфишка, бери этого супостата за шиворот, тащи в мой кабинет. И туда же пусть Василий доставит Генриха Федоровича. Я чай, супостат с перепугу русский язык забудет, ну так все, что он наговорит по-немецки, Генрих Федорович и запишет.

– Ну, братец, до чего ж ловко ты это выдумал! – восхитился Гришка. – Вот сейчас и узнаем всю правду!

– Всю ли? Ведь будет врать как сивый мерин!

– Да ты погляди на него, брат. Врать будет первые четверть часа, пока тебе не надоест. А нет – так ему у Архарова язык развяжут. Есть у него некий Шварц, мастер развязывать языки.

Вессель содрогнулся. Эти две фамилии, Архаров и Шварц, вместе сказанные, наводили ужас на тех московских жителей, чья совесть была нечиста.

– Шварца мне представили. Веришь ли – тих, кроток, прямо тебе ангел в нитяном паричке, а посмотрит – и хочешь спрятаться под стол, как дитя. Он вместе с Архаровым в чумную осень бунт усмирял.

– О чем ты толкуешь! Я сам тогда с ним и свел знакомство! Про чуму я тебе такое расскажу!..

Амалия отошла от братьев, но не слишком далеко, разговор слышала, почти все поняла.

И главное поняла – спасти Весселя невозможно.

Орловы внезапно заговорили о чумном бунте, словно бы позабыв о Весселе, и Амалия не прыжками, а просто опираясь о костыль, подошла и встала перед ним.

Он опустил голову.

– А если бы согласился – ничего бы этого и не было, – сказала Амалия. – Уехали бы в Москву, жили бы, как два голубка. Я бы хозяйством занималась, ты – аптекой.

Вессель даже не желал смотреть на бывшую невесту. Она была права – лучше бы тогда согласиться, затеряться в Москве вдвоем, золотой пятирублевик позволял продержаться первое время, пока не удастся привезти деньги из столицы. А можно и не в Москве укрыться, можно в Твери, в Новгороде, во Пскове, мало ли мест, где немец может открыть свою аптеку?

Теперь же будущее – допросы, темные и сырые казематки, очные ставки с людьми, которые опознают в тебе злодея и преступника. А веры тебе не будет ни у кого и никакой…

Даже если расскажешь про мнимого Эрлиха, а на самом деле – Рейнгарда фон Бейера, про Штанге, про Клауса, поможет ли это?

И убийство Ройтмана – оно ведь непременно будет использовано, чтобы очернить Весселя! Кричи, клянись, божись теперь, что был его лучшим другом!..

Отчего бы Господу не послать сейчас рабу своему мгновенную смерть? Как было бы хорошо!..

Амалия смотрела на Весселя с жалостью – единственный, кто мог стать ей мужем, кто обещал ей брак, через несколько минут станет навеки недосягаем. Его упрячут так далеко, что не достать. Но более, чем Весселя, ей было жаль себя.

Теперь одна дорога – к княгине Чернецкой. Сидеть в своем уголке, мастерить изысканные саше, украшенные цветочками и бабочками. Когда княгиня помрет, а она лет через десять непременно помрет, Лизанька, к тому времени замужняя дама, может быть, предложит такой же уголок и то же занятие в своем доме. Или не предложит…

Но жалость к бывшему жениху была странной. Амалия все же не утратила способности плакать, глядя на растоптанный цветок или хромую собачонку, но вид человека, обреченного на пытки и, возможно, смерть отчего-то не вызвал слез. Она сама удивилась – сердце покрылось коркой льда, что ли? А ведь она любила этого человека! Все свои деньги ему отдавала! Какие еще подвиги нужны, чтобы доказать наличие любви?

Воспоминание о деньгах имело волшебное свойство – остатки жалости обратились в презрение.

Как еще прикажете относиться к вору?

И, глядя на съежившегося, несчастного, страдающего Весселя, Амалия вдруг ощутила то, чего раньше за собой не знала: гордость. Она избавилась от последних огрызков надежды, она была свободна! Оставалось захлопнуть дверь, за которой останется прошлое вместе с женихом.

Достав из потайного кармана золотой пятирублевик, Амалия швырнула его под ноги Весселю, повернулась и пошла к телеге, держа спину так прямо, как только могла.

– Эй, фрейлейн! – окликнул ее Григорий Орлов. – Ты сиди у госпожи Чернецкой смирно! Потом и тебя допросим – что ты там, в лесу, с этими злодеями делала!

Амалия не ответила.

Она вернула деньги и была безмерно горда собой. Даже на телегу вскарабкалась почти без затруднений.

Вессель смотрел на золотую монету, которая должна была спасти его, и не знал, поднимать ли? Ведь эта монета его и погубила – он был уверен, что деньги в кармане, потому так решительно расстался с Амалией. Но оставлять золото в пыли нельзя, это противно всем законам человеческим, противно устройству человеческой души.

Он с большим трудом нагнулся и поднял монету. Потом опустил в карман.

Его повели в роскошный дворец Орлова. Он отродясь в таких домах не бывал (кто ж его пустит) и настоящей роскоши не видывал. Но ему было не до бронзовых канделябров и зеркал, не до превосходных мебелей и наборных паркетов.

Орлов-младший уселся на стул посреди кабинета, перед ним поставили Весселя. Орлов-старший сел на подоконник и взял подзорную трубу: чтобы и в дознании участвовать, и возлюбленную высматривать. Генриха Федоровича посадили за стол, и он еще сгонял Прошку в свою комнату, за собственноручно очиненными перьями. У двери стоял лакей Павлушка – на случай, если будут какие поручения.

– Говори, кто таков! – велел граф.

Вессель назвался. Затем сообщил, что сам из столицы, служил в аптеке Бутмана, и Бутман может подтвердить его хорошую репутацию.

– А как же ты, помощник аптекаря, оказался в моем лесу? Как вышло, что участвовал в убийстве моих людей? – сердито спросил граф.

– Бог свидетель, я никого не убивал!

– Сам не убивал, но видел, как убивали. И жеребец видел, и запомнил тех, кто был тогда в лесу. Он запомнил лошадь, которая была запряжена в ваш чертов экипаж! И тебя, мерзавца, за то, что ты его ударил. Ты сам в этом убедился! Так что давай, аптекарь, докладывай все, как есть.

– Я никого не убивал!

– Докажи, сукин ты сын! – рявкнул граф.

Гришка засмеялся. И этот смех еще более убедил Весселя, что он обречен.

– Я не виноват, Бог свидетель, не виноват, стрелял не я, стреляли Штанге и Бейер! У меня даже оружия не было!

– А ты что делал?

– Я женщину держал…

– Какую женщину? – тут Алехана осенило. – Полковницу Афанасьеву, что ли?

И дальше Вессель заговорил по-немецки – боялся, что русская неуклюжая речь не позволит сказать всего так, как надобно. Братья Орловы почти все понимали, а если не удавалось сразу понять – делали знак Генриху Федоровичу. Тот, часто встречаясь с русскими купцами и мастеровыми, с коими держи ухо востро, выучился языку из соображений практических – чтобы никто его вокруг пальца не обвел. И он повторял взволнованную речь Весселя по-русски, что от него и требовалось.

– Я не знаю, клянусь вам, не знаю, кто та женщина! Она пришла к нам и требовала, чтобы мы ее в Москву доставили! Иначе донесет госпоже княгине!

– Погоди, братец, – подал голос Орлов-старший. – Этак ты ничего не поймешь. Пусть он с самого начала рассказывает. Как с преступниками связался, как с ними в лесу оказался, чем они там занимались. Ты хочешь знать лишь то, как он Сметанного ударил, не иначе. А тут дело запутанное.

– Я хочу знать, где мои люди! Не для того мне Господь этих людей дал, чтобы я плевал на них свысока! Я за них в ответе. Матюшкино тело мы сыскали, Фролкино подняли, а где Егорка? И Ерошка, черти бы его побрали!

– Вессель, говори все, как есть, с самого начала, – велел Григорий. – Кто тебя из столицы сманил, чем вы в лесу занимались, на какую дичь охотились. И как вышло, что к вам привели Сметанного?

– Я про лошадь ничего не знаю! Мы стояли на дороге возле экипажа, беседовали, с нами была та женщина, не знаю, как звать, не знаю, откуда появилась! Но она видела, как я в беседке встречался с Амалией… с фрейлейн Зингер. Как она это могла видеть – не понимаю! Она выследила нас, она как-то догадалась про тот домик. Требовала, чтобы мы в нашем экипаже доставили ее в Москву! И тут мы услышали – кто-то скачет к нам. Бейер и Штанге сразу достали пистолеты. Видим – всадник на гнедой лошади. Он увидел нас, у него поперек седла – ружье или карабин, я не знаю… Он схватил ружье… Клянусь, я не знаю, кто выстрелил первый! И тут я увидел белую лошадь! Она пробежала вперед, потом стала биться, а она была запряжена в такую маленькую повозку… Все стреляли, женщина кричала, ее ранили, я держал ее… она схватилась за повозку… я не понимаю, как она туда залезла, клянусь вам! Я не помню, как ударил лошадь! Я ничего не соображал!

– Так и писать? – спросил хладнокровный Генрих Федорович.

– Так и писать. И когда же ты начал соображать, дурья твоя голова? – полюбопытствовал Алехан.

– Потом… Белая лошадь убежала, на дороге – мертвое тело, еще двоих Бейер ранил, он очень метко стреляет. И Ерофей пытался втащить раненого на свою лошадь, Штанге не позволил, Штанге очень, очень силен! Ерофей хотел увезти раненого, ему не позволили…

– Где он? Где Ерошка? – взволнованно спросил граф. – Где раненые?

– Их нужно было убрать с дороги. И труп тоже убрать. Бейер хотел пристрелить их и Ерофея, Штанге сказал: не надо, пусть лучше Ерофей поможет их унести. И потом Бейер стал их всех допрашивать – как они оказались на дороге. Я не допрашивал, клянусь вам! Мне велели увести экипаж, но не к тому домику, а подальше…

Отвечая на вопросы, Вессель вглядывался в графское лицо, пытаясь угадать, каких ответов ждет его сиятельство. Ясно было одно: всю вину следует валить на Бейера, Штанге и Клауса! Даже более на Бейера, чем на прочих, хотя и Штанге – не Бог весть какое сокровище, а Клаус иногда внушает трепет и ужас, настолько велика его внутренняя свирепость. Он, возможно, даже хуже Бейера, его светло-серые, почти прозрачные глаза – глаза убийцы. Бейер еще бывает иногда добр и шутлив, этот – нет, он может говорить только о подготовке к убийству, о справедливости и мести.

– Значит, Матвея застрелили сразу, царствие ему небесное. Фрола потом зарезали. Ерошка – цел, а Егорка? Ну?! Мне каждое слово из тебя клещами вытягивать?

– Я не знаю! Когда я сбежал оттуда – они были живы, но очень плохи, оба в горячке. Ерофей сидел рядом с ними, охранял их, ругался со Штанге. Потом Бейер велел ему идти в Остров, ко дворцу вашего сиятельства, узнавать про ту женщину. И сам пошел с ним. Бейер сказал: если Ерофей не станет его слушаться, он тех двоих пристрелит!

– Вот оно что… – пробормотал Орлов-старший. – Вот оно как вышло…

– Значит, мертвое тело выкинули подальше от дороги, на лесной опушке, думали – его там ввек не найдут! А лошадь?.. Понял! Они взяли для экипажа моих лошадей, а эти им более не были нужны, и они на той кляче довезли тело до опушки, да там же ее и бросили. Так? Так?

– Я не знаю…

– Кто вошел в мое жилище и сорвал повязки с госпожи Афанасьевой, так что она истекла кровью?

– Не знаю, ваше сиятельство, не знаю!

– Почему мои люди оказались в лесу?

– Не знаю, клянусь, не знаю!

Вессель наконец догадался рухнуть на колени.

– Ерошка ничего тебе не говорил?

– Нет! Клянусь, не говорил!

– А чем вы с этим, как его, Бейером занимались в лесу? Для чего устроили стрельбу?

Вессель задумался – говорить, не говорить? Он слышал разговоры Бейера, Штанге и Клауса, он понял, что готовится покушение на знатную особу. Но Бейера не так-то просто изловить. Что, коли Вессель сейчас все расскажет, а Бейер все-таки исполнит задуманное? Ведь не раз он говорил о страшных карах, которые ждут предателей на том и на этом свете.

– Я не знаю, ваше сиятельство.

– Не знаешь?

– Не знаю…

– Черти бы тебя побрали… Василий! Кликни Юшку, Саньку, Пахомыча! Пусть отведут мерзавца в подвал. А завтра отправлю его в Москву, к Архарову. Не самому же мне его на дыбу поднимать.

Генрих Федорович быстро сказал по-немецки:

– Не будь дураком, во всем признавайся.

Вессель опустил голову.

Поздно было проклинать ту ночь, когда они с Ройтманом подобрали на улице больного мнимого Эрлиха, поздно!

А в чем признаваться? Ведь он, Вессель, был при Бейере и Штанге вроде лакея. Его потащили с собой для услуг! Только для услуг! При нем не называли имен!

Хотя нет, называли… Он знал, что Бейеру для чего-то нужен был Андрей Разумовский. Для чего – Бог весть.

И тут Вессель вспомнил про копии писем.

– Ваше сиятельство! Я мало знаю, мало понимаю, но в столице я получал письма, адресованные Бейеру, и передавал ему! Уже тогда я беспокоился, что он затеял что-то скверное, и снимал копии с тех писем! Ваше сиятельство, они в аптеке господина Бутмана! Там на полке, где фаянсовые белые бочата с сушеными травами, лежат еще книги, лексикон, латинский учебник, старый молитвенник, так я прятал копии в молитвенник! Прикажите взять их оттуда!

– А раз беспокоился, отчего вместе с Бейером приехал сюда? – резонно спросил Орлов-старший.

И опять ответа не было – Весселю было страшно и стыдно рассказывать про гибель Ройтмана.

– Он тянет время, – ответил брату Орлов-младший. – Пока пошлем депешу в столицу, пока получим ответ – за это время Бейер с приятелями чего-нибудь такого натворит, что и подумать жутко. Ведь они готовились к убийству, не иначе. Они не малые дети – с куклами играть. Впрочем, я пошлю письмо Архарову. Генрих Федорович, перебели, что ты там понаписал со слов этого бездельника. И тут же снарядим гонца.

– Копии, значит, снял. А сами письма где? – спросил Орлов-старший.

– У него, у Бейера. Он держит их в двойном плотном конверте! – воскликнул Вессель. – Теперь я понял, отчего он с тем конвертом не расставался!