Конечно же, Устина, пропавшего с целым мешком денег, искали, бегали к нему домой даже, но никому и в голову не пришло заглянуть к Дуньке.

Велико же было удивление архаровцев, ночевавших на Пречистенке, когда наутро они обнаружили дожидающуюся у запертых ворот Дунькину карету с нарисованными купидонами, а в карете - Устина со здоровенным топором.

Его тут же, наскоро выслушав, привели к только что проснувшемуся Архарову.

После визита Терезы Виллье Архаров был так угрюм, что Яшка-Скес, тот еще архаровец, бывший мортус, впихнул бывшего дьячка в дверь, прямо в объятия Никодимке, и был таков.

Устин и без того чувствовал себя неловко, а как Архаров на него рыкнул - и вовсе растерялся. Заикаясь и спотыкаясь, он рассказал, что ночью пришел погубитель рулетки, но ушел, слава Богу, несолоно хлебавши. Как он сам оказался ночью возле рулетки - промолчал, добавил лишь, что справиться со злодеем, связать его и доставить в полицейскую контору не мог по своему слабосилию, а нечаянно отнял топор, который и предъявляет.

Архаров уставился на колун и невольно присвистнул.

– Дурак я, - сказал он, не смущаясь присутствием подчиненного. - Не посадил молодцов в засаду. Да кто ж знал, что они сразу в атаку пойдут, мать их стоеросовую через горку с присвистом?

Архарову казалось, что после ночной погони и убийства Степана Васильевича шулерская шайка непременно должна затаиться. А она перешла в наступление, да еще таким простым способом!

Отправив Устина завтракать в людскую, Архаров потребовал к себе Никодимку и к тому часу, как проснулся Левушка, уже был готов ехать на Лубянку.

В сенях особняка его ждал Фаддей с мешком.

Фаддей был немногословен, вручил зашитый мешок со словами, что барыня-де возвращает и просит впредь подарков не слать, и тут же вышел. Архаров в сильнейшем недоумении позвал его, но Фаддей быстрым шагом подошел к карете, взобрался на козлы и укатил.

Архаров потеребил мешок, но не понял, как он открывается. Мешок был сильно похож на тот, который привезла Тереза, - и, вдруг поняв это, Архаров завертелся, ища, куда бы его положить, чтобы от него избавиться. Увидел стул у стены, подошел, шлепнул на него мешок и отвернулся. Мешок исчез из виду - на душе малость полегчало.

Тогда Архаров обернулся, чтобы первого же из архаровцев, кто спустится в сени, готовый вместе с командиром ехать к Рязанскому подворью, отправить к Дуньке дознаваться - что там такое произошло и с Устином, и с мешком, и с ворами, и с рулеткой.

Это оказался Тимофей. И одновременно со стороны людской появился Устин.

Архаров всучил Тимофею мешок, прикрикнул на заартачившегося было Устина, послал лакея Ивана, готового уже занять место на запятках, к себе наверх - за топором, и Тимофей, вооруженный двумя этими предметами, и имея при себе горестно вздыхающего и невнятно бормочущего бывшего дьячка, полчаса спустя уже стоял у Дунькиного дома, колотя в дверь.

Его допросили в окошко, потребовали почему-то рассказать про внутреннее расположение архаровского дома, особенно поблизости от хозяйской спальни, убедились, что он доподлинно архаровец, впустили, и тогда лишь он обнаружил, что взбудораженный Устин не сказал самого главного - что преступник, убегая, успел вбить длинный нож под ребра старому привратнику.

– Господи Иисусе! - сказал Тимофей. - Лето ж на дворе! Надо скорее выносить тело на холод! С ума вы тут все сбрели!

Все - это были Дунька, Агашка и стряпуха Саввишна, которая ночью, увидев тело Филимона, безмолвно лишилась чувств и была обнаружена в потемках не скоро.

– Так архаровцев ждали, боялись трогать, - объяснила Дунька. - Может, какая примета важная сыщется.

– Это разумно, а только сейчас надобно его забрать из дому, - решил Тимофей. - Отвезем к нам в мертвецкую. Не то бабы набегут, увидят, что он ножом заколот, слухи пойдут - так, что ли?

Дунька кивнула. После скандала с господином Захаровым ей только недоставало, чтобы он узнал про убийство в доме из-за рулетки. Тимофей же понимал, что такие слухи могут привлечь светское общество к опасной игрушке рулетке, а могут и всполошить, что отнюдь не пойдет на пользу архаровской ловушке… если ей вообще теперь что-либо может пойти на пользу…

Решили перенести завернутое в старую Фаддееву епанчу тело в карету. Тимофей с Фаддеем взялись за это дело, Устин же тем временем разложил на карточном столике письменные принадлежности - небольшой пенал и чернильницу он всегда имел при себе, а бумага нашлась у Агашки, припасенная, чтобы вертеть папильотки.

Фаддей, получив от Устина записку, адресованную безвылазно сидящему в полицейской канцелярии Абросимову, повез тело сперва на Лубянку, потом на съезжий двор, в мертвецкую, а Тимофей, пройдя по всему дому и всюду заглянув, расположился в Дунькиной гостиной по-царски, в богатом кресле, и первым делом посмотрел долгим взглядом на хозяйку.

Дунька молчала. Молчал и Устин, держа наготове перо.

– Сейчас я тебе вопросы буду задавать, сударыня, а ты - отвечать, - сказал Тимофей. - Часто ли случается, что ты ложишься спать, не проверив, все ли двери на запоре? Устин, записывай.

– А для чего? Нужды не было, - тихо ответила она. - Филимонушка за этим строго смотрел.

– Однако ж недосмотрел, - возразил Тимофей. - Часто ли он по старости и забывчивости оставлял на ночь двери открытыми? И кто про то мог знать?

Дунька подняла голову.

– Забывчив он не был, это ты, сударь, неправду говоришь. Что ему ни прикажешь - все помнил, все исполнял.

– Тогда у меня иной вопрос. Откуда у вас в хозяйстве этот Филимонка взялся? Устин, пиши все в точности.

Дунька выпрямилась. Ей чем-то не угодила холодная Тимофеева рассудительность.

– Когда господин Захаров изволили меня на содержание взять, тогда же ко мне была приставлена прислуга - Агашка, горничная, кучер Фаддей, кухарка Саввишна и Филимонушка, - предерзко заявила она. - Пиши все точно, писарь. И поскольку госпожа Захарова про меня знать не должна была, как всякая венчанная жена про мартону, то прислугу господин Захаров взял такую, о которой она и не ведала. Он незадолго перед тем схоронил родственницу, как звали - не помню, а сказывал, будто вроде троюродной тетки, и по завещанию получил трех душ из дворни. Завещание он от госпожи Захаровой как-то утаил, а двух из них ко мне приставил, Фаддея и Филимонушку. Ну, записал?

Устин, конечно же, не успел, только впопыхах клякс понаставил.

– Стало быть, Филимонушка двери запер, а потом сквозь запертые двери злоумышленник проник? Как сие могло статься? - спросил Тимофей и добавил, чуть усмехнувшись: - Ты, девка, коли ночью для хахаля двери отворяла, так лучше скажи мне тишком, я не выдам. А только мне точно знать надо, как оно все происходило.

Дунька даже ожила - так сверкнула на Тимофея глазищами, что он изумился. Кабы мог он прочитать то, что написано было в этом взгляде!

– Дурень! - такое безмолвное послание адресовала Тимофею Дунька. - Знал бы ты, кто мой хахаль! Знал бы ты, к кому я от господина Захарова бегала!

– Нет, я дверей не отворяла, - сказала она вслух. - И как вышло, что злодей ко мне в гостиную пробрался…

Тут Дунька замолчала, поскольку кое-что ей припомнилось.

– Вели-ка позвать Фаддея, коли вернулся, - попросил Тимофей. - Устин, ты все записал?

– Да, - совсем тихо произнес Устин.

Ему случалось и не такое заносить на бумагу, подумаешь, событие - человек тайно от жены завел мартонку! Грех, конечно, однако в полицейской канцелярии такие грехи случаются - волосы дыбом встанут. И исповедь убийцы, шестнадцать человек порешившего, как-то Устин перебелял, и показания фальшивомонетчиков, схваченных господином Архаровым на второй год его обер-полицмейстерства, тоже. Запомнилось, как похвалялся главный фальшивомонетчик происхождением - из знатного-де боярского рода, пращуры русским царям чуть ли не при царе Иване Грозном служили, а прозвание им - Пушкины.

Тут же перо само отказывалось писать - и кляксы роняло, и бумагу драло. И до слез было жалко заблудшую Дунькину душу.

– Агаша, глянь в окошко! - крикнула Дунька. - Коли Фаддей подъезжает - встреть, веди сюда! А что, господин полицейский, от угощения не откажешься?

– Не откажусь.

– Агашка! Вели Саввишне на стол накрыть! - еще громче закричала вслед горничной Дунька.

Саввишна была стряпуха мудрая - знала, кому разносолы, паштет из гусиной печенки и дорогущий соус из рыбьих молок с особыми приправами «необыкновенная соя», а кому стопку водки, соленых груздей, жирного пирога с бараниной. Как раз у нее в печи они прели в латке, напитывались горячим жиром. Эту еду она готовила для Фаддея и Филимонушки, Дунька требовала иного. Пирога на французский лад Саввишна печь не умела, за ним посылали к поварам из богатых домов, которые брались готовить на заказ. А прочее даже выговорить боялась: пулярды с кордонами, рулады с пармезаном!

Видя, что хозяйка хочет к гостю малость подольститься, Савишна принесла и нарезанный копченый язык, и добрую ветчину, и буженинку. Все это гость одобрил, и по его повадке кухарка догадалась - хоть мужчина и в соку, а живет без бабы, питается Бог весть как, и от души пожалела его, сердечного, подумав тут же, что вдовой племяннице полицейский пришелся бы в самую пору.

Пока Тимофей выпивал и закусывал, а Устин, глядя на него, невольно облизывался, пришел кучер Фаддей.

– Устин, пиши, - велел Тимофей. - Кто была твоя прежняя барыня?

– Госпожа Прокофьева, - отвечал немногословный кучер.

– Филимона давно знаешь?

– Давно.

– Что о нем сказать можешь?

Фаддей пожал плечами.

– Как он к твоей барыне попал?

– Сестрица ихняя подарить изволили.

– Давно ли?

Фаддей опять пожал плечами. Очевидно, настолько давно, что он и не помнил.

– А сестрица кто такова? - набравшись терпения, продолжал выяснять Тимофей.

– В столице проживать изволит.

Тимофей сообразил, в чем дело. Лет за тридцать до того, а то и ранее, пошла мода на крещеных калмычат. Их держали при себе красавицы высшего петербургского света, баловали, наряжали, когда они приходили в пору - женили и выдавали замуж. Но калмычонок - не моська и не попугай. Тех берут надолго, а чужеродное дитя может скоро надоесть. Видимо, Филимон, выйдя из трогательного и забавного детства, перестав быть модной живой игрушкой, сделался лицом страшен, скучен и обременителен, его спровадили к провинциальной родственнице. А никакому ремеслу не обучили, и был он годен лишь на то, чтобы отворять да затворять двери.

Знал же Тимофей об этом, потому что к шайке, в которой он состоял перед тем, как быть схваченным накануне московской чумы, прибился такой вот крещеный калмык - прекрасно владеющий русским, французским, немецким наречиями и злой, как черт.

– Давай-ка рассказывай про Филимонку все, что вспомнится. Ни в чем дурном замечен не был? В кражах, в блудных делах?

Фаддей покачал головой.

– Был ли женат? - продолжал домогаться Тимофей. - Имел ли детей? Или какую иную родню?

Вдруг Дунька встала.

– Я, сударь, к соседке сбегаю, - решительно сказала она. - Не успеет стриженая девка кос заплесть, как я обратно буду.

И, не дожидаясь Тимофеева позволения, ушла в спальню.

Выскочила она оттуда очень скоро и пробежала через гостиную, ни на кого не глядя. Тимофей даже не сразу сообразил, что это хозяйка дома: только что была в дорогом парижском дезабилье, в прелестном маленьком чепчике, и вдруг на ней уж синий сарафан, на голове - повязка из ленты, и длинная русая коса, выпущенная на спину, мотнулась - и исчезла за дверью.

К счастью, бежать Дуньке действительно было недалеко - по Ильинке, да сразу Юшковым переулком до Варварки, а там уж и родное Зарядье.

Марфа, как оно и положено утром, была дома, сидела у раскрытого окошка, шила себе рубаху.

– Бог в помощь, - сказала, входя во двор, Дунька.

– Заходи, гостьей будешь, - пригласила Марфа. - Что так рано? Сто лет тебя не видано!

И точно - как началась суета вокруг рулетки, так Дунька в Зарядье и не появлялась. Даже когда Марфа по ночам сидела в людской - и то у Дуньки не выходило к ней приблизиться да пошептаться.

– Ох, у нас что деется! Погоди…

Дунька вошла, села и рассказала про покушение на рулетку и смерть калмыка-привратника.

– Так это к господину Архарову, не ко мне, - удивилась Марфа. - Да к господину Захарову - тебе же другой привратник, поди, нужен?

– То-то и оно, что к тебе. Архаровец у меня уж сидит, Фаддея пытает. Толковый дяденька. С хозяином моим уж не знаю, как быть… и так едва-едва не рассорились навеки…

– Так что же?

– А то, что и тут проклятая французенка замешалась! - сгоряча воскликнула Дунька. - Архаровец допытывался - могло ли быть, чтобы Филимонушка покойный дверь на ночь забыл запереть? А коли не забыл - то как вышло, что она осталась открытой и этот нехристь с топором во второе жилье забрался? Слушала я его слушала - и вспомнила!

– Ну, ну?

– Вспомнила, как мы ко мне пришли да амуры в малой гостиной застукали! И ты меня надоумила Агашку следом за этими галантонщиками послать. Она потом и доложила - девка-де модной лавки хозяйка, мадам де Фонтанж, звать Терезой, а кто кавалер - Бог его ведает, за кавалером уж не уследила. Она самая!

– Ишь ты! - обрадовалась Марфа. - Так это надобно осторожненько до архаровского сведения довести! Пусть знает, какова его французенка - по чужим домам блудодействовать ходит!

– Да погоди ты с блудодействием, Марфа Ивановна! Помнишь, потом я Филимонушку, ох, царствие ему небесное, ругала - чего чужого человека впустил? А он толковал, что вроде мой хозяин велел пускать, да только вранье это, не велел. И тут он сболтнул… Михайлой Андреевичем того вертопраха назвал! Я-то лишь теперь все вместе свела! Дом для меня снят, Филимонка незадолго до того в Москву из деревни привезен! У нас вертопрах всего один раз и был, назвался по фамилии, я и не запомнила! Второго раза-то мой бы не потерпел! Откуда Филимонке знать, как его звать? Вот ты мне скажи - откуда?!

– Потому, думаешь, впустил, что они давние знакомцы? - уточнила Марфа.

– А этой ночью как вышло, что чужой в доме оказался? Вот я и думаю - не впустил ли он вдругорядь Михайлу Андреевича, коли уж они такие добрые знакомцы! Ведь сколько мне служит - а ни в чем таком более замечен не был!

– Ох, это ты, матушка, хватила! - воскликнула Марфа. - Это в тебе злость на французенку кипит. Вот ты и норовишь все эти неприятности с ней увязать.

– Нет, Марфа Ивановна, мне на нее наплевать, - твердо сказала Дунька. - Коли она по чужим домам с хахалем гужеваться ходит, так себя невысоко ценит. Не этот хахаль - так другой ее куда-нибудь поведет, хоть под ракитовый куст. Коли архаровцы бы того красавчика повязали - она бы урону не потерпела, иной бы тут же сыскался!

– Уймись, уймись! - Марфа даже руками замахала на разбушевавшуюся Дуньку. - И не вздумай сама полицмейстеру доносить! Тебе нельзя - навеки рассоритесь! Поняла ли?

– Да поняла…

– Он это из чужих уст услышать должен, даже не из моих, коли из моих - догадается, откуда ветер дует. А правда оно или неправда - сдается мне, дело десятое… Ежели не слишком приглядываться - то малость на правду похоже…

Дунька кинулась целовать Марфу в щеки и взвизгнула - напоролась на иголку.

Она поняла, что Марфа уж как-нибудь исхитрится навести Архарова на след французенки и ее беспутного дружка. Оставалось еще выяснить, что означает мешок с деньгами. Но тут уж Дунька решила пока помолчать - может, этот чудной Устин в спущенных чулках еще чего-нибудь путного расскажет? Сейчас, малость остыв, она вспоминала его возвышенную речь и сильно сомневалась, что Архаров отрядил к ней посла-проповедника. Однако ж где-то он взял огромные по его разумению деньги?!

Она убежала, а Марфа осталась думать.

Неизвестно, до чего бы она додумалась сама, но к ней явился Максимка-попович, присланный от Клавароша. Было это уже после полудня. Клаварош предупреждал Марфу, что к ней собираются гости, и просил быть дома. Несколько озадаченная Марфа попыталась вызнать: сколько тех гостей? Но Максимка и сам ничего не знал. Сказал только, что послан с соблюдением секретности: чтоб никому ни о чем ни слова!

Причина выяснилась, когда к Марфе ввалилась целая компания архаровцев: сам Клаварош, Тимофей с подбитым глазом, Федька, Демка, Сергей Ушаков и тот из Ивановых, который Захар. Был с ними и Максимка, его послали слоняться в окрестностях, пока старшие совещаются.

Марфа усадила гостей за стол и, зная мужскую натуру не по рассказам, первым делом расплескала по стопкам крепкого домашнего травника, из тех травников, что от всех хвороб. Вопросов не задавала - сами пришли, сами пусть и заводят беседу.

– С талыгаем у нас горе, - сказал Тимофей. - Клаварош тебе, поди, не сказывал? Как та ховрейка у нас побывала - подменили талыгая.

– Что за ховрейка? - осведомилась Марфа. - Откуда взялась?

– Хрен ее ведает… У Тучкова спрашивать надо, он по имени назвал, да мы не разобрали. И лица не разглядеть, в накидке была. А после того, как она ему мешок рыжевья на стол бросила да сбежала - к нему и не подступись.

– А что за рыжевье? И много ли?

– Кабы кто знал! Сдается, много, - за всех взялся отвечать на вопросы Тимофей. - Тучков, поди, знает, да молчит. Пробовали спрашивать - сказал, не нашего ума дело. Сам - и то к нашему талыгаю не суется. А тот ходит злой, как бес, Сергейку вот ни за что ни про что по зубам смазал.

Марфа посмотрела на Ушакова, он кивнул.

– Докладывать ему - и то уж боимся. Говори, Захар.

– Меня еще раньше посылал за лавкой на Ильинке смотреть, - без предисловий начал Иванов. - Я там денно и нощно околачивался! Он сказал - через лавку письма и записки передаются. Ну и я, как дурак, всякое рыло запоминаю! И все в голове держу, чтобы добежать до канцелярии и тут же кому из писцов продиктовать! Прибегаю - так, мол, и так, говорю… А он меня - чуть ли не в шею! Спрашиваю - так мне дальше-то туда ходить? А он мне: пошел на хрен! Знать ничего не желает…

– Может, чего подскажешь? Ты баба толковая, - сказал комплимент Тимофей. - Ведь все наши дела через его блажь в тартарары полетят. Нам бы хоть понять, с чего это он так бесится! Как ты своим бабьим разумом понимаешь?

– Лавка на Ильинке, стало быть… Не Терезы Фонтанжевой лавка? - спросила Марфа Захара.

– Она самая.

– И велел за ней следить, а после того, как к нему приходила ховрейка и принесла какое-то рыжевье, более не велит? Ох, молодцы вы, молодцы… Так то ж и была эта французенка…

– Ну, Захарка! Ты ж ее видел, мог узнать! - возмутился Тимофей.

– Ну да, узнать, когда у нее рожа замотана!

– Так что ж, она ему, нашему талыгаю, сламу дала? - удивленно спросил Федька. - Он же не берет!

– Так он же слова сказать не успел, как она, маруха чертова, ухряла! - вступился за Архарова Тимофей.

– Дальше-то что с рыжевьем было? - спросила Марфа, уже догадываясь о судьбе денег.

– Дальше - она ухряла а он весь мешок Устину отдал, велел милостыню раздать. Мы зазевались - а Устин с тем мешком и сгинул!

– Сыскался?

– Утром сыскался, да еще как. Злодея, что ночью забрался в захаровской мартонки дом игровое колесо топором искрошить, мог взять - да упустил!

– А мешок?

– Про мешок не знаю, куда-то он его девал… Талыгаю, поди, доложил, талыгай его расспрашивал. Думали - убьет. Никодимка за дверью стоял, слушал. Сперва шумно было, потом притих. Вышел - опять ему лучше под руку не попадайся.

Марфа задумалась.

– Так и скесится на всех?

– Хуже медведя-шатуна, - определил Тимофей. - Мы как-то зимой в лесу повстречали - веришь ли, трое нас было клевых мазов, всех медвежья болезнь прошибла, нас, а не его. Ну, Марфа Ивановна, коли ты что тут понимаешь - выручай. Ты все ж таки баба, а тут - на бабах замешано…

– Сдается, что понимаю. Захарка, ты всех, кто в ту лавку ходил, помнишь? Описать можешь?

– Так я вот принес… - Иванов достал из-за пазухи тетрадь. - Я же старику Дементьеву все продиктовал, я к нашему-то уже с тетрадкой шел, а он меня - в три шеи. Сгинь, говорит, сгинь с глаз моих. Да так говорит - я чуть на месте к Шварцу в подвал не провалился.

Марфа крепко задумалась.

Она сообразила, что это за деньги такие. И глубинный смысл архаровского нежелания узнавать что-то про Терезу ей тоже по-бабьи был ясен. Коли между ними что-то было да коли она ему деньги вернула - тут и менее ядреный кавалер, чем Архаров, озлится и будет на всех цепным псом кидаться. Однако что-то вокруг французской лавки и ее хозяйки клубилось нехорошее.

– Демка, почитай-ка из тетрадки, - попросила Марфа. - Сдается мне, кое-кого я там сейчас признаю.

Старый канцелярист, не мудрствуя лукаво, записал все так, как надиктовал Захар, а Демка, грамотный в меру, читал с запинкой, поэтому Тимофей и Федькой то и дело Захара переспрашивали.

– А который на крымского татарина похож и пешком со стороны Богоявленского приходил - он собой каков? - наконец спросил Федька. - Казанских татар знаю, муромских знаю, а крымский?

– Ну как татаре бывают? Лицом смугловат, нос с горбушкой…

– У татарина? - удивился Тимофей, и тут завязался нешуточный спор о татарских носах, к которому приплели и носы калмыцкие. Тут же Демка повернул было разговор на соответствие носов мужским качествам их хозяев: нос с горбинкой - кляп дубинкой, нос крючком - кляп торчком. Но спорщики не поддались на этот соблазн.

Марфа молчала, глядя на мужчин. И усмехалась. Она знала, насколько им необходимо такое неожиданное, возможно, даже преступное застолье - среди бела дня, когда каждый обременен своими заданиями. Она знала, что галдеть будут недолго - вот только Тимофей расскажет, как его приятель-калмык на спор засовывал в ноздрю лесной орех и где-то там, в носовых глубинах, его катал и добывал обратно. И разговор опять вернется к непонятной злости Архарова и к редкостной скрытности Левушки Тучкова, и по этому поводу будет выпито и крякнуто, а потом понемногу и до дела дойдет, главное - не мешать…

– Да с чего ты взял, что он крымский татарин? - спросил Демка. - Где ты их видал?

– Не татарин он, а только сходство явственное! - отбивался Захар. - Так-то он одет по-барски, кафтан весь в золоте, и держится барином, по-французски так и трещит - жаль, Клавароша рядом не случилось. Высокий, тонкий, лет чуть за двадцать…

– Ну и где тут у тебя «за двадцать»? - спросил Демка, тыча пальцем в тетрадь. - Ты тут вообще про годы не сказал!

– Так их туда, в лавку, десятками ходит, вертопрахов-то! Про этого - не сказал, про другого - сказал…

– Может, с черкесом сходство? - вдруг спросил Федька.

– С каким черкесом? - удивился Захар.

На Москве много всякого народу возникало и исчезало, в большом количестве водились арапы, выросшие из маленьких потешных арапчат, бывших у графов и князей в большой моде еще до калмычат. Объявлялись персы, греки, сербы - известные красавцы, пленных турок было немало, особливо турчанок, даже индусы встречались - попадали при слонах, присылаемых в зверинец издалека. И это кроме уже привычных, можно сказать, родных немцев и французов. Москвичи, а Захар был именно москвич, относились к тому, что Москва порой смахивает на Вавилон, снисходительно и в географических тонкостях не разбирались. Все то, что южнее Воронежа, было для них одинаково по своей сути, и все южные жители - на одно лицо.

– Глаза у него какие были? - Федька даже приподнялся над скамьей, и Марфа им залюбовалась: он был похож сейчас на сильного молодого пса, учуявшего след, готового рвануть с места и гнаться за добычей до изнеможения, но это-то и было ей дорого, она не терпела мужиков сонных и ленивых, а если и терпела - то очень недолго.

– Да что я, в глаза ему глядел? - даже обиделся Захар. - Я не девка!

– Погоди, Федя! - придержал азартного товарища Тимофей. - А ты где своего черкеса-то высмотрел?

– В номера к Черепанову приезжал, про покойного Фомина расспрашивал!

Марфа пока молчала. Хотя и ей было что сказать. Пусть она и не сочла сперва Дунькины подозрения основательными, однако ж молодой вертопрах, которого они обнаружили в гостиной, был как раз таков, как обрисовался «крымский татарин» в Захаровом понятии, молод, высок, тонок, смугловат, с горбатым носом, а вот глаза, похоже, как раз были русские - светлые…

– А хорош ли он собой? - вдруг спросила она.

Федька и Захар уставились друг на друга. Вопрос показался им по-бабьи глупым. А Марфа пожалела, что в полицейскую контору не берут служить девок и баб. Коли бы того «черкеса», о котором толковал Федька, и того «татарина», которого видел Захар, выслеживали бабы - сейчас было бы точно известно, разные это господа или один и тот же мазурик.

Марфа вздохнула - что с мужиков возьмешь…

– Вы пока своего талыгая за семь верст обходите, - посоветовала она. - А за Ильинкой приглядывайте! И даже поочередно, чтоб она без присмотра не оставалась. Настанет час - он вам за это в ножки поклонится. И вот что еще скажу - сдается, тот же черкес или татарин, уж не знаю, кто он там, ночью пытался рулетку топором изрубить, один или с подручным, а уходя, заколол привратника, который его знал, может, даже еще младенцем знал, и по доброте своей пускал куда не велено. Глядите - коли еще где этот молодец появится, не упускайте. А я потихоньку талыгая в человеческий образ попробую привести - мужиков-то я лучше вашего знаю, авось Господь надо мной и сжалится, подсобит…

– Вон ты куда метнула, - почти не удивившись, сказал Тимофей. - Ну, благодарствую. Про покойного калмыка я все выспросил, что только мог. Попробуем, братцы, к делу и с этой стороны подступиться.