Эта женщина никогда не сомневалась в себе. Она не просто верила, а знала наверняка, что жизнь – это лично ею заслуженная победа. В молодости она была хороша собой, тоненькая, с яркими живыми глазами – пробегала по университетскому коридору, вызывая круговорот мужских взглядов. Потом располнела и стала выглядеть как типичная учёная дама – степенная, остепенённая, обстоятельная; но что-то прежнее в ней иногда мелькало. Она работала в научно-исследовательском институте по довольно узкой литературно-исторической тематике, упорно трудилась в архивах, регулярно печатала академические статьи и пользовалась уважением коллег. Она не была тщеславна, не выпячивала своих талантов, но всегда была непоколебимо убеждена в своей правоте, каких бы вопросов это ни касалось: научных взглядов, художественных вкусов, бытовых предпочтений. Тщеславный человек хочет, чтобы им восхищались, а своеправый – чтобы с ним соглашались.

Однажды в житейском разговоре она упомянула, что, вопреки моде, не любит колготок, а по старинке предпочитает чулки с резинками, какие носили героини её исторических исследований. Это помогает ей перевоплощаться, проникать через знаки моды в дух иного времени. И вот эти чулки запали в мою память, точнее, воображение. Когда мы встречались на заседаниях какой-нибудь комиссии или редколлегии, я рассматривал её ноги в серых или телесного цвета чулках – и представлял, что там, под юбкой, они перехвачены тугими резинками и какую зрелую полноту бёдер они облегают.

Я надеялся, что она обмолвилась об этом со мной не случайно. И однажды пригласил её к себе обсудить особенности того исторического периода, который она изучала. Кое-какие идеи у меня уже сложились на этот счёт, да я ещё и подчитал нужную литературу.

Под чай с ликёром мы приятно поговорили о тех незабвенных годах и не слишком известных людях начала XX столетия. Я несколько раз нарочно принимался спорить – но лишь для того, чтобы быстро сдаться и признать её правоту. И кажется, само сознание правоты зажигало её и подливало блеск в её глаза не меньше ликёра. Мне вдруг подумалось о том, что состояние правоты может действовать как афродизиак. А может быть, это и есть тот наркотик, который одурманивает целые народы и ведёт их на войны и революции?

– Я рада, что сумела вас убедить. – Её лицо, обычно довольно холодное, расплылось в улыбке.

Наконец я осмелился её спросить:

– Вы как-то упомянули, что носите чулки с резинками. Я даже не представляю, как это выглядит. А ведь в то время, о котором мы говорим, почти все женщины так одевались. Без этой бытовой детали трудно вообразить их жизнь. Не могли бы вы, для воссоздания исторической атмосферы, показать мне, как это выглядит?

– Так просто показать? – переспросила она, удивившись меньше, чем я ожидал.

– Да, просто так.

Она приподняла юбку, обнажив сдвинутые бёдра. От их наготы, белизны, полноты у меня потемнело в глазах. Концы серых чулок были подхвачены сиреневыми резинками, которые туго обтягивали ляжки и, казалось, даже врезались в них.

– Не больно? – спросил я внезапно охрипшим голосом. – Не врезаются?

– Нет, не особенно. – Она оттянула одну из резинок, под которой показались мелкие бледно-розовые отпечатки.

Я задохнулся.

– Можно потрогать?

– Потрогайте, если вам интересно.

Я провёл пальцем по этим отпечаткам. Они были осязаемы, хотя и неглубоки.

– Мне кажется, немножко натирает? Нет? – И потом, как будто бросившись с обрыва: – Но это так красиво! Можно поцеловать?

– Для воссоздания исторической атмосферы? – Она усмехнулась.

Я опустился на колени и, оттягивая резинки, прижался губами к этим рубчикам. Бережно сдвигая и отпуская резинки, исследовал этот старинный механизм и продолжал целовать его следы. Потянулся выше. Она остановила меня рукой. Чуть выгнулась, приподнялась, раздвигая бёдра. А когда я зарылся в них лицом, вдруг резко их сдвинула, охватив мою голову тисками туго сжавшейся плоти. Я чуть не задохнулся, а она, не выпуская меня, стала жёстко перебирать пальцами мои волосы. Я нащупал резинки и попытался их стянуть.

– Предметный урок истории, – засмеялась она. Распахнула ещё шире бёдра и ещё крепче охватила ими мою голову, словно стараясь затолкнуть в себя.

– Ближе к родникам истории! – наставительно приговаривала она. Уже постанывая, но всё ещё сохраняя насмешливость. Насмешка наряду со степенностью составляли две грани её правоты.

Как и следовало ожидать, она оказалась весьма требовательной в постели – точнее, на ковре, куда мы вскоре переместились, поскольку кровать оказалась слишком тесной для нашей вольной борьбы. Она не позволяла мне делать то, чего я желал, а когда я прекращал попытки, заставляла меня сделать именно то, чему только что сопротивлялась. Главное, чтобы в любом проявлении страсти чувствовалось её первенство. Она была прирождённой госпожой, но безо всяких технических уловок. Ей не нужны были плети, наручники и поводки. Она господствовала своими плечами, бёдрами, лоном, которым не отдавалась, а яростно нападала на меня, затаскивала, как насильник, в подворотню, где жадно набрасывалась, мучила и доводила до исступления. Таково было свойство её несравненной, всепобеждающей правоты.

Я понял, что она недаром носит чулки с резинками, которые оставляют мелкие рубцы на бёдрах, – это были сладострастные вериги, которыми она распаляла себя на подступе к своему лону. Как вскоре выяснилось, такие чулки она носила далеко не всегда, а только если ей предстояло какое-то приключение или когда она выходила на публику, заряжаясь вниманием мужчин и желая чувствовать на себе следы их воображаемых прикосновений.

То, что такая неистовость исходила от женщины степенной и рассудительной, удваивало моё наслаждение. Когда мы в следующий раз встретились на заседании, я смотрел на неё глазами то почтительных коллег, то любовника, который сегодня вечером будет оттягивать ей резинки (это превратилось у нас почти в ритуал). Я слушал её правильную, взвешенную речь, обводил глазами светлую кофточку, тёмную юбку, ноги в серых чулках – и воображал ту бурю, которая скоро выплеснется на меня.

После одного из таких заседаний мы сидели в кафе, и на глазах у всех я попросил показать мне резинки. Она на секунду откинула юбку… у меня потемнело в глазах, забилось сердце. Я почувствовал, что это наваждение.

После этого мы недолго пробыли вместе. Однажды заспорили о чём-то – и я с ней не согласился. То ли это было отражение истории в литературе, то ли влияние литературы на историю. Мы отдыхали от яростных ковровых битв, она стала меня убеждать, я молчал…

– Неужели до тебя не доходят столь очевидные вещи?

Я молчал.

– Ты не согласен?

– Пожалуй что не согласен.

Она встала с постели, натянула на себя тёмно-серые чулки. Боже, как они были соблазнительны, туго обтягивая её полные бёдра и чуть утопая в них, подчёркивая их упругость… И ушла не попрощавшись.

Прошло несколько месяцев, мы изредка встречались на каких-то заседаниях, но держались поодаль. Как-то поздно вечером я лежал в постели и дремал, вспоминая о ней со смесью обиды и вожделения. Вдруг раздался звонок. У меня кровь бросилась в голову, в глазах поплыло, я вскочил и распахнул дверь. У порога стояла она: в чёрном блестящем кожаном костюме и высоких сапогах, которых я раньше на ней не видел. Она протянула мне ладонь, на которой лежала розовая бабочка со сложенными крыльями. Бабочка шевельнулась, крылья раскрылись, и оказалось, что это маленький хлыстик.

– Ну что, готов продолжить беседу? – холодно бросила она.

Меня пронзили боль и страх. Я понял, кем был в её глазах. Резко захлопнул дверь… И проснулся.

Оказалось, звонил телефон. Я взял трубку – и долго вслушивался в живую, чуть дышащую тишину.

– Если это ты, то приезжай, – сказал я.

На другом конце повесили трубку.