Сто первый километр

Повесть

МОСКВА, 1953 ГОД

Сто первый километр

Отступление 1

Конверт из МГБ лег на стол личного секретаря Сталина комиссара госбезопасности третьего ранга Поскребышева с вечерней почтой.

На конверте было написано: «Лично товарищу Сталину И. В.». Отправителем письма был подполковник МГБ М. Рюмин. Поскребышев аккуратно вскрыл конверт, прочитал письмо.

Скромный подполковник доносил на своего могущественного шефа – министра государственной безопасности генерал-полковника В. С. Абакумова.

Поскребышев посмотрел на часы. Через пять минут Абакумов должен был появиться в приемной со своим ежедневным докладом вождю.

Конечно, письмо это – типичный донос. И Поскребышев, просидевший всю жизнь в этом кабинете и прочитавший неисчислимое количество подобных бумаг, сам сортировал эти документы.

Одни попадали на стол к Самому, и тогда судьбы людей решались стремительно и страшно, другие личный секретарь Вождя до времени прятал в сейф, иные просто отправлял в органы для проверки.

У Поскребышева не было ни друзей, ни близких, но существовали люди, которым он симпатизировал. Один из них – начальник личной охраны Сталина комиссар госбезопасности Власик.

Они оба были далеки от кремлевских интриг, от закулисной борьбы Берии и Маленкова с другими членами Политбюро. Во-первых, потому, что не вышли чином, во-вторых, они обладали властью тайной, так как пользовались доверием Сталина в той мере, в которой этот больной и мнительный старик вообще мог кому-то доверять.

Абакумов, как всегда, вошел в приемную за пять минут до указанного времени. Высокий, русоволосый, затянутый в безукоризненный мундир, он не здороваясь спросил:

– Примет?

– Сейчас узнаю, Виктор Семенович.

Всесильный министр госбезопасности не внушал Поскребышеву ни страха, ни почтения.

Ему довелось пропускать в кабинет Хозяина почти всех его предшественников: Ежова, Берию, Меркулова.

Секретарь Вождя помнил все данные на любого видного государственного деятеля. И сейчас, глядя, как Абакумов меряет шагами приемную, Поскребышев восстановил в памяти его анкету.

Родился в 1908 году в Москве, русский, член ВКП(б) с 1930 года, отец рабочий, мать уборщица, образование низшее, работал грузчиком на складе Центросоюза, в 1932 году по путевке партии был направлен на работу в НКВД и попал пом. оперуполномоченного в СПО (секретно-политический отдел), там дослужился до оперуполномоченного. В 1939-м назначен по ходатайству начальника СПО Богдана Кобулова начальником Ростовского НКВД.

Тот же в 1940-м двинул Абакумова с помощью Берии в замнаркомы только что созданного НКГБ, а потом его назначили начальником Управления особых отделов РККА, позже переименованного в Смерш. И тут Абакумов совершил главную ошибку. Перейдя в армию, став начальником армейской контрразведки и замнаркома обороны, он решил, что больше не зависит от Берии.

Сталин не доверял никому. Поэтому постоянно тасовал колоду. Так, в 1946-м он убрал Меркулова с поста наркома госбезопасности и назначил Абакумова.

Тогда-то и возник первый серьезный конфликт между ним и Берией.

Абакумов отказался подписать приемо-сдаточный акт. И Берия матерно орал на него прямо в кремлевских коридорах.

Приняв наркомат, а позже министерство, Абакумов начал избавляться от людей Кобулова и Берии, перетягивал в аппарат МГБ сотрудников военной контрразведки. Поэтому возможно, что письмо Рюмина было не просто обычным доносом, а бумагой, инспирированной в окружении Лаврентия Павловича…

– Так примет меня Хозяин? – переспросил Абакумов.

Поскребышев встал и исчез за дверью сталинского кабинета.

Появился он через минуту и сказал:

– Ждет.

Абакумов одернул китель и, словно пловец, прыгающий в ледяную воду, шагнул к двери.

Когда Абакумов уехал, Поскребышев вновь прочитал письмо.

В нем говорилось, что министр госбезопасности вместе со своими приближенными покрывает террористические замыслы вражеской агентуры, направленные против членов Политбюро и лично товарища Сталина, пытается поставить органы госбезопасности вне партийного контроля. Поэтому от ВКП(б) утаивается дело еврейского националиста Этенгера и руководителя антисоветской молодежной организации СДР (Союз борьбы за дело революции), английского шпиона Юдина.

Не оставил без внимания Рюмин и факты разложения и буржуазного перерождения министра госбезопасности. Оказывается, Абакумов присвоил себе трофейное имущество. Разойдясь с первой женой, оставил ей пятикомнатную квартиру в Телеграфном переулке, а в Колпачном оборудовал себе новую, жилой площадью в 300 квадратных метров, для чего 16 семьям из фонда МГБ были выданы квартиры, а на ремонт и благоустройство этой квартиры было истрачено 800 тысяч рублей казенных денег.

Наверное, если бы Поскребышев знал, что Рюмин написал это письмо по собственной инициативе от мелкого страха, опасаясь, что тяжелая рука Абакумова в скором времени выкинет его из следственного кабинета в камеру внутренней тюрьмы, он бы не доложил о нем Сталину.

Но, зная о сложных отношениях Берии и его дружка Маленкова с Абакумовым, он посчитал, что письмо инспирировано ими.

Поскребышев сунул его в папку самых важных документов и положил на стол Сталину.

Судьба Абакумова была решена. 4 июля его отстранили от работы, а 12 июля арестовали.

Новым министром госбезопасности был назначен С. Д. Игнатьев, пришедший на этот пост с партийной работы. На беседе со Сталиным он честно признался, что незнаком с чекистской наукой.

На что Сталин сказал ему:

– Научишься. Твое дело искоренять врагов, проводить линию партии и точно выполнять указания.

Берия немедленно посадил к новому министру двух советчиков: братьев Кобуловых, Богдана и Маяка.

Началась чистка органов.

МОСКВА. ИЮЛЬ 1952 ГОДА

Комиссар госбезопасности третьего ранга И. Муравьев

Он приказал шоферу остановиться на шоссе. Раньше, несколько лет назад, он приезжал на дачу в Раздоры, шел по дорожке в густых зарослях орешника к дому.

Теперь дача у них была на берегу реки, над самым откосом. Она нынче полагалась его тестю по рангу. Фролов стал генерал-полковником и зампредом Совета министров, курирующим оборонку.

Квартира у них тоже была новая. В пятом Доме Советов, как когда-то называли правительственное обиталище на улице Грановского, Игорь с Инной и дочкой жили вместе с тестем и тещей в огромной десятикомнатной квартире. Она была настолько большой, что встретиться в ней можно только по предварительному сговору.

Вообще, жизнь Муравьева складывалась как надо. В далеком сорок пятом он получил сразу две должности: сначала замначальника, а затем начальника ОББ и досрочно звание подполковника.

А в сорок шестом, когда Абакумов забрал милицию в систему МГБ, он перешел на работу в грозное министерство и получил полковничьи погоны.

Он попал в оперативное управление, обеспечивающее работу Особой следственной части.

Что и говорить, плохая это была служба. Поганая. Но тесть опять помог, и его отправили советником службы безопасности сначала ГДР, а потом Польши.

В пятьдесят первом он вернулся на генеральскую должность в идеологическую службу МГБ. То есть в подразделение, ведущее оперативную работу среди интеллигенции.

Так Игорь получил генеральские погоны и достаточно непыльную и комфортную службу. С писателями, актерами, учеными, священнослужителями проводить опермероприятия и разработки было несложно и даже приятно.

Если в особой следчасти ему самому приходилось ездить на обыски и задержания, то теперь он разрабатывал ювелирные комбинации, встречался с агентурой, чьи фамилии знала не только вся страна, но и Европа.

Но после ареста Абакумова в министерстве постоянно происходили пугающие перемены. До их службы пока карающая рука Сталина не дотянулась, тем более что «план» по раскрытию заговоров идеологических диверсантов выполнялся и перевыполнялся.

Но не чувствовал Игорь себя спокойно, совсем не чувствовал.

Об этом с ним сегодня и начал разговор тесть.

Они сидели на террасе, повисшей над обрывом у реки, и пили чай.

– У вас положение в конторе пока неустойчивое, – сказал Фролов. – Я сегодня на заседании Совмина с Семеном Даниловичем пошептался…

– С Игнатьевым? – спросил Игорь.

– А у вас в конторе еще один Семен Данилович есть? – засмеялся тесть.

– Если покопаться, то найти можно.

– Найти все можно, главное, чтобы вопросы решал. – Фролов закурил.

– Ну и что? – Игорь тоже полез за папиросами.

– А вот что. Ситуация в министерстве сложная, генерала ты получил, Европу поглядел, пойдешь обратно в милицию.

– Как так?

– А очень просто. Должность замначальника московской милиции освободилась. Место генеральское, пересидишь пару лет, все успокоится, и уйдешь обратно, но на хорошую должность.

– Неужели так плохо у нас? – Игорь внимательно посмотрел на тестя.

– А ты сам не видишь, что в МГБ творится?

Игорь видел и знал много такого, чего не видел его сановный тесть. Но уж больно не хотелось возвращаться в милицию, хотя должность была высокой и значительной.

В МГБ он один из многих генералов, а в управлении – хозяин.

Последнее время он начал получать удовольствие от возможности распоряжаться чужими судьбами. Должность замначальника столичной милиции открывала для этого большие возможности. Одно только неприятно, что придется сталкиваться с бывшими товарищами по работе. Особенно с Даниловым, с которым еще в сорок пятом у него произошел серьезный конфликт.

Когда вся Москва с ужасом говорила о банде «Черная кошка», Муравьев вышел на ее организаторов.

8 декабря 1945 года в доме номер 8 по Пушкинской улице при попытке совершить квартирную кражу ребята Муравьева задержали Попова, Шнейдермана и Иванова, а потом установили, что «банда» эта состояла из учеников ремесленного училища № 4.

Они кровью подписали текст клятвы и даже татуировку на руке сделали в виде кошки.

Но вся Москва передавала изустные истории о налетах этой «страшной банды», многие уголовники пользовались ее атрибутикой для устрашения. Партийные власти требовали обезвредить опасную бандгруппу. И тогда Муравьев написал справку по делу, пристегнув к пацанам несколько кровавых налетчиков, и через голову руководства МУРа отослал ее в горком партии. Вот после этого они и схлестнулись с Даниловым. Иван потребовал снять Муравьева с должности. Но кишка у него оказалась слишком тонкой. Игорь ушел в МГБ.

Второй раз они схлестнулись в Польше, куда Данилов приехал помогать Варшавскому уголовному розыску. Но теперь у Муравьева было больше прав. Он просто порекомендовал послу отправить Данилова в Москву. К рекомендациям МГБ прислушивались свято. И Данилов уехал из Варшавы. Правда, его наградили и провожали с почетом, но ни нового звания, ни более высокой должности он не получил.

Что ж, Иван Александрович, посмотрим, как теперь вы попрыгаете.

Замначальника УМГБ Москвы полковник Свиридов

Папочку с разработкой на Данилова положили ему на стол в восемнадцать часов.

Свиридов прочитал три подшитые в дело бумажки и крепко задумался. С одной стороны, ничего особенного здесь не было. Ну подумаешь, пришел к нему домой отпущенный из лагеря на поселение бывший коллега по работе, бывший подполковник Муштаков.

Находиться в Москве он имел право сутки, которые и использовал.

Из лагеря Муштаков был освобожден по окончании пятилетнего срока, и место жительства ему определили сто первый километр.

Кажется, все ясно.

Но в рапорте замначальника и начальника политотдела московской милиции Сажина было подано это как связь с врагом народа.

На основании этого заключения Свиридов должен был дать резолюцию о возбуждении уголовного дела по статье 58–4. Конечно, все это липа. И Свиридов прекрасно это знал. Он работал с Даниловым с сорок четвертого года. Они вместе ловили бандитов, пили водку, даже налево бегали. Свиридов всегда считал Данилова честным и хорошим.

То, что он приютил на ночь своего товарища, тем более что Муштаков, писавший хорошие рассказы, часто общался с писателями и журналистами и был арестован на основании агентурного донесения вместе с пятью литераторами за то, что один из них рассказал по пьяни не тот анекдот, опасности для страны не представляло, это было ясно.

Но кому-то необходимо избавиться от Данилова, и Свиридов догадывался кому.

Он взял папку и поднялся к начальнику управления Макарьеву.

Комиссар выслушал его, усмехнулся и ткнул пальцем в сажинскую писульку:

– Видишь, он пишет: «…находясь за границей, вывез в СССР буржуазную идеологию…»

– Он пулю из Польши вывез, это я точно знаю.

– Так что ты от меня хочешь? Милицию курируешь ты, решай сам. Но помни: от таких бумаг так просто не открещиваются.

– Я думаю, – Свиридов сделал паузу, – пусть обсудят на партсобрании, выговор закатают и пошлют на понижение за потерю бдительности. Состояние преступности в городе и области аховое, и лучшими кадрами разбрасываться нельзя.

– Меня сегодня Игнатьев во все дырки имел, – Макарьев встал, – когда покончим с уголовниками в Москве и области? Сука Абакумов, Гиммлер новоявленный.

– Почему Гиммлер? – удивился Свиридов.

– А потому что покойный рейхсфюрер криминальную полицию забрал в СД. И у него, как и у нас, часть полицейских носили звание службы безопасности, а другие были аттестованы по полиции. Я об этом Игнатьеву сказал и пояснил, что мы врагами занимаемся, а МВД всегда воров ловило. Он обрадовался и говорит: «Готовь справку, передадим милицию Круглову, пусть у него в Политбюро штаны снимают». И кстати, приказал поощрить сотрудников, которые бриллиантовое дело подняли.

– Так им же Данилов занимался.

– Вот именно, – Макарьев засмеялся, – позвони этому Сажину и скажи, что сам Игнатьев велел Данилова поощрить. Понял?

– Понял.

– Действуй. А Данилову скажи, чтобы осторожнее был. Да, ты знаешь, что первым замом московской милиции назначен комиссар госбезопасности Муравьев?

– Нет.

– Приказ сегодня подписали, а у них с Даниловым не самые шоколадные отношения.

МОСКВА, АВГУСТ 1952 ГОДА

Данилов

Сначала он не понял, что так развеселило двух пацанов и девочку с трехколесным велосипедом, потом опустил глаза и увидел, что рядом с ним на лавке суетились юркие, как карманники, воробьи и клевали пирожок с ливером, который он держал в руках.

Действительно, картина странная: сидит на лавочке полковник милиции в белом кителе и кормит воробьев. О пирожке Данилов забыл, купил его автоматически, выйдя из трамвая у кинотеатра «Смена», вспомнил, что с утра ничего не ел.

Неудобно было идти к бывшему начальнику совсем оголодавшим. Поэтому он купил этот чертов пирожок. Сел на скамейку, откусил и забыл о нем.

Так и сидел Данилов в сквере на Тишинской площади с недоеденным пирожком в руке. Не до него ему было, совсем не до него.

Он поднял руку, и воробьи разлетелись. Один, особенно наглый, на лету клюнул еще раз, сел неподалеку и наклонил голову набок, словно говоря: «Сам не ешь, так дай другим». Данилов раскрошил пирожок и бросил его воробьям. Потом вытер платком замасленные пальцы и закурил.

На Тишинском рынке уличный репродуктор бодро вещал об очередной победе колхозников Костромской области, звенели трамваи, в сквере мамы и бабушки возили по аллейкам коляски, бегали похожие на воробьев пацаны. Данилов курил, заново переживая вчерашний день.

* * *

Он начался как обычно. С утра ему докладывал Никитин по поводу ограбления квартиры народного артиста Марка Рейзена, потом он вызвал двух начальников отдела, и они говорили о дерзких налетах на магазины.

Данилов подписывал какие-то бумаги, беседовал с новым сотрудником, стараясь закончить все дела к началу сегодняшнего партсобрания.

В МУРе теперь был новый начальник – комиссар милиции Кошелев, с ним у Данилова сложились прекрасные рабочие отношения.

А старый друг, бывший начальник, ушел в министерство, стал заместителем в ГУУРе.

Вчерашний день не предвещал никаких особенных сюрпризов. Кошелев уехал на два дня в командировку, и Данилов остался на хозяйстве.

Семь лет он был замначальника МУРа, семь лет ходил в полковниках, хотя многие его товарищи носили серебряные комиссарские погоны.

Но Данилов как-то не думал об этом. Слишком много работы было у него. В сорок седьмом он почти год прожил в Варшаве, помогая польским коллегам в организации службы криминальной полиции.

В сорок девятом уехал с Наташей на год в Болгарию советником при Софийском уголовном розыске.

Много чего случилось за эти семь лет. Увеличилась орденская колодка: получил он «Знак Почета», одним из первых был награжден медалью «За отличие в охране общественного порядка», за работу в Варшаве – польский крест «За заслуги» и медаль. Болгары порадовали его орденом «9 сентября 1944 г.».

Данилов уезжал в командировки, но аккуратно возвращался на старую должность, хотя остальные шли на повышение.

Но он не жалел об этом. Надеялся, что когда-нибудь станет начальником МУРа, в котором проработал почти всю жизнь.

Многое случилось за эти годы. Погиб в сорок седьмом Сережа Серебровский. Его с несколькими оперативниками окружили в деревне под Бродами бандеровцы. Хотели взять живым. Сережа отстреливался, а последний патрон приберег для себя. Так погиб его ближайший друг, веселый и отважный человек. Год всего покрасовался он в брюках с лампасами.

Сережа Белов в сорок шестом ушел из милиции, окончил аспирантуру, защитил диссертацию, теперь работает преподавателем в юридическом институте.

Умер от сердечного приступа верный шофер Быков, схоронили его на Ваганьковском, рядом с могилой Вани Шарапова…

– Дяденька!

Детский голос разорвал хрупкую ткань воспоминаний. Перед Даниловым стоял коротко стриженный пацан в сатиновых шароварах и майке.

– Тебе чего, сынок?

– Сколько время?

Данилов по привычке хотел ответить: «Пятнадцать тридцать», но спохватился и сказал:

– Полчетвертого.

– Спасибо.

Пацан опрометью помчался, режа сквер наискось, к кинотеатру «Смена».

А у него оставалось еще полчаса до встречи со старым другом. Предстояли не просто посиделки за рюмкой водки, а серьезный разговор, который должен определить дальнейшую жизнь Данилова.

И все случилось вчера. Внезапно и жестоко. Словно чья-то злая рука перечеркнула сразу всю его жизнь.

Там, в прошлом, остались его работа и заслуги. А в настоящем практически ничего.

* * *

Партсобрание начиналось в семнадцать часов, Данилов закончил дела на пятнадцать минут раньше и вышел в коридор.

– Иван Александрович, – подошел к нему Самохин, – мне Витька Теплов – он же член парткома – только что сказал, что на вас телегу катят.

– Какую телегу?

– Не знаю, Иван Александрович, но будьте готовы. Сегодня новый первый зам московской милиции назначен.

– Кто?

– Комиссар госбезопасности третьего ранга Муравьев.

– Игорь?

– Это он раньше Игорем был, а нынче – Игорь Сергеевич.

Собрание началось обычно. Сажин, который тоже носил генеральские погоны, зачитал обычный доклад о заботе Вождя, которую он проявляет к органам, и о потере бдительности некоторыми сотрудниками управления.

В прениях отбарабанили свои выступления несколько штатных ораторов. Говорили о бдительности, которая стала оружием в их повседневной жизни, о чистоте чекистских кадров, о происках англо-американского империализма, о кровавой клике Тито – Ранковича.

Данилов сидел во втором ряду и рассматривал президиум. Игорь Муравьев выглядел весьма авантажно. Судя по всему, он давно уже привык к подобным заседаниям и к своей роли в них.

На людей, сидящих перед ним, он не смотрел, хотя глядел в зал. Он уже усвоил руководящий взгляд – поверх голов, словно перед ним никого не было.

После прений сделали перерыв, и все радостно побежали курить.

К Данилову подошел Никитин:

– Они вас, Иван Александрович, размазать хотят. Но мы, опера, выступим за вас.

– Поверь, Коля, я об этом ничего не знаю. – Где-то внутри появилось сосущее чувство. И Данилов почему-то вспомнил, как на таком же собрании исключали из партии и выгоняли из органов Володю Муштакова.

После перерыва опять взял слово Сажин:

– Мы, товарищи, сегодня много и хорошо говорили о бдительности, о той роли, которую выполняем мы, партийцы, чекисты, в трудных условиях борьбы с мировым империализмом и поджигателями войны. Но есть в наших рядах такие, кто запятнал наше гордое имя, пошел на поводу у врагов.

Сажин сделал паузу. Зал замолк. Слишком уж страшные слова сказаны были с трибуны, обитой ярким кумачом.

Кое-кто в зале помнил, что точно так же начинались подобные собрания в предвоенные годы. Они заканчивались трагически для людей, сидящих в этом зале.

– Я повторяю, – продолжал Сажин, – пошедшие на поводу у наших врагов. Я говорю о полковнике Данилове.

У Данилова внутри что-то оборвалось. Горячая волна набежала на лицо. Но длилось это ровно секунду, а потом пришло спокойствие. Так всегда было с ним в самых сложных ситуациях.

А Сажин продолжал говорить о высоком доверии, о его орденах, о загранкомандировках, откуда он привез тлетворный западный дух. О дружбе с морально неустойчивым Сергеем Серебровским, о враге народа Володе Муштакове, которого на одну ночь приютил Данилов.

Закончил Сажин по-актерски лихо:

– Ну, что же ответит нам полковник Данилов?

Данилов встал и через каменно молчавший зал пошел к трибуне.

– Отвечайте с места, полковник, – резко приказал Муравьев.

Данилов повернулся к залу и сказал:

– В партию большевиков я вступил в девятнадцатом году. Рекомендацию мне давал товарищ Дзержинский. Что касается моей дружбы с Сергеем Серебровским. Он был моим другом, и память о нем навсегда останется со мной. Хочу напомнить, что он героически погиб. Отстреливался до последнего патрона, а последний пустил себе в висок. Не получили бандиты комиссара милиции.

– А зачем он в эту деревню поехал? – выкрикнул с места Сажин.

– Бандитов ловить, – коротко ответил Данилов, – конечно, он мог отказаться, попасть, например, в госпиталь с аппендицитом.

– На что вы намекаете? – взвизгнул Сажин.

– А вы на меня, комиссар, не орите, – так же спокойно сказал Данилов, – не надо. Я человек пуганый. Теперь о том, что я вывез из спецкомандировки. Насчет вражеской идеологии не знаю и дело шить себе не позволю, а вот две пули вывез – это точно.

– Ну а как понять, – Сажин хлопнул ладонью по столу, – ваши костюмчики, галстуки, посещение ресторанов?

– А это как хотите, так и понимайте. Я лично не вижу ничего зазорного в том, что человек хорошо одевается и ходит в ресторан. Теперь о главном. Об утере мною бдительности. Да, позвонил мне Володя Муштаков. Мой товарищ по работе. Ему переночевать негде было. Я пригласил его к себе. Он освобожден, но получил «зону сотку». Да, я помог нашему товарищу и, если будет нужно, опять помогу.

Данилов сел.

– Какие будут суждения, товарищи? – лениво, врастяжку произнес Муравьев.

– Я хочу сказать. – Никитин вскочил, оправил гимнастерку.

– Прошу, майор Никитин.

– Я так скажу. Данилов – настоящий чекист. Многим у него поучиться надо. Кстати, вы, товарищ Муравьев, у него и учились. Я товарищу Данилову верю. Видел, как он под бандитские пули шел, и думаю, многие наши оперативники меня поддержат. А что касается бывшего подполковника Муштакова, то теперь он свободный человек, и я сам бы ему помог, чтобы он на ноги встал.

– Все у вас? – холодно спросил Муравьев.

– Нет, товарищ комиссар, – насмешливо ответил Никитин, – есть кое-что, но я уже после вас выступлю.

Муравьев говорил густо, начальственно. Он вспомнил заслуги Данилова, но припомнил ему массу ошибок.

– Быть хорошим оперативником еще не значит, что можно стать политически грамотным руководителем. Я много лет работал с полковником Даниловым и видел, что не созрел он политически, морально не готов к решению тех задач, которые товарищ Сталин ставит перед нами, чекистами. Вот поэтому и прекратился служебный рост Данилова. А сейчас он не разобрался в Муштакове. Старая дружба для него выше, чем наши идеалы. И нам, большевикам-чекистам, самим решать, что делать с ним.

Потом было всякое. Сажин предложил исключить его из партии. Зал провалил это предложение.

Потом Никитин сцепился с Муравьевым и высказал ему все насчет его погон и орденов.

А потом выступил незаметный человек, сидевший в последнем ряду президиума. Это был секретарь парткома УМГБ Москвы и области.

– Не преступление совершил наш товарищ Данилов, а проступок. Вот давайте и будем решать, – закончил он.

И они решили – строгий выговор с занесением, освободить от работы и направить в распоряжение управления кадров.

Вот поэтому сидел Данилов в скверике у Тишинского рынка и вспоминал то самое собрание.

Завтра он должен был явиться в управление кадров, а сегодня встречался со старым другом.

До назначенного времени осталось пять минут, Данилов встал и пошел к дому.

* * *

Все семейство начальника было на даче, поэтому квартира казалась гулкой и пустой.

– Ты, Иван, иди в столовую, там прохладнее, балкон открыт. Воздух. А я сейчас соображу закусить.

– А зачем в столовую? – мрачно сказал Данилов. – Мы с тобой опера, наше место на кухне.

– Как знаешь, я хотел как лучше.

Начальник был в стоптанных шлепанцах, в генеральских брюках с голубыми лампасами и летней трикотажной рубашке.

Крепкий животик выпирал из-под ремня, и Данилов вспомнил, как начальник во время войны радовался, что похудел сразу безо всяких диет.

– Ты снимай китель-то, а то мне придется мундир натягивать. Ты, Ваня, официальный очень.

Данилов снял китель, пошел в ванную, вымыл руки, сполоснул лицо. Причесался. Из темной бесконечности зеркала глядело на него осунувшееся, словно больное лицо. Голова практически стала бело-стальной. Когда после собрания он пришел домой, Наташа посмотрела на него и заплакала.

Вечером, поздно, Данилов сказал, что хочет прогуляться, и вышел на Патриаршие пруды. Они теперь жили в новой квартире, дом на Пресне снесли, там строили нечто грандиозное.

Уходя, Данилов сунул в карман брюк бутылку коньяка, а в пиджак – раскладной стаканчик, привезенный из ГДР. Выпить хотелось очень, но испытывал он какое-то странное чувство неловкости перед Наташей.

Он только вышел из арки, как в телефоне-автомате увидел Никитина.

И Колька его увидел и выскочил из душной кабинки:

– А я вам собрался звонить, Иван Александрович.

– А чего?

Данилов вспомнил тихую Колькину комнату, уютный Столешников за окном.

– Так в чем дело, – заржал Никитин, – пошли к пруду.

– Закуски, правда, нет.

– Это как же нет, – Никитин вытащил из кармана сверток, – специально в Елисеевском взял. Ветчина со слезой. Думал, у меня посидим.

Они прошли к закрытому лодочному павильону, сели на ступеньки.

У Никитина и газетка нашлась.

По первой выпили молча. Зажевали ветчиной.

– А я из МУРа ушел, – сказал Никитин.

– Это как же? – удивился Данилов.

– Да очень просто. Вызвал меня после партсобрания Муравьев и начал учить жить. Я ему и сказал все, что о нем думаю.

– Все сказал?

– Все.

– Тогда давай еще по одной.

Наташа вышла на балкон и сразу же увидела мужа, сидящего с кем-то на ступеньках у пруда. Он ничего не говорил ей, но она все знала. Знала и молчала – не хотела расстраивать его…

* * *

– Ты чего застрял? – крикнул начальник. – Давай, Ваня, окрошки похлебаем.

За столом он, выпив рюмку, пожевал помидор и сказал:

– Ты, Иван, должен знать все. После ареста Абакумова началась чистка органов. На тебя хотели уголовное дело завести, да Свиридов его поломал. Игнатьев с Хрущевым виделся, сказал, что не все хорошо в московской милиции. А тот ответил: «Список дайте, я подпишу». Вот такие дела. Считай, что отделался легко. Тебя хотели старшим опером в 10-е отделение назначить, а звание привести в соответствие с должностью. Очень Сажин и Муравьев старались сделать тебя капитаном. Отбились мы. Поедешь в райцентр на сто первый километр начальником уголовного розыска в райотдел. Должность майорская, оклад соответственный, но звание мы тебе сохранили. Кстати, знаешь, кто там начальник?

– Нет.

– Твой давний знакомец Ефимов.

– Ефимов… Ефимов…

– Он в сорок втором участковым был, когда вы дело убитого предколхоза поднимали.

И Данилов вспомнил высокого бравого парня, из бывших фронтовиков, списанных в тыл по ранению. Вспомнил, как тот радовался, когда ему за операцию против банды Музыки дали звание старшины.

– Он, когда узнал, что ты едешь к нему, от счастья чуть не уделался. Территория у него тяжелая, «зона сотка». Все уркаганы там. Мы думаем, что большинство московских разбоев готовится именно в этом районе. Кстати, это и было наше обоснование перед начальником ГУМа. С кем вчера на пруду водку ночью жрал?

– Кто стукнул? Что, меня пасут?

– Пасут… – Начальник лихо опрокинул рюмку. – Пасут. Тоже мне, коронованная особа. Наташа тебя с балкона срисовала.

– А мне ни звука. – Данилов выпил.

– И правильно сделала. Теперь тебе еще один сюрприз. Ты вчера с Никитиным пил?

– Предположим.

– С ним. Значит, знаешь, что его из МУРа турнул твой воспитанник?

– Знаю.

– Принимая во внимание сложную оперативную обстановку в Московской области, мы его тоже откомандировали в райцентр. Замом к тебе.

– Вот спасибо.

– Помни, должность замначальника райотдела по оперработе вакантна, через месяц-другой постараемся тебя протащить на нее. Областное управление согласно, но считают, что ты должен пару месяцев повкалывать на земле.

МОСКВА. ТЕМ ЖЕ ВЕЧЕРОМ

* * *

«Московское время девятнадцать часов сорок минут, – проговорил маленький приемник на директорском столе. – Передаем песни советских композиторов».

Сладкий тенор Ефрема Флакса заполнил маленький кабинет директора:

 

По мосткам тесовым вдоль деревни

Ты идешь на тонких каблуках.

 

Пора. Скоро инкассаторы приедут. Выручка сегодня хорошая. Спасибо, что шевиот недорогой подкинули и габардин Можайской фабрики. Со всей Москвы покупатели понаехали.

Значит, план будет. И соответственно – премия. Правда, те, кто радостно выходят из магазина с отрезами, наверное, никогда не узнают, сколько башлей он, Семен Гольдман, отвез в торг и на базу.

Сволочи. Не дают честно торговать. Чуть что – ОБХСС его, Гольдмана, возьмет за задницу и в Таганку. А они будут спокойно сидеть в своих кабинетах, выступать на партсобраниях и брать башли у новых дураков.

Гольдман зашел в бухгалтерию. Главбух Анна Николаевна и хорошенькая кассирша Верочка сортировали деньги.

– Уже два недельных плана сделали, – подняла голову Анна Николаевна, – а торговля идет вовсю.

– Хорошо бы, девочки. Хорошо бы. Давайте я вам помогу.

Гольдман снял пиджак и уселся за стол.

А в торговом зале ажиотаж поутих. Покупателей оставалось человек двадцать.

Внезапно в магазин вошли трое.

– Всем оставаться на местах, – скомандовал один и вынул пистолет. – Мы из МГБ.

Люди замерли. Кассирша, получавшая деньги, выронила купюры.

Один из вошедших закрыл дверь, повесил табличку «Закрыто».

– Всех попрошу пройти в подсобное помещение, – скомандовал старший.

Видимо, люди из МГБ хорошо знали планировку магазина. Они быстро загнали покупателей, продавцов и кассиршу в подсобку и заперли там на ключ.

– Вам кого? – удивился Гольдман, увидев в дверях бухгалтерии посторонних людей. – Сюда нельзя, товарищи. Это служебное помещение.

– Давай деньги, жиденок! Ну!

Гольдман увидел пистолет, попятился, загораживая женщин и стол с деньгами:

– Это народные… Вы не смеете…

Один из бандитов оттолкнул его, и директор отлетел к стене, больно ударившись спиной об угол сейфа. От боли на несколько секунд он потерял сознание, а когда пришел в себя, то увидел, как бандиты укладывают в чемоданчики пачки денег.

Гольдман был человеком тихим, трусливым даже. Он постоянно боялся всего: начальства, ревизоров из торга, ОБХСС, соседей.

Но он увидел, что сейчас унесут деньги, и понял, что отвечать будет он – перед торгом, ревизорами, ОБХСС, и этот страх сделал его решительным и сильным.

Гольдман вскочил и табуреткой – откуда силы взялись – ударил одного из нападающих по голове.

Один из бандитов поднял руку с пистолетом, но Гольдману было уже все равно, он бросился на него.

Грохот. Что-то сильно ударило его в грудь у самого сердца, и надвинулась темнота.

Муравьев

Начинался первый акт второго действия. Занавес поднялся, и на сцене вновь была комната в доме покойного капитана Железнова, и жена его Васса вышла из больших белых дверей…

– Товарищ комиссар.

Муравьев оглянулся, рядом с его креслом стоял милицейский майор.

– В чем дело? – недовольно спросил Игорь.

– Вас к телефону срочно.

– Кто?

– Замминистра Кобулов.

Игорь встал и пошел к двери.

В комнате администратор почтительно поглядел на него, отметил, что большой начальник – молодой и красивый, и деликатно вышел.

– Муравьев.

Трубка молчала.

Потом казенный голос произнес:

– Ждите.

– Ну, как спектакль?

– Нормально, товарищ генерал-полковник.

Опять тишина, и потом чуть с кавказским акцентом его спросили:

– Театр любишь? Да? Мы зачем тебя в милицию послали, а? Молчишь? Укреплять ее чекистским авторитетом. Абакумовский сор вымести. А ты что делаешь, а?

Игорь молчал.

– Пока ты по театрам ходишь, бандиты людей убивают и магазины грабят. Разберись на месте и доложи.

– Слушаюсь.

Но этого Кобулов уже не слышал: он бросил трубку раньше, чем Муравьев ответил.

– Налет на магазин номер 69 в Кутузовской слободе, – сказал за его спиной чей-то голос.

Муравьев оглянулся и увидел давешнего майора.

– Вы кто, собственно, майор?

– Майор госбезопасности Соловьев, ваш порученец.

– Давно вы мой порученец?

– С шестнадцати часов.

– Машина?

– Ваша у подъезда, для Инны Александровны транспорт вызовем.

– Спасибо. Отвезешь ее домой – и ко мне.

– Есть.

И пока он ехал в машине к далекой Кутузовской слободе, он думал о том, что нужно сделать все, чтобы вернуться обратно в центральный аппарат МГБ, к легкой работе с перепуганными мастерами культуры, которые так охотно шли на контакт с чекистами.

Грязная, неблагодарная работа сыщика была уже не для него. Пусть эту грязь выгребают другие. Такие, как Данилов, Никитин, Самохин. Вот Сережка Белов ушел из угрозыска, говорит, над докторской работает.

Нет, это не для него. Стать генералом для того, чтобы тебя из театра дергали? Увольте.

Но все же он был опером. И неплохим. Умел зацепить, умел размотать. С агентами работал умело. Ну что ж. Надо показать бывшим коллегам, что он еще не разучился работать.

У дверей магазина стоял милиционер. Увидев генерала, он судорожно рванул руку к козырьку.

Муравьев бросил небрежно пальцы к козырьку, вошел в услужливо открытую дверь.

В торговом зале оперативники допрашивали перепуганных покупателей, плакала кассирша, эксперты искали отпечатки.

К Муравьеву подошел Самохин. Он теперь был начальником отдела, занимавшегося вооруженными грабежами.

– Товарищ комиссар… – начал он.

– За что можно уцепиться? – перебил его Игорь.

– Только приметы.

– Собака?

– Потеряла след в проходных дворах, потом взяла и привела на пустырь.

– Много взяли?

– Девяносто семь тысяч шестьсот сорок рублей.

– Прилично. Три дачи можно купить.

– Взяли три дорогих отреза на мужские костюмы.

– Какие?

– Габардин. И два – на женские пальто.

– Машина была у них?

– Пока не установлено.

– Кого убили?

– Директора магазина Гольдмана, он не хотел отдавать деньги.

– Смотри-ка, – искренне удивился Муравьев, – другой бы радовался да под это дело списал кое-что. Молодец.

Самохин смотрел на него и думал, как все же изменился этот человек. Муравьев говорил об убитом без тени горечи, словно не человека лишили жизни, а стекло разбили.

– Ну что же, – Муравьев усмехнулся, – давай сюда своих сыщиков, работать будем.

Данилов и Никитин

Они о случившемся узнали от начальника райотдела милиции Ефимова.

Он встретил их на вокзале. Данилов сразу же узнал его. Вспомнил, как этот высокий, ладный парень радовался, когда в сорок втором ему за ликвидацию банды братьев Музыка дали звание старшины и медаль «За боевые заслуги». Данилов встретил Ефимова через несколько месяцев, когда в январе сорок третьего его попросили прочитать лекцию на месячных курсах повышения оперсостава.

Ефимов был уже сержантом милиции, гордо носил два кубаря и советовался с ним по поводу угона военной автомашины.

И вот теперь майор. Начальник райотдела.

Ефимов, увидев Данилова и Никитина, подбежал к ним, радостно пожал руки.

– Иван Александрович, Коля…

Данилов подивился: откуда у Никитина такие короткие отношения с Ефимовым.

В райотделе Ефимов открыл ключом кабинет зама.

– Вот здесь и работайте, Иван Александрович.

– Нет уж, Виктор Петрович, я пока не зам…

– Это пока, Иван Александрович, – радостно улыбнулся Ефимов, – пока. Я уже с кадрами все оговорил. Там согласны. Через несколько дней утвердят вас, а я пока приказ издал. Вы – исполняющий обязанности.

* * *

Ночью Данилов проснулся от жажды. Во рту было сухо и погано. Встреча перешла в обед, а затем плавно в ужин. Потом их отвезли на квартиру. В чудесный домик недалеко от райотдела. В нем жила вдова бывшего начальника, старого знакомца Данилова, Плетнева. Плетнев погиб в сорок шестом, все на тех же проклятых торфозаготовках. Застрелил его из двустволки пьяный блатной.

Вот и пустила добрая женщина «погорельцев» к себе.

Все было хорошо в этом доме: и две комнаты, в которых они разместились, и отдельный вход, и палисадник, засаженный какими-то остро пахнущими цветами, и кусты акации и орешника у забора.

Данилов зажег свет и увидел, что на подоконнике в тазу с водой лежат три бутылки нарзана. Даже открывалку чьи-то заботливые руки не забыли положить. Он взял стакан, открыл скользкую бутылку, налил нарзан и выпил прохладный, жгучий напиток.

Погасил свет, сел к окну и закурил. Ночь уходила, но далекий еще рассвет уже размыл ее краски, и за окном клубилась сумеречная голубизна.

Десять лет назад здесь он потерял доброго Степу Полесова. Здесь они разгромили банду Музыки.

Кажется, что такое десять лет? Совсем немного. А сколько радости и горя принесли они ему. Закончилась война, и он, как и многие другие, искренне надеялся, что многое изменится в их жизни.

Конечно, в сорок седьмом прошла денежная реформа. Данилов хорошо помнит, как, приехав в Большой Кондратьевский на убийство, он увидел кучи выкинутых красных тридцаток. Долго еще московские пацаны играли старыми деньгами.

В том же сорок седьмом отменили карточки, потом ежегодно, по весне, в газетах печатали сообщения о снижении цен. Дешевле становились хомуты и ситец. Хлеб обязательно делали более доступным. Да много чего было.

Десять лет, как один год. Погиб на фронте хороший парень – начальник райНКВД Орлов. А Кравцов, человек, спасший город от взрыва, работавший по заданию НКВД бургомистром, естественно, два года назад был арестован как чей-то там шпион.

Да, не о том они думали в мае сорок пятого. Не о том. Люди Абакумова по всей стране находили заговоры. Потом взялись за «безродных космополитов», потом…

Так что по здравом размышлении он пока еще хорошо отделался. Вполне мог загреметь как враг народа. А это значит – конец. Урки на этапе его бы замочили, как мента.

А в городок пришел рассвет. Первое утро в райцентре было пасмурным.

Данилов и Никитин

Первые два дня они, как на работу, ходили в спецкомендатуру, знакомились с делами уголовников, отправленных из Москвы в «зону сотку». В основном спецконтингент работал на кирпичном заводе, торфоразработках и в многочисленных совхозах и колхозах. Хозяйства все небогатые.

Когда председателем райисполкома был Кравцов, а первым секретарем впоследствии изгнанный из партии за потерю бдительности Васильев, район еще держался. Новое начальство, выдвинутое из местной номенклатуры, дело валило, как могло, подменяя знания и опыт идеологической трескотней. Но для спецкоменданта такое положение стало сегодня выгодным. Рабочие руки были в цене, и бывших зэков пачками отправляли в колхозы.

Данилов, просматривая дела, встречал своих давнишних знакомцев, выселенных в «зону сотку». Здесь были и крупные воры-домушники, и знаменитый налетчик Сережа Сукно, король карманников Марьиной Рощи Коля Наперсток. В общем, всякого добра здесь хватало.

– Да, повезло, – засмеялся Никитин, – по авторитетному урке на один квадратный метр.

– А вы не тревожьтесь, товарищ майор, – вмешался в разговор оперативник из комендатуры, – они здесь не балуют. Здесь они тихие. В Москве промышляют, а некоторые в Ленинград ездят. Конечно, и по районным городам. А так народ они вполне тихий.

– Ну что же, – Никитин засмеялся весело, – это значит, пусть блатарь ворует, только не у меня. Что твои агенты говорят?

– Вот то же и говорят.

– Значит, ты считаешь, что они все перековались? Так, что ли? Ударниками стали?

– Кое-кто стал.

– Вот вы, младший лейтенант, – Данилов поднялся из-за маленького замначного стола оперчасти, – дали бы нам списочек этих людей.

– Мы на них опираемся, товарищ полковник.

– Я понимаю, но есть же такие, которые пока не работают с вами.

– В основном политические. Но они на особом учете в райМГБ.

– Ну что же, спасибо и на этом.

– Да о чем вы говорите, товарищ полковник. Только у меня одна просьба есть, – сказал опер.

– Какая?

– Если вы кого из наших заловите, позовите меня.

– Непременно.

– Вот спасибо. А то с прежним начальником розыска у нас понимания не было.

* * *

Спецкомендатура помещалась на окраине города, в приземистом одноэтажном домике, выложенном из темно-красного кирпича.

Видимо, владел им когда-то человек тщеславный, мечтавший оставить о себе память. Поэтому и выложил над дверями свои инициалы «Н. К.» и год «1905». Хороший был домик, а главное, конечно, сад. Огромный, заросший. Посмотришь, и кажется все декорацией к чеховской пьесе.

Посмотришь на красоту эту и никогда не подумаешь, что живет в этом прекрасном саду столь неприятное учреждение.

На углу Почтовой улицы рядом с ними остановилась «победа».

– Данилов! – крикнул кто-то из окна машины.

Данилов остановился.

– А ну-ка, подойди сюда.

Данилов пригляделся и увидел капитана с погонами госбезопасности, развалившегося на переднем сиденье.

– Вы меня ни с кем не перепутали, капитан?

– Я сказал – подойди, – рявкнул чекист.

– Потрудитесь выйти из машины, когда разговариваете со старшим по званию, – холодно ответил Данилов.

– Я начальник райотдела МГБ, – грозно произнес капитан.

– Вы для меня всего-навсего капитан.

– Ишь ты. – Капитан открыл дверцу. – Ты видел, Чепкин, – повернулся он к шоферу, – какие московские милиционеры гордые, а?

Он вылез из машины. Маленький, с короткими, толстыми ногами, на которых чуть не лопался хром сапог, собранных в гармошку. Он стоял перед Даниловым в расстегнутом кителе, засунув руки в карманы галифе.

– Потрудитесь, капитан, привести себя в порядок, когда обращаетесь к старшим офицерам. Потом, вы пьяны, о чем я немедленно доложу руководству вашего управления.

Данилов сказал все это холодно, не меняя интонаций, повернулся и пошел к райотделу.

– Неужели доложите? – спросил Никитин.

– А как же, Коля. Иначе эта скотина меня каждый день доставать будет.

* * *

Дежурный встретил их прямо у райотдела:

– Товарищ полковник, квартирная кража.

– Где?

– На улице Жданова, в доме семь.

– Группа выехала?

– На мотоцикле уехали лейтенант Шелков и эксперт.

– Давно?

– Минут пять назад.

– Транспорт есть? – автоматически спросил Данилов. По привычке спросил. Не мог привыкнуть после МУРа к райотдельской бедности.

Дежурный развел руками:

– Вас милиционер проводит коротким путем.

Ну что ж. Надо идти пешком, тем более что все их имущество – пистолеты в кобуре под пиджаками.

Улица Жданова была не так далеко, но милиционер знал самый короткий путь через тайные лазы и проходные дворы.

Они пролезли в дыру забора, прошли по краю огорода, потом проскочили в калитку и вышли на маленькую тихую улицу. Между двумя домами был узкий, как дупло, проход. По нему они вышли на полянку. Удивительную, совсем не городскую, всю заросшую желтыми цветами. Прошагали по ней и выскочили на зады райкома партии, прошли через двор Дома Советов, так здесь называли дом, в котором проживало все местное начальство, и вышли на улицу Жданова.

Идя по проходным дворам и щелям, Данилов подумал о том, что нужно будет облазить весь город, чтобы знать все лазы и проходняки.

Дом номер 7 притаился за высоким зеленым забором. Прямо на дощатом тротуаре стоял райотдельский обшарпанный мотоцикл, на коляске которого красовалась подправленная надпись «милиция».

Милиционер-водитель сидел на лавочке и пытался развинтить какую-то деталь. Увидев начальство, он встал.

– Шелков там?

– Так точно, товарищ полковник.

Они вошли во двор, уложенный красным кирпичом, за домом виднелся сарай, из которого доносились возмущенные крики некормленых поросят.

– Неплохо живут хозяева, – сказал Никитин.

– Так, товарищ майор, – пояснил милиционер-провожатый, – здесь Мария Наклейкина живет. Буфетчица с вокзала. Она этот дом в прошлом году купила.

– Значит, знали, куда шли.

На крыльцо выскочил Шелков:

– Товарищ полковник, уркаганы Машку связали, в подвал засунули. Она развязалась…

– Пойдем посмотрим.

Богато жила Наклейкина по местным понятиям. Три комнаты, обставленные добротной мебелью, на стенах ковры, буфет, забитый немецким хрусталем. Именно такие бокалы и рюмки вывозили из Германии в качестве трофеев. В комиссионках и с рук они стоили вполне прилично.

Мебель была разномастная, но тоже из комиссионки. Вполне приличная мебель.

Эксперт Тимохин отпаивал Наклейкину водой. Она ничего не говорила, только мычала.

В углу сидел паренек лет шестнадцати и крупный мужик в форме железнодорожника.

– Это свидетели, – показал на них Шелков.

– Хорошо, вы пока хозяйку в чувство приводите, а я со свидетелями поговорю.

– Пошли, сердечная, – Никитин подхватил под руку хозяйку, – пошли, приляжешь и расскажешь мне все.

– С кого начнем? – Данилов присел на стул.

– С Леши начинайте, – степенно ответил железнодорожник.

– Значит, ты – Леша?

– Да.

– А полностью?

– Наклейкин Леонид Петрович.

– Вот и славно. Начинай по порядку, Леонид Петрович.

– Я к тете Маше пришел. Мы договорились, что я в одиннадцать приду, помогу ей по огороду.

– Ты говори спокойнее. – Данилов поощрительно улыбнулся. – Не спеши.

– Я в дверь постучал – никого. Обошел дом, окна открыты, никого нет. Я удивился: тетя Маша, когда уходит, всегда окна закрывает и ставни запирает. Тогда я в комнату залез.

– В комнате все так и было?

– Да, я заметил, что все шкафы раскрыты, вещи на полу, посуда побита… Я тогда начал тетю Машу искать…

На кухню забежал, слышу – в погребе стонет кто-то…

Я хотел открыть, а на крышке шкаф стоит…

– Дальше я расскажу, – степенно сказал железнодорожник. – Сосед я. Лагутин Сергей Фролович, работаю машинистом тепловоза. Когда ко мне Лешка прибежал, я сразу недоброе почуял.

– Почему?

– А потому, товарищ…

– Зовите меня Иван Александрович.

– А потому, Иван Александрович, что повадился к ней ходить один фармазон.

– Кто?

– Фамилию не скажу, а имя ему – Колька. Он всю дорогу в буфете на станции крутился или в ресторане. Да в горклубе я его в бильярдной встречал. Люди на работу, а он – шары катать. Из урок он, сюда высланных.

– Так, интересно. – Данилов задумался. Если этот урка Колька шел на грабеж открыто, значит, решил рвать с поселения.

– Можно продолжать, Иван Александрович? – спросил Лагутин.

– Да-да, конечно.

– Мы сюда прибежали. Шкаф отодвинули, Марию полуживую из подвала вытащили. Я велел Лешке к телефону бежать, а сам топор взял и караулить стал.

– Спасибо. Наш товарищ запишет ваши показания, а пока побудьте в качестве понятых.

– Иван Александрович, – в комнату заглянул Никитин, – дело срочное.

На кровати в спальне сидела Наклейкина. Она уже пришла в порядок. На тумбочке стояла початая бутылка водки. Никитин успокаивал потерпевшую старым способом.

– Вы послушайте, что она говорит. Давай, Маня, расскажи товарищу полковнику то, что мне говорила.

– Они… Товарищ… Они…

– Глотни-ка, Маня, еще пять капель. – Никитин плеснул в чашку водки.

Наклейкина выпила, сморщилась и посмотрела на Данилова вполне осмысленными глазами:

– Манто взяли… Чернобурки две… Часов мужских трое…

– Ты, Маня, разговор их нам поведай. – Глаза у Никитина горели охотничьим азартом.

– У них наганы…

– Сколько? – спросил Данилов.

– Три.

– Зачем?

– Они, я подслушала, сберкассу сегодня грабить будут.

– Когда?

– В перерыв.

Данилов взглянул на часы – в его распоряжении оставалось тридцать пять минут.

У него два милиционера, Никитин, Шелков и он. Всего пять. Вполне хватит.

– Шелков!

В комнату вошел лейтенант.

– Ты сберкассу городскую знаешь?

– Так точно, моя сестра там заведующая.

– Тем лучше. Второй вход в нее есть?

– Есть. Задний ход в палисаднике. А что случилось, товарищ полковник?

– Брать ее будут сегодня в тринадцать.

– Как «брать»? – не врубился Шелков.

– Грабить то бишь.

– Да не…

Данилов не дал ему договорить:

– Сколько ходу до сберкассы?

– Минут семь.

– Значит, десять. Пять – восемь минут на переговоры.

– Надо в райотдел позвонить, – перебил его Шелков.

– Вы, Шелков, пока что мой подчиненный.

– Виноват, товарищ полковник.

– Звонить не будем. Никаких разговоров через коммутатор. У меня в вашем городе уже был печальный опыт. Ровно десять лет назад. Тимохин, бегом в райотдел, передай: пусть незаметно блокируют подходы к сберкассе. Пусть все щели закроют. Давай.

Эксперт бросился к мотоциклу.

– В здание проникаем незаметно. Все остальные подробности операции на месте.

Ходики на стене неумолимо подвигались к часу. Данилов сидел в маленьком зальчике лицом к входу и делал вид, что проверяет облигации. Пистолет лежал рядом, прикрытый газетой. У входа, на стремянке, пристроился Никитин, он нацепил старый синий халат, нахлобучил какую-то немыслимую кепку.

За барьером укрылся Шелков с милиционерами.

Тик-так. Тик-так. Стучали ходики, и звук их был похож на шаги времени.

До перерыва осталось семь минут. Дверь распахнулась, и в сберкассу вошел паренек лет семнадцати.

Был он юркий, со стрижечкой «бокс», с челочкой. И одет по последней московской блатной моде: желтые туфли, серые коверкотовые брюки тридцать сантиметров, двухцветная курточка, воротник рубашки выпущен. Он зыркнул глазами. Ничего подозрительного. В углу седой фраер облигации проверяет. Монтер на стремянке.

Он подскочил к барьеру:

– Деньги-то есть?

– А тебе зачем? – спросила кассирша.

Спокойно спросила, без тени страха.

– Аккредитив хочу отоварить.

– Иди, после обеда придешь.

– Приду – жди, – ощерился пацаненок. Сплюнул на пол, еще раз зыркнул по сторонам и выскочил.

Данилов увидел в окно, как из-за угла выкатился трофейный вездеход. Маленькая юркая машина.

Он не успел подивиться на это чудо, как в кассу вошли двое в хороших костюмах и давешний паренек, в руках у них были пистолеты.

Немецкие, автоматически отметил Данилов.

– Нажмешь на сигнализацию – убью! – крикнул высокий чернявый парень.

И тут же Никитин, оттолкнувшись от стенки вместе с лестницей, упал на него.

Грохнул выстрел.

Из-за барьера выскочил Шелков с милиционерами.

– Бросай оружие!

Второй, коренастый, видимо, очень сильный, вскинул пистолет.

Данилов выстрелил. Коренастый упал.

Пацан бросился к дверям, но, увидев милиционеров, отскочил к окну.

– Не подходи. Не подходи… Убью!.. – истерично взвыл он.

Данилов бросил в него стул. И мальчишка, выронив пистолет, покатился по полу. На него бросились милиционеры.

Все.

В сберкассу вошел Ефимов.

– Ну, Иван Александрович…

Слов у него не было, он только развел руками.

* * *

Данилов вошел в свой кабинет. Комната была совсем маленькой, похожей на его закуток в МЧК.

В комнате еле втиснулись стол да сейф, на стене у дверей была прибита вешалка.

А вот телефонов было три. Местный, городской и прямой связи с районным начальством.

Данилов снял пиджак и решил пойти на двор умыться. Внезапно затренькал, замигал лампочкой спецтелефон.

– Данилов.

– С вами будет говорить Пал Палыч.

Кто такой таинственный Пал Палыч, Данилов не знал, но, судя по бойкому секретарскому голосу, это наверняка кто-то из местных тузов.

– Данилов? – раздался в трубке ледяной командный баритон.

– Да.

– Ты это что устроил в сберкассе? Стрельбу поднял – весь город мне распугал…

– Я банду брал. Вооруженную.

– Это в Москве палить можно. А у нас население точно знает, что линия ВКП(б) оберегает людей от уголовников. Тебе мало выговора?

– Мне выговора вполне хватает, – перебил райкомовского начальника Данилов, – а партия учит нас беспощадности к вооруженному врагу. Удивительно, что мне надо напоминать об этом вам.

Сказал и бросил трубку.

Данилов вышел во двор, где проводник прогуливал овчарку Альму. Она посмотрела на полковника глазами цвета темного янтаря, словно размышляя: вцепиться в его серые брюки или нет.

Рукомойник был прибит прямо к стене. Данилов ударил по нему – воды не было.

– Я сейчас принесу, товарищ полковник! – крикнул проводник.

Он схватил ведро и побежал к колодцу. Собака направилась к Данилову. Она подошла, взглянула и легла рядом.

– Ты чего, псина?

Собака мотнула хвостом и закрыла глаза.

– Вы не бойтесь. Она своих не трогает, – подошел проводник.

– А как она узнает, кто свой?

– Не знаю.

– Слушай, старшина, ты мне не польешь?

Данилов снял рубашку, стянул майку:

– Давай.

Холодная колодезная вода обожгла тело, смыла утреннюю усталость.

Данилов крепко вытерся полотенцем и пошел к себе.

В коридоре он встретил Ефимова. Начальник райотдела был радостно возбужден.

– Иван Александрович, не знаю, как вас благодарить. От такой беды спасли. Мне бы век не расхлебать.

– Нашел бы как выкрутиться, Виктор Петрович, – Данилов достал папиросу, – а меня уже ваш Пал Палыч пообещал из партии исключить.

– Знаю. Это ему начальник райМГБ доложил. Он мужик вредный, поганый даже мужик. Вы с ним поцапались?

– Было дело. Утром, как раз перед боями нашими жаркими.

– Я слышал, у вас, Иван Александрович, завязки в Москве в управлении есть?

– Откуда информация?

– Тайна.

– Агент Никитин.

– Не важно.

– Есть кое-кто.

– Вы попросите окоротить его, а то он гадить все время будет.

* * *

Ефимов не стал рассказывать, как при нем первый секретарь райкома партии звонил в Москву, в обком, и кричал, что с него хватает сосланных уголовников, а погоревшие, запятнавшие себя милиционеры ему не нужны. А потом сказал:

– Ты его замом назначить хочешь. Не допущу!

– Погоди, Пал Палыч, – вмешался в разговор председатель исполкома, – этот Данилов нас от большой беды отвел. В сберкассе облигациями золотого займа и наличными было шестьсот тысяч с копейками. За это нас бы не похвалили. Ты в замы к Ефимову прочишь Галкина?

– Человек опытный, инструктор исполкома, раньше в органах работал.

– Да какие там органы, пожарником был. Видишь, обстановка какая. Банды в Москве, у нас объявилась, а если у них дружки затаились? Шутка сказать, с оружием, даже немецкий автомобиль раскопали. Нам сейчас милиционеры, как псы-волкодавы, нужны. А Галкин одно хорошо делает – в самодеятельности на баяне играет.

– Ладно, идите, я подумаю. – Первый секретарь откинулся в кресле, расстегнул белый китель-сталинку.

– Пал Палыч, – вмешался Ефимов, – а что с машиной-то делать?

– По-фронтовому, – засмеялся секретарь, – трофей твой. Как, советская власть, не возражаешь?

Председатель исполкома только руками развел.

Обо всем этом Ефимов умолчал. Но о машине сообщил радостно.

– Вездеход этот, Иван Александрович, теперь ваш. Вы машину-то водите?

– Конечно, и Никитин у нас известный шофер-лихач. Она теперь за оперативниками будет закреплена.

– Нет, здесь я с вами не соглашусь. – Ефимов поднял руку. – Больше того – командные права использую.

В коридоре появился Никитин. Он был возбужден и встрепан.

– Не колется, сука.

– Ты с кем работаешь? – спросил Данилов.

– С Акимовым Колькой.

– Пацана этого, Аксакова, давай ко мне.

* * *

Данилов вошел в кабинет, уселся за столом, приготовил бланк протокола. Взяли они нынче троих. Высланного после отсидки из Москвы, дважды сидевшего за грабежи Николая Акимова по кличке Матрос, его бывшего подельника Виктора Лопухова по кличке Утюг и молодого семнадцатилетнего паренька Алексея Аксакова. Все трое жили в Москве в одном дворе, и, пока Акимов и Лопухов добывали стране древесину, подрос их сосед, решивший стать налетчиком.

– Можно, товарищ полковник? – заглянул в дверь милиционер.

– Заводи.

Лешка Аксаков вошел в кабинет независимой походкой, пританцовывая, видимо, именно так он собирался войти в камеру «Таганки».

– А, – лениво сказал Данилов, – вот ты какой убийца, Аксаков.

– Ты чего, начальник, ты чего…

– Замри, сявка, ты еще у параши не лежал, а уже со мной так разговариваешь. – Данилов грохнул кулаком по столу.

– А как? – плаксиво спросил Лешка.

– Называй меня гражданин полковник. Ясно?

– Да.

– Теперь отвечай, как и при каких обстоятельствах ты, сопляк, убил работника милиции в Большом Черкасском?

– Да не убивал я, – почти заплакал Лешка.

– Вот, – Данилов достал из стола бумаги, – видишь? Это акт экспертизы: из пистолета, изъятого у тебя сегодня, убит сотрудник милиции. Так что колись по-хорошему, а то мы с тобой иначе поговорим. Тем более вышка тебе обеспечена.

– Какая вышка, гражданин полковник, я малолетка, – заплакал Лешка.

– По указу 12–1 ты за убийство работника милиции едешь к вышке паровозиком.

– Не убивал я. – Лешка размазал кулаком по лицу грязные слезы.

– А где вальтер взял?

– Никола Матрос дал.

– А он где взял?

– Мужик здесь один есть, он и примусы, и маслят за башли дает.

– Где он живет?

– На торфоразработках, на узкоколейке работает.

– Имя?

– Виктор.

– Фамилия?

– Не знаю.

– Значит, вы ему должны отдать пистолеты. Когда?

– Сегодня, и машину тоже.

– Молодец, Леша. Давай все это запишем, ты нам правду – а мы тебе поможем. Не дело такому хорошему пацану по тюрьмам шемонаться. Ты Витьку этого видел?

– Да.

– Значит, он тебя в лицо знает?

– Ага.

– Вот ты нас к его конуре и приведешь.

Через час в кабинете начальника собрался весь оперсостав.

– Товарищи, – начал Данилов, – времени у нас предельно мало. В процессе работы с группой Матроса нам стало известно, что оружие им выдает некто Виктор, проживающий в доме на болоте.

Данилов подошел к карте района, указкой показал место, где стоит дом.

– Раньше здесь кончалась узкоколейка, теперь, как я вижу, колею протянули дальше.

– Торфоразработки расширились, – сказал начальник БХСС Смирнов.

– В этом доме десять лет назад мы брали основной костяк банды Музыки. Тогда Виктор, фамилия его Банин, помог нам. Он был бандпособником, в операциях участия не принимал, а если и принимал, доказать этого не удалось, поэтому суд принял во внимание эти обстоятельства – дал ему пятнадцать лет и заменил штрафбатом. Его ранили. Кровью вину он искупил, воевал, получил награды. Вернулся и занялся старым делом. Видимо, он знал место, где бандиты прятали оружие. Даже вездеход немецкий был припасен. Территорию эту курирует лейтенант Шелков, ему слово.

– У Банина собираются высланные сюда преступные элементы. Пьют, играют в карты, с бабами, сами понимаете, шалят. Мы не препятствуем, так как там работает агентура, и мы многих посетителей держим под оперативным контролем. Собираются там вечером, после работы. Жаль, конечно, такое место терять.

– А почему терять? – перебил его Данилов. – Возьмем Банина, на его место посадим надежного агента. Давайте готовиться. Мы должны на последнем поезде подъехать.

* * *

Да, многое изменилось за десять лет. Теперь узкоколейка начиналась не от кирпичного завода, который нынче именовался кирпично-керамический, а от самой настоящей станции. Сюда по утрам приходили те, кто работает на торфоразработках. Грузовая ветка уходила за ворота торфоразрабатывающей фабрики. Здесь делали брикеты, похожие на уголь.

Когда-то Кравцов рассказывал Данилову об этой фабрике и керамплитке, которую должен был, если бы не вой на, выпускать кирпичный завод.

Сделали люди. Все сделали. Даже больше того.

Дом, в котором когда-то он брал эту сволочь Горского, был теперь вроде как одной из трех станций узкоколейки. Начальником, стрелочником, телефонистом и путевым обходчиком был Банин.

По просьбе Данилова дежурный этой маленькой дороги позвонил Банину и предупредил, что идет последний товарняк, который сделает остановку у него.

Следовательно, Банин должен был с сигнальным фонарем встречать поезд.

Оперативники залезли в узкий, почти игрушечный вагончик, и поезд тронулся.

Данилов вышел на площадку и закурил. Темнота уже сгустилась, и на торфяниках, словно волчьи глаза, засветились одиночные огоньки.

В лицо бил прохладный воздух, пахнущий болотным тленом и торфом.

Трудяга-тепловоз неспешно тянул вагоны сквозь мрачноватую болотную жуть.

Десять лет назад Данилов так же ехал по этой дороге на ручной дрезине. Но неслась она в полной темноте, и воздух был другой. Заросшие болота пахли сыростью и неведомыми цветами.

И бил в лицо упругий ветер, и ощущение опасности, реальное и близкое, словно вернулось из той стремительной ночи, когда ехал он к этому дому на ручной дрезине.

Кажется, десять лет – огромный срок. Но переплелись воспоминания и явь, и остались только ночь, тяжесть кобуры на боку да холодок опасности.

А трудолюбивый тепловоз тянул смешные платформы и вагончики через ночь. Через болотную гниль, через сладковатый запах торфа, через клокочущие голоса неведомых птиц.

Наконец застучали буфера, задрожала площадка под ногами, начал тормозить состав.

Глаза Данилова привыкли к темноте и различили светлый дощатый перрончик и человека с сигнальным фонарем.

– Это Банин, – сказал за его спиной кондуктор.

Данилов вынул пистолет из кобуры, вогнал патрон в ствол и спрыгнул на землю.

Банин поднял фонарь, стараясь различить, что за люди приехали сюда в такую пору.

– Опусти фонарь, Банин, – Данилов поднял пистолет, – и не дергайся. Ты меня помнишь?

С двух сторон к Банину подошли оперативники.

– Оружия у него нет.

– А зачем оно ему? – Данилов сунул пистолет в кобуру. – Он его напрокат дает.

Он подошел к Банину вплотную, осветил лицо карманным фонарем:

– Узнаешь?

– Узнаю, – мрачно ответил Банин.

– Тогда пошли, покажешь, где твои лабазы каменные.

– А если не покажу?

– Тогда сами найдем, но в лагерь – а это я тебе обещаю – калекой уедешь.

Они пошли к дому, смутно различимому в темноте.

– Ишь, окна занавесили, – сказал за его спиной Шелков.

Поднялись по ступенькам, и вдруг грянул в доме аккордеон. И до боли знакомая мелодия зазвучала.

Музыкант играл прекрасно. И оперативники остановились на крыльце – не хотели мешать, хотели слушать нежный голос аккордеона.

Данилов толкнул дверь, вошел в темные сени, и память услужливо и стремительно подсказала ему, что справа – лестница на второй этаж, а чуть левее – дверь в большую комнату.

И всхлипнул, словно подавился, инструмент. Данилов вошел в комнату.

За большим столом, уставленным бутылками, сидели шестеро, в углу, прислонившись спиной к стене, стоял молодой парень с аккордеоном.

Данилов вошел и словно натолкнулся на взгляд, тяжелый и недобрый.

Лицом к нему за столом сидел Славка Аникин по кличке Шкаф, налетчик с Покровки, которого Данилов лично брал в сорок пятом году.

– Так, граждане бывшие уголовники, попрошу предъявить документы. А ты, Аникин, на меня глазами не зыркай, здесь тебя никто не боится. И проясни мне: почему ты отдыхаешь в этой приятной компании, вместо того чтобы заготовлять для страны древесину?

– Меня по зачетам выпустили.

– Ты встань, не со шнырем разговариваешь.

Аникин неохотно поднялся.

– А ну, всем два шага от стола. Шелков, посмотри, что они туда сбросили. Учтите, откатаем пальцы и всем предъявим 182-ю. Конечно, если найдем что-то.

Данилов оставил оперативников разбираться с задержанными, а сам с Никитиным отвел Банина на второй этаж. В маленькой комнате, где он когда-то брал Горского, где чуть не пристрелил эту мразь, стоял обшарпанный однотумбовый стол, висел дистанционный телефон с зеленой трубкой, рядом какой-то постоянно гудящий прибор, расписание и чехол для флажков.

– Садись, Банин, – Данилов присел на край стола, – разговор у нас будет серьезный.

– А я с тобой, – Банин опустился на табуретку, – говорить без начальника райМГБ не собираюсь…

Договорить он не успел: Никитин выбил из-под него табуретку, и Банин грузно рухнул на пол.

– Чекист, значит. – Никитин от души ударил его ногой.

Банин со стоном поджал ноги к животу.

– Чекист, – продолжал Никитин, – а помнишь, что советская власть Ягоду и Ежова расстреляла, а сейчас Абакумова посадила, а с тобой-то мы как ее представители на месте разберемся.

– Слушай меня, Банин, – Данилов с интересом разглядывал гудящее устройство на стене, – времени у нас мало. Мы Матроса в сберкассе повязали, сейчас тебя с одним из его подельников залепим, и ты кончил на 59–3, а это статья подрасстрельная, и на нее указ прошлогодний не распространяется.

Банин с трудом поднялся, сел на топчан.

– Чего надо?

– Сдашь оружие – я тебе вменю 183-ю, за хранение. Ты меня знаешь, я слово держать умею. В сорок втором мог убедиться, а на чекистов не рассчитывай, они тебя первые закопают.

– А если не сдам? – Банин погладил рукой живот, отдающий тупой болью.

– Тогда, – спокойно сказал Никитин и достал из кармана наган, – я тебя сейчас пристрелю, а потом мертвому эту штуку в руку вложу. Убит при попытке нападения на сотрудников угрозыска. Смекнул?

– Чего тут не смекнуть. Ты, видать, шустрый сыскарь, – зло выдавил Банин, – тебе человека шлепнуть – что муху прибить.

– На темы нравственности, Банин, поговоришь со следователем. – Данилов встал. – Где оружие?

– А вы меня потом не кончите?

– А какой нам смысл? – сказал Никитин. – Крови наших ребят на тебе нет, сдай примуса и гуляй себе в камеру.

– Пошли. – Банин встал, внимательно поглядел на Данилова.

Тот словно прочитал в его глазах вопрос: «Не обманешь?»

– Не обману, Банин. Мое слово крепкое. Ты не меня бойся, а своих дружков из госбезопасности.

Они спустились на первый этаж. Оперативники закончили проверку документов и составление протоколов.

– У всех документы в порядке. Аникин, Рубцов, Калганов и Рябов сосланы на сто первый, Бондаренко и Степанов – местные жители, а музыкант Мозаев раньше привлекался по 58-й.

– Оружие нашли?

– Нет.

– Всех отпустить.

– А притон? – удивился Шелков.

– А вы, лейтенант, разве не собираетесь с друзьями выпить, музыку послушать?

– Но…

– Никаких «но». Отпустить.

И Шелков, и Данилов разыгрывали этот спектакль, прекрасно зная, что отпустят этих людей, так как среди них был прекрасно законспирированный агент.

А рассвет пока не приходил. Ночь еще висела над болотом. И в этой ночи болото, остров и торфяники жили своей, отдельной жизнью. А угадывалась она по звукам непонятным и поэтому тревожным.

– Как ты, Банин, здесь живешь? – Данилов закурил. – Тут прямо как в сказке о Змее Горыныче.

– Какая уж здесь сказка, начальник, сплошная дурацкая быль.

– Ты, видать, Банин, на этом острове философом стал. Ну ладно, ты лучше скажи: как немецкий вездеход достал?

– А очень просто. Меня из тюряги освободили аккурат в августе. Я, конечно, домой. Туда-сюда. А тут и немцы пришли. Я в подвале отсиделся, а когда наши-то напирать стали, гляжу, немцы на вездеходе этом подъехали. Я не знаю, куда они делись, но я машину эту спер и в сарае спрятал. Потом с Музыкой связался. Дальше вы знаете. А машинка-то эта стояла. Ну, я ее Матросу за две косых и продал.

– Силен, – рассмеялся в темноте Никитин.

Они, подсвечивая фонарем, шли по высокой траве, сырой от росы.

– Далеко? – спросил Данилов.

– Пришли. Светите.

В свете фонарей глянцево блестела листва густого орешника. Банин раздвинул ветки, разбросал какие-то доски, и они протиснулись на маленькую полянку в густых зарослях орешника.

Банин снял дерн – под ним была крышка люка. Он дернул за кольцо, и она без скрипа поднялась. Видимо, хорошо смазывал Банин петли. Данилов наклонился, посветил фонарем. Вниз уходила маленькая лесенка.

– Свети, – скомандовал он Никитину и осторожно начал спускаться.

Данилов очутился в подземном сооружении, напоминающем немецкий дот, который он видел в сорок первом под Москвой.

– Давай, давай, – раздалась веселая скороговорка Никитина.

– Я сейчас свет зажгу. – Банин чиркнул спичкой и зажег керосиновую лампу под потолком.

И теперь Данилов увидел, что стоит в достаточно широком коридоре, обшитом потемневшими от сырости досками.

– Кто же этот дворец построил?

– Немцы, – хмуро ответил Банин. – Они Музыку навроде партизана здесь оставляли, да только тому война до феньки была. Он пограбил, как нужно, и хотел сначала в Ташкент свалить, а там через границу в Иран пробиться.

Банин толкнул одну из дверей.

Данилов посветил фонарем и обмер. В пирамиде стояли хорошо смазанные автоматы ППШ, в ящиках на полу – патроны и пистолеты.

– Значит, ты на следствии об этом умолчал? – повернулся он к Банину.

– А чего говорить. Я об этом блиндаже случайно узнал. Проследил Горского. Думал, здесь деньги да рыжевье.

– Зови, Никитин, понятых, протокол писать будем. А ты, Банин, решил стволы в деньги обратить?

Банин ничего не ответил, только безнадежно махнул рукой.

* * *

Все, кто ранним утром находились в райотделе, высыпали во двор. Ящики с оружием и патронами накрыли брезентом. Вызвали из дому следователей, и они начали допросы.

– Я пойду посплю пару часов, – сказал Данилов Ефимову, – вы уж тут без меня задокументируйте все.

– Идите, Иван Александрович, – сказал Ефимов, – а то на вас лица нет.

Данилов вышел на пустую Советскую улицу. Было около шести, город уже начал просыпаться. Показалась первая телега с будкой, на которой было написано «Продукты», загремела по булыгам бочка ассенизатора, вышла из калитки старуха и уселась на лавочку возле забора.

Новый день начинался.

Данилов открыл ключом дверь на террасу, разделся и пошел в палисадник, где хозяева сообразили самодельный душ.

Вода, подостывшая за ночь, приятно холодила, смывала усталость и нездоровый запах болота.

Потом он вытерся, выпил стакан молока, лег в постель и уснул.

Проснулся он сразу. Сработала годами приобретенная привычка. В комнате кто-то был.

Данилов открыл глаза и увидел начальника райМГБ капитана Кожанова и стоящего в дверях Никитина.

– Вы, полковник, – подчеркнуто вежливо сказал Кожанов, – чутко спите. Прямо волчий сон.

– Вы, капитан, пришли, чтобы сказать мне это?

– Разговор есть.

– Тогда выйдите, я оденусь.

Кожанов хмыкнул и вышел из комнаты.

– Коля, – крикнул Данилов, – возьми у хозяйки кипяточку!

Никитин принес горячей воды. Данилов побрился, умылся, вынул из шкафа белый китель с колодками и знаком, смочил лицо одеколоном.

Он вышел на террасу и увидел, как уставился Кожанов на ряды орденских планок и на знак «Почетный чекист».

– Слушаю вас, капитан. – Данилов сел, закинув ногу на ногу.

– Нехорошо получается, товарищ Данилов. – Капитан строго поглядел на него. – Нехорошо получается: арестовываете моего человека.

Лицо Кожанова начало покрываться красными пятнами, голос чуть не срывался на крик.

– Чаю не желаете? – спокойно спросил Данилов.

– Чего?.. Как?..

– Чаю, я спрашиваю, не желаете?

– Я сюда не чаи пришел распивать, – рявкнул капитан.

– Но-но… Тихо, – Данилов стукнул ладонью по столу, – вы коней-то попридержите, капитан…

– Каких коней? – Кожанов вскочил. – При чем здесь кони…

– Я сказал, тихо, капитан, – все так же не повышая голоса, перебил его Данилов, – излагайте дело.

– Вы взяли моего человека.

– Я его, капитан, за десять лет беру второй раз. И всегда по делу.

– На что вы намекаете?

– Я взял не только Банина, но и обезвредил склад оружия, который вполне мог быть использован для террористических целей. Десять лет двенадцать автоматов и двадцать три пистолета ждали своего времени. На вашей территории, между прочим. Как вы это объясните?

– Какое оружие? – севшим от волнения голосом спросил капитан.

– А вы, как я вижу, на службе не бываете, иначе вам бы утром дежурный доложил об этом событии.

– Где взяли оружие?

– Прямо рядом с домом, где жил и трудился ваш агент. Удивляюсь, капитан, как вы не знали об этом? А может быть, знали? Тогда возникает законный вопрос: для чего пряталось это оружие? И вопрос этот, думаю, вам зададут.

Кожанов встал и молча вышел. Хлопнула калитка. Взревел на улице мотор «победы».

– Лихо вы его, – сказал Никитин.

– А ты как думаешь, – зло ответил Данилов, – он же собирался нам дело пришить. Так что, Коля, давай чаю попьем и дуй в Москву в УМГБ к Свиридову.

Никитин

Ему повезло. Он подсел на проходящий скорый, который остановился на станции, чтобы сдать больного.

Никитин сразу же прошел в вагон-ресторан, заказал две бутылки пива, салат оливье и шницель де-воляй.

В прекрасном расположении духа ехал он в Москву, тем более что там у него появились некоторые дела. В сорок третьем в Ленинграде он познакомился с замечательной девушкой Олей. Ну, познакомился, погулял с ней, и расстались.

А в пятидесятом в райцентре, куда он приехал в отпуск, соблазненный рассказами Ефимова о богатых грибных местах, случайно встретил ее в клубе.

Оля окончила библиотечный техникум и получила направление в районную библиотеку.

Конечно, странно, что не нашлось ей работы в Ленинградской области, но начальство считало, что молодые специалисты должны уезжать подальше от дома.

Так что отпуск тот Никитин провел в любовном угаре. Отношения их длились уже два года, и они твердо решили пожениться этой осенью. Почему Оля выбрала для женитьбы именно сентябрь, оставалось тайной. Но Никитин радостно согласился. Он вообще впервые соглашался практически со всем, что предлагала ему подруга.

Оля сдавала экзамены на заочное отделение Московского библиотечного института и поэтому жила в комнате Никитина в Столешниковом.

От вокзала Никитин доехал на троллейбусе до Советской площади, зашел в магазин «Соки – воды», не торопясь выпил малинового сока, постоял в прохладном, облицованном кафелем зале и вышел на улицу.

Что говорить: Москва, она и есть Москва. Особенно видно это после маленького райцентра. Вон толпа нарядная просто плывет по улицам. Мужчины в красивых костюмах, женщины в ярких платьях. Никитин перешел на другую сторону, жалея, что не может зайти в кафе «Отдых», прошел мимо «Арагви», у входа в который, несмотря на дневное время, толпились веселые сограждане в ожидании шашлыков и цыплят табака.

И начал спускаться в Столешников. На углу Пушкинской встретил Витю Чернова, начальника розыска «полтинника», так в просторечии именовалось 50-е отделение. Он рассказал о бандочке, громившей московские магазины и сберкассы. Естественно, что Никитин читал сводки, но масса пикантных подробностей была весьма интересна.

Столешников, как всегда, клубился народом. Что и говорить, был это самый веселый московский переулок. И публика здесь была специфическая. Нарядная и праздная. Наверное, нигде в Москве не приходилось столько красивых женщин и элегантных мужчин на один квадратный метр площади.

Еще бы! Две роскошные комиссионки, два магазина «Меха», «Ювелирный», скупка драгоценностей, роскошное кафе «Красный мак».

А во дворах куча частных мастерских. Кепочники, ювелиры, часовщики, заправка авторучек. Чего здесь только не было.

Сюда слетались московские щипачи и мошенники. Здесь, у магазина «Подарки», брал Никитин Колю Савушкина с подельниками. Они поджидали, когда выйдет из ресторана «Аврора», который тоже был рядом, на Петровских линиях, подгулявшая компания, и, показав пистолет и ножи, раздевали веселых московских граждан. Коля Савушкин был психолог – не зря учился в МГУ. В «Аврору» послушать джаз знаменитого Лаци Олаха собиралась вся трудовая деловая московская бражка. Особый тон задавали артельщики и торгаши. Но в «Аврору» ходили и спортсмены, и артисты, и золотая молодежь Москвы.

Да и Никитин любил зайти сюда: похлопать по шкуре чучело медведя при входе, поздороваться с боевым чекистом метрдотелем Сахаровым, послушать знаменитого Лацы.

До четырех утра гуляла здесь веселая Москва.

И сейчас, проходя по Столешникову, Никитин срисовал двух перекупщиков золота: Морду и Морденка. Двух братьев, держащих в руках подпольную скупку бриллиантов, золота и царских десяток.

Промелькнул у комиссионки вещевой барыга по кличке Челси, солидно поклонился сыщику известный домушник Лазарь.

Никитин бегом взбежал на свой второй этаж, открыл дверь и попал в знакомый и такой милый коридор своей коммуналки.

Дверь в его комнату была закрыта, значит, Оля ушла в институт.

Из кухни вышла соседка Анна Ильинична:

– Это ты, Коля?

– Я, тетя Аня. Оля в институте?

– Побежала. Она как знала, что ты приедешь, – свекольник холодный сделала да котлет нажарила. Будешь есть?

– Хорошо бы, я только позвоню.

Телефон висел в коридоре. Старый заслушанный аппарат. Никитин набрал номер.

– Свиридов, – ответила трубка.

– Товарищ полковник, майор милиции Никитин…

– Ты где? – оборвал его Свиридов.

– В Столешниковом.

– На квартире. Через десять минут спускайся. Машину высылаю.

Свиридов положил трубку.

«Ишь ты. Даже адрес знают», – неприязненно подумал Никитин.

Он не любил чекистов. От них постоянно исходило странное ощущение опасности. Когда милицию перевели из МВД в МГБ, Управление уголовного розыска стало Управлением уголовного сыска. Часть наиболее доверенных сотрудников были переаттестованы на МГБ и остались оперуполномоченными, а остальные превратились в сыщиков.

В его отделе трое ребят, ставшие офицерами МГБ, получали больше него, начальника, так и оставшегося майором милиции.

Эта порочная система немедленно изменила дружескую, сплоченную обстановку, которой всегда славился МУР, породила зависть и наушничество.

Никитин без сожаления ушел из МУРа, в котором проработал ровно десять лет и прошел путь от опера в ОББ до начальника отдела особо тяжких преступлений.

Все эти сажины, муравьевы и прочие коммивояжеры от уголовного розыска изо всех сил старались завести в московской милиции эмгэбэшные порядки.

И, что интересно, это им удавалось. Не та обстановка стала в МУРе, не та. Но все равно, ребята в угрозыске работали славные, и такие, как Сажин и Муравьев со всеми их подлыми примочками, никогда не сделают из лихих оперов-сыщиков эмгэбэшников.

Никитин спустился вниз и увидел серую «победу», стоящую у порога.

– Я Никитин, – наклонился он к опущенному боковому стеклу.

– Садитесь, товарищ майор, – распахнул дверцу шофер.

Никитин удобно устроился на переднем сиденье.

– Приказано доставить вас к бюро пропусков.

Машина выскочила на Пушкинскую, постояла, пережидая троллейбус, и, лихо повернув, пошла к Лубянке. Через несколько минут Никитин вошел в бюро пропусков.

У окошечка его ждал капитан госбезопасности.

– Вы Никитин?

– Я.

– Давайте ваше удостоверение, товарищ майор. Оружие есть?

– Конечно.

– Придется сдать.

Никитин приподнял полу кителя, отстегнул ремешок оперативной кобуры, достал ТТ.

– Куда?

Окошко распахнулось, младший лейтенант взял удостоверение и пистолет и через несколько минут протянул пропуск и металлический жетон.

– Не забудьте отметить, товарищ майор, и не потеряйте жетон.

– Постараюсь, – усмехнулся Никитин.

На проходной – опять младший лейтенант и два сержанта с пистолетами.

Проверили пропуск и пропустили.

Никитин впервые был в здании московского УМГБ. Ничего особенного. Как и у них в МУРе. Темные коридоры, народ суетится. По широкой лестнице они поднялись на второй этаж.

– Сюда. – Капитан толкнул дверь.

Обычная приемная. Только вместо привычной секретарши – лейтенант в форме. Как во время войны в МУРе.

– Майор Никитин, – сказал капитан.

– Минутку. – Лейтенант вскочил, скрылся за дверью.

Появился он сразу же.

– Товарищ полковник ждет.

Кабинет у Свиридова был небольшой. Портреты Ленина, Сталина, Дзержинского на стене. Телефоны. Стол для совещаний.

Свиридов поднялся навстречу. Крепко пожал руку. Был он в хорошем штатском костюме, в красивом галстуке.

– Давай, Никитин, садись. Сейчас чай пить будем. Наслышан я о ваших делах. Молодцы. Лихо вы банду Матроса повязали. Одним ударом три крупных преступления раскрыли. Ну а что для процента заныкали?

– Да так, Алексей Григорьевич, по мелочи.

– Жуки вы с Даниловым известные.

– А что делать, последний квартал на носу, отчитываться надо.

– Руководство управления и министерства о ваших подвигах знает. Ты мне рапорт Данилова привез?

– Так точно. – Никитин достал из кармана кителя бумагу.

Свиридов взял ее, усмехнулся:

– Не быть тебе, Никитин, чиновником. Ну кто так поступает с бумагами в инстанцию? Но ничего, главное – суть. Ну а твой рапорт?

– Так я думал…

– А ты не думай. Садись и пиши.

Никитин писал рапорт, проклиная тот день, когда согласился ехать в Москву. Уж больно не любил он всяческих бумаг.

Появился лейтенант, принес хрустальные стаканы в тяжелых мельхиоровых подстаканниках, над которыми клубился парок, тарелку с бутербродами и сушки.

Никитин дописал последние строчки, протянул бумагу Свиридову.

Тот прочитал ее и положил на стол.

– Что же не написал, что Банин был агентом Кожанова?

– А я этого не знал.

– Почему не объединил склад оружия через агента с начальником райМГБ? Почему не намекнул на возможность теракта?

– Я этого не знаю, товарищ полковник, – резко ответил Никитин.

– Ну а если я тебе прикажу это дописать? – прищурился хитро Свиридов.

– Я этого писать не буду.

– Почему?

– Потому что это туфта.

– Вот и Данилов об этом не пишет. А Кожанов его да и тебя тоже не пожалел, он в своей бумаге целый роман про вас написал.

– Это его дело, – спокойно ответил Никитин.

– Чистоплюи вы, – Свиридов прихлебнул чая, – если бы два года назад Данилов написал о художествах Муравьева в Польше, не вы бы сидели в райцентре, а он.

– Не приучены мы к этому, Алексей Григорьевич. – Никитин достал папиросу и вопросительно посмотрел на Свиридова.

– Кури, чего там. Значит, не приучены. Это ты правильно сказал. За это я вас с Даниловым и ценю. Отличные вы ребята. Жить-то как собираетесь: жалованье в райцентре вполовину против московского.

– Ничего, у нас дома огород. Будем помидоры да картошку растить.

– Жаль мне Данилова. Очень жаль. Человек прекрасный и опер от Бога.

Не сказал Свиридов о том, как утром сегодня бегал по инстанциям, доказывал, что надо снять с Данилова партвзыскание и перевести на работу в Москву. А час назад ему позвонил генерал Гоглидзе и, матерно обругав, приказал сидеть тихо и не бегать к руководству с глупыми предложениями.

И, глядя на Никитина, с аппетитом жующего бутерброд с сыром, Свиридов думал о том, что трудно придется этому парню в жизни. Тяжелые времена наступают, ох тяжелые.

Никитин, пьющий чай, не знал и не мог знать о той борьбе, которая началась в высших кремлевских сферах. Не знал он, что здоровье Сталина начало сильно пошаливать. Но, правда, об этом никто не знал, кроме вездесущего генерала Власика и, значит, Берии, который в свою очередь информировал Маленкова.

Берия, официально не занимающийся вопросами госбезопасности после ареста Абакумова, фактически снова через своих подручных – братьев Кобуловых, Цинаву, Гоглидзе, Мешека, Деканозова – руководил политическим сыском.

Приближался переломный момент. А на таких крутых поворотах побеждает тот, у кого в руках карательный аппарат.

Поэтому и шли повальные аресты и снятие с должностей неугодных Берии людей.

Данилов и Никитин, того не ведая, случайно попали в молотилку. Они не знали сейчас и не узнают никогда, что их понижение по службе – огромное счастье.

Они не знали, а Свиридов знал. И после звонка Гоглидзе твердо решил никогда больше не упоминать фамилию Данилова при высоком руководстве.

– Ну что ж, – Свиридов открыл сейф, – вот справка по новой банде. Передашь ее Данилову. Скажи, что я надеюсь – вдруг у вас вылезет какой-то кончик. Черт его знает, контингент у вас особенный. Усильте агентурную работу, вдруг всплывет что-нибудь.

– Серьезная банда? – поинтересовался Никитин.

– Да уж куда серьезнее. Москва так и гудит. Взяли три магазина в Химках.

– Крови-то много?

– Одно убийство. Так что, Никитин, твой начальник большого ума человек, он в своем рапорте высказал предположение, что Банин, возможно, и этих орлов снабдил пистолетами.

– Ну если так, товарищ полковник, мы из него это выбьем.

– Все дело в том, что он мог продать оружие подельнику. У нас пока ни пистолетов, ни пуль, ни гильз нет.

Внезапно порыв ветра распахнул окно, влетела в комнату тяжелая занавеска.

На Москву обрушился дождь.

МОСКВА. ТЕМ ЖЕ ВЕЧЕРОМ

Капитан милиции Кочкин

Начальник Ховринского отделения милиции попал в больницу с острым приступом аппендицита, его зам уже два месяца лежал с крупозным воспалением легких, поэтому на плечи капитана Кочкина легли заботы сразу двух его начальников.

Но несмотря на то что он был и начальником, и замом, его никто не освобождал от обязанностей опера, то есть его земля оставалась его землей.

И вот сегодня, отдав распоряжение оперсоставу об усиленном контроле за объектами торговли на территории, он сам отправился претворять собственные указания в жизнь.

Сильный дождь, начавшийся после обеда, сменился мелкой противной моросью.

Кочкин шел по улице, залитой водой, матеря собачью службу и своих не вовремя заболевших начальников.

У магазина скобяных изделий его поджидал участковый Киселев.

– Здорово, Коля. – Участковый был в форменном сером дождевике.

– Привет, – Кочкин пожал руку, – ты, я смотрю, утеплился.

– А ты как думал? – зло ответил участковый. – У меня гимнастерка от воды линяет. Выдали какое-то дерьмо крашеное.

– Поезжай на склад – обменяй.

– Как же, они тебе обменяют. Жди.

– А ты ездил?

– А то нет. Совсем зажрались вещевики наши.

– Поставил бы бутылку.

– При моем жалованье на всех бутылок не напасешься.

– И то верно.

Они зашли в продовольственный магазин, в магазин «Книги», опросили продавцов, еще раз пересказали приметы преступников.

В овощном директриса Аня, боевая хорошенькая бабенка, к которой Кочкин был давно неравнодушен, угостила их виноградным соком и пригласила на обратном пути распить бутылочку.

Предложение было принято с радостью.

К промтоварному они подошли, когда начало смеркаться. В торговом зале к Кочкину подбежала замдиректора Анна Филипповна:

– Николай Павлович, только что трое подозрительных заходили.

– Когда?

– Да минут десять назад.

– Куда пошли?

– Да вон они под фонарем стоят.

Кочкин поглядел в окно и увидел троих хорошо одетых парней.

– Пошли, – скомандовал он участковому.

Кочкин и Киселев вышли из магазина. Под фонарем стояли трое крепких ребят в хороших костюмах, у одного в руке был небольшой чемодан.

– Документы, – скомандовал, подходя, Кочкин.

– А ты кто? – лениво, врастяжку спросил совсем молодой парень с чемоданом.

– Я из уголовного розыска.

– Ну раз так… – Один из парней, высокий, худой, с каким-то болезненно отечным лицом, сунул руку во внутренний карман пиджака.

И Кочкин узнал их. В эти несколько секунд, которые еще жил, он мысленно сопоставил приметы похищенного и светлый габардин высокого.

Кочкин сунул руку под пиджак и нащупал кобуру пистолета…

Боли он не почувствовал, просто нестерпимо ярко вспыхнул уличный фонарь и погас.

Участковый Киселев услышал выстрел и увидел, как падает Кочкин. Он попытался задрать плащ, чтобы добраться до пистолета, но пуля ударила по руке, он упал и начал отползать, пытаясь спрятаться за сваленные у тротуара доски.

Дико запричитала женщина, вдалеке раздалась трель милицейского свистка. Киселев все-таки достал наган, сел, но под фонарем уже никого не было, только на земле, странно заломив руку, лежал Кочкин.

РАЙЦЕНТР

Данилов

Он пришел на могилу к Степе Полесову утром, когда кладбище было совсем пустым. Минут двадцать он искал могилу. Десять лет назад ему казалось, что Степана положили совсем недалеко от входа.

Но за это время могил здесь поприбавилось, и покоился Полесов нынче в самом центре кладбища.

На могиле лежала плита с надписью: «Полесов С. А. Сотрудник МУРа. Погиб при исполнении служебных обязанностей. 1942 г.».

Данилов открыл калитку ограды, вошел. Стояла над Степиной могилой накренившаяся береза, ее ветви росли низко, листья почти покрывали плиту.

Кто-то следил за последней Степиной «квартирой». Холмик аккуратно дерном покрыт, чуть завядшие полевые цветы в литровой банке.

Данилов мысленно извинился перед другом, что не пришел сюда раньше. Не выбрал времени за десять лет. Он тяжело опустился на лавочку. Где-то в зарослях орешника пела неведомая птица. Голос ее был печален и тих.

А может быть, ему казалось все это. Разбросала по земле жестокая жизнь могилы его друзей. Лежит на Ваганьковском в Москве Ваня Шарапов. Степа Полесов нашел свой покой под этой покосившейся березой. Где-то под Бродами похоронен его лучший друг Сережа Серебровский. Положили в братскую могилу в Порт-Артуре веселого Мишку Кострова.

Ну что же, у этой могилы помянет он всех дорогих ему людей.

Данилов достал из кармана брюк четвертинку, любимый раскладной стаканчик и сверток с бутербродами. Аккуратно отбил сургуч с горлышка, шлепнул по донышку ладонью, и вылетела картонная пробка.

Забулькала водка, наполняя стаканчик.

– А мне нальешь, Ваня? – спросил за спиной до слез знакомый голос.

Данилов оглянулся. Облокотившись на ограду, стоял Муштаков. Был он в сером костюме, красивом галстуке, с неизменной трубкой в зубах.

– Володя. – Рука дрогнула, и немного водки выплеснулось на землю.

– Ты осторожнее, Ваня, – засмеялся Муштаков, – а то нам ничего не достанется.

Он раскрыл калитку, сел рядом с Даниловым и обнял его за плечи.

– Ну здравствуй, Ваня. Да пей же ты, а не то водку погубишь.

Данилов выпил, понюхал кусочек бутерброда, передал стаканчик Муштакову.

– Хотел ребят помянуть. Вроде как горькая память, а выходит – мы за веселую встречу пить будем.

– Выходит, так. Но все равно – за всех друзей наших, кто в землицу лег раньше срока. – Муштаков выпил и взял бутерброд.

Посидели тихо, думая каждый о своем, допили водку.

– Ты как узнал, что я здесь? – спросил Данилов.

– Я, когда в городе бываю, всегда на могилу к Степе захожу.

– Значит, это ты ее в порядке содержишь?

– Нет. Председательша моя, Клавдия Михайловна, очень об этой могиле печется.

И Данилов вспомнил Степины похороны и красивую, статную женщину вспомнил, она стояла у могилы с каким-то вдовьим лицом.

– Вот же какая история получилась, как в романе старом. – Муштаков разжег трубку. – Видела она Степана всего один раз и влюбилась на всю жизнь.

– Так она что, незамужняя? – удивился Данилов.

– Представь себе, нет.

– Действительно, прямо роман мадам Соколовой.

– Не читал.

– А когда тебе? Мы в десятом году из Москвы уехали в Брянск, отца назначили тамошним лесничим, а в «Брянских ведомостях» тогда перепечатывали из московских газет романы. Вот я и читал сочинения мадам Соколовой.

– Занятно. – Муштаков затянулся глубоко. – Ты меня, Иван, прости за те неприятности, которые на тебя посыпались после моей ночевки.

– Значит, знаешь?

– Знаю. Рассказали добрые люди.

– Ты, Володя, это близко к сердцу не бери. Не надо. Ты просто поводом стал. А причина другая была. Совсем другая. Если бы не ты, они что-нибудь другое нашли. Мне даже дружбу с Сережей Серебровским инкриминировали.

– Брось?!

– А хоть брось, хоть положи. Все едино для них. Им меня сожрать надо было любыми средствами. Ты лучше расскажи, как ссылку свою отбываешь.

– А как. – Муштаков выбил трубку о каблук. – Как все, так и я. В колхозе «Светлый путь» меня Кузнецова, председательша, приютила. А как узнала, что я покойного Степана знаю, так стал я для нее самым дорогим человеком.

– Кем же ты там работаешь?

– Завклубом, библиотекарем и учетчиком в правлении.

– А зарплата?

– Ваня, мне трудодни начисляют.

– А ты разве член колхоза?

– Нет. Только денег живых в этом хозяйстве люди давно не видели, хотя колхоз передовой. Ты в Глуховке был?

– Проезжал, помню, одни печи стояли.

– Сейчас село богатое. Клуб, парикмахерская, амбулатория со стационаром. Мы лучший колхоз в районе.

– А денег нет.

– Нет. Хорошо, что на трудодни картошку да зерно дают. Народ и этому рад.

– А живешь где?

– При клубе. Комната у меня. Пишу потихоньку.

– Роман?

– Вроде того. Пишу и прячу. А то ко мне куратор мой из МГБ повадился. Ты-то как?

– Сам видишь, воюю потихоньку.

– Ты про московские дела слышал?

– Сводки читаю.

– А я домой ездил. Сестра вернулась. Если бы тогда она дома была…

– Значит, ты бы не зашел?

– Нет. Позвонить бы позвонил, а заходить бы не стал.

– Получается так, не встреть я тебя в тот день на улице, не затащи домой, ты бы и не зашел?

– Ваня, я же по какой статье парился!

– Володя, мне статьи эти до задницы. Я тебя как опера знаю и как человека, делу нашему преданного.

– А вот с этим, Ваня, пожалуй, не соглашусь. Да и ты поймешь позже, что мы одно дело делали, а они другое.

– А кто они, Володя?

– А те, кто моего брата засадили в тридцать седьмом, потом меня да и тебя не пожалели.

– Володя, я что-то не пойму тебя. Всякое бывает, случаются ошибки…

– Ошибки? Ты, Ваня, соедини все вместе и увидишь, что это закономерность. Ты не хочешь просто признавать, что не ошибки это, а преступления. Значит, нами правят преступники.

– Володя, – Данилов достал папиросу, – окоротись, не гони коней. Ты, видать, в лагере тот еще университет окончил.

– Всякое было, Ваня, только скажу одно: не попадались мне там ни шпионы, ни заговорщики. Меня знаешь что спасло? Следователь знакомый попался, Колька Рубакин. Он меня не бил и туфтовые показания не выжимал.

– Постой, Володя, Рубакин – это не с ним ли мы в сорок шестом по делу Пузанова работали?

– Он самый. Так мы с ним все заранее оговорили, и уехал я на пересылку чистеньким. Никого не заложил и ни в одно дело не влез. Поэтому и отмотал свой пятерик спокойно.

– Как же тебя урки на этапе не пришили?

– Не знаю, может, потому, что я по делу писателей проходил.

– Володя, может, зайдешь ко мне вечером?

– Ваня, друг ты мой любезный, зайти-то можно, а тебя потом из партии исключат. Лучше ты ко мне заезжай. Ну, я пойду, не надо, чтобы нас вместе видели.

Муштаков встал, крепко пожал руку Данилову.

– Володя, – Данилов полез в карман, – возьми деньги.

– Я и так тебе пять сотен должен.

– Возьми, Володя, а то на свои доходы ты собственного глиста не прокормишь.

– Возьму. Хоть и чувствую себя перед тобой в полной замазке.

Данилов достал деньги, отсчитал три сотенные бумажки.

– Спасибо, Ваня, хоть табак себе куплю.

Данилов смотрел вслед Муштакову. Тот шел уверенно, спина была прямая и сильная, так обычно ходят люди несломленные, знающие себе цену.

Отступление 2

Еще никто из живших в это время не знал, что эта осень станет последней в страшной череде произвола. Хозяин медленно умирал. Но все же он был еще жив, а поэтому с каждым днем становился все более подозрительным и изощренным.

За нелепую войну в Корее, развязанную, кстати, без благословения Москвы и Пекина, вся ответственность, естественно, ложилась на Ким Ир Сена, но Сталин нашел виноватых среди собственных военных.

Специальная следственная часть МГБ была завалена работой. Следователи получали новые должности, звания и ордена. С 1937 года не было столь урожайного пятилетия.

«Безродные космополиты», Еврейский антифашистский комитет, дело Михоэлса, дело югославских шпионов. Это были крупные, масштабные расследования. По ним проходили тысячи людей.

Конечно, были и мелкие, менее выигрышные дела. Но зато они возникали постоянно. Отошедший от конкретной чекистской работы умница и авантюрист генерал Лев Владзимирский, отсиживаясь в Министерстве госконтроля у своего бывшего шефа Меркулова, вместе с бригадой таких же «веселых» убийц создавал сценарии будущих крупных политических дел.

Так, с подачи Берии начал готовиться сценарий нового громкого процесса. Его главными действующими лицами должны были стать Вячеслав Молотов, Анастасий Микоян и Климент Ворошилов. Берия не просто лепил новый заговор. Он расчищал дорогу себе и Маленкову. Убрав крупных партийцев, людей авторитетных, людей, создававших государство, он после смерти Хозяина мог спокойно занять место председателя Совмина и руководителя партии. Остальных, таких как Каганович или Хрущев, он особенно в расчет не брал.

Каганович был слишком глуп, а Хрущев трусоват и истеричен. Кроме того, ни за тем ни за другим не стояли сильные фигуры из армии и спецслужб.

Но все же они могли помешать «лубянскому маршалу» в реализации его плана. Поэтому Берия решил просто устранить их с политической сцены.

С Кагановичем было легче, и «сценаристы» начали подбирать статистов, которые могли бы дать показания о его связях с сионистами.

Хрущева можно устранить еще проще. Просто снять с поста первого секретаря МК партии. Освободить, как не справившегося с руководством, используя сложную криминогенную ситуацию, сложившуюся в Москве.

О том, что Хозяин им недоволен, Хрущев узнал из ночного звонка Поскребышева.

Накануне Игнатьев доложил о нескольких бандах, грабящих магазины и сберкассы. Докладывал он об этом с тайной целью. На стол Сталину легла его записка, в которой министр госбезопасности предлагал перевести всю милицию обратно в систему МВД.

Сталин ничего не ответил.

Вот чем был вызван звонок Поскребышева Хрущеву. Звонок этот, конечно, испортил настроение первому секретарю московской парторганизации.

Испортил настроение, но не более того. В Москве и области было много других, более страшных прорех, чем какие-то банды.

Тем более что опыт работы с карательными органами столицы у Хрущева был богатый. В тридцать седьмом, когда вся страна выполняла и перевыполняла план по «врагам народа», Хрущев, будучи первым секретарем МК, ежедневно звонил начальнику НКВД Реденсу и напоминал ему, что Москва – это столица и ей по плану посадок негоже отставать от провинциальной Калуги или Рязани.

Поэтому той же ночью Хрущев обзвонил всех московских милицейских начальников и, пообещав поснимать с них погоны и отправить на лесоповал, дал десять дней на ликвидацию банды.

МОСКВА. СЕНТЯБРЬ

Муравьев

Впервые в жизни он понял, что такое страх. Не то щемящее чувство, возникающее в момент ожидания опасности и пропадающее, когда ты начинаешь действовать, а другое, постыдное и липкое.

Страх, приходящий к нему теперь, был иным. Он был не предвестием боли или смерти, появляющимся и исчезающим. Теперь он постоянно жил в нем. И не просто жил, а вел страшную разрушительную работу.

Он не давал возможности оценивать ситуацию, практически лишал сна, делал Игоря недоверчивым и подозрительным. Единственным средством, позволяющим заглушить его на время, был алкоголь.

Игорь начал пить. Так уж случилось, что друзей у него не было. Старые, надежные и проверенные остались в другой жизни, из которой он ушел, как из надоевшей квартиры. Ушел, запер дверь, а ключ выкинул.

В ту жизнь-квартиру и к тем людям дорога была заказана.

В новой же друзьями он не обзавелся. Да и не стремился к этому. Теперь у него была иная, престижная компания, вход в которую определяли жизненный успех и служебное положение. В том кругу не прощались никакие неудачи.

Не смог удержаться, не сумел остаться с людьми, живущими красивой, сытой жизнью, – все. Больше ты им не нужен.

Ступенька ниже на лестнице удачи – и у тебя иной круг общения. Поэтому он и пил один. Муравьев был еще молод, и у него не появилась та привычка к спиртному, которая делает человека алкоголиком. Поэтому, несмотря на вполне солидные дозы принятого, он мог контролировать свои поступки.

Водка или коньяк воспринимались им как лекарство. Только страх начинал ворочаться в груди, он выпивал стакан, и жизнь снова входила в свою обычную колею.

Впервые он страшно испугался на знаменитом совещании у Хрущева, когда, охрипнув от мата, первый секретарь приказал арестовать двух начальников райотдела милиции. Что и было сделано прямо в кабинете.

И только тогда Муравьев понял, что генеральские погоны не столько украшают, сколько давят.

Впрочем, с генералами Хрущев обещал расправиться быстро и споро. Сделать их всех майорами и отправить в участковые.

Все это разрушило, изгадило комфортное мироощущение Муравьева. Он внезапно понял, что так прекрасно нарисованная в мечтах жизнь может сломаться в одну минуту.

Думая о будущем, он знал, что через пару лет получит новую должность и еще одну звезду на погоны, потом еще…

Что будет дальше, представлялось в сладостных грезах.

Начав делать карьеру, он потерял не только друзей, но и родственников.

Покойная мать не одобряла стремительного вознесения сына, сестра и ее муж Карпухин просто перестали с ним общаться.

Игорь остался один. Конечно, рядом были любящая и все пока прощающая жена, дети и тесть.

Фролов делал все, чтобы его зять достиг вершин чиновничьей лестницы и жил как подобает.

Сначала он сделал из Муравьева генерала, потом тот сделает генерала или министра из своего сына, его внука. И так будет продолжаться всегда. Это будет новая династия государственных деятелей.

Надо сказать, что зампред Совмина Фролов был не одинок. Партийная верхушка после войны была ориентирована на создание подобных династических отношений. Эти люди должны были стать опорой партии. Именно им отводилась главная роль в построении будущей могучей страны.

Игорь всегда чувствовал покровительство тестя. На высоких совещаниях видные государственные и партийные деятели здоровались с ним, как с равным. Он был членом семьи человека их круга, и ему нужно было покровительствовать.

Даже в тот страшный день в горкоме партии Хрущев на прощание похлопал его по плечу.

Но Игорь был человеком гордым. Поэтому и стал в свое время одним из лучших муровских сыщиков. Он не мог себе позволить работать плохо, и поэтому служба для него стала самой жизнью.

У Игоря были ордена и медали, полученные им без всякого участия сановного тестя. Когда он пришел в московскую милицию первым замом, то есть человеком, непосредственно курирующим оперативные службы, он решил тряхнуть стариной и показать, как надо ловить урок. Но хороший сыщик не всегда может стать хорошим руководителем.

Здесь необходимы огромный опыт и прекрасное знание людей.

Этого у Муравьева не было. Более того, он и как разыскник деградировал. Уголовный сыск – дело творческое. Для того чтобы быть хорошим сыщиком, необходим постоянный тренинг, как для музыканта. Уйди с практической работы – и пропадает годами накопленное мастерство.

В этом Игорь убедился сам, когда допрашивал свидетелей, и встречался с агентами, и даже, сняв генеральский китель, в потертой курточке, как рядовой опер, топтал землю, на которой происходили налеты. Он утратил мастерство, у него пропал азарт, а самое главное, у него не было связей. Муравьева не знали люди, на которых он мог бы опереться в своей работе.

Вот тогда-то Игорь понял, что он уже не тот Муравьев, которого считали сыщиком высокого класса.

Правда, опера делали свое дело. За эти несколько месяцев были обезврежены банды Коколева, Смородского, Бородавского. Это были крупные группы. Кроме того, ликвидировали десятка два мелких.

Но сыщики никак не могли выйти на налетчиков, убивших Гольдмана и Кочкина. Несколько дней назад при ограблении пивной они убили участкового и еще двух человек.

Опера не спали ночами. Агентура просаживала казенные деньги по кабакам и злачным местам Москвы. Томились в засадах люди. Участковые прочесывали свои территории, выявляя подозрительных людей.

И ничего.

Это была странная банда. У нее практически не было связей с уголовниками и перекупщиками краденого. Налетчики не гуляли по кабакам, не играли на скачках, не посещали картежных притонов.

Все это заставляло отходить от привычной схемы и перестраивать методы розыска на ходу. Но на это необходимо было время, а его у Муравьева не было. Он срывал свою злость на подчиненных. Как колоду карт, тасовал муровские отделы, смещал и назначал людей. Но ничего пока не давало результатов.

Непонятно, почему люди, работавшие по другим преступлениям, давали хорошие результаты. Взявшись лично руководить выгодным расследованием, которое находилось на контроле у министра и в ЦК, Муравьев надеялся за месяц закрыть дело и доложить о результатах. Служба в МГБ, в котором некоторые подразделения сами планировали заговоры и сами раскрывали, испортила его.

* * *

Он приехал на дачу ночью. Уже было по-осеннему прохладно, и в воздухе висел запах приближающейся зимы. Старым вином отдавали опавшие листья, откуда-то надвигался застоявшийся дым погасших костров. Небо было чистым и звездным. Игорь поднял голову, и ему показалось, что оно висит над самой крышей дачи.

Он стоял на участке, курил и не хотел заходить в дом. Свет горел только на террасе, где стоял бильярдный стол, и Муравьев видел силуэт тестя. Он то нагибался и застывал, то опять распрямлялся, передвигаясь вдоль бильярдного стола.

Видеть никого не хотелось, но делать было нечего. Путь на его половину лежал именно через эту бильярдную, а значит, встреча с Фроловым неизбежна.

Игорь поднялся по ступенькам, толкнул дверь. Тесть не обернулся, он лихо пустил труднейшего «свояка» в бортовую лузу.

– Браво, – насмешливо сказал Игорь.

Тесть положил кий, обернулся:

– Прибыл?

– Как видите.

В углу бильярдной стояли сделанные из карельской березы по заказу на специальной мебельной фабрике стол и шкафчик, в котором находился набор бутылок на любой вкус. Рядом в холодильнике, сработанном специально на одном из оборонных заводов, всегда было холодное боржоми и пиво.

Фролов достал из шкафа бутылку «Хванчкары», необыкновенно модного вина, как же – сам Сталин пьет, вынул серебряную пробку, наполнил высокий фужер.

– Тебе налить? – повернулся он к Игорю.

– Я лучше коньяку.

Тесть молча налил большую рюмку, жестом пригласил Игоря.

Он смотрел, как жадно пьет коньяк зять. И покачал головой.

– Ты стал много пить, – неодобрительно сказал он.

– Почему вы так решили?

– Вижу. Ну вот что! Тебя надо спасать. Я говорил с Хрущевым. Никита Сергеевич человек добрый, горячий, конечно, накричит, дров наломает, но добрый. Он рассказал мне о ваших делах. Вижу, ошибся я. Не сумел ты стать настоящим руководителем.

– Что вы имеете в виду?

– Тебе тридцать пять лет, ты уже генерал. Слишком быстро протащил я тебя по служебной лестнице. Нет у тебя еще опыта руководящей работы. Ты был хорошим замначем отдела в МУРе при таком начальнике, как Данилов. А стал начальником и наломал дров. Зачем ты его убрал? Не надо только говорить мне о партийной ответственности за поступки коммуниста. Не надо. Ну, поставили бы ему на вид. И работал бы он. Но ты понимал, что вам в одной берлоге тесно. Ты подумал, что сам стал медведем, а ты еще медвежонок, недоросток.

– Я руководил в МГБ целым направлением.

– Игорь, – тесть допил вино, – ты же сам прекрасно знаешь, что это за работа. Актеры, писатели, музыканты. Да они за поездку в Прагу или Бухарест маму родную чекистам продадут, не то что товарища по светлому искусству. А здесь, в милиции, тебе надо результаты показывать. А их нет. Не сумел ты. А вот Данилов сумел.

– Откуда вы знаете?

– Интересуюсь, слежу, делаю выводы. Помнишь, я тебе говорил, что он большой человек. Теперь я в этом убедился окончательно. Вы его унизили, а он не сломался, остался таким, каким был. Я его в Москву верну. Год кончится, и верну. А вот что с тобой делать? Сегодня я с работы рано приехал, мы с Инной гулять пошли и знаешь кого встретили?

– Ленина. – Муравьев налил себе еще рюмку.

– Не остри. Твоего сослуживца бывшего, как его… Белова с женой. Они дачу снимают в поселке Новь. Так он уже кандидат наук, докторскую готовит.

– Ну и что? – Вторая рюмка пошла хорошо. Игорь почувствовал прилив сил, голова заработала острее и четче.

– А то, что, к примеру, погонят меня с должности, я инженером пойду. Подучиться придется, но, думаю, справлюсь. А ты? У тебя за спиной школа НКВД и шестимесячные курсы повышения руководящего состава МГБ. Все.

– У Абакумова и того не было.

– Ишь ты. Значит, в министры метишь?

– А почему бы и нет. – Коньяк сделал Игоря наглым.

– Рано тебе в министры. Но и в управлении тебе работать нельзя. Погоришь – никто не спасет. У Хозяина рука тяжелая. Поэтому я с соседом-то нашим сегодня за ужином переговорил. Пойдешь в ЦК, в адмотдел. Будешь завсектором, курирующим милицию. Должность генеральская, оттуда дорога прямо в замминистры или рост по партийной линии. Учиться поступишь в Высшую партшколу заочно. Там для таких чиновных неучей специально двухгодичный факультет сделали. Диплом получишь. Какой-никакой, а диплом. Ну, пошли спать, генерал, у меня завтра день трудный.

РАЙЦЕНТР. СЕНТЯБРЬ

Данилов

Светало медленно. Неохотно приходил день на осеннюю землю. Когда вездеход выехал из городка, стало еще темней, вдоль дороги плотной стеной стоял лес.

О том, что в трех километрах от города нашли труп, сообщил в райотдел инспектор ОРУДа старшина Колосков. Вездеход бойко мчался по разбитому асфальту, и наконец Данилов увидел красную светящуюся точку.

Старшина Колосков подавал сигнал.

Вездеход остановился рядом. Старшина в сером дождевике поверх шинели, в низко надвинутой фуражке подошел к машине:

– Товарищ полковник…

– Ты, Колосков, – Данилов открыл дверцу, обтянутую брезентом, – сразу скажи, как труп обнаружил.

– Не я нашел, а Проша.

– Кто?

– Пес наш. Приблудный он, живет у нас во дворе отдела. Я кормлю его, а он за это со мной на дежурство ходит.

И тут Данилов увидел здоровенного мохнатого кобеля, скромно сидевшего в сторонке.

– Я в город ехал, – пояснил Колосков, – ну, остановился отлить, извините, конечно, Проша из коляски выскочил и в лес, да как завоет. Я туда фонарем посветил – труп.

– С тобой все ясно, старшина, – Данилов огляделся, – задаю формальный вопрос: ничего подозрительного не заметил?

– Ничего.

– Тогда веди.

Светя фонарями, они пошли по траве, на которой, словно серебро, лежал иней.

– Здесь, – сказал Колосков.

Метрах в тридцати от дороги, автоматически отметил Данилов и наклонился.

– Свет, – рявкнул он.

Зажглись два сильных электрических фонарика, и чистый свет их, растворяющийся в рассветной белизне, обозначил человека в белом, таком модном нынче пыльнике, в темных брюках, ботинках из замши. Голова трупа была замотана чем-то темным.

– Придется подождать, пока рассветет совсем, – сказал Никитин, – да и прокуратура подтянется.

Все закурили. Горьковатый табачный дух был особенно ощутим в воздухе, настоянном на запахах леса.

Со стороны города послышался шум мотора. Оперативники подошли к шоссе. Подъехал разбитый газик прокуратуры, из него вылезла барышня в форме с одной звездочкой на узеньких серебряных погонах.

– Младший юрист Белкина, следователь райпрокуратуры, – представилась она.

– Здравствуйте, товарищ младший юрист, – усмехнулся Данилов: уж слишком сурово выглядела молоденькая следовательша. – Вы занимаетесь убийствами? – спросил Данилов.

– Нет, я дежурный следователь.

– Трупов боитесь?

– Не знаю, – испуганно сказала Белкина и сразу же из важного представителя прокуратуры превратилась в обычную испуганную девчонку.

– Раньше бывали на месте убийства?

– Нет, – испуганно выдавила девушка.

– Тогда вы пока близко не подходите. К этому тоже привычка нужна. Я когда-то на своего первого покойника вообще смотреть не мог.

– Правда?

– Конечно, так что вы не расстраивайтесь.

Белкина с благодарностью посмотрела на Данилова.

– А врач приехал? – Данилов погасил фонарь.

– Здесь я, Иван Александрович. – К ним подошел доктор Копелев, с которым Данилов познакомился месяц назад.

– Вот и славно, Алексей Григорьевич, пошли займемся нашим делом скорбным.

Уже совсем рассвело, и Данилов увидел след от колес автомобиля.

Видимо, они съехали с дороги и сбросили труп. Вот здесь машина застряла и буксовала. Задние колеса разбили траву до земли.

– Наверное, «победа», товарищ начальник, – сказал Колосков.

– Наверное или точно?

– Точно.

– Чем обоснуешь?

– А там, у шоссе, на песке отчетливые следы.

– Прекрасно. Значит, что нам известно? Вчера… Кстати, старшина, вы когда заступили на службу?

– С восемнадцати.

– В сторону Москвы «победы» проходили?

– Никак нет.

– Следовательно, вчера до восемнадцати часов неизвестные…

– Убийцы, – перебила Данилова Белкина.

– Нет, я говорю: неизвестные выкинули труп. Убить мог кто-то другой, а эти…

– Почему эти, а не этот? – опять перебила следователь.

– А потому, милый мой младший юрист, что рядом со следами машины не обнаружены отпечатки обуви. Значит, они подъехали, двигатель не глушили, выкинули труп и уехали. Пошли.

Данилов еще раз внимательно осмотрел труп. Под пыльником был пестрый пиджак, рубашка с двумя карманами, модный галстук. Все это было залито кровью, но все равно сразу было видно, что вещи не магазинные и не шитые. Заграничные вещи. Или купленные в комиссионке, или с рук у спекулянтов.

– Никитин, снимай тряпку.

Никитин осторожно разрезал шнур и снял синий колпак.

Лицо убитого было все в крови, светлые волосы свалялись в колтуны, пропитанные засохшей кровью. Но все же Данилов сразу увидел входное отверстие от пули.

Он повернул голову убитого, выходного отверстия не было.

– Никитин, пусть Шелков пишет протокол. Всем остальным облазить зону от места убийства до шоссе. Ищите. Сейчас важна любая мелочь. Труп увезти.

Данилов срезал ветку орешника и пошел вдоль машинного следа, аккуратно раздвигая траву.

Он знал, что работа эта вряд ли принесет результаты, но все же не исключал возможности неожиданной находки.

Два часа оперативники лазали на карачках по траве, но ничего не нашли.

Данилов приказал заканчивать осмотр и уехал в райотдел.

В морге они с Никитиным внимательно осмотрели одежду убитого. На пиджаке и брюках были иностранные марки, на воротнике рубашки и галстуке – тоже.

И вся одежда, ее подбор, цветовая гамма говорили о том, что убитый или тщательно подбирал свой гардероб по комиссионкам, или кто-то, возможно родители, привез ему все эти шмотки из-за кордона.

В кармане рубашки Данилов нашел записку: «В. Ты меня избегаешь, но я хочу предупредить тебя. Буду в «К». Лена».

– Вот и пойми, – сказал Никитин, прочитав послание Лены. – Нет, Коля, мы уже много знаем. Вполне возможно, что убитого зовут или Виктор, или Владимир, или Василий…

– Иван Александрович, на «В» у нас имен, фамилий и кликух целая гора.

– Вот и будем работать. А что такое «К» в кавычках?

Данилов взял пиджак убитого, ощупал и вдруг за подкладкой обнаружил что-то круглое. Вывернул карман и увидел дырку в подкладке. Он медленно стал подтягивать кружочек к карману и вытащил номерок от гардероба: 18. А сверху надпись: «Мое. Коктейль-холл».

– На, – протянул он Никитину номерок.

– Вот теперь все ясно, – засмеялся Колька, – «К» – это же Кок, так его в Москве зовут.

– Значит, паренек этот убитый, судя по одежде, был завсегдатаем «Коктейль-холла».

– А почему не «Авроры»? – Никитин прищурился.

– Смотри сам. Парень молодой, не больше двадцати – двадцати двух лет. Предположим, студент. Далее предположим, что так красиво и хорошо одели его родители…

– А почему не сам? Мог по комиссионкам набрать.

– Нет, вещи все его размера, следов переделки нет, теперь смотри: галстук американский, рубашка тоже, на марках все видно. Пиджак букле – мечта пижона, на марке надпись «Лондон», брюки той же фирмы.

– А пыльник наш, – не успокаивался Никитин.

– А замшевые туфли? – Данилов достал папиросу.

– Я сам на Арбате в комиссионке такие видел, цена двести пятьдесят рублей.

– А стипендия студента – триста.

– А может, он работает.

– Может быть, видишь, рука правая загорела ровно. Так?

– Так. Точно, а на левой отчетливый след часов.

– Именно, часы у нас нынче дефицит. И стоят прилично.

– Богатый паренек был.

– Вот я и смотрю. Он явно не блатной. Ни одной наколки, да и одет по-другому. Блатари наши все больше костюмы из жатки и габардина носят да обувь лакированную. Значит, у убитого есть родители, которые могли его так хорошо одеть. Видишь носки? Они на резинке, таких у нас не продают.

– Уже продают, чешские полосатые.

– А эти? Нет, Коля, здесь все подобрано со знанием и любовью. Я, как-никак, за кордоном поработал.

– Не переспорил я вас, Иван Александрович, только потому, что был с вами полностью согласен.

– Не хитри, Коля, не надо. Вещи все – в райотдел, поедешь сейчас на станцию, там в первом железнодорожном тупике проживает первейший в нашем районе эксперт по ширпотребу Воробьев.

– У него кликуха Сова?

– Точно. Привезешь его ко мне.

В райотделе дежурный сказал, что Данилова ждет начальник.

Данилов подошел к кабинету Ефимова, приоткрыл дверь и спросил:

– Разрешите?

Конечно, он мог войти и так просто. Все же был полковником, почетным чекистом, да и вес имел в милицейском мире.

Но Данилов ничем не хотел обидеть человека, так близко принявшего к сердцу его неприятности.

– Заходите, Иван Александрович, заходите.

В кабинете сидел замначальника розыска области подполковник Скорин.

Он тоже поднялся навстречу Данилову:

– Ну здравствуйте, Иван Александрович.

– Здравствуйте, Игорь Дмитриевич. На труп приехали?

– Да.

– Один?

– Да нет, привез вам в помощь пару хороших ребят.

– Вот за это спасибо. А то у нас оперов некомплект, да и мелочовка заела.

– Да уж, у вас мелочовка. В августе Матроса с подельниками повязали, целый арсенал нашли. Сегодня труп.

– Вот какое дело. Что известно на сегодня. Неизвестные преступники предположительно на «победе» светлого цвета, она может быть или бежевой, или серой, привезли к отметке сто восьмого километра труп и выкинули его из машины. Убит неизвестный был из пистолета калибра 5,6, видимо из «марголина». Пулю и дактилоскопическую карту убитого отправили на экспертизу к вам в управление. Судя по одежде, убитый принадлежит к весьма обеспеченной семье. Но заявления о пропаже пока в московскую и областную милицию не сделано. Не обращались и в бюро несчастных случаев. У убитого обнаружены записка и номерок из гардероба московского «Коктейль-холла». Пока все.

– Судя по одежде, я протокол посмотрел, – сказал Скорин, – паренек-то этот из московских пижонов.

– Это нам здорово упрощает дело, тем более что, судя по записке, если, конечно, она предназначена убитому, имя его начинается на «В».

– Иван Александрович, Ефимов меня чуть не убил, но потом сам благодарить будет. Руководство создало специальную оперативную группу. Вы – старший, зам – Никитин и трое наших сотрудников. Искать, судя по номерку, в Москве придется?

– Поначалу там.

В дверь заглянул Никитин:

– Привез, Иван Александрович.

– Замечательно. Прошу меня простить, но приехал эксперт. – Данилов встал.

– Какой эксперт? – удивился Скорин.

– Пойдем – увидите.

В коридоре у дверей даниловского кабинета топтался Воробьев. Был он в старом ватнике и старых брюках, заправленных в кирзовые сапоги. Не похож был Валька Воробьев на того пижона, которого месяц назад встретил в ресторане на вокзале Данилов.

– Что, Валентин, в КПЗ собрался? – усмехнулся Данилов.

– А за что? – Валька нервно вытер ладони о ватник.

– А я откуда знаю. – Данилов открыл дверь. – Заходи.

Скорин, Воробьев и Никитин вошли в кабинет, и в нем сразу стало невыносимо тесно.

– А кабинет-то у вас, Иван Александрович, приличный, не то что в Москве, – нагло огляделся Воробьев.

– Это ты прав, Валя.

– Значит, вас, вроде как урку, сюда на исправление послали?

– Точно. – Данилов захохотал. И смеялся долго, до слез. Он отдышался и весело посмотрел на Воробьева. – Ты, Валя, мне помочь должен. Хочу использовать твое уникальное знание заграничного ширпотреба.

– Если есть кто-то здесь, кому лепень закордонный задвинул или, к примеру, шкары, то я ни при чем.

– А я разве тебя обвиняю? Я как урка урку тебя прошу. На этот раз захохотали все.

Когда отсмеялись, расселись и закурили, Данилов приказал принести вещи.

– Оцени, Валя.

Воробьев взглянул, увидел кровь:

– С мокрого сняли?

– Да.

Валька развернул вещи, помял, посмотрел на марки:

– Ну что сказать, Иван Александрович, товар привозной. Хороший. Московские пижоны за такое шмотье жизнь отдадут. Я бы и сам. Вещи из дорогих. Рубашка американская, галстук шелковый.

– Ты мне цену назови.

– Цену? Ну, пиджак я бы отдал за шестьсот… Брюки – рублей триста… Ботинки… Ну, двести пятьдесят, не больше. Галстук двести, рубашка минимум триста.

– Значит, на круг получается где-то около двух тысяч? – спросил Данилов.

– Это если хорошего фраера найдешь. Упакованного. Желательно грузина. А так – тысяча семьсот – восемьсот. Тоже хорошие башли.

– Неплохие. А скажи мне, Валя, мой всезнающий эксперт, ты же со всеми московскими пижонами знаком…

– Ну зачем же так? – Валька потупился скромно. – Всего никто не знает. Но твердую клиентуру имею.

Данилов положил на стол фотографию убитого:

– Знаешь?

Валька взял фотографию, посмотрел внимательно:

– Его мокнули?

– Его. Ну, чего молчишь?

– Знаю я его. Виктором зовут. Я у него весной две курточки с погончиками из прорезиненного шелка и пять галстуков покупал. Но для себя…

– Валя, меня твои дела не интересуют. Что знаешь об убитом?

– Знаю, что родители его за границей живут. Папаша какая-то шишка в ГУСИМЗе…

– В Главном управлении советского имущества за границей, – расшифровал буквенную сумятицу Данилов. – Где живет?

– Не знаю точно. Слышал, что на Горького, около Пушкинской.

– Телефон?

– Не знаю. Мы с ним в «Коке» встречались.

– Компания?

– Он из особой.

– Как это понять?

– Ну, будем так говорить. – Валька сел, обвел глазами милиционеров. – Пижонская, стильная Москва неоднозначна.

Он сделал паузу. Достал из кармана ватника элегантный пластмассовый портсигар, вынул сигарету, закурил.

В комнате приятно запахло дорогим табаком.

– Неоднозначна, – продолжал Валька. – Вы не смотрите, что они топчут асфальт на Броде…

– На улице Горького, – уточнил Скорин.

– По-вашему – улица Горького, по-нашему – Брод. – Валька сел поудобнее, принял изящную позу. – Так вот, ходят там ребята-работяги типа Витьки Бебекина. Днем он в химчистке работает, а вечером – на Броде, он кинооператор. Ходят там солидные люди, писатели, братья Тур например. Это известные московские пижоны, так сказать, образец для подражания. Есть компания студентов и спортсменов и кодла деток.

– Как это понять? – поинтересовался Никитин.

– А это те, у кого папы или начальники большие, или за кордоном работают. Вот эта компания самая стильная. Наимоднейшая. Денежки им нужны, они мне частенько вещички сбрасывают. Вот и весь расклад. Ходят они в основном в «Кок» или «Аврору», иногда в Гранд-отель.

– Ну что же, коллеги сыщики, лекцию нам профессор Воробьев прочел весьма интересную и полезную. Молодец, Валя. Психолог.

– А при моей профессии иначе нельзя. Психология – главное оружие…

– Ты подожди пока в коридоре. – В голосе Данилова послышались доброжелательные нотки.

– Будет сделано. – Воробьев вышел.

– Ну, какие соображения, орлы-сыщики? – Данилов встал, потянулся хрустко.

– Вербовать его надо, – твердо решил Никитин.

– А зачем? – Скорин достал сигареты. – Рупь за сто отвечаю, что он у кого-то из ребят с Петровки на связи. Какое мнение, Иван Александрович?

– Мазаться не буду – все равно проиграю, – улыбнулся Данилов.

– Тогда как будем действовать?

– Поговорим душевно. Позови его, Никитин.

Никитин приоткрыл дверь и выглянул в коридор. Воробьев показывал милиционеру фокус со спичечным коробком. Сержант смотрел на коробок так, словно он был живой.

– Валентин, зайди, – махнул рукой Никитин.

– Тренируйся, сержант, – хитро усмехнулся Валька. – Сейчас я твоих начальников просвещу и приму у тебя зачет.

Сержант взял коробок и с недоумением покрутил головой.

Воробьев вошел в комнату и еще раз оглядел веселых ментов. Судя по добрым лицам, ничего хорошего ему ждать не приходилось.

– Садись, Валя, закури свою ароматную сигарету. Кстати, а что ты куришь?

– «Дерби», Иван Александрович.

– Ну что же, вполне респектабельно. А почему не «Тройку» или «Москву»?

– А у них обрез золотой, пусть их фраера курят.

– Убедительный ответ. – Скорин подвинул Вальке пепельницу.

– Иван Александрович, – Валька рванулся в бой, – вы меня ведь вызвали не для того, чтобы узнать, какой сорт сигарет я курю.

– Правильно понимаешь, Валя.

– Тогда говорите прямо, что нужно.

– Это не только нам нужно, но и тебе. – Данилов постучал карандашом по плексигласу на столе.

– Я понял, будете меня крестить.

– А зачем? – хитро усмехнулся Никитин. – Одного новорожденного два раза не крестят.

Валька промолчал.

Трое сыщиков оценили паузу и поняли, что Воробьев совсем не прост.

– Ты понимаешь, Валя, – начал Данилов, но Воробьев перебил его:

– Я все понимаю, что должен вам помочь, а иначе вы мне устроите не жизнь, а кошмарную жуткость. Я, конечно, могу помочь из уважения к вам, но что я буду с этого иметь?

– Во-первых, легально месяц в Москве поживешь, – твердо сказал Скорин, – во-вторых, я как замнач угро области буду ходатайствовать, чтобы тебе срок высылки скостили…

– А прописка?

– И прописку сделаем, если ты нам поможешь.

– Я вас, гражданин начальник, вижу впервые и не знаю, какое ваше слово. А вот если Иван Александрович мне это подтвердит, то я согласен.

– Ты меня, Валентин, знаешь не один год, – Данилов сунул карандаш в вазочку на столе, – твердо в нынешнем моем положении ничего обещать нельзя. Но если подполковник Скорин говорит, то верь ему, как мне.

– Хорошо, – Валька хлопнул ладонью по колену, – будь по-вашему. Поверю.

МОСКВА. ОКТЯБРЬ

Валька Воробьев по кличке Сова

Не заезжая домой, он поехал в Сандуны. По раннему времени народу в бане было немного. Миша-пространщик, хороший знакомец, а иногда и помощник в делах, сказал:

– Иди помойся, а я потом пивка да семги расстараюсь.

Валька парился истово, словно пытаясь вместе с потом вывести память о райцентре.

Потом, усталый, сидел в кабинете, попивая пиво и балуясь тонко нарезанной семгой.

Миша передал ему полтора куска. Он продал артельщику шикарное замшевое пальто, купленное Совой в один из коротких приездов у иностранца рядом с комиссионкой на Сретенке.

– А часы я себе взял, – сообщил Миша. – Можно с деньгами повременить?

– Ладно, будешь у меня в замазке, – милостиво разрешил Валька.

Потом он пошел в гостиницу «Метрополь», на второй этаж, в парикмахерскую, подстричься.

Домой он приехал в прекрасном расположении духа. Мать была на работе, сука соседка в больнице. Валька взял на кухне газовый ключ и в своей комнате развинтил старую недействующую батарею. Снял ее, сунул пальцы в трубу и вынул плотный кружок сотенных.

Валька расправил их, пересчитал. Четыре тысячи триста, для начала хватит.

Он переоделся и поехал обедать в кафе «Арарат».

А вечером…

До чего же славное место московский «Коктейль-холл»! Дешевое, веселое, шумное. Здесь можно встретить лучших московских женщин. Да и мужчины здесь вполне соответствуют им. Актеры, музыканты, писатели именитые и модная, беззаботная московская золотая молодежь.

На втором этаже оркестр. Его руководитель, высокий усатый красавец скрипач по прозвищу Мопассан, даже в эти тяжелые времена пытался играть запретную джазовую музыку. Он был начинающим композитором, совсем неизвестным, и звали его Ян Френкель.

Но завсегдатаи любили своего композитора, любили его музыку и щедро посылали в оркестр «благодарность».

«Кок» был не просто питейным заведением. Это был клуб. Элитный и демократический одновременно. Ты мог ходить сюда постоянно, но в круг истинных завсегдатаев не попасть – особый туда был отбор. Особый. Валька был здесь своим человеком.

Его знали модные люди, многим он помогал одеться, часики, которые в то время дефицитом были, купить.

Валька вошел, сел за стойку и спросил «Флипп ванильный». Самый дорогой коктейль.

За стойкой две красавицы барменши. Одна – темноглазая блондинка Лиля, вторая – роскошная брюнетка с синими глазами Марина.

– Как дела, Валя? – спросила Марина, сбивая смесь в шейкере.

– Нормально, Мариночка. Я вам письмо привез.

– От Володи?

– А вы в наших краях еще одну сердечную боль имеете?

– Нет, Валя.

Воробьев достал конверт, положил на стойку. Это немедленно отметили два наружника, один из областного угро, страхующий Вальку, а второй из седьмой службы МГБ, интересующийся всеми.

Марина взяла конверт и вышла в подсобку. Валька не успел допить густой, похожий на молоко коктейль, как она появилась и улыбнулась ему:

– Спасибо, Валя.

– Марина, а Виктора давно не было?

– Какого? – Марина задумалась.

– Молодой, блондин, одет хорошо.

– Вежливый мальчик, воспитанный. Давно не видела. Очень нужен?

– Очень.

– На втором этаже девушка, с которой он часто заходил, с компанией сидит.

– А что за ребята?

– Да ты их всех знаешь. Бондо, Миша, Эдик, Аркаша.

Валька знал этих ребят. Это еще одна стайка. Было их человек десять. Молодые, но уже помятые жизнью. У компании этой был на Броде незыблемый авторитет. Они сами никогда не начинали процессов, но отпор, если надо, давали крутой. Их уважали даже центровые блатные с Вахрушинки.

Валька рассчитался с Мариной и поднялся на второй этаж. Он посидел с ребятами, угостил их пуншем, в ответ они заказали ему разноцветный коктейль «Карнавал», поговорили об общих знакомых, о том, что скоро начнется подписка на шеститомник Ильи Эренбурга, о фильме «Судьба солдата в Америке».

Посочувствовали Эдику и Мише, которых в очередной раз не приняли в институт, хотя по конкурсу они прошли. Обычный дружеский треп за стаканом.

Валентин посидел немного и попрощался. Спускаясь, он заметил, что за крайним столиком у лестницы сидит Никитин.

Он посмотрел на него и шмыгнул в туалет.

Никитин подошел.

– На втором этаже, рядом с оркестром, столик у колонны, компания. Там сидит девушка Лена. Ребята к Виктору отношения не имеют, а с ней он вроде бы встречается.

Никитин молча кивнул и вышел.

Данилов

Он сидел в «полтиннике». В знаменитом 50-м отделении милиции. «Полтинник» контролировал весь центр. На его территории была улица Горького с бесконечным вечерним гуляньем, практически все модные рестораны: «Метрополь», «Арагви», «Москва», Гранд-отель, «Астория». Театры.

В общем, работы хватало. Поэтому самая горячая жизнь в «полтиннике» начиналась ближе к ночи.

Данилова встретили радостно. Приволокли бутылку «Столичной» и просто заставили выпить. Оперативники все были ему хорошо знакомы. Для них, что ни случись, он все равно оставался лучшим сыщиком Москвы.

Около двадцати часов позвонил Никитин и сообщил, что Валька наколол девушку по имени Лена, подругу убитого. Что сидит она с ребятами серьезными и он просит пару оперативников.

– С блатными? – спросил Данилов.

– Нет, с серьезными ребятами.

Начальник розыска Витя Чернов взял трубку и спросил:

– Что за ребята, Коля? Понятно. Я сам пойду, Иван Александрович. – Чернов положил трубку. – Компания действительно не подарок.

– Что за люди?

– Там два боксера: один мастер, второй перворазрядник. Хорошие бойцы. Остальные хоть и не спортсмены, но отмазаться могут.

– Так что за народ?

– Они ребята хорошие, интеллигентные. Да вот жизнь у них сложилась погано.

– Почему?

– Родители…

– Можешь не объяснять. Работают, учатся?

– Кое-кто учится, кое-кто работает. А есть бедолаги, которых в институт просто не берут. Там один парень, боксер, за этот год из трех военных училищ вылетел.

– Сын врага? – горько усмехнулся Данилов.

– Именно.

– А ты откуда все это знаешь?

– Так компания-то на Бродвее известная. Ребята решительные. Я к ним агента приставил, девушку модную, красивую.

– Ты их хорошо знаешь?

– Они меня хорошо знают, при мне процесс устраивать не будут.

Никитин

Он с интересом оглядел Витьку Чернова. Темно-синее пальто с поясом, кепочка букле, шарфик белый шелковый, брюки дудочки. Не опер, а стиляга.

– Ты, Витя, прямо по местной форме одет.

– Во-первых, Коля, красиво. Во-вторых, приспосабливаюсь к условиям.

– Смотри, загребут по ошибке как стилягу.

– Ничего, отмажусь.

Они стояли у входа в «Коктейль-холл» и курили, ожидая, когда наконец появится веселая компания.

Катилась по улице Горького, по московскому Броду, пестрая, беззаботная толпа. Нарядные люди вышли на вечерний променад. Здесь были не только молодые. Шикарно одетые известные актеры, солидные артельщики, короли пошивочных, часовых и ювелирных дел.

Чуть попозже рассосется плотный поток. Разойдутся люди по любимым ресторанам.

Вот у «Коктейля» уже очередь человек двадцать.

Живет вечерняя Москва. Плавно переходит к ночным развлечениям.

А их в центре сколько угодно. Кафе до часу ночи. Рестораны до четырех. А захотел – можешь на знаменитый «ночник» попасть в Дом ученых или Дом журналиста. Там после двенадцати начинает играть настоящий джаз. Танцуй под Гленна Миллера хоть до самого утра.

Власти, запретившие джаз как буржуазную диверсию, закрывали до поры до времени глаза на ночные развлечения соотечественников.

* * *

Наконец из дверей степенно вышла нужная компания. Конечно, пальто у них были разные, но кепки букле одинаковые, серые, пошитые одним мастером в Столешниковом переулке.

Чернов подошел к здоровому грузину с чуть приплюснутым, как у борца, носом.

– Привет, Бондо.

– Привет, Виктор. Пошли с нами в «Асторию».

– Бондо, дело есть.

К Чернову подошел высокий парень в светло-сером пушистом пальто, протянул руку:

– Что за дело?

– Надо, чтобы вы пошли с нами, Эдик. Да ты не смотри так, просто дело серьезное, поговорить надо.

– Слушай, Виктор, ты мне жизнь портишь, – засмеялся Бондо, – такую девушку заклеил.

– А мы все вместе пойдем, – вмешался Никитин, – она нам больше вас нужна.

– Хорошо, Чернов, – Эдик поправил шарф, – ты просишь, мы сделаем. Куда идти?

– В «полтинник».

Они шли по улице Горького, словно гуляли. Безмятежно и бездумно. Но Никитин чувствовал, как напряжены их спины.

Не знал он, сколько их друзей так же мирно приглашали побеседовать в отделение, а оттуда увозили на Лубянку. Увозили, и они исчезали из иллюзорно-радостной столичной жизни.

– А они тебя уважают, – сказал Никитин Чернову.

– Есть малость. Я к ним тоже хорошо отношусь. Ребята славные. Книжники, театралы, спорщики. Конечно, постоять за себя могут. Иногда такие процессы устраивают, держись только.

– С блатняками связаны?

– Нет. Но у них в авторитете. Урки никогда к ним не лезут.

– А к другим?

– Бывает.

До отделения дошли спокойно.

Данилов

Ребят посадили всех в одну комнату, разрешили курить и вообще вести себя свободно.

Данилов вошел, поздоровался. Ребята вежливо поднялись.

– Я полковник милиции Данилов. Давайте знакомиться.

Он подходил к каждому, жал руку, запоминал фамилию и имя.

– Первое, о чем я вас буду просить, – о полной конфиденциальности нашего разговора.

– Договорились, – сказал Миша.

– Вы знаете этого человека? – Данилов достал фотографию.

– Виктор Тимохин, только он здесь странный какой-то, – сказал Эдик.

– Странный, потому что мертвый.

– Замочили? – с чуть заметным акцентом спросил Бондо.

– Да. Кто он?

– Живет на улице Горького, в доме, где магазин «Армения», квартира сорок три. Отец – генерал-лейтенант, представитель ГУСИМЗа в Германии. Виктор студент третьего курса Института внешней торговли. Ну что еще. «Победа» у него светло-серая, номер МИ 01–17.

– Вы его хорошо знаете?

– Да как сказать. Видимся на улице Горького или в кабаках.

– У него своя компания? – щегольнул знаниями просвещенный Валькой Данилов.

– Да.

– Большая?

– Не маленькая. Но дружат они в основном вчетвером.

– Кто?

– Я их по именам знаю. Гарик, Леша, Алик. Все, пожалуй.

– Последнее время с ними какой-то блатарь начал тереться, – вмешался в разговор Эдик.

– Что за блатарь?

– Не знаю. Но только он не наш, не центровой.

– А подробнее?

– Высокий, худой, фиксатый. Вернее, уже беззубый.

– Почему?

– А он на меня в «Авроре» попер. Ощерился, на понт начал брать, ну я его и успокоил.

– Зубы, что ли, выбил? – засмеялся Данилов.

– Пришлось.

– Спасибо вам, ребята. Можете идти.

– А Лена, товарищ полковник? – Бондо вскочил.

– Вам, Боря, придется с ней встретиться в другой раз.

Ребята понимающе переглянулись. Попрощались вежливо и ушли.

Девушка сидела в коридоре и нервно оглядывалась по сторонам. Красивая была девушка, ухоженная, одета хорошо.

– Добрый вечер, Лена, – Данилов подошел к ней, – пойдемте побеседуем.

Они вошли в прокуренный до горечи кабинет Чернова. Горела под потолком стосвечовая лампа, свет ее нестерпимо ярко заливал маленькую комнатку, обнажая все милицейское убожество обстановки.

Лена вошла, огляделась испуганно, присела на скрипучий стул. Данилов сел за стол, устроился поудобнее.

– Давайте знакомиться. Меня зовут Иван Александрович.

– Лена. Елена Дмитриевна Захарова.

– Вы учитесь, Лена?

– Да. В Институте иностранных языков. – Голос у девушки окреп, видимо, она освоилась с необычностью обстановки.

– У вас много друзей?

– Конечно.

– А молодой человек у вас есть?

– Как понять?

– Знаете, когда я учился в реальном училище, это было чудовищно давно…

– Когда? – кокетливо спросила Лена.

– Знаете, один мой знакомый говорил: «Тогда, когда были деревянные рубли и кожаные полтинники».

– Не понимаю.

– А вам и не надо понимать. Так вот, возвращаюсь к годам учебы в реальном училище. У меня была барышня из Первой женской гимназии по имени Маша. А я при ней был молодым человеком. Так именовали влюбленных в те былинные времена.

Лена с интересом посмотрела на Данилова и спросила:

– А где сейчас Маша?

– Не знаю. Сначала была революция, потом Гражданская война. Да мало ли чего было потом. В общем, как писали в старых романах, жизнь их разбросала.

– И вам не жалко?

– Знаете, Лена, человеческая память устроена странно. Поначалу, после разлуки, она все время напоминает об утрате. Заставляет щемить сердце. А с годами первый роман вспоминается редко, но всегда с огромной нежностью. Впрочем, зачем я вам это говорю? Пройдет время, и вы сами испытаете это.

– Ну что ж, в вашем понимании у меня есть молодой человек…

– И это Виктор Тимохин, – перебил ее Данилов.

– Да, – растерянно сказала Лена, – а откуда вы это знаете?

– Это письмо писали вы? – Данилов достал из кармана записку.

– Да… Но откуда оно у вас?

– Вы поссорились?

– Вроде того.

– Вы собирались о чем-то предупредить Виктора?

– А что с ним? – Голос Лены задрожал.

– Лена, отвечайте на мои вопросы.

– Хотела.

– О чем?

– О Толике этом.

– Кто такой?

– Недавно появился в нашей компании. Его Гарик привел.

– Какой Гарик?

– Остроухов.

– Его адрес?

– Телефон Д 1–52–54.

– Продолжайте.

– Этот Толик ломаный какой-то, нечистый. Мы в Серебряный Бор купаться поехали, он разделся. Ужас… Гадость какая – весь в татуировках.

– Не помните в каких?

– У него, когда он перчатки снял, надпись «Толик». На груди – голые женщины, кинжалы, звезды какие-то.

– А он всегда в перчатках?

– Да. В желтых лайковых, он их снимает только тогда, когда на гитаре играет или в ресторане. Мерзавец. Проповедовал, что в блатной компании все общее. И одежда, и деньги, и женщины. У нас еще три девочки есть, так они от него в восторге. Он и ко мне лез. Но Витя не дал. Потом Толик Гарику пистолет принес.

– Какой?

– Настоящий. Вы не думайте. Виктор с ним не дружит. Он поругался с Толиком, и тот его избил. При мне. Виктор с тех пор избегает меня.

– А с другими Толик встречается?

– Да. Гарик Остроухов и Леша Минаев вместе с Виктором учатся во Внешторге, а Алик Тарасов в университете на истфаке. А Виктор…

– Лена. Вы уж крепитесь. Не знаю, как и сказать вам. – Данилов встал, заранее налил воды в стакан.

– Витю избили опять? – крикнула Лена.

– Убили его.

* * *

Той же ночью опергруппа приехала на квартиру Тимохина. Дверь была закрыта на английский замок и поддалась удивительно легко.

Данилов вошел в квартиру и все понял. Здесь побывали грабители. Валялись на полу раскиданные вещи. Шкафы с распахнутыми дверями напоминали не столь далекие годы эвакуации, под ногами трещало разбитое стекло.

До приезда родителей Виктора никто не мог сказать, что пропало в квартире.

К утру опергруппа разыскала дачу Тимохина во Внукове. Стояла она в приличном поселке, соседи были знатные композиторы. С трудом удалось разыскать понятых. Когда вскрыли ворота, увидели «победу», стоящую прямо на участке.

В ней эксперты обнаружили бурые пятна, похожие на кровь. Такие же точно были на полу, а в гостиной ковер набух и заскоруз от крови. Нашли гильзу. Теперь не оставалось сомнений, что стреляли из спортивного мелкокалиберного пистолета Марголина.

Нашли обрезанный портьерный шнур, и синий материал, в который завернули голову убитого, разыскался. Виктора убили на даче и повезли в райцентр. Наверное, хотели свалить убийство на дикие нравы сто первого километра.

За квартирами Гарика Остроухова, Алексея Минаева и Альберта Тарасова было установлено наружное наблюдение.

Телефоны поставить на подслушку не разрешили. Папа Остроухова был академиком и четырежды лауреатом Сталинской премии. Минаев-старший оказался замминистра химического машиностроения, а Тарасов занимал ответственный пост в аппарате Президиума Верховного Совета СССР. Наверняка их телефоны прослушивало вездесущее МГБ, а они никогда не делились информацией с милицией.

В Москву Данилов вернулся поздно вечером. Он вылез из машины на Пушкинской площади и пошел пешком домой. Стояла хорошая, добрая осень. Было прохладно, но дни выдались солнечные, а вечера – тихие и ясные.

Данилов через проходной двор решил пройти в Козихинский, а потом на пруды.

Во дворе играла радиола. На асфальтовом пятачке танцевали несколько пар. Сидели на лавочке степенные обитатели дома.

– Витька! – крикнул хрипловатый мужской голос. – Кончай свою джазягу. Поставь Козина.

– Сделаем, дядя Гриша.

И заиграла радиола запрещенную мелодию.

 

Осень, прохладное утро, —

 

душевно запел нынешний лагерный узник, враг народа Вадим Козин.

Данилов шел через двор, обходя танцующих, и ему было необыкновенно радостно оттого, что он снова в своем любимом городе, что слышит эту печальную музыку, идет по милым сердцу улицам.

Когда-то, так давно, что казалось, этого и не было вовсе, отца перевели в Брянск. Они прожили там четыре года, и каждый день Данилов тосковал по Москве, по своему дому на Сретенке, даже по ненавистному реальному училищу тосковал.

Ночью, в постели, он вспоминал дворы и переулки Сретенки, каток на Чистых прудах, где они катались под музыку граммофона с огромной трубой, рождественские елки на площади.

Вот и сейчас, вырвавшись в Москву из грязного райцентра, он переживал встречу с городом болезненно и остро.

Затихал за спиной голос Козина. Заканчивался Козихинский переулок.

Он не стал открывать дверь ключами, а позвонил, обнял Наташу, и они, прижавшись друг к другу, вошли в квартиру.

И остались за дверями все печали и огорчения, дома он был, дома.

Никитин

Опергруппа разместилась в 50-м отделении милиции. Их клиенты крутились в центре, и поэтому «полтинник» был самым удобным местом.

Конечно, Дурасовский переулок, где находилось областное управление милиции, не на окраине, но нужно было постоянно крутиться на Броде. Сюда ребята из наружки докладывали о всех перемещениях объектов.

В двенадцать старший группы доложил, что все трое зашли в пивбар на Пушкинской и уютно там расположились.

Никитин немедленно прибыл к месту скопления преступного контингента.

Несмотря на утреннее время, народ в баре был. Баловались пивком и водочкой веселые современники.

Официанты тащили увесистые кружки, увенчанные белой пеной, стограммовые граненые стаканчики с водкой, нарезанную рыбу и, конечно, знаменитые сосиски.

Своих Никитин заметил сразу. Они сидели в конце зала и для конспирации пили пиво.

«Век бы так работать», – подумал Никитин, жадно вдыхая приятные запахи кухни.

Никитин подошел к топтунам, сел за стол:

– Где?

– В верхнем зале.

В баре было два зала: один большой, а второй чуть поменьше. В него вели четыре ступеньки, поэтому его и звали верхним.

Официантка поставила на стол три кружки. Никитин нахально взял одну и выпил в два глотка.

– Ну, я пошел. – Он поставил кружку.

– Ну, иди.

– Если что…

– Не маленькие. Где твои опера?

– За соседним столом.

– Дай те Бог.

Никитин встал, потянулся и не торопясь, вразвалочку пошел в соседний зал.

Вошел и огляделся. Народу не было, только за одним столом сидели его клиенты. Они только что рванули по стопарю и уткнули носы в пивную пену.

Никитин подошел, отодвинул ногой тяжелое деревянное кресло и сел.

Три кружки, как по команде, стукнули донышками о стол.

– Как сегодня пиво, не горчит? – Никитин нагло оглядел троих.

– Тебе чего? – спросил черноволосый парень. – Иди отсюда.

– Ну зачем же так грубо? Девушка! – крикнул Никитин.

– Что закажете? – подошла официантка.

– Мои друзья счет просят.

– Ты чего, падло?! – К Никитину подвинулся второй парень.

– Тихо, фраера. – Колька распахнул пиджак, расстегнул ремешок оперативной кобуры. – Тихо. Уголовный розыск. Сейчас рассчитаетесь и пойдете тихонько. Как понимаете, я здесь не один. Кто дернется – пристрелю.

– Да ты знаешь, кто мы?

– Знаю, красавцы мои, знаю. Вы убийцы.

Один из сидящих, плотный, накачанный паренек, отбросив кресло, кинулся на Никитина, но, увидев ствол ТТ, сразу обмяк.

– Жить надоело, студент? Встать и к выходу.

Данилов

Рано утром ему домой позвонил Скорин и сказал, что пистолет Марголина взят в сорок девятом бандой Мишки Дремова по кличке Псих в тире ДОСОАРМ в Измайлове. Данилов помнил это дело, потому что сам брал Психа на улице Второй Роты в маленьком покосившемся домике.

Пистолетов они взяли семь, нашли при обыске только шесть. Дремов никого не сдал, все взял на себя. Хотя даже ему было ясно, что работали артельно. На нем был взлом, тяжелые увечья сторожа и похищенное оружие. Сторож выжил, и это спасло Психа от вышки.

Вот и всплыл через три года пропавший пистолетик.

Видимо, Толик этот был в кодле Психа.

Сотрудники розыска налегли на телефон спецсвязи и выяснили, что Дремов этапирован в тюремную больницу в Бирюлеве с диагнозом рак в последней стадии. С машиной, как всегда, было напряженно, и Данилов поехал на электричке.

Он вышел в тихом Бирюлеве и пошел мимо кирпичного завода через дачный поселок к мрачноватой, казенно окрашенной стене.

Здесь было все, как на зоне. Колючка по гребню, вышки, вахта. На проходной он сдал оружие и пошел в сопровождении лейтенанта медицинской службы к угрюмому зданию.

– Невесело у вас.

– Так ведь не санаторий, товарищ полковник, тюрьма.

– Но больница все же.

– А по мне – я бы их вообще не лечил.

Данилов промолчал. На розовом молодом лице фельдшера не отражалось ничего, кроме радости жизни.

Да, к такому попадешь лечиться, так лучше сразу умереть.

– А как Дремов попал к вам? Он же, как я помню, где-то под Хатангой срок отбывал.

– А его на этап дернули. Прокуратура его по делу об ограблении в магазине в Дмитрове крутила. Ему в тюрьме плохо стало, его к нам и направили.

– Как его здоровье?

– Плохо. Дней десять осталось.

– Он знает?

Они поднялись на второй этаж, прошли длинным коридором.

– Здесь. – Лейтенант остановился у дверей палаты-камеры. – Мы его соседа, узнав, что вы приедете, перевели пока в бокс.

Подошел контролер, открыл дверь.

В палате-камере отвратительно пахло парашей и еще чем-то больничным.

На кровати сидел чудовищно худой человек. Кожа на лице пожелтела, щеки ввалились, только глаза смотрели на Данилова недобро и внимательно.

– Ну здравствуй, Дремов.

– Приехал, Данилов, поглядеть, как уходит от вас Мишка Псих?

Дремов смотрел на Данилова глазами, в которых не было ничего, кроме ненависти.

– На. – Данилов полез в карман и вынул четыре пачки дорогих папирос «Фестиваль». Именно такие курил Мишка на первом допросе.

– Помнишь?

– Как видишь.

– Что ж, спасибо тебе, сыскарь, хоть перед смертью хороший табак покурю. – Мишка ногтем вскрыл пачку, достал папиросу, понюхал, постучал мундштуком о коробку, закурил.

Он несколько раз затянулся глубоко, выпустил тугую струю дыма. И блаженно закрыл глаза.

– Хорошо. Ну, говори, Данилов, зачем пришел?

– Слушай, Миша, седьмой-то пистолет нашелся.

– Ну и что? Я же показал, что по пьяни продал его, кому – не помню.

– А покупателя, случайно, не Толик зовут?

На секунду что-то промелькнуло в глазах Дремова. На секунду.

– Не помню, пьяный был.

– Миша, из него человека убили.

– А мне, Данилов, людишки эти ни к чему. Я сам, ты знаешь, полютовал. А вот теперь молитвы учу, в Царство Божие собираюсь.

Данилов взял с тумбочки сшитые нитками листы бумаги в косую полоску. Чьим-то четким почерком в тетради были написаны молитвы.

– В соседней камере поп, то есть отец святой, деревянный бушлат примеряет, вот он и просветил меня.

– Не замолишь, Миша, больно уж грехов на тебе много.

– А Бог не прокурор, он не по УК, а по совести решает.

– Кто был с тобой, Дремов?

– Зря время терял, Данилов, ты знаешь, я ни голосом, ни на бумаге никого не определяю.

– Значит, уйдешь молчком?

– А ты думал, я перед смертью ссучусь?

– Это твое последнее слово?

– Последнее.

– Ну прощай, Михаил.

Данилов встал, постучал в дверь. Выходя, он оглянулся. Мишка смотрел ему вслед с тяжелой ненавистью.

Никитин

Он начал допрос сразу. Первым выдернул Гарика Остроухова.

– Я могу позвонить? – спросил задержанный.

– Папе-академику?

– Хотя бы.

– Ему я позвоню, когда ты до задницы расколешься.

– Я вас не понимаю.

– Кто убил Тимохина?

Гарик посмотрел на Никитина и улыбнулся.

– Лыбишься. Ну и пойдешь паровозиком. Ты думаешь, для чего мы вам пальчики в дежурке откатали? Молчишь. Потому что ты еще баклан. Ходка у тебя первая, ты порядков не знаешь.

Никитин достал из стола дактилоскопические карты.

– Видишь? Это твои отпечатки на руле автомобиля Тимохина, а эти наши эксперты сняли на даче, эти – на квартире убитого тобой Виктора. А вот эти… – Никитин сделал паузу, – мы сняли с пистолета Марголина образца 1949 года, номер ПМ-616.

– Нет, – вскочил Остроухов, – у вас нет пистолета.

– Это ты прав, Гарик. Пистолет у Толика. Но стрелял ты.

– Нет. Это он стрелял. – Гарик заплакал.

Никитин налил ему воды, протянул папиросу. Встал, похлопал парня по спине:

– Не разводи сырость, ты же не баба. У тебя есть шанс живым остаться. Учти, Толик все на вас сбросит. Давай как мужик. Честно. А мы тебе поможем. Помни, суд чистосердечное признание всегда в расчет берет.

Гарик выпил воды, закурил.

«Все, – понял Никитин, – поплыл фраерок, сейчас начнет молотить, только записывать успевай. Таких, как он, колоть – только квалификацию терять».

– Что говорить?

– По порядку. Как Толик этот всплыл, как Тимохина убивали, как квартиру его грабили.

– У меня папа больной, – всхлипнул Гарик, – у него сердце.

– Ничего. Академика Остроухова в кремлевской больнице подлечат. Такому человеку пропасть не дадут. Давай, Гарик, раньше сядешь – раньше выйдешь.

– А вы меня в тюрьму посадите?