Фургон с оккультным карго был конфискован и препровожден на таможенный двор — за каменные стены высотой в два человеческих роста. Вдобавок Аджог Карибдиз конфисковал все наше оружие — высочайшим повелением, так сказать. Маммон Колчек, правда, сберег свои рукавицы.

Я стоял на дороге в окружении отчаянья, тоски и скорби. Амок колыхался где-то на границе сознания.

Ну, и скажите мне, ребята (и девчата тоже, как же без девчат?), не гад ли он, этот капитан?

— Злодей! — страстно промолвила Виджи.

О, как же она изменилась! Раньше я получил бы реплику о том, что правда превыше всего, и так далее, и тому подобное. Но сейчас даже она, воспитанная в идиллическом лесу, поняла, что правд в мире бывает куда больше одной — да еще эти правды умудряются изменяться в связи с перипетиями жизни, а зачастую — растут, чахнут и бесславно умирают, как все мы.

Отчаянье, тоску и скорбь с полпинка сопроводила на обочину стылая ярость.

— Хуже, — сказал я, откашлявшись, — честный человек.

Добрая фея приподняла изрядно выгоревшие брови (какое лицо… носик… Ох, ребята!):

— Честный человек? То есть груз мы теперь не получим?

— Получим, но гораздо дороже. Честные люди среди таможенников — худший вариант. Они обыкновенно обирают злополучных торговцев до нитки. Мздоимцы обычно имеют фиксированную таксу, а вот честные сдерут и последние портки, поскольку пределов алчности не знают… Нет, стой, потом объясню. Давай навестим Олника. Хочу разведать у него кое о чем.

Черное полотнище раскинулось от горизонта до горизонта и уже нависало над нашими головами (так мне казалось, во всяком случае). До нас ему оставалось миль тридцать, и обычный ураган миновал бы это расстояние меньше чем за полчаса, однако туча приближалась со скоростью… бредущего пешехода.

Бычья голова Самантия просунулась меж складок полога:

— Фатик, таможенник ушел? Что, мы все теперь арестованы?

— Никто не арестован. Груз арестован. Вот ему — не повезло. Но у нас и у него — это временная остановка. Слезай.

— Мы с подружкой угорели от этого гнома.

— Ты, жирный бурдюк перебродившего сала, не смей, не смей называть меня подружкой, или я прикажу лишить тебя головы и самого дорогого, что у тебя есть!

Догадайтесь с трех раз, что имел в виду Каргрим Тулвар.

Бывший царь резво, отпихнув Самантия, спрыгнул с фургона и осмотрелся. Вид он (ну, формально — она) имел весьма потасканный, словно всю ночь принимал клиентов в борделе — под глазами обозначились круги, нос еще больше заострился.

— Так куда же мы приехали, отвратительный и гнусный, как мой облик, варвар? Таможенный капитан был паршив, как таракан! В моем царстве…

— Цыть! Это место — знаменитый перевалочный пункт, где торгуют шалавами всех мастей и расцветок. И я тебя продам, если будешь крыть нас почем зря.

Тулвар взвизгнул и забрался обратно в фургон. Самантий же, напротив, тяжело перевалился через борт и деловито принялся наматывать на голову пестрый тюрбан.

— Хых-пых… Мне нужно пройтись-прогуляться. Больше песен я не выдержу.

— Мы будем на постоялом дворе «Чаша».

— Знаешь тут все, а, Фатик?

Я не стал отрицать. В моем горле по-прежнему резвились котята.

— И я здесь бывал, но давненько. Пойду, прогуляюсь, найду знакомую харчевню, хых-пых. Там когда-то подавали отменную баранину, м-м-м, да, отменную!

Я пожал плечами:

— Поторопись, мы уедем приблизительно через час.

Он кивнул, его взгляд сбежал вниз, к туше монстра.

— О-о-о, какой огромный, екра шадрам! Интересно, можно ли из него приготовить фрикасе, и если нет, то почему?

Первый раз вижу, чтобы чудища вызывали у человека чисто гастрономический интерес.

Олник лежал на матрасе в голове фургона и бессмысленно смотрел в потолок, на шее вздулись синие жилы толщиной с большой палец. Руки и ноги надежно стянуты веревками, по следам на кистях ясно — вырывался, да так бойко.

Взмокшая Крессинда обмахивала гнома каким-то покрывалом.

— Ему очень плохо, Фатик! — Кажется, она обвиняла меня в том, что я не присмотрел за ее мужчиной — как будто это была моя задача, оберегать гнома от выпивки.

Бывший напарник вскинулся на мой голос.

— Здоровье — дороже денег! — степенно изрек удалец, силясь встать. Тулвар тут же запричитал о том, чтобы я, такой-сякой варвар, унял, наконец, гнома, дескать, его милость владыка Дольмира от постоянных стихов в расстроенных чувствах.

Крессинда — добрая душа! — помогла Олнику присесть. Бывший напарник взглянул на меня абсолютно пустыми глазами-вишнями и прочитал с выражением:

— Неплохо, Олник. В самую точку. Через некоторое время я отдам капитану Карибдизу выкуп за товар и стану самым нищим варваром на свете.

— Его разум сейчас пребывает отдельно от тела, — сказала Виджи.

— Я бы уточнил: его разум всегда пребывал отдельно от тела.

— Брутально, дларма тогхирр! Мастер Фатик, не будь вы так дороги Олнику, я бы отвесила вам оплеуху!

Я был готов зарядить встречную колкость, но Олник вдруг вздрогнул и сфокусировал взгляд на мне:

— Фатик! Фатик! Скоро тебя убьют, я это вижу!

Гритт… Это-то я как раз не хотел бы слышать…

Котята в моем горле превратились в двух озверевших ревнивых кошек.

— Кто убьет, Олник?

— Дохлый зяблик, не знаю!

— Убьют за дело?

— Очень вкусно пахнет… Хочу моченой репы!

Ч-черт! Я призвал на помощь все свое хладнокровие.

— Убьют за дело? В бою? Как меня убьют?

— Не бойся друга умного, бойся врага глупого!

— Олник. Впереди есть мозгун или лузгавка?

Он задышал с хрипами.

— А? Откуда ты знаешь?

Значит, есть…

— Может, ты видишь, как их победить, если они привяжутся к нам?

— Будет много огня!

— Что?

— Будет много огня!

Покрытая струпьями голова начала крениться на грудь, Олник обмяк.

— Мастер Фатик, — сказала Крессинда, — шли бы вы… на… на…

Я ушел. В моем горле разгорался настоящий пожар. У фургона я спросил Виджи, очень надеясь, что мой голос не звучит предательски-хрипло:

— Меня убьют?

— Я не знаю, Фатик.

Однако глаза ее ответили утвердительно.

Впрочем, она знала и видела в плетении нитей моей судьбы еще что-то. И это самое что-то заставило ее ответить спокойно. Как будто она видела в моей смерти не конец, а… начало? Но какое начало может быть в смерти, яханный фонарь? Разве что — превратиться в бестолково ковыляющего паршивого зомби? Нет уж, ищите дурака! Если сдох — то сдох.

Мне было слишком паршиво, чтобы затевать расспросы, да она и не ответила бы — я выучил ее досконально. Отделалась бы парой заумных фраз, а то и вовсе — соврала бы. Эльфы не лгут, а полукровки — лгут и не краснеют, повторяю это уже в сотый, наверное, раз.

Когда я стану старым, брюзгливым и окончательно облысею, я напишу мемуары под названием «Хороших людей нет». Заметьте: я не буду называть свою книгу «Все люди — дерьмо!» или «Не могу я пить вино, потому весь мир — дерьмо!», я назову ее достаточно скромно. Сейчас весь мир людишек казался мне крайне дерьмовым, а запить свое раздражение я не мог по известной вам причине.

Я купил нам места в «Чаше», загнал уцелевший фургон во двор, прошел в зал харчевни вместе с Виджи, Тулваром и возницами Вирны — Нануком и Ванко. Маммон Колчек остался подле фургона, в котором продолжал бушевать Олник; ему что-то успокоительно говорила Крессинда.

Мы заказали нечто, что могло сойти за ранний обед или поздний завтрак.

Вместо пива я попросил воды.

Возницы Вирны — два плечистых молодца с физиями, обличавшими в них весьма серьезных ребят, слушали меня не перебивая. Тулвар поскуливал. Виджи молчала, положив руку мне на запястье.

— Честные люди — худший вариант таможенника, — сказал я. — Раньше-то тут заведовал делами лейтенант Мраузек, мой знакомец, дружище. Он имел стойкую таксу на провоз любого груза и вел дела разумно. Да я слона мог провезти контрабандой. А вот Аджог Карибдиз — совсем другое дело. Мне знакома эта порода людишек — объявляют себя честными, кичатся своей честностью, а на деле — жрут не в два даже, в три горла. Крайняя степень алчности, другими словами. Если таможенник говорит, что он честен — знайте, перед вами алчный ублюдок без малейшей чести. Сейчас Карибдиз мотыляет нас на крючке и уже почти подсек. Да, разумеется, Виджи, он играет в честность, причем делает это искусно. Полагаю, ему нужны все деньги, что у нас есть. Тогда, возможно, груз нам вернут. А может быть — и нет. Возможно, он примет взятку и сделает вид, что не получил денег. Такое тоже бывало. Бывало и так, что алчная сволочь брала деньги и, одновременно, бросала купца за решетку по обвинению в контрабанде — чтобы доказать, что никакая она не сволочь и не алчная. Сейчас мы поедим, а затем я прибью свою гордость гвоздями к стенке и отправлюсь к Карибдизу на разговор.

Так я и поступил.

Еда с трудом пролезала в распухающее горло. Я определенно заболел.

Виджи я оставил в харчевне, хотя она порывалась идти со мной даже в пекло. Однако в таможенное пекло я отправился один, резонно указав, что разговор с капитаном Карибдизом потребует известной интимности. Виджи поняла. Все-таки она здорово пропиталась миром людишек.

По дороге я заглянул к Олнику. Он все так же тяжко дышал, пребывал в беспамятстве. По глазам Крессинды я понял, что гномша в отчаянии. Я положил руку ей на плечо (никогда бы не подумал, что смогу это сделать!) и сказал как мог проникновенно:

— В Талестре мы найдем противоядие.

Услыхав мой голос, Олник вскинулся, нашарил меня взглядом.

— Фатик! Дай своей эльфке метлу! Она же ведьма, пусть летает! О-о-о, она знает, что скоро тебя убьют, знает, но не говорит! Ох, Фатик, бойся маговых машин… Они живые! Бойся кракенвагена! Эркешш махандарр, как же я хочу моченой репы! Развяжи меня, о склонная к тучности женщина гномов! Развяжи, чтобы я мог насладиться дивным вкусом моченой репы и никогда больше не видеть твоего обрюзглого лица и огромного зада! Я тебя не люблю, я тебя не хочу, я тебя ненавижу!

Крессинда спрятала лицо в ладонях и совершенно по-женски разрыдалась.

Гритт, еще бы — какой женщине понравится, когда ей скажут, что она нелюбима, имеет обрюзглое лицо и немаленький зад?

Олник привстал и выговорил полушепотом, совершенно чужим голосом:

— А еще, мнэ-э, слыхал я историю о чудно́м кольце, ты надеваешь его на палец и — хоп! — исчезаешь!

— Чушь, Олник, — терпеливо сказал я. — Если ты исчезнешь, то сам не сможешь видеть, ослепнешь… Даже я, неуч, знаю о преломлении света.

— Эх, ты, дважды неуч, ты исчезаешь из внешнего мира и перемещаешься в тонкий, оставаясь во внешнем. И так ты сможешь видеть истинное обличье всякого существа!

О боги! Железная логика!

Олник запел:

Я выметнулся из фургона, и явился на таможенный двор, и поговорил с капитаном Карибдизом. Разговор наш занял около пяти минут. Затем я вернулся в «Чашу» и увидел несколько пар вопрошающих глаз. Пока я отсутствовал, к нашей компании присоединился Самантий — был он бледен, чем-то взволнован и постоянно вытирал лицо цветастым платком.

Я откашлялся и сказал:

— Есть два типа честных людей — алчные людоеды и маньяки. Капитан — маньяк. Груз он нам не отдаст ни за какие взятки, но, поскольку мы предались в его руки добровольно, а не были пойманы на контрабандном маршруте — преследовать нас он не имеет права, я всего лишь уплатил немаленький штраф. У капитана — крайняя степень нравственной чистоты. Убил бы!

По глазам Виджи я понял, что мне — снова! — удалось ее шокировать. Возницы и Тулвар хранили разумное молчание: прекрасно знали, какая это дрянь — врожденная честность.

Я тяжело оперся о стол, звякнули опустошенные тарелки, посмотрел на Виджи и сказал:

— Как и любые крайности, излишняя честность ужасна. Это не добродетель, о нет, это порок, вот как у эльфов — неспособность ко лжи. — Я подмигнул доброй фее. — Честный человек вовсе не означает — хороший человек. Карибдиз не рассудочно честен, он болен честностью с рождения, это его врожденный порок, как косоглазие, хвост или мягкое темечко у взрослого. Такой же порок, как лень, глупость или жестокость. Как же он до чина капитана-то дослужился, интересно… Ну… Виджи, вот тебе банальный пример: от недужного необходимо скрыть, что он болен, и тогда, возможно, недуг отступит. Так бывает, и часто. Понимаешь? Но человек, страдающий честностью, на вопрос больного ответит — да, конечно, ты болен, болезнь твоя, как говорят врачи, смертельна. Что в таком случае случится с недужным, а? То-то же. Ох, Виджи, все мы по-своему ужасны, кто-то больше — кто-то меньше. Но люди, в которых нашли свои отражения любые крайности — ужасны стократ.

Моя эльфийка просто молча кивнула. Она поняла.

Я обрадовался.

Раньше мне приходилось тратить куда больше слов и энергии, чтобы она уразумела, что к чему в мире людишек.

Самантий рыкнул, что-то пробурчал под нос, затем взглянул на меня:

— Что делать будем, Фатик?

— Встанем на обочину, улыбнемся и помашем грузу. Затем повесим барабан на шею и уйдем на закат, играя похоронные марши. — Я закашлялся: кошки драли мое горло без всякой жалости. — На самом деле, мы дождемся сумерек и похитим груз. Вернем его, как выражаются мои друзья из хараштийских низов… взад. Пишется вместе. — Я взглянул на возниц, — вы достанете четыре масляные лампы. Это для Лукового пути. И убедитесь, что лампы — заправлены. Ехать мы будем во тьме кромешной, и от ламп будет зависеть наша жизнь. Сейчас я схожу, разведаю обстановку, подсчитаю количество таможенных солдат, то да се. А вечером… совершим акцию. К счастью, у нас есть ударная сила — тролль. Если Карибдиз будет слишком ерепениться, я его убью.

Добрая фея кивнула:

— Мы убьем.

Господи, как же я любил ее!

Варвар, если дело требует — соври.

Врать следует так, чтобы тебе поверили.

Хотя лучше сказать правду.