Глава 17
Похоже наше начальство считало дохлую лошадь просто слегка уставшей. Поэтому на субботник нас, комсомольцев-энтузиастов, отвезли ещё в семь утра. Семь утра, Карл! В воскресенье в семь утра от здания Комитета!
Я был хронически невыспавшимся и мои глаза по цвету напоминали микс из помидоров и помидоров. В голове так вообще, кажется, был сплошной томатный сок, судя по ощущениям и восприятию мира.
Субботник учит смирению по привычной схеме: отрицание, гнев, торг, депрессия, овощебаза, где нам предстоит до самого вечера перебирать гнилой чеснок.
Чем гнилой чеснок отличается от негнилого, нам коротко и ёмко объяснила ответственная женщина-технолог с уставшим взглядом. Для иллюстрации своих тезисов, она немножко помяла в руках луковицу гнилого чеснока. А затем продемонстрировала всем нам по очереди, поднося руку с гнилой чесночной кашицей поближе к каждому. Очевидно, чтобы сделать аромат ярче.
А потом нам раздали брезентовые фартуки (на ощупь как алюминиевые), выделили каждому свой участок, и мы приступили к аскезе. Труд создал человека. Так, кажется, сказал Энгельс, великий классик коммунизма. Просто он не перебирал чеснок на овощебазе. Подозреваю, что, если бы его с семи утра заставили перебирать гнилой чеснок в холодном ангаре, он бы выразился несколько по-другому. Хотя мне кажется, нет ничего более символического, чем работник культуры, перебирающий гнилой чеснок ранним воскресным утром.
Я уже жалел, что пошел на принцип из-за этой чёртовой стенгазеты и не согласился выступить перед милыми девушками. Сидел бы сейчас в тёплом кабинете, рассказывал бы им, как добиться успешного успеха и пил вкусный чай с домашними пирожками.
Нас распределили на каждый участок по двое. Мне в напарники достался толстый усатый парень, примерно лет двадцати пяти. Он сначала молчал, и я уже порадовался, что можно просто сидеть на старом ящике и ритмично перебирать чеснок. Что-то сродни медитации.
Но где-то минут через двадцать ему, видимо, стало скучно и он начал болтать.
— Муля, я был на твоём выступлении, — восхищённо сказал он, заглядывая мне в глаза. — На всех твоих выступлениях в Красном уголке!
— Угу, — миролюбиво ответил я.
— И мне очень понравилось! — выпалил он.
— Угу, — сказал я.
— Ты так здорово рассказывал! — с энтузиазмом продолжил изливать свои впечатления он.
— Угу, — сдержанно ответил я.
Он ещё минут двадцать изливал восторги, а я, как умел, поддерживал разговор многозначительными «угу».
— Муля, я абсолютно согласен с твоими теориями про успех, — сказал он и предложил, — а давай дружить? У меня есть мысли по поводу…
По какому поводу у него есть мысли, толстяк озвучить не успел. Потому что прямо за моей спиной послышалось:
— Бубнов! Вот ты, гнида и попался!
Я оглянулся — сзади ко мне подходили четверо. Среди них я узнал Барышникова:
— Всё! Тебе крышка, Бубнов!
Их четверо. Нас — двое. Я оглянулся, но толстяка и след простыл. Очевидно в его понимании дружба ограничивалась обсуждением моих лекций про успешный успех. Но нужно было что-то отвечать, и я лениво сказал:
— Пришел чеснок помочь перебирать, да, Барышников?
— Я тебя сейчас им накормлю! — взревел от бешенства тот, — держите его! Я сейчас кормить буду!
Дело принимало нехороший оборот. Всё усугублялось тем, что участок мне выделили в слепой кишке — некоем ответвлении от основного ангара. И ожидать, что услышат и прибегут, не представлялось возможности. Смирение никогда не относилось в число моих добродетелей. Поэтому, я ждать не стал, подскочил, схватил ящик, на котором сидел, и изо всей дури заехал ближайшему мужику по роже. Что-то чавкнуло, хрустнуло и послышался поросячий визг:
— Он мне нос сломал! — только выражения были непечатные (ну, кроме предлогов и местоимений).
— У-у-у-у-у! Тва-а-а-а-арь! — издав воодушевлённый клич, второй мужик понёсся на меня. Ну и схлопотал ящиком соответственно тоже. Кажется, этому я сломал колено.
Орали уже двое.
Третий замялся и тревожно посмотрел на Барышникова.
— Убью! — с тихой угрозой сказал я, — мне посрать, сяду, отсижу и выйду на свободу. А вот ты или сдохнешь, или калекой останешься на всю жизнь.
Моя проникновенная речь возымела действие на третьего. Или же он был в принципе осторожным человеком. Потому что, ещё немного смущённо помявшись, он бросился вон из моего участка ангара.
Остались только мы с Барышниковым.
— Ты знаешь, что тебе за это будет? — насмешливо прищурив глаза, спросил он, — ты знаешь, кто мой отец?
— А ты знаешь, кто мой дед? — также зеркально насмешливо, прищурив глаза, ответил я.
— Ну и кто?
— Зинаиду спроси, — посоветовал я, — она расскажет.
— Разговор мы ещё не закончили, — растягивая слова на блатной манер, сказал Барышников и добавил, — а Зинаиду я спрошу.
— Спроси, спроси, — кивнул я, — и дружков своих забери. А то я из них фаршу наделаю!
Но Барышников моим словам не внял и удалился прочь, даже не оглянувшись на поверженных бойцов.
— Шли бы вы, мужики, отсюда, — поигрывая выдранной из ящика доской, посоветовал им я.
Они вняли и, постанывая и держась за травмированные части тел, убрались из моего участка ангара. И даже без угроз обошлось.
Только-только я выдохнул, опять уселся на ящик и приступил к увлекательному процессу сортировки чеснока первой и девятой свежести, как в кишку ворвались люди.
Шо, опять?
Видимо, я слишком резко подскочил, плюс выражение моего лица было не самым дружелюбным, потому что народ шарахнулся от меня, а толстяк закричал:
— Но ведь они были! Были! Четверо против Мули!
— И где же они? — скептически спросил один из комсомольцев.
Кажется, я его на своих лекциях видел.
— Ушли, — лаконично сказал я, — осознали, что были неправы и ушли.
Парни недоверчиво переглянулись, и комсомолец сказал:
— Ну ладно, ты, Муля, зови, если что…
С этими словами они ретировались. Так как драка дракой, а норму выработки никто не отменял.
Толстяк что-то пытался рассказывать, доказывать и вообще бурлил эмоциями, но я на него так глянул, что он заткнулся и дальше мы перебирали чеснок молча.
Примерно через два с половиной часа толстяк (имя его я так сразу и не спросил, а теперь уже было неудобно), сказал, устало отдуваясь:
— Осталось четыре ящика.
Я кивнул и с усилием разогнул одеревеневшую спину.
— Хорошо поработали, — довольно улыбнулся неугомонный толстяк, — результативно. А главное — быстро. С тобой, Муля, хорошо работать. А то в прошлый раз меня с Петровым посадили. Так он только курить всё время бегал. Я почти всё сам перебрал.
Он печально вздохнул.
И тут к нам подошла женщина. Она была ответственная за выполнение работ на субботнике. Если я не ошибаюсь, работала у нас где-то то ли в кадрах, то ли в бухгалтерии. Она посмотрела на нас, отметила что-то себе в тетрадку и сказала строгим голосом:
— Молодцы! Хорошо справились. Ещё немного осталось. Когда закончите, подойдите ко мне, я ещё работу дам.
Толстяк обиженно засопел и опустил взгляд. Уши его покраснели.
Как я уже говорил, смирение не относится к моим добродетелям, поэтому я спросил:
— Что-то я не понял. Нам распределили участки по числу наших работников. Всем одинаково досталось. По два человека на участок. Какая ещё работа? О дополнительной работе нам не говорили.
Женщина вспыхнула и зло сказала:
— Не умничай, Бубнов! Здесь тебя никто не боится!
Я аж опешил от такой тупой наглости:
— Меня не нужно бояться, товарищ. А лишнюю работу накидывать тоже не надо. Мы свой участок доделаем и на этом всё.
— Мы должны выполнить всю работу! — возмутилась женщина.
— Я не спорю, — сказал я, — свою работу мы выполним. Сами видите.
— Но не все успевают, — ответила она.
— Кто не успевает? — удивился я, сегодня с нами поехали только парни-комсомольцы. Девушек забрали куда-то в другое место.
Она отвела взгляд.
— Так кто работу не выполнил? — дожал её я.
— Уфимцев, Заварзин и Петров, — буркнула женщина недовольным голосом.
— Это те, которые с Барышниковым были, — тихо подсказал толстяк.
— И Барышников, — громко дополнил я и повернулся к женщине, — вот что, любезный мой товарищ. Я недавно видел этих работяг. Шлялись тут, работать мешали. Так вот. Вместо них я ничего делать не буду. Ищите других дураков.
— Как вы…! — вспыхнула женщина.
— Я вам всё сказал! — рявкнул я так, что и женщина, и толстяк подпрыгнули. — Всё. Идите и не мешайте работать.
— Вы ещё пожалеете об этом! — угрожающе прошипела женщина, но, видя, что её угрозы не возымели на меня никакого впечатления, незаметно ретировалась.
— Зря ты так, — расстроенно покачал головой толстяк, — с нею лучше не связываться.
— Ты хотел ещё пару десятков ящиков перебрать? — насмешливо спросил я его.
— Н-нет… — испугался толстяк.
— Ну тогда какие вопросы? Сидим, беседуем, перебираем чеснок. И да, мне кажется, мы слишком увлеклись. Давай немножко сбавим обороты. Нам эти четыре ящика нужно растянуть до конца.
Толстяк обрадованно закивал, а я предложил:
— Расскажи мне лучше, чем ты у нас в Комитете занимаешься?
Примерно через час, когда мы, вяло перекидывая чеснок со скоростью три головки в четверть часа, к нам прибыла делегация.
— А мы становимся популярными, — проворчал я.
— Вот, полюбуйтесь! — давешняя женщина привела сейчас с собой целую толпу: двое каких-то серьёзных товарищей в халатах поверх одежды, и та уставшая женщина-технолог, что инструктировала нас утром.
— Перебирают чеснок, — прокомментировал нашу работу один из серьёзных товарищей.
— Но они медленно перебирают! А там ещё один участок не выполнен!
— Да? — удивился второй товарищ и обратился к нам, — товарищи комсомольцы! Вот Дарья Сергеевна утверждает, что вы плохо работаете…
— Я не говорила, что плохо! Я сказала, что медленно! — тут же взвилась Дарья Сергеевна. — Когда я приходила, у них всего четыре ящика оставалось. А сейчас сами смотрите — три. Они что, получается, один ящик вдвоём полтора часа перебирали⁈
— Как же так, товарищи? — недовольно покачал головой второй мужик.
— Устали очень, — полным муки голосом ответил я и обратился к женщине, — Дарья Сергеевна, может, вы нам на помощь кого-то найдёте? А то, боюсь, можем не успеть до конца рабочего дня.
За моей спиной тихо хрюкнул толстяк. Его, кстати, Володя зовут. Удалось косвенными вопросами выяснить.
В общем, отмазались, как сумели. А в лице Дарьи Сергеевны я приобрёл очередного врага.
Когда нас вечером, уставших и провонявшихся чесноком (точнее гнилым чесноком), привезли, наконец, в город, к воротам Комитета, я решил, что нужно помыться. И вот встал вопрос, где можно помыться? В смысле нормально помыться. Дома я мылся в тазике, в своей комнате (брезговал общей ванной). А сейчас, после овощебазы и гнилого чеснока, нужно помыться хорошо. Сейчас вечер воскресенья. Зуб даю, все общественные бани забиты до отказа. А я что-то не имею ни малейшего желания сидеть час в очереди, чтобы потом торопливо помыться в шайке с липким кипятком.
Что же делать?
Я немного подумал и вдруг нашел выход! У Мули же есть отчим, который ему (теперь уже мне), как родной отец. И он звал приходить в любое время. Без чинов и не ждать приглашения.
Так что, считаю, что именно сейчас появился прекрасный повод посетить родовое гнездо.
Хорошо, что дом, где проживали Бубновы, находился недалеко. Я дошел быстро.
Не очень хорошо было то, что я уже второй раз с пустыми руками. Но у меня нет ни копейки. Но ничего, получу вот завтра зарплату и реабилитируюсь за все разы.
Увидев меня, Дуся обрадовалась:
— Мулечка наш пришел! — и потащила меня за руку в квартиру, словно боялась, что вот сейчас передумаю и убегу.
Из кабинета выглянул Модест Фёдорович. Был он в бархатном халате, по-домашнему. При виде меня он оживился:
— Муля! Как хорошо, что ты пришел! Как раз вовремя. Мы ещё не ужинали…
Дуся надулась и укоризненно сказала:
— Ну вы же сами, Модест Фёдорович, бигос заказали. А я предупреждала, что это долго!
— А я чувствовал, что Муля придёт, — ответил Мулин отчим. — Сколько ещё ждать?
— Минут сорок ещё, — вздохнула Дуся и посмотрела на меня, словно оправдываясь, — если бы я знала, я бы с самого утра поставила. А так Модест Фёдорович после обеда пожелали… Ну и вот…
— Ничего страшного, Дуся, — сказал я и попросил, — я вообще-то пришел попроситься к вам принять ванную. Сегодня мы на субботнике на овощебазе были. Чеснок перебирали. Я провонялся весь. А в коммуналке, там ванная знаете какая…
— А я-то думаю, откуда чесноком так несет, — всплеснула руками Дуся и сразу же захлопотала, — у нас как раз титан нагретый. Я сейчас ванную наберу и бельё тебе дам. Твоё, правда старенькое. А вот из одежды надо что-то у Модеста Фёдоровича попросить. У вас размеры почти одинаковые.
— Конечно, конечно, Муля! — обрадовался тот и предложил, — может, пока Дуся будет ванную готовить, мы по рюмашечке, а? Коньяку не предлагаю, завтра на работу. Но у меня есть чудесный аштарак. Мне аспирант из Еревана аж две бутылки привёз. Одну я проспорил профессору Шварцу, а вторую забрал себе…
— Замечательная идея! — улыбнулся я, — если тебя только не смущает запах от меня.
— Я же химик! — рассмеялся Модест Фёдорович, — это ты меня вздумал запахами пугать⁈ Эх, Муля, если бы ты знал, как пахнет этилмеркаптан, то твой чеснок показался бы тебе амброзией…
Так переговариваясь мы прошли в кабинет и расселись по креслам. Модест Фёдорович разлил золотистый напиток по бокалам. Поднял свой и понюхал:
— Ты только послушай, Муля, какой чудный запах… Чувствуешь нотку окисленного на воздухе яблока, и немножко ореховые оттенки, и лёгкий муар миндаля?
Я осторожно понюхал и покачал головой — мой чесночный дух перебивал все муары миндаля так, что я не чувствовал вообще ничего, кроме желания срочно помыться.
Мы сидели, потягивая благородный напиток. Модест Фёдорович был какой-то задумчивый, но при этом взвинченный, что ли.
Я не выдержал и спросил:
— Отец, у тебя случилось что?
Модест Фёдорович, словно очнувшись, сконфуженно покачал головой.
— Это из-за матери? — спросил я.
Я её сегодня не видел. А это значит, что она ушла в дом Адиякова.
— Н-нет, — отмахнулся Модест Фёдорович, — Так, на работе небольшие затруднения.
— Ну так расскажи, — предложил я, — если оно не под грифом «секретно». Вдруг, что посоветую. Но чаще всего, если человек в разговоре озвучивает проблему, то может сам наткнуться на её решение. Все проблемы нужно озвучивать вслух, а не думать о них бесконечно.
— Может быть, ты и прав, Муля… — вздохнул Модест Фёдорович, сделал паузу и начал делиться, — да у нас на работе сейчас новая вводная появилась. «Сверху», само собой, спустили.
Он покачал головой и отпил хересу.
Помолчали.
Затем Модест Фёдорович продолжил, поминутно вздыхая:
— Теперь уж просто наука никому не нужна… Нет, так-то она нужна. Но требуют, ты представляешь, Муля, они требуют, чтобы мы делали свои исследования и выходили на практическую реализацию. Каждый год! Каждый год, Муля! Куда катится мир⁈ Они даже представить себе не могут, что такое фундаментальная наука! Некоторые исследования идут даже не годами — десятилетиями! А они результат сразу хотят! Это уже не наука! Не наука, Муля! Это профанация! Я больше не могу работать в таких условиях! Понимаешь? Не-мо-гу! Подам завтра же заявление на увольнение! Поеду жить на дачу! Ты будешь ко мне приезжать на дачу? Или уже все меня бросили⁈
В конце этого экспрессивного монолога, он схватил свой бокал и залпом допил всё, что там было. Затем схватился за голову и надолго умолк, раскачиваясь в кресле со стоном.
Я подождал, дав эмоциям немного схлынуть, и потом сказал:
— А в чём проблема, отец? Ты же химик?
— Химик, — глухо отозвался Модест Фёдорович.
— Ты продолжаешь дело моего деда, я правильно понимаю?
— Да…
— Ну так продолжай себе на здоровье. А им выдавай, что просят.
— Ну что я могу им за год сделать, чтобы оно имело практическое применение? — простонал Модест Фёдорович. — Завтра же уволюсь!
— Погоди, — сказал я. — У тебя стандартная лаборатория?
— У меня их четыре, — с гордостью сказал Модест Фёдорович и добавил, — но стандартная тоже есть. А что?
— А то, — сказал я, — значит, сделай им виагру…
