Глава 13
Фаина Георгиевна была, как обычно, в стареньком байковом халате некогда пёстренькой расцветки, а нынче уже почти однотонном. На ногах — расхлябанные войлочные не то тапочки, не то вообще угги из категории «прощай молодость».
Она курила, выпуская дым в форточку.
При виде меня её безмятежное лицо стало такое ехидное-ехидное, и она сказала чересчур уж добреньким голосом:
— Ну что, Муля, уже изменил жизнь Ложкиной?
Я предпочёл вопрос не услышать, но настроение у неё явно было боевое, не зря её за спиной в актёрской тусовке называли Злая Фуфа.
— То-то я смотрю, как изменилась она. Совсем другой человек! — Фаина Георгиевна хихикнула и выпустила дым в форточку, а я почувствовал, как мои уши стали горячими.
— Сигареткой не угостите? — хмуро спросил я.
— Муля! — аж закашлялась Фаина Георгиевна, — ты же не куришь!
— Всегда надо когда-нибудь начинать, — буркнул я и, в отместку за подколы по поводу Ложкиной, ехидно сказал, — вот, решил брать пример с вас.
Фаина Георгиевна вздохнула, вытащила из кармана чуть примятую пачку и протянула мне:
— Лучше бы ты в хорошем чём пример от меня брал, — проворчала она.
— А в чём же, на пример? — опять не смог удержаться от подколки я. — Что в вас такого хорошего?
— У меня совершенно нет недостатков, — хихикнула Фаина Георгиевна и выпустила в форточку струйку дыма, — ну разве что, периодически привираю…
Нашу словесную пикировку, от которой мы оба получали очевидное удовольствие, нарушило появление на кухне Полины Харитоновны. Она бережно держала в руках кастрюльку, которую водрузила на плиту.
— Молока подогреть хочу, — пояснила она нам, хотя никто её ни о чём не спрашивал, — Коленька уже давно спит, так что примус в комнате разжигать не стала. Чтобы не шуметь. А Лилечке на ночь молока с мёдом выпить надо. Для голоса полезно, я в журнале статью учёную читала.
— Что-то многовато молока ваша Лилечка на ночь пьёт, — прокомментировала Фаина Георгиевна, бросив задумчивый взгляд на открытую кастрюльку.
— Ну, дык заодно и соседа угощу. Орфей Леонидович тоже ведь певец. А это на связки напряжение какое, — заюлила соседка, но в конце своего спича вконец смутилась и умолкла, помешивая молоко.
— Ну, ты, Муля, и обормот, — изумлённо качая головой прокомментировала Фаина Георгиевна, и уже более уважительно посмотрела на меня (выходит, что в коммуналке о нашем разговоре с Полиной Харитоновной знают уже все). — Ловок, шельмец.
Я сделал вид, что вообще не при делах и затянулся. Едкий дым продрал мои лёгкие, и я еле-еле сдержался, чтобы не раскашляться:
— Крепкие какие…
— Дааааа, это тебе не папироски дамские, — насмешливо хмыкнула Фаина Георгиевна, затем вздохнула, — я к этим в Крыму приобщилась, когда в антрепризе Новожилова на гастролях была. Мы тогда такого насмотрелись, что с тех пор только крепкий табак и курю…
Она опять вздохнула и задумалась о чём-то своём.
Тем временем Полина Харитоновна доварила свою амброзию для певцов, и незаметно вышла из кухни. Мы остались вдвоём, курили и думали каждый о своём. Тишину нарушало только громкое тиканье ходиков, которые непонятно с какой целью повесила на стенку Ложкина. Пахло молоком, мёдом и сигаретным дымом.
— А я вчера в театр на пробы ходила, — сказала вдруг Фаина Георгиевна. Голос её, как мне показалось, прозвучал грустно.
— И как результаты? — спросил я, уже подспудно понимая, каков сейчас будет ответ.
— Не взяли, — печально вздохнула Фаина Георгиевна и затянулась сигаретой.
— Ролей нету? — уточнил я.
— Для меня — нету, — хмыкнула она.
— Не понимаю я этого! Вы же такая талантливая актриса! Ну как это для вас нету ролей⁈ — меня просто шокировала вся абсурдность ситуации.
— Выходит, не такая уж и великая…
— Вы же сами знаете, что у вас талант! — я чуть не задохнулся от возмущения (или от слишком крепкого дыма, с непривычки).
— После того, как на последней пьесе, где я играла, зрители начали уходить сразу после фрагмента моего выступления, режиссер меня возненавидел, — медленно, словно через силу, пожаловалась Раневская.
— Дебил, мля, — сквозь зубы промычал я.
— Как ты сказал? «Дебил, мля?» Ха-ха-ха! — расхохоталась Фаина Георгиевна, аж слёзы на глазах выступили.
Я не стал ей говорить, что это совсем не я так сказал, и уж точно совсем не в этом времени.
— А почему же он дебил, Муля? — утирая слёзы, спросила Фаина Георгиевна.
— Дебил, потому что, будь я на его месте, я бы срочно взял вас на главную роль. Причём устроил всё так, чтобы роль эта была по всему спектаклю ровненьким слоем разбросана. Тогда все зрители сидели бы до самого конца. Потому что вы бы вытянули даже самый тупой спектакль. А успех спектакля потом можно было бы приписывать своей режиссёрской талантливости.
— Не все умеют признавать свою несостоятельность и ошибки… — с тихой болью молвила Фаина Георгиевна, затушила бычок и прикурила новую сигарету от конфорки. — Вот и этот маразматик-затейник Завадский не может. Уценённый Мейерхольд, мля!
— Но ведь там же работает, если не ошибаюсь, Ирина? Кем она там?
— Режиссёр, — ответила Фаина Георгиевна и лицо её стало снова печальным.
— Тем более! — загорячился я, — а почему она вас не пропаровозит?
— Всё сложно, Муля, — вздохнула Фаина Георгиевна и отвела взгляд, — мы были очень дружны с Павлой Леонтьевной, её матерью. А Ирина, дочь её, была молодая. И, как присуще молодости, излишне категорична. У них с матерью были непростые отношения. И естественно она во всём обвиняла меня.
Я только покачал головой и не стал комментировать. Какие бы не были там отношения, но целенаправленно ограничивать ролями столь талантливого человека — это преступление против искусства и человечества. Дома вы хоть деритесь, но не надо вот так с талантом поступать. Но вслух, естественно, я не сказал ничего. Раз сама Фаина Георгиевна не даёт этому никакую оценку, то кто я такой, чтобы судить эти непростые отношения?
— А в другие театры сходить не пробовали?
— Там вообще жопа, — фыркнула Фаина Георгиевна.
— А в кино?
— Кино нынче — это выходки беременного кенгуру. Ерунда сплошная.
Я не успел ответить, так как на кухню запёрся Герасим. И был он изрядно «под мухой». Обнаружив нас с Фаиной Георгиевной, он со слезой в голосе сказал:
— Вот скажите, соседи, почему жизнь такая несправедливая⁈
Фаина Георгиевна хрюкнула от смеха, а я лишь усмехнулся. Что тут скажешь?
Герасим постоял немного, раскачиваясь, что-то надумал, а затем полез в буфет. Оттуда он вытащил пресловутую банку кислой капусты, с которой я пытался разобраться в первый день своего попадания сюда.
С некоторым трудом он открыл тугую крышку и в несколько могучих глотков выпил весь капустный рассол. Крякнув от удовольствия, он полез рукой прямо в банку и вытащил пук капусты. Сунул её в рот и принялся с наслаждением жевать.
— Ох, Герасим, допьёшься ты когда-нибудь, кирдык тебе будет, — укоризненно сказала Фаина Георгиевна, впрочем, больше для проформы. Очевидно, такие разговоры у них происходили частенько, потому что Герасим как-то по-доброму улыбнулся и сказал, жуя капусту, — а я вам зонтик починил!
— Сколько с меня? — спросила Фаина Георгиевна.
Но Герасим, хоть и был подшофе, торжественно заявил:
— Нет! Не возьму ни копейки! Я же так! От души! Ещё мои внуки гордится будут, что их дед Герасим для великой Раневской зонтика чинил!
Он гордо задрал подбородок и стал похож на удивлённого попугая какаду. Такой же взъерошенный и надутый. Немного постояв и покачавшись, Герасим развернулся и медленно пошел обратно, осторожно, по большому кругу, обходя стол и две табуретки, забытые посреди кухни кем-то из соседей.
Мы докурили и, пожелав друг другу спокойной ночи, разошлись по комнатам.
Совершенно уставший от всех этих разговоров я вернулся обратно к себе, разделся и без сил плюхнулся на кровать. Пружины подо мной жалобно скрипнули. Но я этого уже не слышал — сон моментально сморил меня.
Завтра будет очень тяжелый и длинный день.
А на работе с самого утра меня караулила… Зина.
— Муля, ты что, в номенклатурном доме раньше жил? — спросила она как бы между прочим, но в голосе невольно проскользнули восхищённо-требовательные нотки.
— С чего ты взяла? — удивился я.
— Потому что мы сперва твою маму отвезли домой и я посмотрела, — сказала Зина и глаза её стали внимательно-строгими, — там ведомка огромнейшая. В такой живут только руководство и художники, я знаю.
— Да таких домов знаешь, сколько, — попытался отмазаться я.
— Но по этому адресу, — Зина назвала адрес, — живут только самые важные люди.
— Мой дедушка — известный учёный, — пришлось признаться мне.
Ну, зато хоть адрес — название улицы и номер дома узнал, спасибо Зине. А то вчера у Мулиной матери забыл спросить (да если бы и не забыл, то как бы оно выглядело?). Так что сегодня утром, ещё подумал, что совсем не знаю, куда идти и как быть. Зато теперь знаю. А квартиру я уж там сам как-то найду. Думаю, что дворник там какой-то или даже консьержка должны быть. Дом-то, как я понял, элитный, точнее суперэлитный.
— Вот как… — задумалась Зина и глаза её затуманились.
А я воспользовался возможностью и свалил побыстрее к себе в кабинет.
Сегодня все мои коллеги были на месте, но изображали страшную занятость. На меня старались не смотреть.
Я написал два письма, подготовил проект приказа и как раз начал заниматься наброском протокола, когда в кабинет заглянул Козляткин:
— Бубнов, пошли, — сухо велел он.
Я встал и пошел на выход.
Мои коллеги вжали головы в плечи и отвели глаза.
Мда.
В коридоре Козляткин сказал, хмуря брови:
— Ты готов?
Я кивнул.
Козляткин глубоко вздохнул, и мы вошли в актовый зал. А я удивился. Там собралось от силы человек пятнадцать. Из знакомых была только Наташа и седоусый, который в прошлый раз меня на собрании за Уточкину пытался пропесочить.
Он укоризненно посмотрел на меня и демонстративно покачал головой (только что пальчиком не погрозил).
Я в ответ, как и в прошлый раз, пожал плечами и развёл руками, мол, «невиноватая я».
Расселись, собрание началось.
— Товарищи, — начал седоусый, посматривая на злополучную стенгазету. — У нас закрытое собрание профсоюза. Рассматриваем обращение Козляткина Сидора Петровича, начальника отдела кинематографии и профильного управления театров о несанкционированном использовании стенгазеты, как средства общественного порицания Бубнова Иммануила Модестовича, методиста того же отдела. Сидор Петрович, вы начнёте?
Козляткин встал, прокашлялся и сказал:
— Если говорить по существу, то я скажу так, товарищи! Я глубоко возмущён случившимся. Этой стенгазетой бросили тень, прежде всего на весь наш отдел. А наш отдел, товарищи, между прочим, является образцово-показательным по результатам прошлого года. Также мы победили в соцсоревнованиях между отделами. Прошу это учитывать. И я считаю, что товарищи, которые готовили стенгазету, должны были предварительно меня уведомить об этом, а лучше — согласовать. Если Бубнов действительно конъюнктурщик и так далее, то коллектив нашего отдела вполне сам бы мог повлиять на него. Но я так скажу, товарищи! Я не знаю, в чём товарищ Бубнов конъюнктурщик. Прошу объяснить это мне, а также выслушать самого товарища Бубнова.
Он говорил хоть и сбиваясь, но горячо и страстно. Когда он закончил речь, то вытащил большой клетчатый платок и вытер лоб. Руки его при этом подрагивали.
В зале зашумели.
Я краем взгляда отметил, что народ в зале собрали «для галочки», что к делу эти люди не имеют вообще никакого отношения. Правда некоторые, в основном, женщины, вытягивали головы и прислушивались с жадным любопытством. Зуб даю, что после окончания совещания наш коллектив обрастёт новыми горячими сплетнями.
— Спасибо, товарищ Козляткин, — сказал седоусый, — ваша позиция ясна. Мы так в протокол и запишем. Теперь же давайте выслушаем товарища Бубнова.
Я встал и вышел за трибунку.
— Товарищи! — громко и чётко сказал я, — честно говоря, я не совсем понимаю, зачем мы тут собрались?
Воцарилась ошеломлённая тишина. На меня смотрели, как на дурачка. Из задних рядов какая-то девушка тянула голову, чтобы было лучше видно.
— Товарищ Бубнов, эгм… кхе… — смутился седоусый, — вы разве не поняли, зачем мы проводим собрание? Или что? Я не пойму!
Он явно начал сердиться. Я взглянул на Козляткина, он сидел багровый, тоже сердитый.
Я сдержал улыбку. Главное правило хорошего выступления — с первой секунды ошеломить собравшихся.
И да, градус напряжения в зале явно вырос. Если поначалу речь Козляткина они слушали лишь из-за того, что есть такое понятие, как дисциплина. И раз их сюда загнали и сказали сидеть и слушать, значит, надо сидеть и молча слушать. Ну или можно думать о своём, мечтать, дремать с открытыми глазами, но главное — сидеть и изображать массовку.
Но меня такая картина уж никак не устраивала. Мне необходимо было завладеть их вниманием. Что я и сделал.
Окинув присутствующих внимательным взглядом, я сказал:
— Здесь собрались люди, к делу отношения не имеющие. О чем мы говорить будем?
— Но как же? — надулся седоусый, в зале поднялся гул, и он был вынужден резко постучать ручкой по стеклянному графину.
Когда тишину в зале восстановили, я пояснил:
— Здесь, кроме товарища Натальи, которая рисовала стенгазету, никого из причастных нету. Товарищи! Я абсолютно не верю, что Наталья считает меня конъюнктурщиком. И что это именно её такая инициатива была. Мы же здесь собрались, чтобы пообщаться с теми, кто эту стенгазету заказал как инструмент расправы через меня, как сотрудника отдела кинематографии и профильного управления театров, с начальником отдела — товарищем Козляткиным.
В зале опять поднялся шум.
И опять седоусому пришлось наводить порядок с помощью карандаша и графина.
— Товарищи, я не понимаю, почему главный зачинщик — товарищ Барышников, не явился? — сказал я и добавил в наступившей оглушительной тишине, — считаю, что нам сейчас обсуждать нечего. Нужно перенести заседание, дождаться, когда Барышников изволит посетить собрание и даст нам объяснения!
Я закончил, кивнул седоусому и пошел на своё место.
Вслед мне раздались сперва робкие, затем более смелые аплодисменты. Пока я дошел до своего места, мне хлопали все присутствующие. Я посмотрел на Козляткина, он тоже дважды обозначил хлопок и кивнул мне.
Ну, уже лучше.
Седоусый, правда, не хлопал, но посмотрел на меня, как мне показалось, с интересом.
Заседание перенесли. О дате обещали сообщить в рабочем порядке.
Вот и ладненько.
На сегодня, значит, отстрелялся.
В коридоре меня догнал Козляткин и сказал благожелательным голосом:
— Муля, зайди ко мне минут через пятнадцать.
И ускакал дальше.
Я заглянул в столовую, взял стакан компота. Денег у меня вообще не было (и я ещё Белле тридцать копеек должен), просто очень хотелось пить. Я после выступлений всегда пить хочу. Но спасибо Мулиной маме и неизвестной Дусе (интересно кто она? Сестра? Племянница? Тётя?) за пирожки и остальные вкусняшки. Так как посещать столовую и покупать полноценный обед я сейчас не мог, то прихватил с собой на работу пару пирожков.
Обед уже давно закончился. Но повара и работники столовой ещё не все остатки еды убрали.
— Мне компот, пожалуйста, — сказал я и вытащил копейки из кармана. В ассортименте был клубничный компот и бледно-жёлтый какой-то, из сухофруктов. Вроде как яблочный. Второй стоял дешевле почти в два раза. Я прикинул, что на эту сумму смогу взять два компота из сухофруктов, вдруг завтра опять пить захочется. Поэтому добавил уточнение, — из сухофруктов.
Я взял компот и решил попить его за столиком. Хотелось успокоить мысли. Время у меня еще было, минут десять. А в кабинете подумать под прицелом любопытных глаз не получается.
Но помедитировать над компотом у меня не вышло — меня окликнули:
— Муля!
Я поднял голову и увидел нависающую надо мной Лёлю. Она была в гневе и от этого её личико стало ещё более неприятным.
— Ольга, здравствуй, — вежливо кивнул я.
— Муля! — она плюхнулась за столик напротив меня, не дожидаясь приглашения, — ты почему мне не говорил, что у тебя дедушка академик и знаменитый ученый и живёт в таком доме?
Я чуть компотом не поперхнулся. Во сарафанное радио даёт.
Еле-еле отдышавшись, я сказал:
— А что?
— Ну, это же совершенно меняет дело, — улыбнулась она и быстро добавила заискивающим тоном. — Может, сходим сегодня в кино?
— Ой, Ольга, сегодня я не могу, — с грустным видом развёл руками я.
— А завтра?
— А завтра тем более не могу, — вздохнул я и быстро добавил, — извини, что не сказал. Но тут не о чем говорить — меня изгнали из рода. И вычеркнули из завещания. Поэтому я и живу в коммуналке, и денег хватает только вот на компот. Из сухофруктов.
Про завещание я приврал, ясное дело. Но зато так драматичнее.
Лицо Лёли вытянулось и приняло странное выражение.
А я спросил:
— А давай послезавтра сходим?
Её аж перекосило, и она сердито фыркнуло: — А послезавтра я не могу! И вообще — отстань от меня, Бубнов. Ты себя в зеркале видел⁈ Ты не в моём вкусе!
Выпалив эту обличающую тираду, после которой Муля, видимо, должен был заплакать и, как минимум, пойти повеситься, она подскочила и ушла из столовой, гневно цокая каблучками.
А я допил компот в одиночестве. И на лице моём блуждала довольная- довольная улыбка.
В кабинете начальника, Сидор Петрович сказал мне:
— В общем, Муля, ты хорошо выступил. Правильно, — он покивал с глубокомысленным видом, а потом сказал, — проблемы, конечно, из-за Барышникова будут…
Он сделал паузу, а я злорадно подумал, что он такой довольный, так как проблемы если и будут, то у Мули. А не у него.
Тем временем он сказал:
— Ты в театре неплохо так поработал… мда…. очень неплохо. И все выявленные тобой замечания мы вынесли в предписание товарищу Глориозову. Так что я подумал и решил, что лучше, если ты завтра сам съездишь туда, к ним, и покажешь им этот документ.
Он подсунул ко мне несколько листов, отпечатанных на машинке.
— Так-то мы по почте им ещё утром отправили, но ты же сам понимаешь. Пока дойдёт, пока то да сё. А работать уже сейчас надо. Так ты им скажи, что до конца декады они должны уже выполнить три пункта замечаний и подать нам промежуточный отчёт.
Он немного помялся и добавил:
— И да. Финансирование мы им увеличили. Немного, правда, но увеличили. На дополнительное отопление театра и на уборщиц. Пока так. На этом всё. Иди и работай.
Я вышел из кабинета, сжимая предписание. И на лице моём блуждала улыбка. Пока всё идёт по плану. Да. Со скрипом. Но по плану.
А вечером мне предстояла встреча с Модестом Фёдоровичем Бубновым, отчимом Мули, человеком, который его всю жизнь воспитывал, как родного сына.
