Я родилась в 1931 году, 23 февраля. Мне было 7 лет, когда умерла наша мама. Это был 39 год. Нас осталось трое детей – брат Геннадий с 1926 года, сестра Нина, 1929 года рождения, и я – 1931 года. Отец вскоре женился, и у нас появилась вторая мама.

Моя дорогая мне родина – это Псковская область, Пустошка. До войны я окончила два класса, и в 1941 году началась Великая Отечественная война. Отца взяли на фронт, мы с мачехой пошли пешком в ее деревню Мануилово, где проживали до окончания войны. Войну объявили 22 июня, а через неделю нас оккупировали немцы.

У нас в Пустошке 70 процентов жило евреев. Знаменитый врач Гинзбург. Он со своей семьей смог бежать, а те евреи, которые не смогли убежать из нашей Пустошки, подверглись уничтожению. На спине одежды им были пришиты шестиконечные желтые звезды, и в результате всех их заставили копать глубокую яму, затем их всех поставили на край этой ямы и всех расстреляли, – не разбирая, раненые, или убитые, или живые, затем закопали в этой яме и никого из посторонних не подпускали к этой яме, так как яма шевелилась – многие были живыми, и, когда яма замолчала, немцы удалились, убедившись, что все мертвы. Это место до войны называлось МТС, в то время так называлась машинно-тракторная станция. Вот там покоятся евреи всей Пустошки.

Может, не стоит так все описывать, но не могу это забыть до сих пор. Мы уже не были детьми, ужас вселился в нас, и мы сразу стали взрослыми. Брата Геннадия четырнадцати лет немцы взяли в концлагерь. Из лагеря он бежал и, придя к нам в деревню, ушел в партизаны. Через брата мы имели связь с партизанами, но все это было скрытно, так как немцы за связь с партизанами вешали на столбах, а деревни сжигали. Мы с сестрой Ниной ходили в Пустошку, а также ходили по деревням, узнавали, где находятся немцы, а ночью приходил брат Гена, и мы ему все говорили.

Однажды он пришел к нам днем. Видимо, деревенские следили за нами и кто-то сообщил полицаям, а полицаи карателям, что Гена дома. Мы с Ниной всегда были на шухере – она в начале деревни, а я ближе к дому. Заметила карателей Нина, сообщила мне, а я бегом вбежала в дом и успела сообщить, что идут каратели. Из дома бежать было поздно, и брат залез в подпол и прополз к стенке, чтобы в случае, если немцы заглянут в подпол, его не увидели. К этой же стенке поставили меня и сестру Нину, пытали нас, обстреливая кругом головы меня и Нину, и говорили: «Где брат?» Мы с Ниной отвечали: «Не знаем». Нина думала, только бы Валька не проговорилась, а я думала, только бы Нина не проговорилась. И так нас пытали очень долго. Мы с Ниной боялись одного: только бы они не выстрелили в пол, так как у этой стенки под полом спрятался брат, и, если бы они его ранили, он застонал, и нас бы всех сожгли.

После такой пытки, не добившись ничего, они уехали. Геннадий вылез, и у него пробилась седина. Он ушел и больше к нам не появлялся, боясь за нашу жизнь. К нам по ночам приходили солдаты, бежавшие из плена, и искали связь с партизанами: мы с Ниной были всегда в курсе, часто ходили в Пустошку и узнавали, где находятся немцы, и, когда приходили солдаты, а точнее, молодые люди – в форме находиться было опасно, – мы им давали направление. Помню, однажды зашел офицер, и с ним была белая лошадь. Я это как сейчас вижу. Он только спросил, где находятся партизаны, и мы с Ниной сказали где.

Мачеха была тоже в курсе, но она постоянно находилась в гостях у деревенских, а мы с Ниной были дома.

Недалеко от нас немцы сделали под открытым небом лагерь военнопленных. Вбитые колья, обтянутые колючей проволокой, и большая охрана. На голой земле они, полуголые, полуголодные, находились долгое время. Когда немцы стали наступать на ближайшие города, лагерь этот куда-то исчез, видимо всех военнопленных ликвидировали. В это время немцы находились в мачехиной хате, а мы ушли в землянку. В ней были сделаны две ниши для меня и Нины, ничем не оборудованные, просто голая земля, только не капал дождь. Даже дверь в землянку завешивали какой-то старой рваной тряпкой.

Валентина после войны

Солдаты все шли и искали партизан. Один офицер в деревне Маслово – недалеко от нашей – зашел, чтобы узнать, где партизаны. Но в этой деревне проживал староста, он сообщил немцам, и ему пришлось бежать. Забежал в пуню – так в деревне называют строение для сена на зиму скотине, – чтобы укрыться. Немцы оцепили пуню и подожгли, чтобы наверняка сгорел. Убедившись, что он наверняка сгорел, они деревню покинули, а пало подозрение на одного инвалида, который был женат на еврейке.

Они ее расстреляли, а инвалида – его звали Коля – повесили и не разрешали долгое время снимать с виселицы, чтобы деревенских устрашить.

Брата моего мы больше не видели, их партизанский отряд соединился с регулярной армией. Он знал очень хорошо немецкий язык и служил в разведке. Мы от него получили одно письмо, в котором он писал: «Иду на задание». В 1944 году в октябре мы получили на него похоронку. Умер от затяжных ран и похоронен с воинскими почестями в Латвийской Республике, тогда она была в СССР, Модонский уезд, г. Эргли. Ему было всего 18 лет, по сути дела ребенок.

Пишу и плачу, вспоминая свое тяжелое детство. Были немцы и хорошие. Помню, это был Новый год. Мы с Ниной очень хотели есть и пошли в нашу хату попросить чего-нибудь поесть. Они нам дали немного хлеба, но он у них был всегда запечатан, а как только распечатаешь, он тут же и плесневеет. Но мы и этому были рады. Один немец нам показал на пальцах и сказал: «Гитлер, Сталин пук-пук», – видимо и немцам эта война ох как не нужна была.

Так мы и жили в землянке, голодные, холодные, до освобождения. В 1943 году в феврале месяце нас освободила Красная армия. Со всех деревень в округе немцы нас собрали в деревню Маслово, где был повешен инвалид. Нас всех затолкали в одну хату, а всю деревню подожгли. Нас затолкали потому, чтобы им можно было отступать. Как только разведка доложила, что здесь немцев нет, а только одни мы, стала бить «катюша», снаряды рвались недалеко от нас. Мы с Ниной и мачехой прятались в воронки, так как в одну и ту же воронку снаряды не ложатся. Был страшный туман, но, как только рассвело, мы увидели наших бойцов, нашу разведку. Они спросили, давно ли ушли немцы, сказали – ночью. Каратели отступали на «харлеях», у них на груди всегда была свастика, череп и стрела, все сжигая на своем пути. Уцелели те деревни и те хаты, которые они не успели уничтожить. Уцелела и мачехина хата, так как она была на отшибе от деревни. И так вместе с разведкой пришел обоз собак, запряженных в лодки. На них были закреплены санитарные сумки. В упряжи было по пять собак: одна впереди и по две в первом и во втором ряду.

И потом потянулись лодочки. Эти собаки были обучены таскать раненых с передовой, и на собачках были закреплены санитарные сумки. Собачками управлял один солдат, который сидел в первой упряжке собак, а все остальные были без солдат, сами шли за передней упряжкой. Все они были измучены, но очень послушны и поддавались командам. Все это мы видели. Все это мы выстрадали.

Пришла весна. Нас, детей и стариков, собрали на колхозную работу. Старикам и нам, детям, была дана дневная норма: две сотки земли вскопать лопатой. За это нам ставили один трудодень. По вскопанной лопатами земле нас впрягали по одному человеку в бороны. Мы, дети, на себе таскали бороны, по четыре человека детей запрягали в плуг. Старик шел за плугом, а старуха сажала картошку – и все это за одну палочку трудодня. На трудодень нам давали жмых и мякину. Созревала рожь. Мы жали, затем по три человека, а иногда и по четыре человека молотили цапами, а зерно, которое должно было идти на посев, стебали вручную. Лен таскали, обмолачивали вручную деревянными молотками, потом в мочулах мочили, мяли и так далее. Косили сено, сушили, стоговали в копны – одним словом, работали на износ вместе со взрослыми. Вот только мне сейчас обидно – за мой тяжелый труд во время войны не дали ни копейки: нет свидетелей. Но какие могут быть свидетели, если я была ребенком и тогда никто не думал, что все это пригодится для добавки к пенсии. Чтобы не умереть с голоду, мы вынуждены были ездить в Латвию. Это тогда, когда колхоз не имел работы. Началась малярия. Лечили только хиной, но ее не было. Старики умирали на глазах. Их просто-напросто малярия уничтожала в сильной лихорадке.

Была зима 1943 года. Мы были голодные. Наша мачеха нас эксплуатировала как могла, мы ей подчинялись, так как у нас другого выбора не было.

Валентина (справа) с подругами

Отец еще был на фронте. В Латвию дорога была открыта, и мы поехали, чтобы заработать кусок хлеба. Мы с Ниной на открытой платформе товарного поезда доехали до города Круспельт, тогда его так называли все по незнанию, а правильное название Венспилс. Не успел поезд остановиться, к нам

подъехала милиция и всех, кто ехал этим составом, арестовали. Латыши нас ненавидели и, когда мы заходили в хутор, чтобы попросить кусочек хлеба, посылали нас к Сталину. Всех нас посадили на машину и привезли в милицейский участок. Посадили нас в настоящую тюрьму. Она находилась внизу полицейского участка. Маленькое окно на уровне земли и огромная на нем решетка. Приближалась весна, шли талые воды, и все талые воды стекали в этот подвал. Воды было по колено, мы все только стояли в воде и оправлялись тут же. Нас держали более двух суток. К нам никто не приходил. Мы были просто заперты на мучение.

Было две двери: одна деревянная, и был маленький глазок, а другая решетчатая железная. С нами забрали одного инвалида на костылях, он был человек взрослый, а мы дети, но нас было много. С нами был мальчик, ему было не более десяти лет. Он был худенький, и инвалид его поднял, и он свою худую руку сунул в этот глазок и открыл засов, дверь открыли, а вторую дверь, которая была на висячем замке, инвалид открыл безопасной бритвой, кончиком бритвы. Таким образом мы смогли открыть вторую дверь. Но мы слишком шумели, спешили скорее удрать, но нас услышали, а мы бежали кто куда, в разные стороны. Только инвалид уйти не смог, у него забрали документы. Что с ним они сделали, мы не знаем.

Мы с сестрой Ниной бежали к дороге. В это время ехал латыш на санях и нас усадил в сани. Таким образом мы ушли от погони латышской милиции. Ему нужна была рабочая сила. Он нас брал валить лес. Я с ним вручную спиливала сосны, а Нина обрубала сучки. Так мы работали за кусок хлеба и печеную картошку. Приближалась Пасха. Он, хозяин, сказал нам с Ниной: «В праздники мы не работаем и кормить вас не буду». И мы с Ниной пошли по хуторам просить кусочек хлеба. Все гуляли. В один хутор зайти вдвоем с Ниной не решились, и Нина осталась стоять по ту сторону калитки, а я зашла в нее и подошла к группе латышей, стоящих на улице. Они на меня спустили пса, он разорвал всю мою и до того рваную одежду, покусал, и, когда они натешились, пса отозвали. Я, вся покусанная, ободранная, пошла прочь, а Нина стояла, смотрела и горько плакала. Вот так в то время закончилась наша поездка. Домой мы вернулись без хлеба, но долго дома мы не оставались, нас мачеха снова посылала в Латвию на заработки.

Наша жизнь была очень тяжелой. Таких случаев, какой я описала, было очень много. Сейчас трудно мне самой поверить, что мы на ходу поезда бегали по крыше, перепрыгивали с вагона на вагон и ничего не боялись. С заработанным хлебом забирались на крыши пассажирских вагонов, так как с платформы латыши нас прогоняли и сбрасывали. Мне никто не поверит, но я упала с поезда и его догнала. Мы с Ниной везли заработанный хлеб, зерно. Я сидела посреди состава, поезд шел в гору, а я сидела на подножке. Солнышко пригрело, я задремала и свалилась. Как только я упала, я тут же пустилась догонять поезд. Я успела уцепиться за предпоследний вагон, меня кондуктор ногой оттолкнула, и я уцепилась за последнюю подножку последнего вагона. Поверьте, мы были цепкие, проворные, как обезьяны. В это трудно поверить, но это факт. Все, что я пишу, я могу это рассказать в любое время дня и ночи, даже на проверке лжи я все это расскажу точь-в-точь, потому что я ничего не вру.

Мы с сестрой Ниной ездили и батрачили на латышей за кусочек хлеба до конца 1944 года. Потом отец вернулся с фронта контуженый и поступил работать на почту. Его поселили в барак, сделанный из досок горбыля, и он нас взял к себе. Нина пошла работать на почту почтальоном, а я в швейную мастерскую. Набирали только тех, у кого своя швейная машинка, так как все было разорено и машинок у государства тогда не было. У нас машинка сохранилась чудом, описывать не буду, только скажу одно, что на своей машинке, когда нас освободили, это было зимой, я работала в солдатской мастерской, чинила солдатам одежду. Мой труд тоже не в счет. Мы тогда ничего не просили, работали на благо нашей родины ради скорой победы. В мастерской мы пороли парашюты и из них шили нижнее белье мужское и женское, наволочки. И все это наш закройщик сдавал в магазин.

Таким образом я везде работала на благо своей родины, за скорую победу, но в результате я ничего ни за что не получаю. И очень обидно, что двухмесячный ребенок является блокадником и имеет все привилегии блокадника, так же как те, которые были только прописаны в Ленинграде, – они блокадники, а я столько сделала для своей страны, а ничего не имею.

В 1949 году, приехав в г. Выборг, работала грузчиком, так как жить было негде, а фабрика нуждалась в грузчиках, и им давали общежитие. Ради общежития я была вынуждена работать грузчиком за 110 рублей. После рабочего дня мы, комсомольцы, должны были отработать два часа на уборке завалов зданий. За свою активную работу я была делегатом съезда комсомола. До сих пор имею мандат делегата. Четыре года сдавала кровь в больнице по 400 граммов. И за все это я ничего не имею, потому что в то время мы никаких документов на спрашивали, просто были комсомольцы-добровольцы.