Был июнь 1941 года. Город жил своей обычной жизнью. Люди работали, веселились, мечтали. В школах проходили выпускные вечера. Мы жили в Севастополе на Петровой слободке, вторая линия Бомбор, дом 20, после войны – номер 49.

21 июня 1941 года, как обычно, легли спать. Ночью услышали страшный гул самолетов. Мы проснулись, а мама выбежала на балкончик и увидела прожектора, которые освещали эти самолеты. Они так низко летели, что можно было различить на них знаки, тогда мы не знали, чьи они, думали, что начались учения. А мама сказала: «Нет, дети, это война!» А мы не знали что такое война. Утром 22 июня объявили по радио о нападении Германии на Советский Союз.

Наш город бомбили каждый день, земля содрогалась, было очень страшно. Не знали куда бежать, что делать. Люди с детьми бежали в сторону железнодорожного вокзала – он стоял в черном дыму. С собой люди брали то, что могли унести, как-то пытались спрятаться от бомбежек. Эвакуировались на кораблях, самолетах, и даже на подводных лодках. Зато мародеры пользовались случаем и все очищали: квартиры, дома – у них цель была своя. А мы решили остаться: пусть нами распорядится судьба. Но все, что мы видели, что испытывали, – словами не передать. Прятались дома под скалой: там поставили кровати, а кто-то спал на досках или даже на табуретках. Хотя какой сон, когда бомбили постоянно!

Семья у нас была большая: дедушка, бабушка, мама, сестра, брат, мамина сестра и ее дочь, двое ее внуков – все местные. Соседи с Бомбор и с улицы Пластунской тоже жили у нас. Много было народа, жили очень дружно и сплоченно, делились каждым кусочком кто что раздобудет.

Очень тяжело было нашим бойцам сражаться с фашистами. Я видела, как один наш самолет сражался с несколькими немецкими и так долго наш летчик боролся против них! И все-таки немцы его подбили. Я видела, как летчик спускался на парашюте, его подобрали наши и отправили в госпиталь учебного отряда. А я там уже работала, увидела этого летчика и сказала ему, что видела, как он сражался с немецкими самолетами и как спускался на парашюте. В госпитале его лечили, ухаживали за ним, жаль только, его фамилии не помню.

В первые дни войны председатель уличного комитета, ныне покойная Прасковья Макаровна Запорожец (все ее называли тетей Паней), собрала жителей и комсомольцев, где мы жили, и предложила копать противотанковый ров, который проходил от Лабораторного шоссе до инкерманской штольни. Люди работали с большим энтузиазмом. У всех были семьи, дети, и все понимали, для чего нужно это делать. У всех было общее горе. Ров рыли около двух месяцев. Меня, семнадцатилетнюю, отправили работать в госпиталь, который находился в учебном отряде. Оттуда мы приносили белье, портянки и прочую одежду – женщины слободки это белье стирали, гладили, ходили собирать подарки для наших воинов, кто что мог дать. Когда подарки собрали, то отвезли их в воинскую часть на Мекензиевых горах.

В части нас встретил майор Мажуло из Ленинграда и сказал, что у него дочь такого же возраста, как я. Он водил нас по части, все показывал и рассказывал. Затем мы пришли к минометчикам, где нас познакомили с командиром подразделения лейтенантом Сергеем Фроловым. Между нами завязалась фронтовая переписка. Письма его я сохранила, но он погиб на Мекензиевых горах в 1942 году, последнее письмо было от 2 мая 1942 года.

Когда сильно стали бомбить, госпиталь перевели на Максимову дачу, а потом в инкерманские штольни. Я работала в армейском госпитале, а рядом находился флотский. Раненых перевязывали, раны зашивали. Раненые поступали в тяжелейшем состоянии: раны загнивали, в них начинали заводиться черви. Медики по нескольку раз промывали раны, обрабатывали их сулемой – без перчаток и пинцетов. Работали сутками, не выходя из штольни: стирали перевязочные материалы, гладили и опять перевязывали. В одной штольне работали, а в другой отдыхали, если появлялась возможность. Раненые все поступали и поступали. Воду привозили на бричке, а когда воды не было, пили и умывались шампанским – из-за дефицита воды в условиях жаркого лета населению выдавали винное сусло с местного завода шампанских вин.

Со мной находился мой брат Виктор, ему было десять лет, он работал с армейским старшиной по фамилии Курзон. Когда поступали раненые, они с Курзоном их раздевали, писали записки на одежду – регистрировали поступающих в регистрационной книге. Брат разносил лежачим еду и воду. Когда немцы наступали, все свистело от взрывов, содрогалось, бомбы сыпались как град. Госпиталь был заполнен до отказа: раненые лежали на носилках, на полу, пройти было невозможно, приходилось через них переступать. Срочно нужно было эвакуировать раненых, эвакуацией занимались два лейтенанта: Сергей Кардаш и Михаил Бубенников. У входа в штольню стояли две зенитки, из-за бомбежек выйти на воздух уже было невозможно. Потом увидели тело Сергея Кардаша под бричкой, в которой возили воду: он был мертв.

Вскоре эвакуация раненых прекратилась. И однажды в штольне появился желтый дым, пустили дымовые шашки. Взрыва я не услышала, но вдруг, странное дело, все начали кашлять и задыхаться. Кто из раненых мог двигаться, старались покинуть штольню, а кто не мог, видимо, так и задохнулись. У меня был противогаз, но я его отдала брату, а сама мочила шампанским тряпки и прикладывала к лицу. Так делали все, спаслись чудом.

«Отходим!» – приказал главврач госпиталя. Военнообязанных отвезли на Максимову дачу, а нам велели разбегаться по домам. Уходили ночью по противотанковому рву на Лабораторном шоссе.

6 мая 1942 года мы с родственниками стояли на балкончике нашего дома и увидели немецкий самолет, потом еще – они сбросили на нас бомбы. Моя мама увидела и говорит: «Прощайте, дети!» Мы пригнулись и услышали оглушительный взрыв, а бомба упала рядом, к соседям. Погибло сразу четверо детей: старшему было двенадцать, а самой маленькой около годика. Это такой был страх! А каково родителям! Отца этих детей расстреляли немцы в апреле 1944 года. Их фамилия Богохваловы, их фамилия есть в Книге памяти.

А когда немцы вошли в Севастополь, 4 июля 1942 года при бомбежке погиб мой дедушка Агафонов Сергей Агафонович и его лошадка Ромашка.

Жизнь при немцах

На Лабораторном шоссе находились склады с мукой. Когда наши отступали, облили муку керосином, а мы, голодные, бросились за этой мукой и таскали ее домой. Кушать ее, готовить на ней, казалось, было невозможно, но мы, голодные, пекли из нее лепешки, варили кашу и ели.

Когда немцы оккупировали город, люди делали деревянные тачки и возили на них по окрестностям Севастополя одежду, постельное белье и выменивали на них у татар продукты. Нужно было как-то выживать.

Сколько людей попало в плен! Мы ходили в тюрьму рядом с первой горбольницей и носили нашим раненым передачи. Полицаями там были татары. Один хороший был, звали его Энвер. У немцев выпросим сигарет и носим нашим ребятам в тюрьму, какую-нибудь еду – тоже. Перевязывали их, поднимали. Какие красивые и молодые были командиры и солдаты! Немцы разрешали их навещать, там же были и тяжелобольные раненые. Без слез нельзя было на них смотреть. Однажды пришли, а нас не пускают: началась дизентерия. Потом пленных вели по Лабораторному шоссе, мы давали им сигареты, еду, воду. Куда их вели и что с ними стало – нам неизвестно.

В августе 1942 года была облава, нас забрали и увезли в Германию на принудительные работы. Я работала в городе Гера. Нас, севастопольцев, было человек пятьдесят. Работали мы на фабрике «Техношеверк», кормили нас гнилой брюквой, каким-то серым супом, каким-то хлебом, отдававшим свеклой. Работали день и ночь. Общались с нами по-разному: кто хорошо, а кто плохо. Мы устраивали забастовки. Если какой-то наш – советский – праздник, то мы прикрепляли красный бантик на одежду, останавливали станки на пять минут и стояли без работы. Немцы бегали, злились, кричали, обливали водой, срывали бантики, а мы все равно бастовали.

На фабрике была столовая, на обед нас сопровождали надзирательницы Фрида и Эльза. Фрида была фашистка, а Эльза – очень хорошая. Когда заходили в столовую, там на стене висел портрет Гитлера, мы в него бросали гнилой брюквой. Эльза сняла портрет и сказала: «Я из-за вас могу в концлагерь попасть». Там были девочки и из других городов, но самые отчаянные, смелые и бесстрашные – это наши севастопольские девушки. Они были зачинщиками всех протестов.

В апреле 1945 года нас из плена освободили американцы. Мы возвращались в Союз, но вначале находились в пересылочном пункте в городе Цитау. Оттуда нас в теплушках отправили домой, но привезли в какую-то деревню в ста километрах от Севастополя. Там мы должны были отработать шесть месяцев и только тогда получили разрешение на въезд в Севастополь. Мне повезло: за мной приехала двоюродная сестра с мужем-шофером. У меня была справка, что я работала в деревне, меня прописали и выдали паспорт, но на работу нигде не принимали, очень долго не могла устроиться. И только в 1947 году меня по знакомству взяли в редакцию газеты «Красный черноморец». А потом я уволилась из газеты по состоянию здоровья – заболела, отходила от Германии.

Когда я возвратилась из Германии, то получила еще один стресс: на месте нашего города одни развалины, разрушены центр, Панорама. Я не могла это перенести. Но наш дом сохранился во время войны, и люди в нем остались живы.