ЖЕНЕВСКАЯ СИМФОНИЯ (OP.B-52)

1. Andante

В детстве я был сложный
И всегда хотел конфету;
После упростился
И пошёл бродить по свету.
Прошло много лет.
Я стал сияющий лев;
Я гуляю как корова
По берегам Lac Du Geneve.
Я на время спустился
С Гималай и Кордильер.
Моё почтение, Кальвин!
Здравствуй, Грюйер!

2. Allegro Diminuendo

Чувствуется наступление весны.
Еще немного и мне тоже начнут сниться сны.
Во сне я как есть, но значительно малохольней.
И прячусь, как граф Монте-Кристо под сельской колокольней.
В мое подвальное окошко заглядывает кура,
А я перевожу Упанишады слогом Тупака Шакура.
В самый разгар упоительной работы
По булыжникам двора стучат колготки и боты.
Стук в люк. Тушу свечу и кидаюсь в подпол —
Пришла инквизиция, Масад и интерпол.
Я, может быть, могущественнее Гаруна-аль-Рашида,
Я впитал с молоком матери кодекс Бушидо,
Я знаю относительность понятия «свобода» —
Но ползу как улитка вдоль подземного хода;
Потому что, если не я, то разве эти гады
Смогут прилично перевести упанишады?

3. Rittenuto par exellence

Проходит сто лет. Я просыпаюсь в саркофаге,
А вокруг меня бродят сплошные копрофаги.
За эти сто лет я едва ли стал моложе;
Лежание в саркофаге плохо сказывается на коже.

Я догадываюсь — я недоволен судьбой;
Я бесстрашно вызываю копрофагов на бой —
Но они поднимают нечеловеческий гам
И перезрелыми яблоками со стуком валятся к ногам;

Оказывается — их привёл сюда Божественный Гусь;
Оказывается — они сто лет ждали, пока я проснусь,
Потому что я лично знаю Гию Канчели
И могу разрешить им играть на виолончели.

Я подписываю эдикт на серебряном блюде.
Копрофаги! Вы же, в сущности, замечательные люди!
Раскрывается потолок. Средь ощерившейся тьмы
Раздаётся крик: «Mon ami! Это мы!»
И, едва не задев винтом дирижабля древних стен,
Спускаются мои друзья Вашерон и Константен,
Одемар Пиге, переодетый сельским пастором,
И Роже Дюбуи с полупрозрачным геттобластером;
И, в кислотном маскхалате, как удолбанный талиб,
С Bloody Mary в руке, мой кузен — Патек Филипп.
Копрофаги подносят нам соли и хлеба
И мы взмываем стрелой в женевское небо.
Я просыпаюсь от этого сна, как от поцелуя.
Аллилуйя!

4. Largo con carne

Новый Век!
Кто не спрятался — я не виноват.
Над поверхностью воды лишь Кайлас да Монсальват.
Остальные существуют в подводном мире
И на каждой их ноге стопудовые гири;
И каждый говорит: «Я такой молодой,
Что мне не обременительно оставаться под водой
И неважно, что вываливается моя вставная челюсть,
Зато слева от меня душка, а справа прелесть.
Если добро, то должно быть с кулаками,
Если писатель, то Хируко Мураками;
А ежели вцепится в душу мысль, что что-то здесь не так —
Пойду в церковь к священнику и дам ему пятак,
Он как-то там по-свойски договорится с Богом
И я снова буду прыгать по жизни бандерлогом»…

Шестое декабря. 5.30 вот уже.
Я сижу в Bon Genie на четвертом этаже,
Высоко над рельсами, высоко над проводами,
И гляжу на них на всех подобно расчувствовавшейся даме:

Насажай им, Господи, ангелочков в бородУ,
И благослови их трамваи на резиновом ходу,
Благослови их синотеку,
Благослови дискогогу;
Пусть лелеют свою жизнь, как единственную ногу.
Может быть когда-нибудь кто-то из них иль их наследников
Всё-таки захочет дышать без посредников!

***
Охладел мой чай и окружающая его посуда.
Эй, Патек Филипп! Забирай меня отсюда!
Или — лучше — всунь свой Bloody Mary в эту руку мою,
И я еще попою!

Толком непроизносимые

Толком непроизносимые
И полностью околпаченные,
Чьи усилия тщетны,
А попытки стать лучше робки;
Выцветшие, оставленные,
Заброшенные, потраченные,
Принадлежащие партии
Проталкивающих пробки —
Замерли. Что-то в мире
Сдвинулось с мертвой точки,
Чем-то повеяло — невозможным,
Неуловимо.
И переставший писать
Читает новые строчки
Возникшие сами, написанные
Краем крыла херувима.

Бывает так, что жаворонок

Бывает так, что жаворонок
Или другая птица
Ляжет на ветер крыльями
Так, чтобы не шевелиться,
И парит над землею,
Вовсе не двигаясь с места —
Словно бы у нее
Каникулы или фиеста;
И до того, что внизу,
Ей нет никакого дела,
Потому что она потеряна
В Том, для чего взлетела —
И, видя это, мы тоже
Замираем, чувствуя сами,
Что Автор Полёта и Неба
Смотрит ее глазами.

Не должны ни живым, ни мертвым…

Не должны ни живым, ни мертвым,
Разве только небесному своду:
Это нами Господь целует,
Это нами — пьет воду.
Нам не видно — что будет и было,
Ни провидеть, ни оглянуться:
Лишь в кромешном сумраке плоти
Светит то, чего не коснуться,
Светит так, что из букв — слово;
И море поет волнами:
Спасибо тебе, Господи,
Спасибо за то, что нами.

Люди считают, что неба нет

Люди считают, что неба нет,
Раз его не достать руками.
В предрассветной тьме река разговаривает
С плывущими над ней облаками.
Единственный, кто слышит их разговор —
Одинокая серая птица;
И за это ей никогда
не суждено приземлиться;
У неё внутри песня,
Которая не может быть спета.
Она — единственная, кто знает
О приближении рассвета.

На севере диком растет одиноко

На севере диком растет одиноко
На горной вершине сосна;
Ветви у нее под током,
В сердце весна;
Ничего не понимая со сна,
Она выходит на родные просторы,
В кармане у нее просфоры
Из соседнего кошачьего монастыря;
Ах, сосна, это не зря!
Скоро прозвучит горизонтальный набат
И тот, кто был выхухоль, станет богат:
спляшет, споет, пройдется колесом,
И обернется летающим псом;
Взовьется в воздух как нашатырь
И направится в ближайший кошачий монастырь —
Просить прощения за представителей собачьей породы,
Бессмысленных рабов своей вздыбленной природы;
Аве, мяу! — скажет пес.
И навсегда исчерпает этот вопрос;
А сосна со своей верхотуры
Будет зачарованно читать партитуры
Песен, весен, зрелищ, хлеба
И пронизывающего нас насквозь неба;
Вот так и живется на севере диком
Всем, обвитым жимолостью и повиликом.

На площади Москвы…

На площади Москвы,
На месте Ленинграда
Стоит высокий лес,
А в нем живет отрада;
Она не знает слов,
Не принимает прений,
Она проходит сквозь
Надежд и устремлений;
В ее жилище нет
Ни выхода, ни входа;
Она одета в цвет
Заката и восхода;
В горниле древних сов
И стрекотаньи белок
Все есть. Но нет часов,
Часов у этих стрелок.
Прощай, печальный бес,
Искать меня не надо;
За этой дверью — лес,
И в нём моя отрада.

Муза, воспой мексиканский простор…

Муза, воспой мексиканский простор горделивый,
Где гуакамоле в развалинах Теночтитлана,
Спрятав мачете в изящном разрезе сомбреро,
И оседлав кровожадного старого мула,
По кесадильям гоняется за десперадо.
Раз воспеваешь, воспой и растение гуава,
Что подпирает ветвями пустынное небо;
Как я смогу на вершину гуавы взобраться,
Если вокруг беспардонно хихичат мучачи?
Как осушу пенную чашу текилы,
Если мне в рот из туманов сплошной Чичен-ицы
Жадно глядят красноглазые злобные брухо?
Муза, воспой!
А пока воспеваешь, я, быстро
Выйдя из мест, где сидят окаянные гринго,
Хлопну в руинах Паленке стакан мескалина.

Отправить