Элли Читэм удалось урвать пару часов беспокойного сна, а остаток дня она провела в приходском саду, взламывая киркой и лопатой мерзлую землю, пока не выкопала яму глубиной в пару футов. Туда она опустила холодные, закоченевшие тела двух собак, старушки лабрадора и малыша джек-рассела, забросала могилку землей и присыпала щебенкой. Рубен неотлучно сидел рядом, наблюдая.

Теперь, когда солнце село, Элли покинула деревню и направилась по обледенелой дороге к Верхотуре с пачкой сигарет в кармане – завтра она бросит курить, – а Рубен трусил по пятам.

Она взяла с собой фонарик, рацию и телефон, в котором еще оставалось немного заряда. Один вопрос остался без ответа… вернее, два, если учесть, что принесет эта ночь. Она подождет ответов здесь, вдали от остальных. Хватит с нее сражений, она сделала достаточно. Если нынче ночью Живодеры вернутся, все равно никому не будет спасения.

Было и еще кое-что; не вопрос, но откровение, которым она ни с кем не поделилась, а возможно, не поделится никогда. Зависит от того, кто захочет об этом узнать, если вообще кто-то захочет.

На Верхотуре она уселась на столик для пикников, предварительно очистив его от снега. В кармане куртки лежала пригоршня подушечек для собак; Элли скормила пару штук Рубену, погладив его по голове, и он положил голову ей на бедро. «Ты ему понравилась», – сказала Мэдлин.

Она не станет думать о Мэдлин, не сейчас. У нее будет достаточно времени для скорби.

Солнце превратилось в красную полоску и исчезло, небо почернело. Мириады звездочек, похожих на булавочные уколы, рассыпались по нему блескучей пылью. Внизу, в Тирсовом долу, светились окна Курганного подворья.

Рубен заскулил и потерся носом, поэтому Элли снова угостила его. Что ж, она уже давно подумывала завести собаку. Возможно, ей полезно наконец впустить кого-нибудь в свой дом и свое сердце.

Элли положила рацию и телефон на стол, раздумывая, что попробовать сначала. Впрочем, ни то ни другое ей не понадобилось: до ее ушей донесся ровный ритмичный стрекот. Она не решалась признать его, пока не увидела сигнальные огни вертолета, медленно приближающегося к Верхотуре.

Элли скормила Рубену еще одну подушечку.

– Сказать им? – проговорила она. – Или не стоит?

Рубен глядел на нее, вывалив язык и сияя глазами. Все, что его сейчас заботило, – это когда он получит очередную вкусняшку. Трудно не позавидовать.

Да и что она им скажет, кому угодно? Как Око заглянуло в нее, а она – в Него, и они поняли друг друга без слов? Как она поняла, что Оно закрывается не потому, что Пляску прервали, а потому, что попросту не пришло еще время? Живодеры могли хоть всю неделю отплясывать, но все текло бы своим чередом – месяц, год, век, тысячелетие. Вот что хуже всего. Все смерти, самопожертвование Мэдлин – все это не имело никакого значения. В следующую зиму, через год, другой, третий все может возобновиться, и год за годом будут находить в снегу замерзшие тела. И год, век, тысячелетие спустя рядом с одним из них обнаружится финикийская буква “hē”, выведенная углем.

Как жить, зная это? Зная, что все сущее до последнего клочочка дано нам взаймы, что в один прекрасный день в Бездне пробудятся Спящие и одним махом сотрут все в пыль?

Как жить, когда твой ребенок умер, твой муж ушел, когда в жизни не осталось любви и света? Просто нести свой крест, вот как. Нести, потому что так надо, как несет его она, радуясь тому, что имеет. И распахнуть все двери в своем сердце – все-все, кроме одной, за которой заперто ее знание, – и впустить в него весь мир, со всем добром и худом, доколе он будет существовать.

Рубен заскулил и лизнул ей ладонь.

– Мир не может быть так уж плох, – вздохнула Элли. – Во всяком случае, пока в нем есть собаки.

Она скормила Рубену еще подушечку, потом встала, включила фонарик и помахала им. Вертолет развернулся к ней, подмигивая огоньками и стрекоча лопастями, а за ним в вышине – во всяком случае, пока – сияли в небе добрые старые звезды.