Я отправился в эти терминологические разъяснения еще и потому, что некорректно навязывать прошлому умозрительные модели настоящего. Предпочтительнее будет последовать за самообъяснением героев истории. И если современники говорили о событиях 1762 года как о «революции», а Екатерина считала себя «республиканкой», долг историка разобраться в смыслах, которые они вкладывали в эти слова. Наши ассоциации с терминами «революция» и «республика» немного иные, но это, как говорится, наши проблемы, никак не Екатерины или Дашковой. Крайне осторожно следует употреблять и другие понятия из модерного политического лексикона вроде «либерализма», «консерватизма», «реакции», «прогресса», «феодализма», «класса», которым еще предстоит стать в XIX веке тем, чем они являются сегодня.

Когда мы говорим о «либерализме» Екатерины, а потом не обнаруживаем в ее политике симпатий к демократии, – это не значит, что Екатерина лицемерила. Она, как и ее образованные современники, конечно, понимала, что во Франции происходит нечто важное, но совершенно не готова была считать это «Великой буржуазной революцией». Императрица запаслась засахаренными фруктами и собиралась посмотреть, чем дело кончится. Пока что массовая резня, устроенная якобинцами, подтверждала самые худшие представления о демократии. Уже цитированное предсказание Екатерины о Наполеоне – не только следствие ее могучей интуиции, но и дань тогдашней политической науке. Злоупотребления свободой ведут к кровавой анархии, на смену которой обязательно придет тирания цезаря-демагога. Интуиция императрицы и наука, на которую она опиралась, оказались правы. Так и произошло, впрочем, не один раз с тех пор. Будет ли нам лучше, если мы назовем эти взгляды Екатерины «реакционными», а ее «либерализм» – маской?

К тому же казус «демократической» Польши, которую Екатерина разделила с Пруссией и Австрией, уже убеждал императрицу в несовершенстве демократии как способа правления. Демократия, по мнению государыни, ослабляла страну. Собственно, непосредственной причиной второго раздела Польши стала новая Конституция, которая была принята польским Сеймом 3 мая 1791 года. Она превращала Польшу из олигархии с бессильным королем во главе в абсолютную монархию. Екатерина была страшно раздражена: «Надо быть сущими ветрогонами, чтобы так пренебречь своим главным принципом… Король Польский им сказал, что соседи будто бы снова собираются разделить Польшу, и тут все вдруг согласились вручить ему власть самовластную». Иными словами, самодержавную императрицу бесит превращение Польши в «самовластную» монархию. Движут ею вовсе не симпатии к демократии, а страх обрести на своих границах сильное государство, которое будет нелегко сделать своею добычей.

Русские войска вступят в Речь Посполитую в 1792 году под лозунгом защиты древних демократических свобод страны вроде нынешней «федерализации» Украины. Правда, Екатерина будет твердить, что борется с французской заразой на самых своих границах. Она очевидно лукавила, не могли же французские бунтовщики требовать абсолютной монархии. Но это лукавство поддержали другие бенефициары второго раздела Польши – Австрия и Пруссия. Так, образцово-показательные монархии Европы стали поборниками демократии, которую считали неэффективной, а потому выгодной для себя в Польше.

Аналогичным образом выглядела политика Екатерины и в отношении другого противника – Швеции, в ней также существовала конституционная монархия. Екатерина расходует огромные средства на поддержание шведской оппозиции, сопротивлявшейся абсолютистским амбициям короля. Характерно, что дореволюционная французская политика преследовала совершенно противоположные цели. Людовик XV пытался восстановить абсолютизм не только в Швеции, но и в Польше, надеясь образовать барьер между Европой и усиливающейся Россией. Принцип был прост – «слабые» республики по границам, «сильные» монархии под боком у своих противников. Неудивительно, что Екатерина, озабоченная крушением европейского баланса сил после начала волнений во Франции, подозревает во французских беспорядках английские деньги и прусские интриги. Кому еще выгодна деградация Франции?

В самом начале екатерининской истории, в 1762 году, французский посол Бретейль рассуждает абсолютно в том же духе, только применительно к России. Не будем забывать, что Франция от души желала краха России: «Форма правления тяготит большую часть русских, беспременно все хотят освободиться от деспотизма… В частности, в доверительных беседах с русскими я не забываю дать им понять цену свободы и свободы республиканской – крайности по вкусу нации, ее грубому и жестокому духу. Я льщусь надеждой увидеть, как обширная и деспотическая Империя разлагается в Республику, управляемую группкой сенаторов. Самым счастливым днем в моей жизни будет тот, когда я стану свидетелем этой революции». Симптоматично, что Бретейль считает империю «прогрессивной», а республику связывает с «разложением», то есть ровно наоборот, чем это принято сегодня.

Словом, в XVIII веке быть «либералом» или иметь «душу республиканки» необязательно означало считать себя демократом. По установившемуся тогда мнению, демократия была разумна только в маленьких странах. Для больших вроде России – подходила исключительно абсолютная монархия. Что это, «консерватизм», «реакционность» или здравый смысл и жизненная опытность? В конце концов, демократии в то время действительно нельзя назвать мощными, быть может, за исключением Англии. Но и она была монархией.

Впрочем, как политик-практик Екатерина виртуозно использовала английскую демократию в собственных целях. Так, в 1791 году она столкнулась с угрозой ультиматума от британского премьера Уильяма Питта-младшего, обеспокоенного успехами России в войне с турками. Это был один из самых драматичных для нее моментов, когда даже Потемкин убеждал ее отступить. Почти в полной изоляции императрица проявила твердость, вероятно, потому что чувствовала уязвимость позиций самого Питта. Посол Екатерины в Лондоне, граф Воронцов, вступил в активные контакты с оппозиционной партией вигов. Он умело организовал кампанию в прессе, убедив английскую публику в гибельности потери русской торговли. Общее настроение выразил лорд Окленд: надо ли ввязываться в войну с Россией, чтобы «сломить гордость старой мегеры или сохранить за турками кусок пустынной земли между двумя реками»? На множестве домов по всей Англии появились надписи мелом «Нет войне с Россией!». Питт, чье положение зависело от мнения избирателей, проиграл. Самодержавная Екатерина выиграла. Даже не буду формулировать те выводы в отношении демократии, которые наверняка сделала из этой истории «старая мегера».

Чтобы сохранить корректную дистанцию между нашим терминологическим аппаратом и реалиями XVIII века, нужно отказаться и еще от одного устойчивого клише, будто республика – это форма правления, соответствующая капитализму. К капиталу у Екатерины было двоякое отношение, и оно опять-таки базировалось на современной ей политической науке. С одной стороны, императрица была последовательным сторонником обогащения подданных, с другой – сдержанно относилась к правительственным потенциям коммерческого сословия. И, вслед за своим политическим учителем Монтескье, считала Англию печальным примером «бессильного» правления. Причина в том, что коммерция a priori руководствуется частным интересом, а государство – общим. Об этом она писала в «Наказе» еще в 1767 году, за 24 года до своего столкновения с английским премьером Питтом. Именно частный интерес английских коммерсантов поможет ей сломать английскую внешнюю политику. Практика подтвердила теорию.

В XVIII веке демократию считали оправданной в Соединенных провинциях Нидерландов, Швейцарии, Венеции, Генуи, Лукке, Рагузе и некоторых немецких городах. Все эти государства занимались прежде всего торговлей. Древняя история будто бы доказывала, что такие государства могли достичь процветания, проводя исключительно политику мира и умеренности. Екатерина, как и большинство ученых ее времени, считала, что эти страны могли занимать только второстепенные позиции на международной арене. Они руководствовались соображениями выгоды, но не славы, а потому всегда стремились к поддержанию status quo. Французский писатель Шарль Сорель говорил, что республикам угрожают соседи, сами они не страшны никому. Екатерину такая участь совершенно не привлекала.

Поэтому внутри России императрица бдительно следила за тем, чтобы ее правительственное сословие – дворянство – коммерцией не занималось. Оно должно всецело подчинить себя государственному служению, а не личной корысти. В этой позиции Екатерины можно усмотреть разное. С одной стороны, мы видим признаки нынешнего постулата о недопустимости сращивания бизнеса и власти, вроде бы вполне «прогрессивного». Получается даже, что Екатерина действует вопреки логике марксизма: она вовсе не служит «своему классу» – дворянству, ущемляя его экономические интересы, а констатирует наличие некоего государственного класса с особой миссией и тем самым предвосхищает современные представления о месте бюрократии и шире – элиты в жизни общества. С другой стороны, императрица вроде бы проповедует старорежимные идеи о сословном делении общества. Правда, она их трактует не так «реакционно», как мы могли бы вообразить.

Вслед за Монтескье Екатерина не принимает идеи равенства как отказа от сословной иерархии. Ей кажется, что равенство – это враг соревновательности. Без желания отличиться не может быть чести, доблести и стремления выделиться, а без них не получится и великого государства. Еще в «Наказе» 1767 года она называет дворянство «нарицанием в чести» и всячески противится стремлению своей знати закрыть доступ в сословие неблагородным элементам, прежде всего купцам и чиновникам. Для императрицы привилегии дворянства – не подарок судьбы, не данность, а следствие службы, награда в конкурентной борьбе за право быть наверху. Должны ли мы считать эту точку зрения снова «феодально-сословной» или речь идет скорее о современной концепции меритократии – власти лучших? Независимо от ответа на этот и другие риторические вопросы, разумнее не разбрасываться ярлыками, часто анахроническими, а понять, на каком основании императрица и самодержица Всероссийская приписывала себе «душу республиканки». И в чем она проявилась, кроме захвата власти волею «народа» и убийства мужа-тирана?