Советская историография добавила Екатерине своих классовых тумаков. Она стала и «жестокой крепостницей», и деспотом, хотя на фоне ее романовских родственников едва ли заслуживала столь сильных эпитетов. Советские историки полюбили цитировать Пушкина, который как-то назвал Екатерину «Тартюфом в юбке и короне», дескать, матушка произносила много либеральных сентенций, оказавшихся враньем и лицемерием. Дошло даже до того, что «великим» в нашей истории позволили остаться только Петру. Екатерину же подчеркнуто именовали не «Великой», а «Второй». Несомненные победы императрицы, доставившие России Крым, Новороссию, Польшу и часть Закавказья, были во многом узурпированы ее военачальниками – Суворовым, Румянцевым, Ушаковым, Кутузовым, которые в борьбе за национальные интересы якобы героически преодолевали козни двора.

В довершение всего неожиданный конфуз ожидал Екатерину в постсоветские времена, когда с нелегкой руки группы «Любэ» ей почему-то приписали продажу Аляски, к которой она, разумеется, не имела никакого отношения: «Екатерина, ты была не права. Екатерина, ты была не права» – ревел из каждого утюга Николай Расторгуев, загадочным образом перепутавший Екатерину с Александром II. В свою очередь, опьяненные свободой историки потихоньку стали реабилитировать двух самых неприятных для Екатерины персонажей – ее мужа, Петра III и ее сына, Павла I. До этого они удачно вписывались в советскую концепцию вырождающегося царизма, а теперь из сумасбродов превратились в мудрых реформаторов, оклеветанных Екатериной и не понятых своим временем. Неизвестно, повлияли ли новые штудии на широкое общественное сознание, но просвещенная публика определенно укрепилась в представлении о лживости и лицемерии императрицы. Свой нешуточный литературный талант она действительно мастерски использовала для того, чтобы объяснить потомкам, почему отняла трон у одного и не отдала его другому.

Была ли Екатерина права или эти прекрасные люди стремительно расстались с короной и жизнью лишь по роковой случайности – вопрос, который лично для меня не существует. При всех воображаемых достоинствах Петра III и Павла I история выбрала не их. Получается, что в этом вопросе две дамы – муза истории Клио и делатель истории Екатерина – совпали в своих, конечно же, лживых и лицемерных оценках.

Характерно, что и на фоне патриотического подъема по поводу нового присоединения Крыма Екатерина отнюдь не вернулась триумфально на причитающееся ей место в русской истории. Увы, немка, состоявшая в переписке с Вольтером и Дидро, не подходит под задачи масштабной антиевропейской истерии никак, пусть даже именно она этот Крым к России присоединила. Екатерина и по происхождению, и по стилю жизни, и по своей риторике находится, скорее, в оппозиции к господствующей сейчас псевдовизантийской «чучхе», а потому по-прежнему остается в мрачном чулане русской истории совершенно невостребованной.

Симптоматично, что крупнейшее по сей день исследование царствования Екатерины Великой написано не русским ученым, а профессором Лондонского университета Исабелью де Мадариагой в 1981 году. Сопоставимый по масштабам труд принадлежал ранее лишь профессору Дерптского университета Брикнеру и был опубликован аж в 1883 году в Берлине (!). Первый том незаконченного эпоса доктора исторических наук Бильбасова вышел было в России, но два других, по цензурным соображениям, также были напечатаны в Берлине в 1900 году. Одно из самых продолжительных царствований русской истории оставалось темой сомнительной еще даже до коммунистической диктатуры.

В свое время князь Вяземский проницательно заметил о Петре I и Екатерине II: «Русской силился сделать из нас немцев: немка хотела переделать нас в русских». Екатерина, будучи немкой, действительно была патриотом своей новой родины, скрупулезно соблюдала все обряды Православной церкви, пыталась вернуть русский национальный костюм в обиход двора, усердно учила русский язык, охотно говорила и писала на нем. Это было ее сознательным решением сразу по приезде в Россию в возрасте 15 лет – научиться русскому. Она даже занималась по ночам и однажды опасно заболела от переутомления. Царственная тетка, Елизавета Петровна, как и ее двор, предпочитали французский язык, которым великая княгиня, разумеется, тоже владела. Однако она хотела изъясняться по-русски и в результате часто была принуждена практиковаться в языке с горничными, полотерами, истопниками, конюхами и берейторами. Отсюда ее вкус к поговоркам, смачным оборотам народной речи, уменьшительно-ласкательным суффиксам и общая яркость высказываний при изрядной грамматической небрежности. «Вот каково иметь корзинку и белье» – называется одна из пьес императрицы и самодержицы Всероссийской, – «вольное, но слабое переложение из Шакеспира».

Екатерина, очевидно, владела русским языком много лучше своего великосветского окружения, а обширное русскоязычное наследие императрицы делает ее чуть ли не самым крупным литератором России XVIII века, хоть и не самым талантливым. Профессор Дэвид Гриффитс заметил: «Императрица рассматривала свою национальность не как раз и навсегда определенную данность, а как нечто поддающееся манипулированию и улучшению». Екатерина писала: «Тот, кто успевал в России, мог быть уверен в успехе во всей Европе. Это замечание я считала всегда безошибочным, ибо нигде, как в России, нет таких мастеров подмечать слабости, смешные стороны или недостатки иностранца; можно быть уверенным, что ему ничего не спустят, потому что, естественно, всякий русский в глубине души не любит ни одного иностранца».

Однако Екатерине ничего не помогло. Для массы потомков она так и осталась чужой. Кажется, что причина этого отчуждения кроется в том, что Екатерина предложила рациональную, тщательно продуманную альтернативу русской реальности, которую вполне правомерно считать революционной. И в этом качестве ее правление периодически воспринималось как опасный зигзаг нашей истории, грозящий в разные периоды и национальной деспотии, и национальной ксенофобии, и национальному шовинизму, задевающий подчас глубинные комплексы, страхи и привычки народа.

В конце концов то, что в массовом сознании личная жизнь императрицы обросла множеством скабрезных подробностей и заслонила ее политическую деятельность, свидетельствует о поисках потомками психологической компенсации. Ведь Екатерина нарушила одну из древнейших общественных иерархий – превосходство мужчины над женщиной. Фиаско царевны Софьи и победа Петра воспринимались как закономерные, восстанавливающие вековой порядок. Безликость Екатерины I и Анны Ивановны или безобидное легкомыслие веселой Елизаветы Петровны как будто подтверждали справедливость этой священной иерархии – курица не птица, баба не человек. А вот ошеломительные успехи Екатерины Великой, в особенности военные, вызывали недоумение, граничащее с раздражением, и нуждались в каком-то «но». Обескураженное сознание мстительно искало подтверждения ее «женской слабости» и находило его в любовных приключениях. Даже крупные ученые не избежали морализаторства и откровенно сексистских выпадов.

Екатерина давала повод для раздражения уже тем, что вопреки существующему порядку сама выбирала себе мужчин. Несколько десятилетий спустя письмо Татьяны Онегину было воспринято обществом как скандал: девушка бесстрашно делает первый шаг вместо того, чтобы киснуть, как положено, и ждать. Женщина воспринималась как объект отношений, субъектом мог быть исключительно мужчина. В случае Екатерины по понятным причинам традиционные роли менялись. Не только свою национальность императрица не считала данностью, она пыталась преодолеть и границу собственного пола, забегая на типично мужскую территорию.

В своих «Записках» Екатерина не забывает упомянуть, что ее отец ждал мальчика, что она «была честным и благородным рыцарем, с умом несравненно более мужским, нежели женским». О ее «мужском уме» говорили многие современники, косвенно давая понять, что обычно женщинам ум не свойственен или он у них неправильный. «По императрице нельзя судить о слабом поле вообще», – оправдывает Екатерину одна современница.

Скакать верхом Екатерина выучилась в России, на родине это занятие считалось не вполне приличным для девочек. Причем будущая императрица сама захотела сесть в седло и любила совершать длительные прогулки в окрестностях Царского Села и Ораниенбаума. Разумеется, с ружьем. Даже тогда ей было важно ездить по-мужски, и она это подчеркивает в своих воспоминаниях. Императрица Елизавета Петровна не одобряла мужской посадки, и потому Екатерина сама сконструировала седло, внешне напоминающее женское, но позволявшее сидеть по-мужски. Со двора великая княгиня выезжала как положено, боком, а оставшись со своими слугами, перекидывала ногу и скакала по-мужски. По-мужски Екатерина, облаченная в мундир Семеновского полка, восседает на своей любимой лошади Бриллианте на знаменитом парадном портрете работы Виргилиуса Эриксона. В таком виде она в свое время отправилась арестовывать мужа. Теперь этот «мужчина»-императрица взирал на подданных и дипломатов в тронном зале Большого Петергофского дворца. Этот портрет там и сейчас весит.

Екатерина отнюдь не все делала напоказ для произведения эффекта. Полагаю, таковым было ее самоощущение, она внутренне не хотела мириться с навязанными обществом архаическими стереотипами о женской доле. Так, утром ей в кабинет подавали кофе без сливок и поджаренные гренки в сахаре. Ими она угощала своих собачек, а кофе выпивала сама – он был очень крепким. Его варили из одного фунта на пять чашек. Лакеи потом добавляли воды в осадок и переваривали для себя, после них хватало еще истопникам. Однажды Екатерина с удовольствием заметила, что у ее статс-секретаря, попробовавшего кофе, началось сильное сердцебиение и он едва не лишился чувств. Екатерина очевидно бравировала своим пристрастием, поскольку в то время кофе считался исключительно мужским напитком, дамам полагалось пить шоколад. Так, в Лондоне женщин вообще не допускали в кофейни.

То же самое касалось табака. Правда, его тогда модно было не курить, а нюхать. Ее муж не одобрял неприличного для женщины пристрастия, поэтому Екатерина часто была принуждена брать табак тайно, под столом, из табакерок, подсунутых ей друзьями. Освободившись от мужа, она имела табакерки повсюду, чтобы ни на секунду не расставаться с любимой привычкой. Для нее даже сеяли табак в оранжереях Царского Села. Екатерина, безусловно, была женщиной другой эпохи, новой женщиной, которая бросала вполне революционный вызов архаичному обществу. Ей это припомнят. Курица – не птица.