Пространство для некоторого маневра давала советскому человеку наряду с многоподъездностью системы и вялостью репрессий еще и относительная свобода, обретаемая во время отдыха. Школьник во время каникул уходил от идейного давления учителя. Взрослый в период отпуска не посещал партсобрания. Вне официальной работы коллектив распадался, и каждый его член получал возможность проявить индивидуальность: на пляже, на рыбалке, в садоводстве – всюду, где человек не зависел от спускаемых сверху партийно-политических установок. Мой папа, например, во время отпуска бросал читать ортодоксальную «Правду» и переключался на умеренно либеральную «Литературную газету».

Железный занавес закрывал от советского человека турецкие курорты, итальянские музеи и французские магазины, а потому отдых приходилось – за редким исключением – проводить внутри своей страны. К 1970-м годам жители крупных городов усеяли своими телами пляжи Балтики и Черного моря со всех сторон. Пенсионеры порой выбирались туда на все лето, сибариты-преподаватели – на пару месяцев, а трудовая интеллигенция – на месяц или даже меньше.

Для моих родителей местом «летней высадки» была Усть-Нарва. Многокилометровый пляж был густо усеян ленинградцами, благо наш город отделяет от этого эстонского местечка лишь около полутораста километров. Отелей в современном курортном смысле там не было. Имелись лишь четыре государственных «точки высадки» – межколхозный санаторий, государственный дом отдыха, молодежная турбаза и старенький пансионат, размещавшийся в деревянном здании эпохи модерна. В пансионат папа как-то взял для нашей семьи путевки, и мы провели там месяц с дореволюционной системой удобств, расположенных на улице. Но обычно ленинградцы (и мы в том числе) снимали дачи в частном секторе: небольшая комнатка (иногда с верандой), туалет без канализации и кран с холодной водой в дальнем углу двора. На весь поселок имелись один кинотеатр (два сеанса в день), один ресторан (вечерний) и одна баня с мужскими и женскими днями. Но вообще-то, курортники приезжали на Балтику не в баню ходить, а купаться. Чем и занимались почти каждый день. Подобный способ отдыха можно с некоторой долей условности назвать типовым для интеллигенции Москвы и Ленинграда того времени.

Впрочем, став взрослым и пройдя неизбежный переходный период (стройотряды и военные сборы), я избрал иной вариант летнего отдыха. Его тоже можно было считать типовым, но скорее для жителей провинции и для пролетарских масс. Этот вариант был заложен шестидесятнической культурой, затем встал в 1970-х на широкую государственную основу, утратил большую часть былого романтизма, но зато охватил тем или иным образом широкие массы населения. Речь идет о многодневных походах с ночлегом в палатке и приготовлением пищи на костре.

Я прошел семь таких походов: один лыжный и шесть горных. Последний завершился 18 августа 1991 года. За день до того, как завершился советский период нашей жизни. Символично, пожалуй, получилось. Я ехал поездом с Кавказа в Ленинград, чтобы приступить к работе в газете «Час пик», а делегация ГКЧП летела над моей головой из Москвы в Крым, чтобы склонить Горбачева на участие в путче.

Вернемся, впрочем, к походам. Шестидесятники в них самовыражались. Сбивались в тесные группы друзей, садились кружком у костра, пели душевные песни и формировали свой маленький, приватный социализм с человеческим лицом. Не в мире и даже не в отдельно взятой стране, а всего лишь в отдельно взятой компании. На весь Союз таких компаний было, наверное, раз-два и обчелся, однако они породили целую культуру, сформировали стержень поколения и создали основу для красочного шестидесятнического мифа. Визбор, Высоцкий, Кукин… «Милая моя, солнышко лесное», «Нам надо песню допеть, нам надо меньше грустить», «Если друг оказался вдруг и не друг и не враг, а так», «А я еду, а я еду за мечтами, за туманом и за запахом тайги»…

Семидесятники шли по туристской тропе огромным стадом. Как бизоны к водопою. Количественные оценки советского туризма, если бы они существовали, показали бы, наверное, что поход был в большей мере элементом семидесятнической, нежели шестидесятнической культуры. Однако подобная статистика скорее искажает картину, нежели объясняет. Я многих своих друзей пытался заинтересовать горами. Миша Румянцев сходил со мной дважды, Андрей Илларионов – один раз. Алексей Кудрин почти было согласился, но передумал в последний момент. Собрать свой маленький социализм с человеческими лицами, на которые бросает отблески пламя лесного костра, мне так и не удалось. Пришлось идти стандартным путем.

В ленинградском «Бюро путешествий» на улице Желябова (ныне Большая Конюшенная) предлагался широкий выбор недорогих стандартных путевок. В любой регион: от Карпат на Западе до Камчатки на Востоке. Платишь деньги, выбираешь место и время… Так подбиралась группа. Сдружиться следовало уже на месте. Коллектив формировался по принципу «Я его слепила из того, что было, а потом что было, то и полюбила». В походах меньшей сложности группы процентов на девяносто были девичьими. В походах большей сложности число парней возрастало примерно до четверти. Объяснялась подобная половая структура двумя основными причинами. Первая состояла в том, что девчонки шли в поход не за мечтами, не за туманом и не за запахом тайги, а за потенциальным мужем. Кое-что посмотреть… а главное – себя показать. Редко кто из ищущих своего счастья дам проходил более двух-трех походов. За пару лет они либо как-то выскакивали замуж и приступали к рождению детей (что полностью отвращало от всякой романтики), либо убеждались в бесперспективности поиска суженого на горной (лыжной) тропе и переходили к более консервативным формам отдыха. Вторая причина, относящаяся, правда, лишь к походам, проходящим через Кавказ и Крым, состояла в том, что заканчивался каждый маршрут недельным отдыхом на море. Конечная цель, обретаемая без всяких хлопот за небольшие деньги, оправдывала, как казалось любителям пляжного отдыха, затраченные средства. Но по мере прохождения перевалов частенько выяснялось, что «здесь вам не равнина, здесь климат иной». Путь к пляжу оборачивался большим напряжением, страхом, усталостью, мозолями на ногах, а иногда и реальными травмами. В итоге на следующий год туристы-походники превращались в туристов-матрасников и искали возможность приобрести путевку, обеспечивающую отдых на море без отягчающих его обстоятельств. Ветераны, за плечами у которых был десяток походов, попадались мне, естественно, на горной тропе. Но это были либо шестидесятники – осколки прошлой эпохи, либо инструкторы – руководители групп. Для них поход был профессией. Инструктор Фатима, встретившая нас с Илларионовым в Цейском ущелье, сказала: «Я люблю три вещи – горы, музыку и драку. Если пристанет к вам кто, обращайтесь».

Хороший инструктор играл на гитаре, пел хриплым голосом, отечески опекал тех, для кого тяготы перевалов оказывались слишком большим шоком, и на какое-то время искусственным образом воссоздавал дух шестидесятнической культуры в инородной среде семидесятников. Но как только сбрасывался рюкзак с плеч и грубые башмаки с рифленой подошвой менялись на пляжные вьетнамки, так сразу симулякр шестидесятничества рассыпался. Для интеллектуалов моего поколения поход, рюкзак и костер были чем-то вроде экскурсии в шестидесятнический мир, чем-то вроде марш-броска на машине времени в ту эпоху, что вставала перед нами со страниц книг, на которых мы росли, и в куплетах песен, которые мы слушали. Там, на тропе, можно было испытать себя. Там, на тропе, можно было влезть в шкуру иного поколения. Но там трудно было остаться, поскольку образ жизни прошлого не соответствовал условиям, нас сформировавшим.

Именно такую краткую экскурсию в мир шестидесятничества совершил, на мой взгляд, Андрей Илларионов, когда летом 1985 года мы с ним прошли через Мамисон из Северной Осетии в Грузию. За несколько дней он прожил эпоху и, в отличие от меня, больше к ней не возвращался.

В последний вечер до выхода на тропу я мирно спал на турбазе в Зарамаге, стремясь набраться сил перед завтрашним испытанием. Андрей где-то пропадал. Внезапно он появился – взволнованный, с пустой бутылкой в руке: «Из этого будем делать „розочку“. Пришли местные, собираются лезть к нашим девчонкам. Надо отбиваться». На мой взгляд, такой подход был слишком радикален. Во-первых, «наших девчонок» мы знали от силы три дня. Во-вторых, они сюда и приехали ради знакомства с темпераментными южными мужчинами. В-третьих, воспитанный на представлениях о дружбе советских народов, я как-то не сильно стремился включаться в межнациональную разборку с использованием битой бутылки, ощетинившейся «шипами» своих острых углов.

К счастью, конфликт рассосался без кровопролития, что сохранило Андрея для будущих экономических реформ. Однако на следующий день он меня вновь удивил. Перед выходом на тропу к нашей группе подрулил грузовичок: сдаем по рублю и идем налегке, а рюкзаки нам подкинут прямо к перевалу, благо Мамисон, расположенный на Военно-осетинской дороге, вполне доступен для транспорта. Польстились все, кроме Илларионова. Никто ведь не шел в горы за лишними трудностями. Только Андрей решил испытать себя по полной программе.

Спускались мы в Грузию, впрочем, уже с полной выкладкой. Скользили по тропкам, срезая углы длинной трассы и притормаживая рифлеными подошвами. За очередным поворотом нас ждал подарок. Навстречу из Шови поднимались местные девчонки. Не в туристических целях и не в поисках заблудившихся коз. А исключительно ради нас. Ради того, чтобы встретить русских и украинских парней, идущих с перевала. Моя вера в дружбу народов была полностью восстановлена. Скорее всего, юные грузинки ждали от нас еще и любви, но за отсутствием таковой вполне удовлетворились дружбой. В Шови мы провели два прекрасных дня. Мало где видел я с тех пор столь красивый, естественный мир. Огромные ели цеплялись за склон, окружая со всех сторон крохотный городок. А дальше шли чудные, заросшие цветами луга. Туда мы на следующий после спуска день выбрались для пикника. Овощи, фрукты, свежий хлеб. И местная, пахнущая виноградом чача, которую я тогда впервые попробовал и с тех пор не переставал любить. Господь, по всей видимости, проникся моими чувствами к чаче и сделал так, что я увез в Ленинград не менее полулитра сего божественного напитка. И это летом 1985 года, то есть как раз в те дни, когда Егор Лигачев вынашивал замыслы своей страшной антиалкогольной кампании.

Дело было так. Еще в 1983 году я увел с военных сборов солдатскую фляжку, очень пригодившуюся в горах. Ведь в магазинах тогда было не купить даже столь простой, казалось бы, товар. И в каждом из многочисленных походов я оказывался единственным обладателем сей ценной вещи, позволявшей иметь глоток воды там, где до ближайшего ручья предстояло еще топать и топать. В Шови на пикнике мою фляжку наполнили не водой, а чачей. На будущий день предполагалось вновь собраться и осушить сосуд. Но за ночь местные чачевладельцы – друзья наших грузинских подруг – поссорились с ментами и быстро ретировались. Продолжение банкета не состоялось. А я затем всю зиму пил чачу маленькими глотками, вспоминая тепло грузинского лета. То был первый год перестройки, похоронившей, как известно, Советский Союз.