Трагедия д’Артаньяна
Забавную историю, случившуюся в 1960-е, описывает один из сотрудников московского музея Льва Толстого. Как-то раз директор пришел на работу, послушав с утра радио. Он весь светился иронией:
– Ну, – сказал он, – звонил в радиокомитет!
– Чего ради?
– С утра говорят: «Кавказский пленник» Толстого.
– И что же?
– Так ведь «Кавказский пленник» Пушкин написал.
В другой раз он вернулся из Министерства культуры с победоносным видом:
– От ей-богу! Говорят «Хаджи-Мурат» Толстого. Я им объясняю: «Какой „Хаджи-Мурат“? Толстой – русский писатель!» [Бабаев 2000: 226–227].
Как могло получиться, что директор музея Толстого не только не читал самого Толстого, но даже не знал названий его основных произведений? Очень просто. Он был высокопоставленным номенклатурщиком во времена недолгого расцвета Георгия Маленкова, но, когда патрон слетел с премьерского поста, наш герой тоже потерял свои позиции и был перемещен властями на сравнительно скромный (хотя тоже, бесспорно, номенклатурный) пост директора музея. Мог стать, по-видимому, директором склада или проректором консерватории, но свободным оказалось именно место при Толстом. Истории с подобным переводом номенклатурщиков даже отразились в анекдоте про директора макаронной фабрики, ставшего редактором газеты, поскольку он хорошо умел навешивать лапшу [Мельниченко 2014: 618].
Случай с директором музея вполне мог бы достойно войти в какой-нибудь анекдот о новом русском, сочиненный в 1990-е, если бы не имел место на тридцать лет раньше. Советская номенклатура, прошедшая через несколько сталинских чисток и потерявшая таким образом значительную часть образованных людей, состояла в 1960–1970-х в основном из большого числа малообразованных выскочек. Она являлась достойной предшественницей того новорусского бизнеса, который имел истоки среди бандитов и торговцев водкой. Зарубежные советологи отмечали, что Брежнев пытался повысить квалификацию малообразованных аппаратчиков [Hill 1988: 14], однако проблема была совсем не в недостатке номенклатурной профессиональной подготовки. Диплом Высшей партшколы не мог сделать аппаратчика человеком, способным управлять культурой. Ведь наш директор изучал когда-то Толстого в школе и формально мог считаться человеком, подготовленным к «Хаджи-Мурату». Увы, образование не пошло ему впрок, как и миллионам других советских граждан. О том, как с первых лет советской власти формировалась недоученная партийно-хозяйственная номенклатура на основе массового пролетарского образования, хорошо написал Борис Фирсов [Фирсов 2016б: 3–34].
Яркие, умные люди, которых было немало среди советской интеллигенции, составляли узкую прослойку в массе тех, кто имя Толстого, конечно же, знал, однако книг его не читал и читать не стремился. То же самое можно сказать, наверное, и о советском театре. Очень хорошо описала ситуацию Галина Вишневская.
В Большой театр, где она пела до 1974 года, попасть было чрезвычайно трудно. Однако не потому только, что москвичи рвались к культуре. Командированные, со всей страны съезжавшиеся в столицу, стремились, прежде всего,
попасть в Большой театр и Мавзолей Ленина, чтобы, вернувшись к себе домой, сказать, что они там побывали. Часто для такого зрителя это единственное во всей его жизни посещение оперы, и оперное искусство его не интересует. Он покупает билет на любой спектакль (по принципу «бери, что дают») и готов платить за «довесок» – за оперы Хренникова «Мать», Мурадели «Октябрь», «Оптимистическую трагедию» Холминова и прочие «шедевры», на которые даже неискушенные командированные не купили бы билетов, но им всучают их «в нагрузку» к таким операм, как «Аида», «Пиковая дама», «Тоска», и к балетным спектаклям. У людей нет выхода, они платят за билеты-довески и часто их выбрасывают, но не идут на осточертевшие всем бездарные агитки [Вишневская 1994: 184].
При этом в провинциальных оперных театрах «почти всегда на сцене гораздо больше народу, чем в зрительном зале, если только не поет какой-нибудь известный гастролер» [Вишневская 1994: 183]. В СССР сотни музыкальных училищ и школ, сотни институтов и техникумов готовили специалистов, однако это, по оценке хорошо знавшей данный вопрос Вишневской, нисколько не говорило о культурном уровне народа. Советским властям важна была только статистика – сколько театров имелось до 1917 года и сколько их возникло после.
Впрочем, в 1970-е культурный уровень народа был явно выше, чем в сталинское время. Тогда случались явные курьезы. Как-то раз Сталин вручил в Кремле ордена знатным колхозницам, а затем этих женщин повели в Большой театр и посадили в первые ряды, чтобы послушать оперу. Самая знаменитая труженица оказалась прямо за спиной дирижера.
Несколько минут она терпела его перед собой. Но потом вдруг решительно встала, подошла к оркестровому барьеру и, хлопнув Самосуда (фамилия дирижера. – Д. Т.) по плечу своей могутной рукой, громко отчитала: «Ну чего ты руками, как ветряк, махаешь? Уйди отселева, ты мешаешь мне смотреть!..» [там же: 185]
В 1970-х, понятно, подобного простодушия ни в одном советском театре было уже не встретить.
Но вернемся к вопросу о книгах, которые считались более важным показателем высокой культуры СССР, нежели театры. В принципе, ситуация с чтивом была похожа на описанную в очерке о школе ситуацию со сталью. Книг издавалось великое множество, а потому, если считать, что все они и впрямь прочитывались, то получалось, будто российская земля не просто по завету Ломоносова нарожала некоторое число Платонов и быстрых разумом Невтонов, а прямо-таки поставила это дело на поток. Апологеты социализма хвалились:
В стране везде – от столицы до деревни, на каждом заводе и в каждой школе – были бесплатные библиотеки с очень хорошим подбором книг и журналов, с искренними, внимательными в своем большинстве библиотекарями [Бузгалин, Булавка, Колганов 2018: 67].
Библиотекари и впрямь были обаятельными, но насколько эффективно они могли в советской системе нести разумное, доброе, вечное?
Увы, значительная часть литературы откровенно превращалась «в шлак и в стружку». Советские магазины были буквально завалены теми книгами, которые власть по различным причинам считала нужным издавать: от сочинений Маркса, Энгельса, Ленина и Брежнева до тоненьких агитационных брошюрок и книг авторов, занимавших высокие посты в Союзе писателей. Тиражи печатной продукции не имели никакой связи со спросом на нее. Поэтому регулярно магазины вынуждены были уничтожать тонны книг, альбомов, плакатов, продать которые не было никакой возможности. Вот, например, история, относящаяся к 1974 году:
Московский книжный магазин № 170 за одну расчистку складов уничтожил 153 189 изделий, главным образом нарядно напечатанных на добротной, чуть ли не атласной бумаге цветных плакатов. Например, плакат «Поднимай стекло в таре подъемником» [Рубинов 1990: 174].
Сегодня трудно даже представить себе, зачем вообще потребовалось издавать такой плакат и кто его должен был рассматривать. Для того чтобы не уничтожать книги сразу после издания, использовались библиотечные коллекторы, которые стали, как отмечалось на Секретариате ЦК КПСС в 1969 году, каналом, через который можно сбывать неходовую литературу. Впрочем, печальный конец этих книг тем самым лишь оттягивался. Из библиотек многое списывалось в макулатуру. В течение года сельские библиотеки получили 100 млн экземпляров книг и списали 40 млн. Много есть примеров того, как именно на село засылали ненужное. Самый яркий случай – рассылка по деревням почти всего пятисоттысячного тиража книги о фрейдизме [Секретариат… 2022: 54]. Можно представить себе, как рвались к изучению фрейдизма труженики села! Кажется, будто «Аквариум», иронично певший в начале 1980-х о двух трактористах («Один Жан-Поль Сартра лелеет в кармане / И этим сознанием горд! / Другой же играет порой на баяне / Сантану и Weather Report»), что-то знал о библиотечных рассылках. Еще пример: журнал «Вопросы философии» выписывали чуть ли не во всех воинских частях, поскольку главный редактор имел связи в Минобороны [Сенокосов 2000: 172].
Секретариат ЦК вынужден был признать (естественно, «при закрытых дверях»), что даже от книги «Как читать Ленина» библиотеки отказываются. Но ее им шлют через коллекторы, тогда как, скажем, воспоминаний Фотиевой о Ленине не хватает [Секретариат… 2022: 55]. Издание огромными тиражами пропагандистской литературы порождало специфическую реакцию читателей. Однажды я перелистывал у прилавка новый томик по зарубежной экономике. Потрепанный мужичонка, стоявший рядом, поинтересовался его тиражом. А узнав, что тот весьма мал, автоматически сделал вывод: правдивая книга. Этот покупатель заранее был убежден в том, что для массового читателя печатается лишь идеологизированное вранье. С годами я стал обращать внимание на то, что и впрямь «Политиздат», печатавший книги огромными тиражами, в основном занимался пропагандой, тогда как в издательстве «Наука» выпускались неплохие монографии сотрудников московских академических институтов, написанные сложным языком и предназначенные для узкого круга. Там наряду с ритуальными цитатами из классиков марксизма и ссылками на «труды» Брежнева содержалось, например, качественное описание того, как работает капиталистическая экономика.
Каково же было мое удивление, когда в 2015 году я вдруг обнаружил в американской монографии данные исследования, проведенного в 1965–1969 годах. Ученые взяли советские книги, посвященные США, и сопоставили их концепции с тиражами. 62% пропагандистских книг, в которых говорилось, что американское правительство находится на службе у финансового капитала, издавалось тиражом, превышающим 10 тысяч экземпляров. А среди книг, предлагавших более тонкий анализ механизма государственного управления в США, 67% имело тираж меньше 5 тысяч [Hough, Fainsod 1979: 295–296]. В общем, данное исследование подтвердило именно то, что наш мужичонка определил собственным чутьем.
Полки государственных библиотек заполнялись массой книг, которые никто никогда не брал. По оценке, прозвучавшей на Секретариате ЦК, их было порядка 75% [Секретариат… 2022: 55]. Массой ненужных томиков заполнялись, как ни парадоксально, и полки библиотек домашних, поскольку в СССР 1970-х сложилась своеобразная мода на дефицитные книги. Их покупали, возможно, для того, чтобы продемонстрировать гостям свою образованность, но скорее для демонстрации своего доступа к дефициту. Люди таким образом подчеркивали высокий социальный статус: ни у кого нет, а у меня есть. Иногда хозяева библиотек после покупки даже не касались этих книг.
Дефицит книг, которые реально пользовались спросом, был не менее острым, чем дефицит хорошей одежды. Всякая дрянь лежала на полках магазинов – за дефицитом же выстраивались огромные очереди. Номенклатура, естественно, в такой ситуации использовала свои возможности для того, чтобы отовариваться книгами, и это наряду со всем прочим тоже создавало иллюзию широкой востребованности литературы. Скажем, среди членов Союза писателей дефицит распределяла специальная «лавочная комиссия». В итоге начальники от Союза получали наиболее престижные тома, а простым писателям, которые часто были реальными читателями книг, оставалось что придется [Герман 2000: 635].
Порой многочисленные тома привозились из-за границы. У главы Гостелерадио Лапина дома стоял весь Мандельштам, изданный в Нью-Йорке [Гладилин 2000: 232]. Простые же люди привозили литературу из социалистических стран. Там тоннами лежали советские книги, изданные в Москве и Ленинграде, но отправленные в Польшу, Болгарию или Венгрию для просвещения зарубежных читателей, которые по причине малого интереса к нашей культуре и плохого знания русского языка их почти не покупали. В результате наши туристы тащили в чемоданах назад то, что было недавно отправлено в контейнерах за тридевять земель по решению властей. Сам я два раза проделал эту операцию, привезя себе десятки советских книг из Чехословакии и ГДР. Пользуюсь ими, кстати, по сей день.
В массовых библиотеках ситуация была похожей: дефицитные книги недоступны простому читателю. Социологи отмечали:
…В лучшем случае библиотекарь выстраивает из претендентов на них многомесячную очередь, а чаще всего эти книги оказываются в закрытой части фонда, которая составляет в библиотеках разных регионов от 30 до 70% всего абонемента. Эти книги либо вообще не доходят до читателя, либо выдаются особо доверенным, знакомым <…> Присваиваемый закрытый фонд как бы становится заменой домашнего книжного собрания библиотекаря [Гудков, Дубин 2009: 15].
Доступ к библиотечной книге «обменивался» на доступ к колготкам или чаю «со слоном».
Что и впрямь широко читалось, так это развлекательная литература. Юрий Нагибин, побывавший в одной провинциальной библиотеке, отметил: число посетителей снизилось за последние годы вдвое, из них 90% берут только детективы.
Учителя ничего не читают, нет ни одного абонента среди местных педагогов. А чем они занимаются? – спросил я. – Огородами, цветами – на продажу, некоторые кролями, свинок откармливают, кур разводят, конечно, смотрят телевизор – у всех цветные, – ну и пьют по затычку [Нагибин 2005: 511–512].
Читались, правда, исторические романы: от Дюма до Пикуля. Не будем обсуждать их достоинства, но нельзя не признать, что к реальной истории этот action имеет спорное отношение. Когда СССР рухнул и плановое книгоиздание сменилось рынком, ориентированным на спрос, значительная часть издателей перешла на книги, более адаптированные к потребностям XXI века. Начиная с Джоан Роулинг и заканчивая Марией Семеновой. Это стало трагедией для д’Артаньяна, павшего под ударом волшебной палочки Гарри Поттера. И, погибая, доблестный мушкетер родил миф о блестящей советской школе, о миллионах читающих людей и о том, как рьяно тянулись к знаниям граждане СССР.
Я видел за оградой нашего санатория, — записал Нагибин, – отца с двумя девочками <…>. Счастливая семья на воскресной прогулке. Я испытал настоящий ужас при виде них. Вот так живут на полном серьезе довольные жизнью миллионы людей, и ничего иного им не надо <…>. Под серым низким небом, среди серых безобразных домов, плохо одетые, набитые дурной пищей, вконец изолгавшиеся и ничуть не страдающие от ежедневной, ежечасной лжи, гомозятся тупые роботы – удивительное творение системы, взявшейся осчастливить человечество и обернувшееся особой формой анабиоза, от которого нет пробуждения. Это мои читатели: отец записан в библиотеке на «Терпение», от которого его вырвет, девочки изучают в школе «Зимний дуб», а внеклассно читают «Рассказы о Гагарине». Стоило жить, работать стоило! [Нагибин 2005: 560].
Страшные строки. Возможно, с известным перехлестом. Но основанные на размышлениях умного человека, прожившего к тому времени в СССР 62 года.
