Всю эту советскую экономическую систему попытались реформировать задолго до начала перестройки. Ни отказываться от государственной собственности, ни демонтировать административную иерархию никто не пытался, однако решено было, что предприятиям надо предоставить некоторые стимулы. Следует заинтересовать их в более эффективной работе. Необходимо сделать так, чтобы некоторая часть прибыли оставалась в их распоряжении и использовалась для поощрения работников и развития производства.

Реформу начали проводить в середине 1960-х годов. Она получила неофициальное наименование «косыгинской» в честь Алексея Николаевича Косыгина, который в то время был главой Советского правительства. О косыгинской реформе с тех пор в народе сложили мифы. Впрочем, связано мифотворчество было не столько с ее содержанием, сколько с личностью реформатора и с тем, какое положение он занимал в советском руководстве. С Брежневым у Косыгина отношения не сложились. Генсек – жизнелюб и циник – не слишком жаловал хмурого, сосредоточенного, педантичного премьера. Членам политбюро Брежнев прямо советовал ориентироваться на него, а не на Косыгина [Гришин 1996: 40]. Но, захватив таким образом полную власть, генсек разрешил премьеру проводить экономическую реформу, чтобы самому не вникать в подобные «мелочи» [Колесников 2007: 117]. В итоге имя Брежнева ассоциировали с борьбой за мир, а имя Косыгина – с расширением хозяйственной самостоятельности предприятий.

Однако так вышло, что генсек стал со временем в СССР фигурой анекдотической. Болезнь и неспособность двух слов связать без бумажки определили массовое отрицательное отношение к генеральному секретарю. Именно с ним в народе связывали обычно все беды страны. Неудивительно, что Косыгин, который в человеческом плане был полной противоположностью Брежневу [Гвишиани 2004: 103–106], автоматически привлекал к себе внимание. А то, что премьер оказался автором некой не слишком понятной реформы, повышало к нему уважение. Те, кто не жаловал Брежнева, но при этом уважал советскую систему, нашли своего героя и сформировали миф, будто косыгинская реформа могла каким-то волшебным образом исправить недостатки советской экономики без применения рынка и объективно связанных с ним трудностей.

Увы, факты из жизни Косыгина не подтверждают представлений о его способности что-либо качественным образом изменить. Премьер однозначно придерживался принципов советской экономической системы. Со свойственным ему здравым смыслом он, с одной стороны, вроде бы понимал, что нельзя с милицией гоняться за каждой бабкой, которая связала носки на продажу. Но с другой – придерживался традиционных догм, уверяя, что «выходить из тяжелейших кризисов нам позволяло плановое хозяйство, и, видимо, в ближайшее время никто ничего лучшего не придумает» [Фетисов 1997: 118].

Во второй половине 1930-х Косыгин за пять лет прошел путь от мастера текстильной фабрики до вице-премьера. И неудивительно. В годы массовых репрессий вакансии освобождались непрерывно. Сталин выкосил всех старых управленцев и нуждался в выдвиженцах новой волны. Косыгин стал ярким представителем сталинского поколения, сравнительно прагматичного и не сильно идеологизированного, но малообразованного (по крайней мере, в вопросах эффективного функционирования экономики). После войны его самого хотели репрессировать, но Косыгин лишь много лет спустя из материалов «ленинградского дела» узнал, что собирался, оказывается, коварно передать город на Неве в лапы Финляндии [Черняев 2008: 53]. Похоже, сам Сталин спас по какой-то причине своего выдвиженца [Андриянов 2003: 124–125]. И в итоге Косыгин, пройдя сравнительно благополучный карьерный путь, не разочаровался в социализме как таковом. Он остался чисто советским хозяйственником и в рамках возможностей советской системы активно изыскивал резервы для развития страны. Так, в частности, именно его идеям и его активности мы во многом обязаны развитием нефтегазового промысла в Сибири, с которого и по сей день в значительной мере кормимся [Млечин 2005: 378].

Косыгин держал в голове кучу цифр, лично следил за решением всяких мелких вопросов и не терпел подчиненных, которые строили свою работу по-другому. Сохранились уникальные записные книжки советского премьера. В них он фиксировал для памяти даже цены на мясо, импортируемое Советским Союзом. Сравнивал, например, сколько стоит австралийская и новозеландская баранина, почем на мировом рынке говядина из Уругвая. Видимо, без главы правительства в советской экономике не решался даже мясной вопрос [Андриянов 2003: 286]. Как-то раз он должен был выступить с высокой трибуны и вдруг обнаружил, что забыл где-то очки. Пришлось читать доклад наизусть. И ничего. В отличие от Брежнева, который к концу жизни и по бумажке-то толком выступать не мог, Косыгин целый час говорил по памяти практически без ошибок [там же: 204].

А вот воспоминания его дочери. Однажды Косыгин заехал в московский магазин, торгующий фарфором, и обнаружил, что посуду там продают слишком дорого. Ведь он все цены держал в голове и знал, почем государство приказало продавать данный вид продукции [Фетисов 1997: 182]. Так премьер-министр огромной страны лично навел порядок в маленьком магазине.

У административного центра, как мы знаем, не было возможности получать по-настоящему адекватную информацию о положении дел в экономике. И в той мере, в какой руководители пытались подменять собой рынок, они терпели катастрофические неудачи. Вот яркий пример из жизни Косыгина. Японцы должны были построить у нас в Сибири бумажный комбинат. Алексей Николаевич, любящий влезать в детали, заинтересовался железной сеткой, через которую прокатывается сырая древесная масса. Решил сэкономить государству деньги и потребовал, чтобы такую мелочь, как сетка, мы сделали сами, не платя японцам валюту. Естественно, возражать премьеру никто из подчиненных не осмелился. В итоге наша сетка оказалась дрянной. Бумага на выходе рвалась, получалась дырчатой. Комбинат остановили. Миллионы оказались потрачены впустую ради грошовой экономии, которую инициировал старательный премьер-трудоголик с довольно узким видением проблем [Красухин 2008: 330–331]. Справедливости ради надо отметить, что в другом целлюлозно-бумажном случае Косыгин пытался остановить волюнтаризм. Никита Хрущев требовал построить комбинат для производства бумаги из астраханского камыша (эдакого папируса!). Косыгин сопротивлялся как мог, но Хрущев настоял на своем. Когда комбинат построили, оказалось, что из камыша ничего не выходит и надо везти в Астрахань северный лес через всю страну. При этом камыш после порубки перестал расти, что огорчило местную рыбу и водоплавающих птиц [Гвишиани 2004: 99].

Пожалуй, лучшую характеристику косыгинской реформе дал экономист Гирш Ханин:

Впрочем, отрицая возможность интерпретировать косыгинскую реформу как начинание, способное радикально изменить советскую экономику, не стоит впадать в другую крайность. В науке иногда эту реформу интерпретируют всего лишь как реакцию на хрущевский волюнтаризм. Так, скажем, Николай Митрохин, объясняя причины косыгинской реформы, очень жестко оценивает деятельность Хрущева, отмечая, что она носила

Хрущев и впрямь был далек от идеала. Но еще более авантюристичной и авторитарной была сталинская политика, которая заложила основы той административной системы, которую хотел реформировать Косыгин. И еще желательно вспомнить про авантюризм всей большевистской политики на проведение социалистической революции, после победы которой экономика уже не могла оставаться рыночной. Косыгинская реформа не была попыткой «подчистить» за Хрущевым. Это была попытка сотворить хоть что-то приличное из многолетнего ошибочного опыта советского хозяйственного администрирования. И то, что серьезные экономические реформы в это время осуществлялись в Венгрии и Чехословакии (где не было «страшного Хрущева», но были хозяйственные системы советского образца), показывает важность системных проблем, а не внутрипартийных разборок.

Что же вышло на деле из косыгинской реформы? По всей видимости, определенный стимул развитию хозяйства она дала, поскольку во второй половине 1960-х советская экономика развивалась довольно быстрыми темпами [Ханин 2008: 396]. Правда, некоторые считают это лишь статистической иллюзией [Млечин 2005: 381], но производственники тех лет (например, Николай Рыжков) оценивали косыгинские начинания весьма высоко [Рыжков 1996: 45]. Впрочем, был тогда экономический рост или нет, не так уж и важно, поскольку важно качество этого роста. Ведь стимулы могли в отсутствие конкуренции приносить не только позитивные результаты. В частности, при фиксированных ценах предприятие, стремящееся выполнить план с наименьшими затратами сил, производило не то, что нужно потребителю, а то, что подороже. Дефицитные же товары так и оставались дефицитными. Более того, поскольку люди в условиях реформы стали несколько лучше зарабатывать, а дефициты не рассосались, отоваривать имевшиеся в карманах деньги становилось даже труднее. Заработки больше – товаров столько же, а значит, экономика дефицита лишь прогрессирует [Ясин 1989: 98–100]. По ориентировочным оценкам, в 1970 году примерно 20%, а в 1978 году – уже более 50% сбережений населения страны образовывалось в результате неудовлетворенного спроса населения [Лацис 2001: 162]. То есть люди не хотели сберегать деньги и готовы были их тратить на важные покупки, но хранили в сберкассах из-за того, что в магазинах не имелось нужных им товаров.

Судя по всему, Косыгин намеревался решить проблему дефицита чисто административными мерами, строя новые заводы по производству предметов потребления [Андриянов 2003: 200]. Как показал Янош Корнаи, это все равно не решило бы проблемы, поскольку при легком доступе к деньгам дефицит активно работает на свое расширение. Но советский премьер об этом не догадывался и надеялся повысить благосостояние людей, не допуская никакого капитализма.

В принципе, с углубляющимся дефицитом можно было бороться, развивая реформу в сторону рынка, как это, скажем, в 1960–1970-х годах было сделано в Венгрии. Однако такой динамики, скорее всего, боялся сам Косыгин. В том числе, возможно, потому, что подозревал: оставшиеся бесконтрольными директора предприятий все разворуют [Млечин 2005: 377]. А о том, чтобы бороться с воровством при помощи перехода к частной собственности, то есть посредством формирования хозяина, контролирующего работу своего завода, советскому руководителю середины 1960-х и помыслить было страшно. У нас нет серьезных оснований для того, чтобы говорить о Косыгине как о реформаторе, способном совершить серьезный рывок вперед и качественно изменить советскую экономику. Хотя нельзя исключить и того, что торможение реформ зависело больше не от его собственного настроя, а от общей обстановки в советском политическом руководстве. Во всяком случае, Брежнев весьма скептически оценивал реформаторскую деятельность Косыгина и утверждал, что просто работать надо лучше, а не реформы проводить [Ханин 2008: 315]. Об этом же заявлял в беседе с иностранцами и секретарь ЦК КПСС Андрей Кириленко – один из наиболее близких Брежневу людей в политбюро [Брутенц 1998: 139]. Более того, косыгинский биограф отмечает, что его герой однажды приватно констатировал в беседе с чехословацким премьером Любомиром Штроугалом: «Ничего не осталось. Все рухнуло. Все работы остановлены, а реформы попали в руки людей, которые их вообще не хотят» [Андриянов 2003: 220]. Скорее всего, и впрямь дела обстояли подобным образом: реформатора окружали те, кто все останавливал. Но возможно, Косыгин, как часто бывает с людьми в подобной ситуации, лишь сохранял иллюзии о том, что, если бы ему, мол, не мешали, он мог бы совершить прорыв. В действительности же к прорыву он был не готов.

Косыгинская реформа притормозила не только по экономическим, но и по политическим мотивам. В Чехословакии в 1968 году похожие реформаторские процессы привели к Пражской весне. Такого поворота событий опасались все советские лидеры, включая Косыгина. Но, как показывает венгерский опыт 1970-х, стремление общества к политической либерализации, сопутствующее экономическим реформам, не обязательно реализуется на практике. Если лидеры Пражской весны готовы были, сказав «А», сказать и «Б», то венгерский лидер Янош Кадар отделил экономику от политики и притормозил либерализацию политической сферы до второй половины 1980-х, когда на фоне горбачевской перестройки уже затрещала вся политическая система Центральной и Восточной Европы. Наверняка Брежнев с Косыгиным и Андроповым были бы в политическом торможении не менее эффективны, чем Кадар, а потому могли себе позволить некоторое экономическое продвижение. Но они предпочли перестраховаться.

В итоге Косыгину приходилось руководить советской экономикой и распределять дефицитные ресурсы, используя все те инструменты бюрократического торга, от которых реформа, по идее, должна была нас увести. Вот весьма характерный пример того, как действовал Алексей Николаевич и как действовали сотни его подчиненных на нижних уровнях управления экономикой. Однажды, в начале 1968 года, Косыгин приехал в Западную Сибирь, чтобы лично посмотреть, как идет процесс нефтяных разработок, которому он уделял огромное внимание. Встречал его директор Усть-Балыкской конторы бурения Александр Филимонов:

Прямо как в известном торге Остапа Бендера с монтером Мечниковым: утром нефть – вечером стулья. Подобным образом делил Алексей Николаевич бульдозеры с мебелью, предоставляя несколько больше дефицитных благ тем, кто имел доступ к его «ручке», и несколько меньше тем, кто не имел.

Косыгин очень старался сделать как лучше. Пока Брежнев ездил на Запад «за разрядкой», Косыгин ездил в Сибирь за нефтью. Однажды даже уши отморозил [Байбаков 1981: 287]. Преобразованиями же после 1968 года он уже не занимался. Апатия его под занавес дошла до того, что на одном из заседаний политбюро конца 1970-х он был подвергнут критике даже главой Госплана Николаем Байбаковым, прекрасно видевшим, куда катится экономика [Гришин 1996: 40]. Но такие конфликты, развивавшиеся по принципу «Милые бранятся – только тешатся», уже ни на что не могли повлиять. От реформаторских экспериментов отказались на двадцать лет. Вплоть до начала горбачевской перестройки.