В советское время среди интеллектуалов, понимавших более-менее, как устроена экономика страны, популярностью обладал следующий анекдот.

На Красной площади проходит военный парад. Движутся колонны танков, мощные тягачи везут ракеты, стройными рядами маршируют вдоль Кремлевской стены пехотинцы и моряки. На трибуне Мавзолея Ленина руководители страны принимают парад и приветственно машут руками защитникам родины. Подразделения шагают друг за другом, но вот наконец торжественное действо подходит к концу. Генеральный секретарь уже собирается покидать трибуну, однако на площади вдруг появляется новая колонна – немолодые мужчины в серых плащах и серых шляпах, с весьма заметными животиками и полным отсутствием строевой выправки. Генсек удивлен, он не понимает, в чем дело, и обращается к министру обороны:

– Это твои бойцы?

– Никак нет. Впервые вижу.

– А может, это твои? – спрашивает партийный лидер у министра внутренних дел.

– Никак нет.

– Значит, твои? – оборачивается генсек к главе КГБ. – Они ведь в штатском.

– У моих сотрудников выправка и под плащами заметна.

Но тут властелина страны тихонечко трогает за плечо глава правительства:

– Это мой контингент – экономисты из Госплана. Они обладают страшной разрушительной силой.

Откуда же бралась такая сила, обращенная на свой же народ? В советской экономической мысли считалось, что Государственный плановый комитет Совета Министров СССР (Госплан) работает на строго научной основе и хорошо знает все происходящее в народном хозяйстве [Ефимов 1979: 248]. Поэтому он составляет основные задания, которые для каждой отдельной отрасли экономики конкретизируются затем в отраслевых министерствах. Эти министерства спускали предприятиям плановые задания и проверяли их выполнение. Понятно, что при такого рода подходе многочисленные советские чиновники не могли уместиться в трех-четырех хозяйственных министерствах, как это принято в рыночных государствах (финансов, труда, экономики, внешней торговли). К концу 1975 года одних лишь промышленных министерств у нас в стране насчитывалось аж три с половиной десятка. Гражданское машиностроение было разбито на 11 структур, в том числе министерство тракторного и сельскохозяйственного машиностроения, автомобилестроения, средств автоматизации и контроля. Отдельно существовали таинственные структуры с названиями, понятными лишь особо посвященным, – министерства общего машиностроения и среднего машиностроения. Под этими ничего не выражающими терминами крылись наши ядерная и ракетная индустрии (наверное, советские вожди хотели таким образом запутать наивных иностранных шпионов). Похожая картина чрезвычайной усложненности складывалась в строительстве, где имелось двенадцать структур, поскольку разные министерства формировались для создания различных промышленных, сельскохозяйственных и транспортных объектов [Smith 1988: 80–81; Пихоя 1998: 281].

Раз в пять лет, после завершения очередного партийного съезда, формирования правительства и назначения министров, ведущие газеты выходили с портретами назначенцев, занимавшими целый разворот большого формата. Десятки почти одинаковых лиц матерых товаропроизводителей (как назвал советских хозяйственников один современный публицист) глядели на читателя и создавали у него впечатление мощи и необъятности советской экономики.

Министерства, в свою очередь, подразделялись на структуры, именовавшиеся на специфическом сленге матерых производителей главками. В такие главки, например, объединялись отрасли Министерства пищевой промышленности – сахарная, кондитерская, мукомольная, хлебопекарная и т. д. Директор небольшой макаронной фабрики не имел прямого выхода на министра: между ними располагалось опосредующее звено управления.

В СССР считалось, что планы, спускаемые на предприятия сверху через всю эту сложную иерархическую систему, представляют собой результат серьезной, продуманной работы. Советских студентов на лекциях по политической экономии учили: подчиняясь приказам из центра, наши предприятия производят именно то и именно в таком количестве, что нужно обществу. Конечно, признавалось, что изобилия у нас в стране пока еще нет, но связано это (как утверждалось) с наследием разрушительной войны 1941–1945 годов, ошибками отдельных руководителей, недостаточной сознательностью части трудящихся и т. д. Историки любили проводить сравнения достигнутого уровня развития с 1913 годом и «доказывать» тем самым, что наше народное хозяйство сильно продвинулось вперед по сравнению с эпохой частной собственности. Что же касается сравнений с Европой второй половины ХX века, то они проводились, как правило, по очень узкому набору показателей – выплавка стали, добыча угля, производство тракторов, – но не по обеспеченности населения потребительскими товарами, не по среднему метражу квартир, не по ассортименту продуктовых магазинов.

Однако в то время как народ кормили баснями об эффективности планомерного развития, руководство СССР хорошо знало, как на самом деле функционирует система. Николай Рыжков – высокопоставленный сотрудник ЦК КПСС и будущий премьер-министр – отмечал, что в 1984 году по экономному методу непрерывной разливки стали в Советском Союзе производилось 13% металла, а в Японии – 79%. Разработали этот метод на Уралмаше, где Рыжков был в 1970-х директором. Но плановая система ничего не сделала для его массового использования, и мы сильно отстали от иностранцев [Рыжков 1996: 69].

А вот история, которую описывает Черняев. О ней говорили на Пленуме ЦК. В 1968 году в Свердловске начали строить новый трубопрокатный цех. Два года спустя строительство остановили. Но тут же заложили трубопрокатный цех в Челябинске, создание которого опять заморозили пару лет спустя. А в 1974 году, несмотря на недостроенные цеха, начали возводить еще один [Черняев 2008: 126]. Подобные случаи были далеко не единичными. Так называемыми долгостроями в полном соответствии с планами заполонили всю страну. Именно по этой причине средний срок строительства промышленного предприятия в СССР составлял десять лет, тогда как в США завод возводили за два года [Кудров 2007: 380]. Иначе говоря, люди у нас на стройке трудились, деньги тратились, но объект либо давал отдачу с большим опозданием, либо не давал ее вообще, поскольку выяснялось, что столь много продукции (например, проката) стране вообще не требуется.

Почему же так получалось? Скорее всего потому, что руководители разных предприятий, регионов и министерств имели собственные интересы, существенно отличавшиеся от интересов общества. Они хотели получить больше ресурсов, поскольку это давало им больше власти, повышало статус и в конечном счете оборачивалось различными формами вознаграждения [Whitefield 1993: 15]. Ради удовлетворения своих интересов разного рода начальники одновременно лоббировали выделение им средств на строительство. Поскольку каждый из этих начальников был весьма влиятелен и отказывать ему по всем запросам плановики не хотели, инвестиции раскидывались малыми долями по разным объектам. Вместо того чтобы формировать план капитальных вложений в интересах общества, высокопоставленные московские чиновники занимались удовлетворением интересов дружественных им чиновников и директоров. Кто-то в результате такого рода «содружества» приобретал большие ресурсы, кто-то – ордена и почетные звания, кто-то – повышение по службе. А страна в целом получала убытки.

Впрочем, во многих случаях, естественно, строительство цехов, заводов, магистралей доводилось до конца, и страна получала новую продукцию. Однако злоключения плановой системы на этом не заканчивались. Вот другой пример, приводимый хорошо информированным Черняевым. В 1970-е годы большие средства вкладывались в производство мощнейших тракторов К-700 (каждый ленинградский школьник знал, что на Кировском заводе производится этот замечательный гигант «Кировец». – Д. Т.) и Т-150. Однако трактор в сельском хозяйстве работает не сам по себе, а с помощью разного рода навесных орудий. Этих орудий производилось явно недостаточно. В итоге трактора использовались лишь на 50% своих возможностей [Черняев 2008: 189]. Похожим образом складывалась ситуация в автомобилестроении: в середине 1960-х годов 780 тысяч машин стояло без движения из-за отсутствия запчастей, как рассказывал секретарь ЦК КПСС А. Кириленко [Секретариат… 2021: 72]. А вот картина, которую наблюдал своими глазами на Амуре артист А. Равикович. Мощностей рыбозаводов, перерабатывающих улов, явно было недостаточно. В итоге суда, не имея возможности быстро сдать государству свою продукцию, вываливали недавно пойманную рыбу в реку или прямо на берег и вновь уходили на промысел. В магазинах не хватало продуктов, но дефицитный лосось гнил на берегах Амура, распространяя вокруг отвратительный запах [Равикович 2008: 158].

Опять возникает вопрос: почему? Если уж система плановая, то почему бы чиновникам в министерствах не согласовать заранее производство различных машин, а также соответствие числа судов объему мощностей рыбокомбинатов? С одной стороны, несогласованность могла возникать по той причине, о которой говорилось выше: государство финансирует производство в соответствии с лоббистскими усилиями влиятельных руководителей, а не в соответствии с целесообразностью. С другой – здесь надо говорить и о более важной причине провала механизма планирования. В рыночной экономике спрос фермеров на разного рода технику может показать, сколько всего нужно производить. Однако плановик в СССР должен был учитывать факторы, о которых не имел адекватной информации. Поди учти, например, как быстро выходят из строя разные агрегаты. Особенно на трудных российских почвах, при вечно пьяных механизаторах, при разворовывании запчастей, при наших сложных погодных условиях и притом – самое главное – что колхозы стремятся захапать на всякий случай как можно больше техники, нужна она им или не нужна. Причем даже если ты определишь, что страна нуждается, скажем, в расширении производства косилок, вряд ли на эти цели удастся быстро выделить дефицитный металл. Вряд ли строительство цеха будет идти меньше десяти лет. Вряд ли лоббисты сельхозмашиностроения в борьбе за ресурсы победят лоббистов танкостроения или станкостроения.

Станкостроение являлось, кстати, одним из наиболее сильных лоббистов. В начале 1980-х годов 800 тысяч станков в СССР простаивало из-за отсутствия станочников [Черняев 2008: 415]. Этот фактор неопределенности плановикам труднее всего было учитывать. Можно принудительно распределить металл для изготовления или вагоны для транспортировки продукции. Но нельзя заставить 800 тысяч человек стать станочниками, если они хотят быть инженерами, поварами или врачами. В сталинском ГУЛАГе заставить можно было, но возвращения подобной практики в СССР 1970-х мало кто хотел, даже несмотря на растущие экономические проблемы.

Нехватка работников была всеобъемлющей. Эта проблема возникла, например, в Курске при строительстве трикотажной фабрики. Функционировала она лишь в половину мощности. Трудиться там было некому, так как не имелось жилья для рабочих [Черняев 2008: 77]. Еще один пример из записей Черняева показывает глубину и сложность проблемы согласования множества факторов при планировании. Половина отечественных и импортных болгарских автокаров простаивает. Почему? Нет к ним аккумуляторов. Получается, что надо вроде бы построить новый завод? Действительно надо, но для производства этого вида продукции нет достаточного объема свинца. А раз нет свинца, то Госплан изымает средства, выделенные для строительства, – все равно ведь не построите [там же: 373].

Глубина данной проблемы была практически бесконечной. Если бы существовал идеальный плановик, он должен был бы спланировать расширение производства свинца, а для этого – увеличение добычи полезных ископаемых, проведение новых геологоразведочных работ. Причем все это нуждалось в средствах, людях, транспортных магистралях… Рыночная экономика решает эти вопросы посредством изменения цен: дорогие ресурсы идут на производство тех товаров, за которые потребитель готов больше заплатить. Советская экономика не решала эти проблемы вообще: дефицитные ресурсы уходили в распоряжение наиболее сильных лоббистов.

Зарубежные комментаторы, хорошо понимавшие слабости Советского Союза, поговаривали, что «СССР – это супердержава третьего мира, наиболее развитая из развивающихся стран и наименее развитая из развитых» [Steel 1985: 250]. Подобная чрезвычайно обидная для нас характеристика, увы, довольно точно отражала положение дел. Во всяком случае, она гораздо больше соответствовала реалиям, чем геополитическая догма о двух мировых супердержавах – США и СССР. Ведь к началу перестройки (в 1987 году) производительность труда в советской промышленности, по имеющимся у экономистов оценкам, составляла лишь 28,8% от производительности труда американской [Ханин 2008: 439].