Советские люди росли с верой в то, что при Сталине наша держава стала одной из сильнейших в мире. Но эти представления, почерпнутые из учебников, было трудно увязать с тем, что мы видели своими глазами. Шестидесятники могли еще, отвергая Сталина, отдавать дань значению социалистического строительства как такового. Но для внимательных семидесятников, не веривших в старые идеалы, повседневный дефицит стал более важным явлением, чем прочитанные в детстве заклинания коммунистических идеологов. А при внимательном взгляде на сталинское наследие мифология разрушалась полностью.

Черчилль вроде сказал как-то про Сталина, что тот принял страну с сохой, а оставил с атомной бомбой. Из Лондона, возможно, наша история виделась именно так. Но меня всегда удивляло, как могут подобные рассуждения всерьез восприниматься в Санкт-Петербурге. Ну ладно в Челябинске, Магнитогорске, Новокузнецке или Харькове, где возникали гиганты первых пятилеток, обыватель мог думать, будто до Сталина в России ничего не было – одни нищие крестьяне с сохой. Но в Петербурге-то?

Тот, кто жил в Ленинграде 1970-х и полагал, будто советская промышленность возникла лишь при «отце народов», должен был, наверное, сидеть в комнате с закрытыми шторами и читать пропагандистские брошюры, даже не выглядывая в окно. Поскольку если выглянешь, то увидишь гиганты индустриализации, создававшиеся еще до той эпохи, когда товарищ Сталин бегал по Кавказу и «укреплял российскую государственность» с помощью экспроприаций.

Любой человек, который ездил по Петербургу, пытаясь задуматься о том, что он видит вокруг, наверняка обнаруживал следующую картину. Город устроен концентрическими кругами. В сердцевине находится исторический центр. Со всех сторон он окружен заводами, построенными еще в царское время, и лишь изредка перемежающимися объектами советской индустриализации. А третий круг представляют собой спальные районы. Они отделены заводами от центра как раз потому, что промышленные зоны сформировались задолго до начала массового жилищного строительства советских лет.

Я вырос на Васильевском острове. Существовал как раз в пространстве этих трех концентрических кругов. Все обошел своими ногами. Лишь около половины района, известного туристам по Бирже, Ростральным колоннам и зданию Двенадцати коллегий, относится к историческому центру. Именно эта часть прорезана линиями, которые по изначальной петровской задумке должны были быть каналами. А там, где линии заканчиваются, начинается полоса заводов, разрываемая лишь Смоленским кладбищем. Заводы и кладбище отделяют от исторического центра тот район новостроек, где я жил с 1972 года.

Сердцем василеостровской промышленной зоны является Балтийский завод, основанный инженером Макферсоном и купцом Карром еще в середине XIX века [История Балтийского 2003: 15], то есть до того, как начался первый (дореволюционный) этап бурного промышленного развития России. На Балтийском мне пришлось поработать в 16 лет. Это была школьная производственная практика. Месяц я стоял за станком по четыре часа в день (как несовершеннолетний). Делал дверные замки. Работа была очень простой. Состояла всего из шести движений. Левой рукой я брал заготовку. Правой зажимал ее в тиски. Затем опускал рукоять сверла. В заготовке появлялось отверстие нужного размера. Потом сверло поднималось. Правая рука разжимала тиски. Левая брала изделие и кидала в тележку, которую грузчик к концу рабочего дня отвозил на следующий производственный участок. Взрослый рабочий на этой операции стоял по восемь часов. Каждый день. Всю свою жизнь. До пенсии. Если, конечно, не спивался. Самое сложное здесь было полностью отключить мозги, почувствовать себя не человеком, а частью большой машины. Поскольку невозможно свести сложную человеческую сущность к операции «взял-зажал-опустил-поднял-отжал-кинул».

Впрочем, такая работа по производству ширпотреба была просто синекурой в сравнении с тем, что приходилось порой делать рабочим на судостроительном производстве. Нас, школьников, провели по ведущим цехам, показали стапеля. На одном из производственных участков трудились рубщики корабельных винтов. Туда брали глухонемых. Вынести скрежет, возникавший при ручной рубке металла, обычный человек вообще был не способен.

Рядом с Балтийским заводом стоял завод Кожевенный. Восходящий аж к донаполеоновским временам. По нему именовалась и улица – Кожевенная линия. Название с василеостровской спецификой. Завод принадлежал происходившей из крестьян семье Брусницыных. Корпуса строились с конца XVIII века до 1870-х годов. Администрация предприятия располагалась в замечательном особнячке второй половины XIX столетия. Там работал мой отец. Я временами бывал у папы, и он показывал мне роскошный Дубовый зал, где проходили производственные совещания. Эта старинная роскошь сильно напоминала Дубовый зал Дома ученых (бывшего дворца великого князя Владимира Александровича). Только тот стоял на Неве, в историческом центре, а заводоуправление – в промзоне, на бывшей окраине Петербурга. Сегодня, впрочем, на месте кожевенного производства возник «Культурный квартал „Брусницын“» с зоной отдыха, кафе, закусочными и выходом к устью Невы. Но особняк пока в запустении.

Помимо отцовского места работы, об индустриализации царских времен напоминал мне и дом, где в небольшом издательстве трудилась мать. Дом Зингера на углу Невского и канала Грибоедова. Чудо русского модерна со знаменитым шаром, венчающим башню. В советское время там был оборудован крупнейший книжный магазин города (на первых двух этажах), а выше располагались многочисленные издательства. Строился же этот дом в начале ХX века для крупнейшей в мире компании – производителя швейных машин.

Когда учителя твердили мне про сталинскую индустриализацию, создавшую промышленность нашей страны, я никак не мог понять: так что же, не было разве «Зингера», не было Балтийского завода, не было кожевенного производства Брусницыных? А как с Адмиралтейскими верфями, которые отгораживают от моря мой морской город? Всякий петербуржец знает, что у крупнейшего порта на Балтике по сей день нет нормального морского фасада. Судостроительный завод, заложенный еще Петром, был в первой половине XIX века переведен из самого центра (где ныне Адмиралтейство) в район Галерного двора. Там он находится и поныне. Лишь узкая речка и канал отделяют Адмиралтейские верфи от дворцов великого князя Алексея Александровича и графов Бобринских.

А как быть с заводом «Арсенал» на набережной Невы – еще одним крупным петровским проектом? А с Путиловским заводом, мимо которого я часто проезжаю теперь, когда живу на юго-западе города? Этот основанный еще на рубеже XVIII–XIX веков завод не перестал быть детищем дореволюционной индустриализации оттого, что большевики переименовали его в Кировский [Мительман, Глебов, Ульянский 1961: 11–12]. А как быть со Станкостроительным заводом, возникшим под названием «Феникс» в середине XIX века трудами англичанина Мюргеда [Борисов, Васильев 1962: 5–6]? Если индустриализацию считать сталинской, то, может, считать, что Сталин и Санкт-Петербург основал?

Как быть с Обуховским заводом – ровесником Балтийского и Станкостроительного [Розанов 1965: 23–27]? Каким-то чудны́м образом в советской мифологии рассказы про Обуховскую оборону (знаменитую забастовку рабочих начала ХX века) сочетались с рассказами о том, что российская промышленность якобы возникла при советской власти. Более того, «буржуазное» утверждение о Сталине, сохе и атомной бомбе явно противоречило марксистскому тезису о том, что революцию 1917 года совершил рабочий класс. Ведь если численность рабочего класса у нас оказалась достаточной для свержения целой империи, значит, во времена этой самой империи было построено немало заводов, давших рабочие места крестьянам, уходившим от своей сохи в город.

Как, наконец, быть с Нобелями, которые в Петербурге основали завод, позднее названный назло надменному соседу «Русским дизелем» (хотя вернее было бы назвать его дизелем шведским)? Как быть с теми же Нобелями, которые в Баку сформировали целый район нефтедобычи, заложивший основы отрасли, по сей день кормящей и Россию, и Азербайджан [Осбринк 2003]? Как быть с заводом фирмы «Сименс» (ныне «Электросила»), который поставлял генераторы для сталинского Днепрогэса, но при этом сам являлся продуктом отнюдь не сталинской, а дореволюционной индустриализации?

Понятно, что при советской власти все эти предприятия неоднократно реконструировались. Но реконструкция ведь происходит всегда, в любой динамично развивающейся стране. Если бы заводы оставались в руках Нобеля, Сименса, Путилова, Брусницына, они тоже реконструировались бы, тоже приспосабливались бы к производству новой продукции.

Основы российской промышленности закладывались в XIX веке, и Петербург является памятником индустриализации ничуть не в меньшей мере, чем памятником русской архитектуры. Уже накануне Первой мировой войны Россия входила в число ведущих экономических держав мира по общему объему производства, хотя по производству на душу населения сильно отставала. Однако при этом стремилась нагнать лидеров. Россия по темпам роста в 1850–1914 годах опережала всех, кроме США, Канады, Австралии и Швеции [Грегори 2003: 24].

Качественный перелом в экономическом развитии России произошел благодаря реформам Александра II [Ляшенко 2003; Травин, Маргания 2011: 223–236]. Отмена крепостного права означала, что одни крестьяне освободились, разбогатели, стали промышленниками. Другие – освободились, обнищали, ушли в город на заработки и стали промышленными рабочими. Введение золотого рубля при министре финансов Сергее Витте сделало нашу страну привлекательной для иностранного капитала, поскольку бизнес увидел, что капиталовложения не обесценятся из-за возможной инфляции [Витте 1960: 87–98; Мартынов 2002: 151–198; Грегори 2003: 41; Травин, Маргания 2011: 293–306]. Инвестиции ускорились, и дело пошло на лад. Особенно быстрым было развитие нашей страны в предвоенный период: 1890–1913 годы. Сталинская индустриализация стала лишь логическим продолжением дела, начатого задолго до 1930-х годов. Причем надо заметить, что индустриализация была тогда практически общеевропейским явлением. По отношению к одним странам мы развивались быстрее, по отношению к другим – медленнее.

Когда я учился на вечернем отделении университета, мне пришлось в дневное время работать слесарем на Василеостровской ТЭЦ. Она стояла на Кожевенной линии рядом с заводом отца, а тылами своими выходила в сторону Балтийского завода. ТЭЦ и впрямь была продуктом сталинской индустриализации, но при этом органично вписалась в промышленную зону района. Электроэнергией она снабжала предприятия, построенные при царизме, а сама потребляла газ, месторождения которого были освоены уже в 1970-х годах при Косыгине. Одно поколение россиян передавало свои хозяйственные достижения другому. Так и росла наша экономика. Как до Сталина, так и после него. Росла за счет вовлечения все новых ресурсов – материальных и трудовых. Металлы, нефть, газ, «людишки», активно переселявшиеся из деревни в город, как при царе-освободителе, так и при «отце народов»… А переломным моментом в развитии был вовсе не революционный 1917 год и не сталинский год «великого перелома» (1929). Кризис старой системы пришелся на те самые «долгие семидесятые», о которых мы ведем речь. Поскольку именно к этому времени страна в основном исчерпала возможности своего традиционного экстенсивного развития [Васильев 1998: 13]. Именно с этого времени стала вызревать хозяйственная революция. И жизнь молодых семидесятников отразила нежизнеспособность экономики, зажавшей людей в проржавевшие старые тиски.

Конечно, большая часть представителей нового поколения имела смутные представления о проблемах функционирования экономики и могла еще долго кормиться сталинским мифом. В отличие от дефицита, с которым так или иначе сталкивались все, и от идеологической системы, донимавшей скептически настроенных семидесятников больше, чем их отцов и дедов, хозяйственный механизм открывался во всех своих несовершенствах лишь небольшой части советских людей. Он открывался внимательным наблюдателям на заводах, обнаруживавшим внезапно явную неэффективность производства, грамотным экономистам, способным осмыслить факты, не скрываемые цензурой, оппозиционно настроенным вольнодумцам, ищущим объяснений происходящего в зарубежных радиоголосах и в книгах из отделов специального хранения.

В целом поколению семидесятников кризис советской хозяйственной системы открылся лишь в перестройку. Но интеллектуальная элита поколения могла и раньше обнаружить то, о чем идет речь в данной главе.