Владимир Буковский вспоминал такую историю. Как-то раз осенью 1970 года к нему в дверь постучались два паренька лет десяти. «Мы собираем деньги на книжки для вьетнамских детей», – заявили юные семидесятники, продемонстрировав тем самым хорошее знание текущей политической конъюнктуры. Агрессия США во Вьетнаме жестко осуждалась советской пропагандой, и сердобольным гражданам грех было не поддержать несчастных детишек из оккупированной азиатской страны. Буковский, правда, не поддержал и, как вскоре выяснилось, правильно сделал, поскольку наследники идей Остапа Бендера на самом деле собирали деньги не на вьетнамцев, а себе на мороженое [Буковский 2008: 72–73].

Откровенное мошенничество и преступность в СССР 1970-х, естественно, существовали, однако представляли собой маргинальную среду, с которой осторожный человек за всю жизнь мог ни разу не столкнуться. Поскольку истинную ценность составлял доступ не столько к деньгам, сколько к товарам, настоящие наследники Великого комбинатора подвизались в сфере услуг, обеспечивавших доступ к дефициту. Такого рода работа не противоречила Уголовному кодексу, который, как известно, чтил Остап Бендер. По сути дела, она была такой же частью будничной советской жизни, как очередь, колбасная электричка или номенклатурный распределитель. Каждый крутился как мог.

То, как это происходит, мне рано довелось познать на собственной шкуре. Фактически неформальная система доступа к дефициту во многом определила мою жизнь с самого начала. Университет я оканчивал в радужном настроении. Преподавательская работа манила возможностью блистать перед студентами, благо язык был подвешен неплохо. Выпускников моей специальности почти всегда распределяли на кафедры политэкономии, и я надеялся, обосновавшись в одном из ленинградских вузов, быстро защитить кандидатскую, став молодым перспективным доцентом. Точнее, о распределении я вообще думал мало, полагая, что оно образуется как-то само собой. Формально механизм трудоустройства тогда (в 1983 году) был чрезвычайно прост. Кафедры, нуждавшиеся в молодых специалистах, присылали в университет заявки, а деканат факультета их удовлетворял. Не надо было суетиться в поисках работы. По справедливости, места в солидных вузах должны были доставаться тем, кто имел хорошие оценки в дипломе, а я по диплому точно входил в первую пятерку. Известная мудрость «Лучше иметь рожу красную, а диплом синий, чем рожу синюю, а диплом красный» мне не пришлась по вкусу. Физиономия моя ближе к выпуску обретала не слишком здоровый цвет, зато среди оценок было лишь три четверки. А в дополнение к диплому с отличием имелась еще неофициальная рекомендация одного из ведущих ученых ИМЭМО АН СССР (у которого я проходил практику) принять меня в аспирантуру ЛГУ. Если судить по всяким правильным книжкам того времени, подобных «яйцеголовых» должны были продвигать вперед и, уж во всяком случае, не задвигать на задворки отечественной науки.

Меня и не задвигали. Не подвергали репрессиям и не преследовали за вольномыслие. Тем более что вольности мыслей тогда в моей голове не имелось. Однако ближе к лету я стал замечать, что сокурсники приносили в деканат заявки с различных кафедр на «себя любимых». Они не стали ждать милостей от природы и государственной системы распределения, а просто подсуетились, используя связи своих родителей в номенклатурных и преподавательских кругах. И вот в некий отнюдь не прекрасный для меня момент вдруг выяснилось, что я чуть ли не единственный студент с курса, который остался без места.

Иногородние на распределение в Ленинграде не претендовали, поскольку не имели прописки и, значит, законного права на проживание. Они разъезжались по стране. Я же вдруг оказался вынужден к ним присоединиться из-за отсутствия распределения, несмотря на «присутствие» прописки и родительской квартиры. Замечу попутно, что похожую историю о красном дипломе и очень плохом распределении рассказал мне профессор Борис Колоницкий, только с ним это случилось не в ЛГУ, а в Ленинградском педагогическом институте [Колоницкий, интервью]. А Бориса Вишневского не оставили на кафедре в ЛЭТИ, хотя он был среди лучших учеников на своем курсе [Вишневский, интервью].

Что касается моей истории, то никто в деканате не желал мне зла. А некоторые профессора даже сочувствовали. Впрочем, не слишком сильно. Видно было, что подобные истории повторяются год от года и все давно махнули рукой на попытки сохранить связь между способностями студентов и местом их дальнейшей работы. Деканат сделал для меня, что мог. Не услал на Крайний Север, а дал выбрать между двумя «заманчивыми» предложениями. Первое – распределиться в Новгород, ближайший к Ленинграду вузовский центр. Второе – поступить в аспирантуру (!), но не простую, а целевую. С обязательством по окончании учебы отправиться преподавать в самый дальний от Ленинграда город – Владивосток.

Проще говоря, я мог решить, что мне приятнее. Сразу отчалить из дома, но сохранить возможность по выходным навещать Ленинград и даже иметь право на каникулах работать в Публичной библиотеке. Или три года кайфовать, заниматься наукой, жить под отчим кровом, но потом отправиться на другой конец света без сколько-нибудь реальных шансов когда-либо вернуться домой. Постепенно мне стало ясно, что в СССР имеется две различные логики существования. Согласно одной, я на все имею право. Надо лишь быть умным, смелым, трудолюбивым и т. д. Как пелось в одной популярной песне, «молодым везде у нас дорога». И если никто не перейдет мне эту дорогу, то… Однако на самом деле искусство жить в советском обществе (альтернативная логика существования) предполагало как раз умение переходить дорогу конкуренту. Обычно оно существовало вне связи с умом, смелостью, трудолюбием и т. д. Первостепенное значение имели личные связи, то есть возможности привлечь влиятельных союзников для решения конкретной проблемы. В стране формировался своеобразный рынок услуг, на котором, правда, деньги почти ничего не значили. Люди меняли услугу на услугу, стремясь к тому, чтобы они были приблизительно равноценны.

Не знаю точно, каким образом устраивались мои сокурсники (кроме тех, что были детьми профессоров, – тут все ясно), но могу объяснить, почему мне в конечном счете удалось остаться в Ленинграде. Произошло это исключительно благодаря связям отца. Не деньгам (взятки здесь не срабатывали, хотя теоретически папа, пожалуй, мог бы потянуть «конверт» для нужного человека), а именно связям. Отец был хозяйственным руководителем. Прямых контактов с ректорами и заведующими кафедрами вузов у него не имелось. Поэтому, несмотря на свою формально высокую должность, он явно проигрывал в конкурентной борьбе за трудоустройство сына родственникам большинства моих сокурсников, даже если они работали простыми доцентами или, скажем, сотрудниками университетского издательства, бухгалтерами вузов, а то и менее значимыми персонами. Но папиным деловым партнером (если можно применить это выражение к советской хозяйственной системе) был директор типографии. Сей важный человек решал многие свои проблемы, печатая книжки для других важных людей. Порой этим книжкам требовался хороший кожаный переплет. И тут-то на сцену выходил мой отец. Он обеспечивал поставки высококачественной кожи для типографии, чем делал «ценность» книжек значительно более высокой.

Здесь важно подчеркнуть, что никаких злоупотреблений, никаких нарушений закона в обмене услугами не было. Сейчас это нелегко понять, поскольку старая советская хозяйственная система давно исчезла. Тогда, в условиях дефицита книжек, кожи и всего прочего, начальник мог пустить товар в одном направлении или в другом. Скажем, типограф мог сделать книжку для Ивана Ивановича, а мог для Петра Петровича. Кожевник мог обеспечить кожей типографа Сидорова, а мог – типографа Сидоренко. Услуга Сидорову состояла в том, что его предпочитали Сидоренко. И Сидоров за это был благодарен. И обеспечивал благодарность. В свою очередь, без всякого нарушения закона.

Короче, партнер моего отца печатал книжки для одного небольшого ленинградского вуза. За что ректор был, очевидно, ему благодарен. Поскольку вузов много, книжек им нужно еще больше, а типографии – «не резиновые». И вот типограф попросил ректора устроить меня на работу. К счастью, на соответствующей кафедре имелась вакансия. В иной ситуации ее отдали бы какому-нибудь родственнику профессора или доцента. Но тут их обошел я, поскольку ректор был благодарен типографу, а тот – моему отцу.

Такого рода примеров устройства советской экономики можно приводить сотни. В конце 1970-х – начале 1980-х они часто попадали в кинематограф и в художественную литературу. Вот, скажем, фильм «Гараж» Эльдара Рязанова, сделанный на основе реальной истории, приключившейся в гаражном кооперативе «Мосфильма». Одна из сюжетных линий такова. Построить удобный гараж для своей машины было в СССР чрезвычайно трудно, в частности, потому, что не имелось выделенных для этого мест. В результате правление гаражного кооператива некоего института приняло в состав пайщиков ушлую даму – директора рынка. А та, соответственно, помогала доставать дефицитные стройматериалы, без которых гараж не был бы построен. В фильме «Мимино» Георгия Данелии главный герой получает возможность остановиться в московской гостинице через знакомого оперного певца, который звонит нужному человеку и обещает ему в благодарность за помощь билеты в театр. А в кинокартине «Блондинка за углом» Владимира Бортко представлен уже целый «парад» подобных нужных людей. Или «нужников», как назывались они на старом советском сленге [Войнович 2010: 526]. Каждый «нужник» обеспечивал на рынке услуг определенную нужду обращавшихся к нему советских граждан.

Вот как описывал А. Рубинов работу известного ему «нужника» – директора продовольственного магазина:

Расплачивались посетители за колбасы и конфеты, в частности, билетами на просмотр недоступных простому зрителю западных фильмов.

Олег Басилашвили вспоминал, как взволнованно говорил продавщице дефицитной литературы из «Книжной лавки писателей» на Невском проспекте в Ленинграде: «Если захотите в наш БДТ – я с радостью – в любой день – вот мой телефон!» [Басилашвили 2012: 103].

Обмен услугами был в 1970-х не маргинальным явлением, не отклонением от коммунистических этических норм, а, наоборот, абсолютной нормой. И чем более уважали того или иного человека, тем больше была вероятность, что он вступит так или иначе в систему обмена услугами, предлагая свой дефицит в благодарность за доступ к дефициту партнера. Появился даже анекдот про «нужника», звонящего клиенту с информацией о том, что достал ему место на престижном кладбище, но… с условием занять его не позже, чем завтра. А то место «уйдет» к тому, кто сразу готов стать покойником [Мельниченко 2014: 570].

Иногда случаи обмена услугами были весьма оригинальными. Скажем, газета «Известия» получила квартиры для своих сотрудников у московского мэра Промыслова, а в благодарность преподнесла ему снимок, на котором Брежнев дружески хлопает Промыслова по плечу. Известинский фотокор вовремя щелкнул аппаратом: подобные снимки советские чиновники обожали. Они вешали их в кабинетах и приемных, чтобы продемонстрировать каждому посетителю степень своей близости к «влиятельному телу» [Мамлеев 2008: 115].

Порой цепочки взаимных услуг были значительно длиннее, нежели в «Гараже», в «Мимино» или в моем случае. Вот, например, чудный образец из рассказа «Жизнь коротка» Сергея Довлатова. История, наверное, выдуманная, но, по сути дела, очень точно отражающая характер обмена услугами в СССР. Некой девушке (Регине), эмигрировавшей в Америку и желавшей там заручиться поддержкой маститого писателя – выходца из России, понадобилось приобрести раритетное издание его юношеских стихов. Оно имелось у спекулянта, но тому требовались не деньги, а собрание сочинений Мандельштама.

В некоторых случаях цепочки обмена услугами оказывались столь сложными и длинными, что их выстраивание становилось объектом профессиональной маклерской работы. Если бы, допустим, мой отец был руководителем не на кожевенном производстве, столь необходимом для типографии, а на каком-то другом, он, возможно, все равно смог бы решить вопрос о моем трудоустройстве. Но сделать это было бы значительно сложнее. Выход на директора типографии потребовал бы ряда опосредующих звеньев. О том, как маклер сводит между собой большое число людей, есть фильм Виктора Трегубовича «Прохиндиада, или Бег на месте» (1984) с блестящим Александром Калягиным в главной роли. Его герой где-то служит, но, приходя на работу, оставляет пиджак на спинке стула как знак своего присутствия, а дальше весь день крутится, общаясь с нуждающимися в услугах персонами и сводя их между собой. Именно герой Калягина был настоящим великим комбинатором 1970-х. То, как строил когда-то свою работу Остап Бендер, перестало быть актуальным. Ни деньги, ни «бронзулетки» не позволяли нормально жить в советской системе. А обмен услугами позволял добиваться почти всего, чего хотелось. Тема была настолько актуальной, что появился и своеобразный «женский вариант» «Прохиндиады» – фильм Юлия Райзмана «Время желаний» (1984), в котором героиня Веры Алентовой ведет себя примерно так же, как герой Калягина, но не для бизнеса, а для строительства собственной семьи: сложные комбинации обеспечивают приобретение мужа, карьеры для мужа, квартиры, в которой не стыдно жить с высокопоставленным мужем, и т. д. Фильм Райзмана заканчивается печально, но отражает схему, которую использовали многие семьи, обеспечивая себе нормальную жизнь.

Люди встречались, менялись, обогащались и начинали уважать друг друга. «Ты меня уважаешь. Я тебя уважаю. Мы с тобой уважаемые люди». Так говорил герой Аркадия Райкина в миниатюре «Дефицит» Михаила Жванецкого, которую знал в СССР, наверное, каждый. В умирающей советской пропаганде уважение формально еще отдавалось человеку труда. Но все уже понимали, что в реальной жизни его место занимает человек, «сидящий» на дефиците, человек бизнеса. Именно на это ориентировались семидесятники, волей-неволей узнававшие реальный механизм жизни буквально со студенческих лет. Нигде не было большего идеологического давления на студентов, чем там, где готовили преподавателей идеологических дисциплин: политэкономии, философии, научного коммунизма, истории КПСС. Я с моими сокурсниками получил изрядную дозу пропаганды за время учебы в университете. Но одна лишь история с распределением мигом переучила всех нас, дав больше знаний о реальном социализме, нежели пять лет хождения на лекции и семинары.