В начале 1970-х физик Жорес Алферов (будущий нобелевский лауреат) принимал у себя в ленинградском институте крупного бразильского ученого. Вежливость требовала после рабочего дня угостить коллегу ужином. Алферов попросил куратора, представлявшего «известную организацию», забронировать на вечер столик по соседству от института в ресторане гостиницы «Спутник», поскольку свободных мест даже там (на окраине города!) могло не оказаться. Куратор задание провалил: никто ученых в ресторане не ждал. Тогда они поехали искать столик где придется и нашли лишь в курортном поселке Солнечное, да и то лишь потому, что Алферов предъявил директору удостоверение лауреата Ленинской премии и объяснил ситуацию [Калитка 2020: 98–99].

Место в кафе и ресторанах советских времен могло быть дефицитным, как и все прочее. Конечно, не всюду, не всегда и не при каждом случае. Ситуацию с богемными заведениями Ленинграда хорошо выразил артист Сергей Юрский, познавший ситуацию как снаружи, так и изнутри. «В шесть место у дверей занимает швейцар в форме. Барьер закрыт. Вход только по мере возможности. И по пропускам. И по блату. Еще по пять рублей в руку. А также по договоренности. Ну и, естественно, по нахалке» [Юрский 2002: 181]. Писатель Илья Штемлер в романе позднесоветских времен «Универмаг» рисует похожую картину, уточняя, правда, что табличка «Свободных мест, к сожалению, нет» висела на дверях бара ресторана «Созвездие» и днем, и ночью. У входа толпилась очередь, рассчитывавшая на удачу, а внутри оставалось много свободных мест, резервируемых для особой публики. Фильм «Еще раз про любовь» (1968) начинается со сцены длинной очереди у входа в московский ресторан: до того, как отдохнуть, поесть и потанцевать, люди должны стоять, ожидая освободившиеся места. Вдруг выходит швейцар и говорит, что есть лишь одно место. Тогда из-за спин разнообразных влюбленных пар выскакивает героиня Татьяны Дорониной, поскольку она одна и может его занять.

Еще один барьер конца 1970-х состоял в том, что лучшие рестораны Ленинграда находились в интуристовских гостиницах, а вход туда разрешался лишь по пропускам.

Юный Олег Тиньков преодолевал интуристовский барьер с помощью взятки. При входе в гостиницу он давал швейцару трешку. Затем, правда, доплачивал в баре, где пиво официально продавалось по 55 копеек, но реально стоило рубль. Иначе бармен говорил: «Пива нет» [Тиньков 2010: 96].

Впрочем, днем попасть в не интуристовское, не элитное и не богемное заведение было вполне возможно. А некоторые ленинградские кафе стали в 1970-х даже культовым местом общения, о чем шестидесятники ныне вспоминают с пиететом. Например, о «Сайгоне», что размещался на углу Невского и Владимирского проспектов. Посещение «Сайгона» оставляло неизгладимый след эпохи социализма. Заведение напоминало скорее забегаловку, а не современное уютное кафе со столиками и мягкими креслами. Пить кофе приходилось за стойками, присесть удавалось в лучшем случае лишь на подоконник. Те, кто хотел покурить, просто прислонялись к стене и так стояли. Если душа просила алкоголя, надо было бежать в один из соседних гастрономов, а затем распивать в мороженице за углом, где некая бабка, промышлявшая сдачей бутылок, давала для этой цели стакан [Кузьминский 2009: 14]. В самом «Сайгоне» для кофепития использовались

После принятия жидкости возникала проблема мочеиспускания, которую в «Сайгоне» решить было нельзя из-за отсутствия туалета. В итоге пользовались либо рестораном «Москва» – близко, но грязно и за деньги, либо рестораном ВТО (Всесоюзного театрального общества) – чисто, бесплатно, но через дорогу [Здравомыслова 2010: 142].

Выпить дешевого портвейна, не выходя из кафе, можно было, к примеру, в «Севере». Зато в «Сайгоне» давали поесть. Однако завсегдатаи чаще питались все же в пельменных или у себя дома [Кривулин 2009: 15–16]. «Тех, кто ел, мы презирали: в „Сайгон“ не ходят, чтоб есть» [Белкин 2009: 192].

Я не ходил в «Сайгон» ни есть, ни пить. Бывал в пельменных, пирожковых, котлетных и в обычных столовых, где можно было нормально перекусить, выстаивая, правда, в обеденное время изрядные очереди. Качество еды сильно разнилось. Скажем, ленинградскую котлетную на Мойке доктор Сорокин описывает так:

Но больше всего в системе советского общепита (общественного питания) запомнились не очереди и не качество питания (для молодого желудка обычно вполне приемлемое), а неизменные алюминиевые ложки-вилки, которые перед едой надо было обязательно протирать бумажками, лежавшими на столах вместо дефицитных салфеток. Ложка-вилка всегда оставляла на бумаге жирный черный след. Нож не оставлял, поскольку его в столовых не бывало вообще. Один мой приятель, чтобы разрезать мясо, носил с собой перочинный. Я же обычно грыз мясо с куска, не слишком заботясь о том, как моя некультурность выглядит со стороны.

Ресторан мне первый раз довелось посетить лет в десять. Вообще-то, семья наша хоть и жила в достатке, но праздники отмечала дома – с салатом оливье, дефицитными шпротами, которые доставал папа, и длительным стоянием у плиты, выпадавшим на мамину долю. Звать гостей в ресторан было бы слишком накладно, да, в общем-то, и не соответствовало бы духу времени. Каждый советский человек 1970-х знал, что демонстративное потребление, столь характерное для стремящейся подчеркнуть свою успешность буржуазии [Веблен 1984], может обернуться не ростом твоей репутации, а, наоборот, проблемами. «Наши люди в булочную на такси не ездят», – говорила неприятная героиня-управдом в кинофильме Леонида Гайдая «Бриллиантовая рука».

Но разок-другой тряхнуть кошельком для просвещения ребенка можно было, и папа сводил меня в ресторан ленинградской гостиницы «Россия», что возле парка Победы на Московском проспекте. Выбора не имелось, поскольку в новостройках, где жила наша семья, это был единственный ресторан. Угощались мы тогда котлетой по-киевски, которую отец очень любил. Второй раз папа сводил меня в подобное заведение лишь через несколько лет. Мы жили уже на Васильевском острове. А в «островных» новостройках не имелось вообще ни одного ресторана. Зато с Васильевского было ближе ехать до центра, а потому отправились мы аж в «Метрополь», где в помпезном зале кушать было как-то неловко. Казалось, ты совершенно неуместен здесь со своим вульгарным пищеварительным процессом. В «Метрополе» надо петь стоя «Боже, царя храни» с бокалом «Вдовы Клико» в руке, поздравлять передовиков производства от имени нашего дорогого Леонида Ильича или же, на худой конец, проводить торжественные заседания руководства партии «Единая Россия». Я был тогда настолько подавлен торжественностью обстановки и официантами, которые в моей личной детской иерархии были явно главнее школьных учителей, что даже не запомнил отведанных блюд. Из просмотренного бегло меню остались в памяти таинственные шнельклопсы. Сочетание моих скромных языковых познаний с нулевыми гастрономическими наводило на мысль, что это клопы, сготовленные по-быстрому. Недавно из интернета я наконец узнал, как сильно ошибался, однако попробовать шнельклопсы за много лет мне как-то не довелось.

«Метрополь» был вершиной ресторанной помпезности, но выше «Метрополя» в личной иерархии моего отца значился «Кавказский». Там можно было отведать люля-кебаб, а он для папы являлся образцом кулинарного искусства. В последний раз я был в «Кавказском» со своим однокурсником Алексеем Кудриным где-то в конце 1980-х. У Алексея, который жил практически на одну аспирантскую стипендию, было тогда очень мало денег. И он грустно рассуждал о каком-то тусовщике, который мог зайти в изысканный ресторан, обаять магическим образом официантов и попросить: «Сварите-ка нам картошечки».

Я подобным талантом никогда не обладал. Неуверенность, видно, была написана у меня на лице даже тогда, когда в кармане имелось достаточное число денежных знаков. Поэтому советский ресторан был для меня всегда формой внутренней борьбы с официантом. Тот обычно плохо скрывал свое презрение к посетителю, а так как при ограниченности общего числа ресторанов выбора особого не имелось, приходилось брать это презрение в качестве «нагрузки» к заказу.

Лишь однажды, уже на закате «совка», в перестроечные годы, я решился дать системе отпор. Да и то использовав для этого свое «служебное» положение. Дело было в Киришах – одном из райцентров Ленинградской области, куда я приехал в качестве лектора. Приехал с вечера. Поселился в гостинице и спустился в ресторан поужинать, так как столовые в это время суток были уже закрыты. Есть хотелось сильно. Однако официантка меня упорно игнорировала. То ли для демонстрации своего морального превосходства. То ли просто потому, что за другими столиками сидели клиенты более выгодные. Ждать пришлось около часа. Официантка даже не принимала заказ. Попытки как-то привлечь ее внимание обернулись лишь издевательским: «Ничего, мальчик, подождешь». Это переполнило чашу моего терпения. Еще с утра, выезжая из Ленинграда, я был счастлив как лектор, перешедший с районного масштаба на областной. А тут меня вновь опустили до «мальчика».

Ужинать пришлось в кафе возле вокзала, до которого от гостиницы топать минут двадцать быстрым шагом. Но пока я туда шел, пока закусывал и пока возвращался обратно, в душе моей вызревал план изощренной мести. Достойный не мальчика, но мужа. С утра я и впрямь ненадолго превращался в значительного мужа, поскольку должен был читать лекцию на партхозактиве района, где собирались все местные начальники под председательством секретаря райкома КПСС. Этого несчастная официантка знать не могла. Этого она не прочла в моих глазах. И это, по всей видимости, ее погубило. Наутро в помпезном здании стиля райкомовский (в)ампир я читал свою лекцию. Времена тогда были еще весьма аморфные. Гласность уже существовала, но видимость пока доминировала. Конкретных реформ не осуществлялось, однако критиковать недостатки советской хозяйственной системы было можно. Более того, партхозактивисты, еще не подозревавшие, что скоро им кранты, с радостью откликались на критику, поскольку лучше других понимали дурость централизованного администрирования. И вот, рассказав им немного о намерениях партии расширить самостоятельность директоров, поднять материальное стимулирование и ослабить министерский контроль, я вдруг сделал рискованный ход. «Вместе с тем сами предприятия должны соревноваться друг с другом за рубль потребителя, чтобы не случалось такой истории, с какой я столкнулся вчера». И дальше последовал краткий рассказ о безобразном обслуживании в ресторане гостиницы.

Живые примеры из жизни в то время еще были редкостью. Лекторы и телеведущие обычно тупо бубнили по написанному. Поэтому моим вчерашним мытарствам киришский партхозактив уделил большее внимание, нежели последней речи Горбачева. Народ оживился, заулыбался, стал одобрительно перешептываться, явно приветствуя новые веяния в экономике. И лишь один руководящий товарищ – типаж с условным названием «морда шире плеч» – стал по мере движения моего рассказа медленно наливаться краской. Не знаю, был ли это директор гостиницы, ресторана или кто-то еще, связанный со сферой обслуживания, но, судя по тому, как глядел секретарь райкома, этого дядю ждало несколько душевных матюгов в приятной обстановке начальственного кабинета.

Впрочем, маленькая месть меня не порадовала. Приятнее дать чаевые за хороший сервис, чем наказать за хамство. О Киришах у меня остались тяжелые воспоминания. Но зато они уравновешиваются впечатлениями, полученными на противоположном конце Ленинградской области. Осенью 1980 года я копал с однокурсниками картошку в деревне Токарево на сырых, холодных полях Выборгского района. Копали мы по шесть дней в неделю от рассвета до заката. На душе было так мерзко, что даже чтение «Капитала» Маркса вспоминалось порой как светлый праздник, как победа свободного человеческого духа над выраженной в гнилой картошке природной необходимостью.

Однако в воскресенье полагался отдых. Что означало работу лишь до обеда. И от «идиотизма деревенской жизни», на который сетовали в «Манифесте коммунистической партии» еще Маркс с Энгельсом [Маркс, Энгельс 1948: 13], росло стремление к безумным поступкам. Однажды мы с однокурсниками Андреем Илларионовым и Вадимом Солдатовым после обеда рванули вдруг в Выборг. Пешком пять километров до шоссе. Затем километров тридцать на автобусе. Когда выходили, уже смеркалось, а надо было еще добраться до Выборга, повеселиться и вернуться назад. Но главной проблемой для проведения вечера в приличном обществе стала даже не удаленность Выборга, а размещение бараков, где мы проживали. Стояли они в непролазной грязи. Поэтому наш выход в свет состоялся в больших резиновых сапогах типа «Красный говнодав». Именно так мы и завалились в кафе «Бригантина». Взяли по бифштексу и бутылочку «Фраги». Вольный воздух русской Финляндии с молдавским вином и белорусской музыкой («Малиновки заслышав голосок…») сотворили чудо. Пир брюха перешел в пир духа. Мы плясали, как заведенные, в своих говнодавах, несмотря на неделю, проведенную в борозде. И все удовольствие на троих обошлось лишь в пять сорок. До сих пор поверить не могу, что так дешево! Случались порой отдельные успехи и в эпоху развитого социализма.