Смолокурение и сидка дегтя
Конечно, не так уж много лесного мусора, пусть и густо пропитанного смолистой живицей, оставалось от ее очистки. А смолы требовалось много. Хотя бы на осмолку деревянных корпусов морских кораблей и речных барок и лодок, да на смоленые канаты. Россия была главным поставщиком древесной смолы для Европы, для ее кораблестроения, главным образом в Англию, владычицу морей. Вообще, интересная картина с королевским флотом: лес русский, конопать русская, смола русская, канаты из пеньки русской, парусина русская, а флаг английский. Русская смола шла на экспорт в Англию и Голландию уже с середины XVI века, с 1562 года, через Печенгский монастырь, а с XVII века – через Архангельский порт. Из этого порта в XVIII веке экспортировали от 6 до 60 тысяч бочек смолы, а в период с 1797 по 1851 год вывозилось из Архангельска уже от 50 до 200 тысяч бочек на 85–300 тысяч рублей серебром, что составляло около 98 % русского смоляного экспорта. Колебания в объемах производства объясняются тем, что с возвышением спроса и, соответственно, цен на смолу быстро расширялось производство, предложение начинало превышать спрос, цены падали и производство сокращалось. А уж сколько смолы оставалось на внутреннее потребление, для речного и морского судостроения – никто не знал. Так что остатками от живицы обойтись тут невозможно. Поэтому вернемся снова к нашему полесовщику.
Естественно, что смолокурением заниматься можно было только в лесных губерниях, где лес и на исходный материал, и на топливо был дешевым, почти даровым. Основным районом производства смолы, поступавшей в Архангельск, было т. н. Поважье (по р. Ваге и ее притокам): Вельский уезд Вологодской губернии и Шенкурский – Архангельской. Так, в 1815–1843 годах из Архангельской губернии к порту поступало от 47 до 68 тысяч бочек, и из Вологодской – от 26 до 40 тысяч. В Вельском уезде целые деревни занимались смолокурением. По рекам Кулою, Ваге, в низовьях Устьи и Кокшеньги почти каждый крестьянин имел свою смолокуренную печь. Смолокурение здесь было настолько развито, что целые волости в лесных губерниях занимались выделкой глиняных кубов для смолокуров. В 50-х годах XIX века в Вельском уезде крестьянам принадлежало 111 ямных, 63 корчажных и 624 кубовых смолокуренных «предприятий». В них выкуривалось до 15 тысяч пудов смолы на сумму от 11 до 35 тысяч рублей. В конце 20-х – начале 30-х годов XIX века в удельных деревнях Поважья поставкой смолы занимались 3334 семьи (около 13 336 душ мужского пола), в 1859 году – 4069 семей (17 894 души мужского пола), т. е. 27–30 % крестьян.
Живицу брали в течение нескольких сезонов. И, наконец, приходила пора браться за самоё древесину. Зимой лес валили и вывозили для сплава. Но на этом мужик свою делянку в покое не оставлял: он ведь уплатил попенные за каждое срубленное дерево. Правда, до начала XIX века производство смолы сборами не облагалось, и только в 1810 году был введен лесной налог, повышенный в 1838 году. Летом, в свободное от сельскохозяйственных работ время, он снова появлялся в лесу, вооружившись топором, лопатой и крепкой вагой – длинной толстой жердью. Еще в период подсочки живицей густо пропитывался древесный ствол. А после того, как ствол повалили, корни его ведь «не знали», что дерева уже нет, они только «ощущали» страшную рану и спешили залить ее живицей, усиленно гнали соки, которые и пропитывали оставшийся пень. Эти просмоленные пни подкапывали, подрубали и выворачивали вагами из земли. А затем разбирали топорами на щепу – осмол. Из осмола также курили смолу (мы помним, что и при выжиге угля из хвойных пород в качестве побочного продукта также получали некоторое количество смолы).
Мелко порубленные вершинки, сучья и комли, оставшиеся от порубки, а также осмол загружали в специальные смолокуренные печи и нагревали на огне без доступа воздуха. Топливом служили остатки от порубки. Печи эти имелись у крестьян, специально занимавшихся смолокурением, – одна на несколько человек, а то и на небольшую деревню: ведь специальная кирпичная печь дорого стоила. У кого смолокуренной печи не было, те пользовались обычными домашними печами. Осмол загружался в специальные смолокуренные кубы. Можно было обойтись и без дорогих кубов, используя обычные глиняные корчаги: в дне пробивали дырочку и вставляли глиняную отводную трубку, загружали корчагу осмолом, накрывали другой корчагой, обмазывали шов глиной, и все это ставили в русскую печь. А можно было поступить еще проще: прямо в лесу, на сухом бугорке рыли яму глубиной около сажени и диаметром в несколько саженей, так, чтобы дно ее к центру немного опускалось; от центра в сторону вела в земле слегка наклонная деревянная труба, выходившая в яму, и в этой яме под концом трубы ставилась порожняя бочка. В яму загружался осмол, поджигался и закрывался землей и дерном с «продухами», которые то открывались, то закрывались, в зависимости от интенсивности тления дерева, как это было и при выжиге угля. Вытапливавшаяся смола собиралась на дне ямы и по трубе поступала в бочку. Так получали ямную смолу. Процесс был довольно длительный: после поджига через день начинала идти смола и текла 4–5 дней. Так смола и разделялась на рынке: печная, корчажная и ямная, но при учете производства обычно ямная объединялась в одну группу с корчажной: качество, в принципе, было одинаковым. Разумеется, печной способ давал выход смолы в два-три раза больше, нежели ямный, но по химическому составу ямная смола считалась лучше; однако при печном способе дополнительно получали древесно-уксусную кислоту и древесный спирт. Разумеется, дешевое ямное производство преобладало: в 1854–1858 годах в Устьладинском приказе Шенкурского уезда было 258 ям и 106 печей, в Благовещенском – 196 ям и 87 печей, в Великониколаевском – 372 ямы и 8 печей; в Вельском уезде в 1859 году было 243 печи и 1405 ям, а в 1860 году – 243 печи и 1785 ям.
Цены на бочку смолы в Архангельске в 1811–1851 годах колебались от 1 рубля 90 копеек до 2 рублей 40 копеек; расходы на бочку составляли от 44 копеек до 1 рубля 5 копеек, так что чистый доход с бочки составлял менее полутора рублей серебром. Однако не нужно думать, что вологодские крестьяне купались в деньгах. Правда, в Тимошенской волости Сольвычегодского уезда крестьянин Рудаков сплавил в 1855 году в Архангельск 170 бочек смолы, Баскаков – 1250, Анцыферов – 350, Худяков – 300, Севастьянов – 300, Щеколдин – 800, Мокиев – 510, Некрасов – 500, Борисов – 700. Но это были не просто производители, или даже совсем не производители-смолокуры, а скупщики. Они-то и получали львиную долю доходов от крестьянского смолокурения. В 30-х годах XIX века в Шенкурском уезде бочку смолы покупали у производителей за 70 копеек – 1 рубль, а в Архангельске ее продавали за 1 рубль 60 копеек – 1 рубль 90 копеек. Между тем на производство бочки смолы, в зависимости от сырья и технологии, уходило от 16 до 24 дней, так что на рабочий день приходилось 5–10, изредка до 15 копеек серебром; при печном производстве доход возрастал до 20 копеек. В 1871 году пуд кубовой смолы в Кадниковском уезде стоил 1 рубль, корчажная ценилась в 50 копеек за пуд, а ямная еще дешевле. Устройство «заведения» из двух кубовых печей обходилось в 20 рублей, на выкурку 30-пудовой бочки смолы шло два воза дров, стоивших около 35 копеек. В результате затрат чистый заработок сводился к небольшой сумме. В 50-х годах удельные чиновники, обследовавшие производство, отмечали в отчете, что «Заработок ничтожный по сравнению с теми ужасными трудами, которые несет смолокур <…> а существовать без смолокурения нет средств». А двадцатью годами позже компетентный современник писал: «Выгода крестьян состоит единственно в том, что без этой работы им было бы трудно достать денег на уплату податей». Однако по своему значению смолокурение приближалось к земледелию и давало в 50-х годах в Шенкурском уезде 40–45 % всех доходов удельных крестьян от промыслов, а в целом по Важскому краю 33–38 % доходов.
Смолокурением занимались не только архангельские и вологодские крестьяне, но и в других лесных местностях, вплоть до начала ХХ века. Смола ведь шла не только на осмолку речных и морских судов и другие надобности. Ее перегоняли на скипидар, а он был необходим в других производствах. Уже в конце XIX – начале ХХ века смолокурение было развито в лесных уездах Казанской губернии – Царевококшайском и Козьмодемьянском, отчасти в Мамадышском, Спасском и Чистопольском. Почти все смолокуры также жгли уголь. Всех кустарей, занимавшихся выжигом угля, сидкой дегтя и смолокурением (а эти три вида промыслов плюс получение сажи для лакокрасочной и резиновой промышленности тесно связаны) в губернии было до 15 тысяч. В остальных местностях промысел встречался весьма редко. Козьмодемьянские смолокуры сбывали продукт на скипидарный завод в окрестностях д. Отар по 25–30 копеек за пуд, спасские – смолу по 45–60 копеек за пуд, уголь по 50–70 копеек за четверть в Спасский затон на судостроительный завод общества «Кавказ и Меркурий». Заработок в зиму был от 40 до 60 рублей на человека. Но к ХХ веку промысел этот стал приходить в упадок: леса были повырублены, сырье стало стоить дорого, и древесную смолу стали заменять более дешевыми материалами – отходами от перегонки нефти.
Однако мы говорили о безотходности кустарного хозяйства, а пока речь шла только о хвойных породах. А ведь в лесу не только хвойные деревья. В русских лесах, например, сплошь да рядом с елями и соснами растет и береза. Недаром у нас так любят говорить о «русских березах»: как будто береза не растет в Финляндии или Швеции, в Германии или во Франции, в Канаде или США.
Шла в дело и береза. И прежде всего на сидку дегтя. Наш современник, пожалуй, и не знает, для чего нужен деготь. Разве что кто-нибудь из людей попросвещеннее вспомнит о мази Вишневского или о дегтярном мыле. А уж как выглядит эта бурая маслянистая жидкость – никто, поди, и не знает. И нынче купить бутылочку дегтя намного труднее, чем самые шикарные парижские духи.
Между тем когда-то Россия была важнейшим поставщиком дегтя на европейский рынок, а уж сколько его шло на рынок внутренний – никто и не ведал. А шло его немало. Ведь без дегтя хорошей кожи не получишь, а кожа шла и на обувь, и на конскую сбрую, и на приводные ремни в промышленности, и много куда еще. Кроме того, часть дегтя использовалась в канатном производстве. Ну, а еще дегтем смазывали оси и колесные ступицы в экипажах: чистым либо в смеси с салом, так называемой коломазью. Да еще деревенские парни по ночам дегтем мазали ворота девкам, замеченным в предосудительном поведении. То-то потехи, как утром вся деревня увидит измаранные ворота: девка честь потеряла. Так что отцам дочерей на выданье следовало по утрам выходить пораньше да посматривать на ворота: не пора ли снимать полотнища да сострагивать с досок въевшийся едкий деготь. Впрочем, на такие дела дегтя не так много требовалось.
А вообще дегтя требовалось очень много. Много его и производили. В конце 50-х годов XIX века только в Вельском уезде Вологодской губернии было 37 дегтярных заводов, и давали они до 7 тысяч пудов дегтя на 3–4 тысяч рублей. Ну, «завод» – это звучит слишком громко: просто одна-две кубовых печи, как при смолокурении.
«Сидели» деготь точно так же, как курили смолу. Обходя делянку, сначала снимали с берез верхний слой коры, бересту, или скалу. Куда она шла – об этом потом скажем. На месте повреждения вскоре нарастала грубая толстая шершавая кора: береза тоже залечивала раны. Ведь деготь – прекрасное антисептическое средство. Если у вас когда-нибудь будет лошадь, и вы собьете ей спину седлом, либо она будет засекаться от неправильной ковки и собьет себе бабки (не деньги, а надкопытную часть ноги) – помажьте ранку дегтем, чтобы черви не завелись. Ах, да, дегтя-то теперь в России днем с огнем не найдешь… Владельцы скакунов и конюшен есть, а дегтярей нет.
Свалив березу, снимали с нее и вновь наросшую кору, и ту ее часть, которая покрывает комель ствола – толстая, черная и растрескавшаяся. Этот материал и пускали на сидку дегтя. Но это еще не все. Как и в случае с хвойными породами, летом корчевали пни, которые густо пропитывались смолистым веществом для залечивания раны, и разбирали их на щепу. А затем все это – кора и щепа – загружалось в кубы и корчаги и перегонялось на огне без доступа воздуха. В днище куба была отводная трубка, через которую и выпускали деготь. А топливом служили остатки от поваленной березы: сучья и ветки. Стволы шли в дело, тонкая кора шла в дело, грубая кора шла в дело, пенья-коренья шли в дело – на месте срубленной березы, как и на месте сосны или ели, оставалась ровная полянка: хочешь – снова лес сей, хочешь – под пашню пускай. У неграмотного русского мужика всякая древесина была деловой. И вся тут экология.
Производство скипидара требовало усложнения и удорожания заведения, и скипидарных заводов в том же Вельском уезде в 50-х годах было только четыре. Требовались и специальные печи для пережигания древесины (бросовой, конечно) на сажу. Сажи вельскими крестьянами производилось тогда до 7–9 тысяч пудов на сумму около 1 тысячи рублей. Шла она в лакокрасочную промышленность: у художников и сегодня хорошая черная краска называется «сажа ламповая».
Но сухой перегонкой древесины, т. е. получением угля, смолы или дегтя, лесные промыслы не ограничивались. Кое-кто, может быть, еще по школьным учебникам помнит словечко – поташ. Там он применительно к истории экономики часто упоминается. Но вот что это за штука, едят ли его, пьют ли или надевают на голову – почти никто не знает. А это просто сода. Но без нее не получишь ни стекла, ни мыла.
Получали его из золы растений, древесных и травянистых. Конечно, древесину употреблять удобнее: это же сколько, например, полыни по степи нужно собрать, чтобы нужное количество золы получить! Можно и стебли подсолнечника употреблять – там, где его целые плантации сеют. В России с ее лесными богатствами все же древесину употребляли, точнее – всякий мусор, который остается на делянках или валяется в лесу: хворост, сучья, пеньки. Жгли этот исходный материал в специальных печах, жгли в ямах, а то и просто на кострах. Если очень долго пережигать такой мусор в яме, то в конце концов на дне ее обнаружится какой-то рыхлый грязный белесоватый ком. Это шадрик – полуфабрикат. Затем его нужно прокалить в чистом пламени, чтобы удалить воду и грязь; но тут важно не перестараться, чтобы не произошло сплавления. И тогда, часов через шесть, получим чистое белое вещество, напоминающее раскаленный песок. Только будет его «с гулькин нос», для домашнего употребления. А в промышленных масштабах делалось иначе: золу, предварительно смочив, засыпали в чаны с двойным дном, заливали водой и тщательно перемешивали. В ложном дне, на которое накладывали слой соломы, было отверстие, а между днищами вставлялась отводная трубка для щелока. Вообще-то все это немного сложнее, но я же пишу не руководство по получению поташа. В общем, часа через четыре спускали первый раствор щелока. Эту операцию производили еще дважды, теперь на два часа, каждый раз получая более слабый раствор. А затем на больших железных сковородах на открытом огне выпаривали щелок, получая все тот же шадрик, который нужно было прокалить, получив чистый поташ.
