Беспомощность
При хронической травме человек пытается адаптироваться к своему внутреннему и внешнему миру, но его психический уровень и ресурсы не всегда достаточны для адаптивных действий (9, с. 172). Я не осознавала, что все еще защищалась от того, что, даже если было не закончено, было уже не опасным для меня из-за моей возможности покинуть ситуацию, – да, мама продолжала быть непоследовательной и временами критично жестокой, однако я была уже вовсе не ребенком, неспособным перенести ее критику, чье выживание зависело от ее одобрения, а значит, я «могла» закончить наше общение в подобной манере.
Требуется высокий психический уровень для понимания того, что ключевая цель, достижение которой требовало стольких усилий (например, желание любви жестоких родителей), совершенно недостижима. Однако психический уровень людей, страдающих от последствий психической травматизации, далеко не всегда достаточно высок, поэтому они вновь и вновь повторяют действия, направленные на достижение нереалистичных целей (9, с. 173).
Они будто заколдованы цепями привычного ужаса, не замечая того, что их жизнь изменилась. Эти цепи призрачны, но они приносят нестерпимую фантомную боль, которая кажется до ужаса реальной. И я была в их числе. И я пыталась справиться с этой фантомной болью так, как могла.
Бессел ван дер Колк описывает эксперимент Стивена Майера и Мартина Селигмана, изучавших тему беспомощности у животных крайне жестоким образом: они поместили собак в клетки и систематически били их разрядом электрошока. Для пушистых зверей (я пишу это и глажу свою собаку, но мне хочется, чтобы вы были осведомлены об этом хорошо иллюстрирующим последствия травмы эксперименте) удары током стали неотвратимым шоком. Спустя несколько подобных действий экспериментаторы открыли клетки и снова пустили ток. Несколько псов из контрольной группы, не получавшие электрошока до этого, убежали, едва увидев открывшуюся клетку. Но собаки, уже пережившие до этого неотвратимый шок, не предприняли никаких попыток сбежать – они лишь беспомощно лежали в своих клетках, скуля и испражняясь в ожидании новой травмы.
Ван дер Колк заключает: «Одной только возможности спастись оказалось недостаточно, чтобы пережившие психологическую травму животные – или люди – выбрали путь к свободе. Подобно собакам Майера и Селигмана, многие травмированные люди просто сдаются. Вместо того чтобы экспериментировать с новыми вариантами, они остаются в плену хорошо знакомого им страха» (2, с. 37).
А это значит, что человек, который пережил комплексную травму и поверил в неотвратимость боли, продолжает жить в своей клетке, даже если она уже открыта.
Жизнь, вращающаяся вокруг битвы за привязанность любой ценой, – вот та единственная жизнь, которая была мне знакома. Раз за разом я повторяла одни и те же действия, связанные с поиском хоть капли тепла. Я не растеряла свои мечты – так, как, вероятно, растерял их мой папа. У меня их просто не было. Никогда не было.
Я не мечтала вырасти и стать кем-то. Я не мечтала вырасти и жить где-то. Я не мечтала вырасти и изменить что-то. Я не мечтала о том, что сбегу из дома. Что я стану жить отдельно. Что «это» когда-нибудь закончится. Ничего подобного.
Я не мечтала – я выживала и при этом была очень беспечной. Жаль, что эта всепоглощающая беспечность была вовсе не такой, как у Дейзи Бьюкенен. Она была основана не на легкомыслии, нет; она была основана на глубочайшей безнадежности.
Мое выживание было лишено надежды, и это не было для меня осознанным тяжелым экзистенциальным переживанием. В моей любимой книге «Три товарища» один из героев был красочно припечатан словами своего друга: «Будь здоров, Готтфрид! Ты – блоха, резво скачущая по шуршащей кальке времени…» (34).
И я идентифицировала себя с этой блохой. Моя психика решила задачку так: когда надежды нет – остается лишь беспечность. Беспросветность будущего была основой, помогающей мне справляться с повседневными трудностями. «Ничего не жди» было моим неосознанным девизом, моей базовой настройкой. Это было нейтральное утверждение, не вызывающее во мне никакой бури эмоций. Это было больше похоже на смирение, нежели на обреченность.
Изредка школьная привычка иметь хоть какие-то амбиции прорывалась сквозь мое безразличие – они незримо соседствовали рядом. На весенние каникулы я улетела со своей подружкой в гости к ее семье в Москву и там познакомилась с ее старшим братом. Он показался мне очень загадочным – еще бы, ведь он был увлечен культурой Востока, знал несколько иностранных языков и много поразительных историй. Его интеллект и нетипичные для меня интересы покорили меня – а также то, как он на меня смотрел. Мы стали общаться по электронной почте, и с ним я открыла для себя ощущение того, что меня читают. Это было потрясающе. Это рождало во мне эйфорию.
В работе над этой книгой я снова соприкоснулась с тем, что чувствовала та юная часть меня, ведь я снова пишу о личном. В блоге и прошлых книгах я пряталась – за научно-популярными текстами, за мыслями других людей, за своим психотерапевтическим опытом. За стеной отчуждения, сотканной из слов.
А сейчас вы читаете меня – и я чувствую, что живу. Дышу. Делаю то, что казалось давно утраченным. Я снова ощущаю эйфорию обнаженной уязвимости – как и 16 лет назад, когда мне самой было 16 лет. После стольких лет я все еще могу разделить с самой собой эти чувства. Милая девочка, я способна тебя понять. Я снова вспомнила, каково это. И я благодарна тебе за то, что ты открыла для меня эту грань себя. Я знаю, что ты делала это, потому что не могла не делать, – а я делаю это, потому что действительно хочу. Ты делала это, потому что бежала от своих чувств и пыталась справиться с ними, – а я делаю это, потому что иду этим чувствам навстречу и хочу, чтобы они жили во мне, расцветали во мне, не боялись меня. Я беру тебя под свое крыло и даю тебе возможность говорить – так, как ты всегда этого хотела. О том, о чем ты всегда хотела поговорить. О том, о чем ты всегда хотела рассказать.
Я нашла эти письма во время работы над книгой. Это самая старая летопись моих самоощущений из всех, что сохранились.
С этим человеком я проявляла достаточно сильную уязвимость и делилась своими взаимоисключающими переживаниями.
Я писала ему, что волнуюсь за свое поступление, – а в следующем письме говорила «хотя, пожалуй, мне плевать».
Я писала ему, что хочу учиться в Москве, – а в следующем письме говорила «хотя, возможно, все это не имеет для меня никакого значения».
Я писала ему, что у меня текут слезы после неудачно (в моей картине мира) сданных экзаменов, – а в следующем письме говорила «если честно, мне все равно, что будет с моим будущим».
Я писала ему, что поступила на физфак, мехмат, факультет естественных наук и психфак, – а в следующем письме говорила, что «мне настолько все неважно, что я хочу сделать выбор, наугад ткнув пальцем в факультет, на котором буду учиться».
Временами мои подписчики задают мне вопросы о моем «предназначении». Я не фанат этого слова – думаю, в жизни много интересных дорог. И вот вам очередная ирония диссоциативной амнезии: я совершенно не помню, как и почему выбрала психологию. Кажется, я была настолько разочарована и в себе, и в математике с физикой (справедливости ради, тогда я физику не любила – хотя сейчас смотрю на нее совсем другими глазами), что решила саботировать все известное мне о себе ранее и просто пойти куда глаза глядят. Нет, меня не влекло к психологии, чтобы «познать себя». И нет, меня не влекло к психологии, чтобы помочь другим. Чтобы кого-то спасти. Кого-то исцелить. Все это не было ни прямыми, ни косвенными причинами моего выбора. Думаю, я просто балансировала в моменте здесь и сейчас, и волны хаоса моей жизни выплеснули меня на психфак. Помню, на одном из самых первых занятий в университете нас снимали на камеру, задавая вопросы о наших профессиональных надеждах. Знаете, что я сказала? «Надеюсь, мы все подружимся». Вот и все мои надежды на будущее к тому моменту.
Сейчас я могу точно сказать, что мое состояние соответствовало всем диагностическим критериям КПТСР: мне были знакомы телесные флешбэки, избегание мыслей и воспоминаний о травме, гипербдительность, отсутствие эмоций, диссоциативные состояния, саморазрушающее поведение, стойкие негативные представления о самом себе и, наконец, социальные сложности.
Исключение составляла дружба. Эта сфера с самого юного возраста была для меня чем-то особенным.
Конечно, даже в дружбе можно было увидеть торжество моей аффективной личности: например, в университете, едва я немного перебирала с алкоголем, мое сознание тут же отключалось, и АЛ занимала водительское кресло. Наутро я ничего не помнила: по рассказам моих друзей, я совершенно отказывалась нести ответственность за свою жизнь, принимала рискованные решения, когда же они пытались меня вразумить и ругали меня, я лишь хохотала им в лицо. Это происходило снова и снова – когда мы ходили на вечеринки, я летала с барных стоек, разбрасывала свою обувь, которую они искали по всему клубу, исчезала и не предупреждала, что не вернусь ночевать, тех подруг, с которыми жила, несмотря на наши с ними договоренности. Когда они звонили мне, я не отвечала, но могла позвонить им в пять утра, и, смеясь, сообщить имя парня, с которым проводила время, и резюмировать: «Грибы!», вводя их в курс своих наркотических экспериментов. Моя АЛ веселилась, хохотала, буйствовала, я же просыпалась наутро и помнила только, как начинался вечер, – и ничего после этого. Господи, какое же у моих друзей было ангельское терпение! Они пережили со мной самые мрачные мои времена, и я бесконечно благодарна за то, что они были рядом. За то, что верили в меня.
Я до сих пор помню букеты, которые они прислали мне, пусть и живут на разных концах света, когда вышла моя первая книга. Эти цветы – пионы, розы, гортензии, ирисы, эустомы – были прекрасны.
Мне важно, что частичка меня в виде моих текстов живет рядом с ними и является свидетелем их повседневной жизни. Особенно «Самоценность». Она стоит в их квартирах и домах, украшает их книжные шкафы, лежит рядом с их кроватями, является их настольной книгой.
Некоторые из них читают ее перед сном, некоторые вдумчиво обращаются к ней в сложные периоды своей жизни, некоторые не особенно погружаются в чтение психологических рассуждений, но дарят ее своим близким, родителям и друзьям.
У моей мамы до сих пор нет ни одной моей книги – и я не думаю, что эта книга станет исключением из правил.
Еще несколько лет назад мне было очень больно от этой мысли. Сейчас же я мысленно листаю фотоальбом, в котором запечатлены места обитания моих книг: у моей сестры, у моей тети, у моих друзей. Раньше они лежали на прикроватной тумбочке моей дорогой бабушки, которой больше нет; она читала их с карандашиком, оставляя закладки в тех местах, которые ей запали в душу больше всего. Когда она прочитала мою первую книгу (на мой нынешний взгляд, достаточно нескладную), она сказала: «Как жаль, что я не прочитала ее 50 лет назад».
Когда вы отправляете мне фотографии и видео с моими книгами, я добавляю их в этот мысленный фотоальбом. Не переставайте, хорошо? Если быть откровенной, когда я писала эту страницу, я расплакалась. Я писала ее на море, куда улетела вместе с подругой, – всю первую половину дня мы работали бок о бок. Она увидела мои слезы, подошла ко мне, обняла меня и расплакалась вместе со мной.
Дорогой мой друг, читающий эти слова: спасибо тебе за то, что ты рядом.
А вам, дорогие мои читатели, клиенты, подписчики: спасибо, что решились заглянуть по ту сторону рая вместе со мной. Спасибо, что дали шанс этой истории и этим словам.
