Конец мира

Предвозвещением же догматов о скончании и изменении мира служит и то, что предано нам ныне кратко в самых начатках богодухновенного учения в начале сотворил Бог (Быт. 1, 1). Начавшееся со временем по всей необходимости и окончится во времени. Если имеет начало временное, то не сомневайся о конце (2).

Корыстолюбец

У тебя в виду золото, а на брата не обращаешь внимания. Знаешь чекан монеты и различаешь настоящую монету от поддельной, но вовсе не узнаешь брата в нужде. Тебя крайне веселит доброцветность золота, но не рассчитываешь, сколько стонов бедного сопровождает тебя.

Как представлю взорам твоим страдания бедного? Осмотрев внутренность дома, видит он, что золота у него нет и никогда не будет; домашние приборы и одежда точно таковы, как и у всякого нищего; все они стоят не многих оболов. Что ж еще? Обращает, наконец, взор на детей, чтобы, отведя их на торг, в этом найти пособие против голодной смерти. Представь при этом борьбу неминуемого голода и отеческой любви. Голод угрожает самой бедственной смертью, а природа влечет к противному, убеждая умереть вместе с детьми. Много раз собирается он идти, много раз останавливается; наконец побежден, вынужденный необходимостью и неумолимой нуждой. И над чем еще задумывается этот отец? «Которого прежде продать мне? На которого приятнее взглянет хлебопродавец? Не взять ли старшего? Но уважаю его старшинство. Или младшего? Но жаль его возраста, который не чувствует еще несчастий. Этот сохраняет в себе ясные черты родителей; а этот способен к учению. Увы, какое затруднение! Что со мною будет? На которого из них напасть мне? У какого зверя занять мне душу? Как забыть природу? Если всех удержу при себе, то увижу, как все будут истаевать от голода. Если продам одного, то какими глазами буду смотреть на остальных, сделавшись уже для них подозрительным, так что перестанут мне верить? Как буду жить в доме, сам доведя себя до бесчадия? Как пойду за стол, на котором обилие произведено такими средствами?» И он после бесчисленного множества слез идет продавать любезнейшего сына!

А тебя не трогает страдание, ты не хочешь взойти в чувствование природы! Этого несчастного угнетает голод, а ты медлишь и смеешься, способствуя тому, чтоб продлилось его бедствие! Он утробу свою предлагает тебе ценой за пищу, а у тебя не только не цепенеет рука, собирающая подать с таких несчастий, но даже ты еще домогаешься большего и стараешься, как бы, взяв больше, дать меньше, чтобы для этого бедняка несчастье его сделать во всех отношениях более тягостным! Ни слезы не возбуждают в тебе жалости, ни воздыхания не смягчают сердца; ты непреклонен и неприступен! Во всем видишь золото, везде представляешь золото; о нем грезишь и во сне, о нем думаешь и во время бодрствования. Как сумасшедшие в припадке бешенства не действительные видят вещи, но представляют то, что производит в них болезнь, так и у тебя душа, одержимая сребролюбием, во всем видит золото, во всем видит серебро. Приятнее тебе смотреть на золото, нежели на солнце. Ты желал бы, чтобы все превратилось в золотой состав, и, как только можно, придумываешь к тому способы. Чего не приводишь в движение ради золота? Хлеб у тебя делается золотом, вино сседается в золото, и шерсть обращается у тебя в золото; всякий торговый оборот, всякая выдумка приносят тебе золото. Золото само себя рождает, размножаясь через рост; в тебе нет сытости, не видно конца пожеланию. Детям, когда они жадны, нередко позволяем без меры есть то, что они особенно любят, чтобы излишним пресыщением произвести отвращение; но не таков корыстолюбец: чем более он получает, тем большего желает.

Если богатство притекает, не прилагайте (к нему) сердца (Пс. 61, И); а ты удерживаешь текущее и преграждаешь ему все пути. Но когда оно удержано и запружено, что тогда делает с тобой? Расторгает преграды (1).

Кража

Укравший что-нибудь, если сам собой покается и сам себя осудит, один год да будет не допускаем к приобщению Святынь. А если обличен, то два года. Время же наказания пусть будет разделено для него на припадание и стояние с верными, и потом да сподобится приобщения (6).

Красота

Как в городах берут за руку и всюду водят людей, в них не бывавших, так и я введу вас в сокровенные чудеса того великого града. А в этом граде, в котором древнее наше отечество, и из которого изгнал нас человекоубийца-демон, поработивший человека своими приманками, – в этом граде увидишь ты первое бытие человека и вскоре постигшую нас смерть, которую породил грех – этот первородный плод начальника зла – демона. Здесь познаешь и себя самого, земного по природе, но дело Божиих рук, много уступающего бессловесным в силе, но поставленного властелином над бессловесными и неодушевленными тварями, умаленного в том, чем снабдила природа, но по превосходству разума способного возноситься в самое небо. Если это изучим, то познаем себя самих, уведаем Бога, поклонимся Творцу, поработаем Владыке, прославим Отца, возлюбим нашего Питателя, почтим Благодетеля, не перестанем покланяться Начало-вождю нашей, и настоящей, и будущей, жизни, – Тому, Который дарованным уже богатством удостоверяет и в обетованных благах, и по изведании нами настоящего делает для нас несомненным ожидаемое. Ибо если временное таково, то каково же вечное? И если видимое так прекрасно, то каково невидимое? Если величие неба превосходит меру человеческого разумения, то какой ум возможет исследовать природу Присносущего? Если это подлежащее разрушению солнце так прекрасно, так велико, так быстро в своем движении и совершает чинные обращения, имеет величину, соразмерную вселенной, и не выступает из своих отношений к целому, а по красоте своего естества составляет как бы светлое око, украшающее собой тварь, и если им не насыщается зрение, то каково по красоте Солнце правды? Если не видеть этого солнца – большая потеря для слепого, то какая утрата для грешника быть лишенным истинного Света? (2)

* * *

Трудившиеся над исследованием учения о добродетели говорили, что одни добродетели составляются из умозрения, а другие неумозрительны: так, благоразумие составляется из умозрений при рассуждении о добре и зле, целомудрие – из умозрений о том, что должно избирать и чего избегать, справедливость – из умозрений об усвояемом и неусвояемом, мужество – из умозрений о страшном и нестрашном. Но красота и крепость суть добродетели неумозрительные, следующие за теми, которые из умозрения; ибо некоторые из мудрых красоту находили в соразмерности и стройности душевных умозрений, а крепость усматривали в окончательном произведении положенного в нас добродетелями умозрительными. Впрочем, чтобы в душе были красота и сила производить должное, для этого имеем мы нужду в Божией благодати…

По благоволению Твоему дай силу доброте моей (Пс. 29, 8). Хотя прекрасен был я по природе, но стал немощен, потому что умерщвлен грехом по злоумышлению змия. Поэтому Ты к доброте моей, какую я получил от Тебя при первом устроении, присовокупил и силу исполнять должное. Прекрасна всякая душа, в которой созерцается соразмерность свойственных ей сил; но истинная и вожделейнейшая красота, созерцаемая только имеющими очищенный ум, принадлежит Божию и блаженному естеству. Кто внимательно устремляет взор на сияние и изящество сей Красоты, тот заимствует от Нее нечто, как бы от красильного раствора, на собственное свое лице наводя какие-то цветные лучи. Потому и Моисей, сделавшись причастником этой Красоты во время собеседования с Богом, имел прославленное лице. Поэтому чувствующий свою добродетель издает этот благодарственный глас; Господи, по благоволению Твоему дай силу доброте моей. Но как за умозрительными добродетелями следуют неумозрительные, красота и сила, так есть и пороки неумозрительные, безобразие и бессилие. Ибо что неблагообразнее и отвратительнее души, преданной страстям? Посмотри на гневного и на примечаемую в нем дикость! Рассмотри скорбящего, унижение и упадок его души! А кто подпал сладострастию и чревоугодию, кто вне себя от страха, на того согласится ли кто и смотреть? В них душевное расположение выступает на самые оконечности тела, равно как и следы душевной красоты бывают видимы во внешности святого мужа. Итак, нам должно заботиться об этой красоте, чтобы Жених-Слово, встретив нас, сказал: вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе (Песн. 4,7) (2).