Часть вторая
Об элементах войны
Глава VI
Политика и стратегия
Политика – это руководство нацией, управление государством. Стратегия – это руководство вооруженной частью нации, управление той эманацией государства, что называется армией.
Политика– целое, стратегия– часть. Стратегия творит в области, отчеркнутой ей политикой. Это – политика войны, тогда как самая война – элемент политики государства. Откуда явствует, что стратегия есть один из элементов политики – и, безусловно, один из капитальных ее элементов.
Задача политики – подготовить работу стратегии, поставить стратегию в наиболее выгодные условия в начале войны и как можно лучше пожать плоды стратегии после войны.
Дипломатия и стратегия – это две руки политики. И тут необходимо, чтобы правая рука все время знала, что делает левая – и обратно. Раньше, чем предпринять какой-либо ответственный шаг государственного, тем более международного, значения, политик должен оглянуться на стратега и спросить его: «Я собираюсь сделать то-то. Достаточно ли мы для этого сильны?» Если стратег ответит утвердительно, то политик сможет высоко поднять национальное знамя и смело выйти на международное ристалище. Но если стратег ответит отрицательно, – то политику ничего не останется, как свернуть знамя, бить отбой, сбавить тон, пожертвовав подчас самолюбием во избежание худшего из несчастий. В этом случае долг стратега заранее предупредить политика, не дожидаясь его вопроса.
Когда зимой 1909 г. Австро-Венгрия решилась на аннексию Боснии и Герцеговины, Эренталь предварительно запросил Конрада. И – получив ответ, что русская армия дезорганизована Японской войной, а собственная достаточно сильна, чтобы в союзе с германскою справиться с нею, – дерзнул на этот решительный шаг. Извольский в свою очередь обратился к генералу Редигеру с вопросом, в состоянии ли мы на это реагировать, в состоянии ли Россия защитить свое достоинство великой державы? И получил честный, прямодушный, неприукрашенный ответ… Ценой жестокого унижения Россия была спасена от катастрофы.
Классический случай взаимодействия политики и стратегии – когда политик обратился к стратегу – имел место в 1870 г. Франко-прусский конфликт (по поводу кандидатуры Гогенцоллерна на испанский престол) развивался всю первую половину июля. Король Вильгельм лечился на водах в Эмсе. Он был настроен миролюбиво, решив почить на лаврах Датской и Австрийской кампании. Бисмарк, наоборот, видел в войне с Францией последний этап завершения единства Германии – грандиозной цели, к которой неуклонно стремилась его политика.
16 июля Бисмарк, Мольтке и Роон завтракали втроем в Эмсе – когда на имя канцлера вдруг прибыла депеша от французского посла в Берлине. Это был ответ французского правительства на прусскую ноту– ответ, составленный в очень мягких, примирительных выражениях. Все трое приуныли. Стало ясно, что при миролюбивом короле война отныне невозможна и объединение Германии придется отложить, если и не до греческих календ, то до очень отдаленного времени.
Бисмарк встал. Он принял решение. «Скажите, – обратился он к Роону, – снабжена ли наша армия всем необходимым?» – «Безусловно, снабжена», – ответил Роон. Канцлер перевел взгляд на Мольтке: «Ручаетесь ли вы за успешное ведение войны?» – «Ручаюсь», – ответил Мольтке.
«Тогда, – пишет Бисмарк в своих мемуарах, – я вышел в соседнюю комнату, сел за стол и переделал весь текст французской депеши, заменив ее тон и содержание, заменив примирительные выражения резкостями». То есть подделал депешу и в этом виде понес ее королю. Король Вильгельм, возмущенный «наглостью» Франции, ответил резким отказом на французские предложения – и Наполеон III объявил ему войну…
Этот классический случай, известный истории под названием «эмской депеши», показывает нам политика, пусть беспринципного, но гениального. Политика здесь, безусловно, владеет стратегией. Но этот же случай выявляет нам и стратега, умеющего брать на себя ответственность, как бы благословляющего политика на его чреватые огромные последствия шаг. Короче, в Эмсе мы видим непревзойденный образец политики и стратегии. Какая огромная разница между «художественной» подделкой депеши и аляповатыми баснями 1914 г. о «восьмидесяти переодетых французских офицерах, пытавшихся проникнуть через германскую границу» и о «бомбардировщиках Нюрнберга французскими летчиками»! Это – как раз разница между Бисмарком и Бетман-Гольтвегом, разница, которой в области стратегии соответствует разница между Мольтке-старшим и Мольтке-младшим.
В 1870 г. в Германии, тогда еще Пруссии, и политика, и стратегия – на высоте. В 1914 г. в той же стороне ни политика, ни стратегия на высоте не оказались.
* * *
Бывает, однако, что один из этих двух «элементов национального действия» на высоте, другой – нет. Разнобой этот служит признаком расшатанности государственного механизма, утраты согласованности движений его частей. Он указывает на расстройство организма, где правая рука утрачивает чувство солидарности с левой.
Особенный разительный пример несоответствия политики со стратегией являет нам Наполеон. Величайший полководец истории явился в то же время совершенно несостоятельным политиком. Он пренебрег мудрой традицией Ришелье и королевской Франции. Упразднением мелких немецких княжеств он способствовал образованию единой германской нации. Кацбах и Лейпциг были результатами этой близорукой политики. Во внешней своей политике Наполеон добился соединения против себя всех тех, кого он должен был держать разъединенными. Внутренняя его политика столь же катастрофична. Его гражданское законодательство, составленное в анархическо-индивидуалистическом духе утопий Руссо, с сохранением якобинской централизации управления, разрушило семейные устои Франции. Те сотни тысяч французов, что Наполеон погубил в своих красивых, но в конечном итоге бесполезных сражениях, – ничего в сравнении с миллионами и десятками миллионов французов, которым он своим законодательством запретил родиться. «Code civil» погубил французскую рождаемость. Известны слова лорда Кастльри на Венском конгрессе – «Зачем нам добивать Францию? Предоставим это ее законодательству!»
Упадочный период нашей старой государственности можно вообще резюмировать как несогласованность политики и стратегии.
В 1877 г. наша политика на высоте (чему способствует личное влияние Царя Освободителя и патриотизм общества). Она имеет мужество принять «великодержавное» решение вопреки Европе и объявить Турции войну. Зато стратегия плачевна.
В 1878 г. стратегия выправилась. Русская армия у стен Цареграда. Но тут капитулирует политика.
В 1905 г. – полный разнобой. Политика игнорирует стратегию. Нельзя было сознательно идти на риск конфликта с Японией, не позаботившись закончить Сибирский путь. Нельзя было преследовать грандиозные цели на Дальнем Востоке, опираясь всего на два или три батальона сибирских стрелков. Нельзя было брать лесные концессии на Ялу, не позаботившись устройством доков в Порт-Артуре. Нельзя было делать второй шаг, не сделав первого. Стратегия, впрочем, тоже совершенно не на высоте и дает себя застать врасплох. Витте и Куропаткин стоят друг друга.
Русская стратегия Великой войны, при всей своей посредственности, не была так уж плоха, как-то может показаться по ее результатам. Но она была связана по рукам и по ногам плачевнейшей политикой. Россия беспрекословно подчинялась самым абсурдным требованиям своих союзников, приносила безоговорочно насущные свои интересы в жертву их самым мелочным, меркантильным расчетам (под фирмой «общесоюзного дела»). Мы играли жалкую роль. По первому приказанию союзников мы бросались для них в огонь. Мы сразу пошли у них на буксире, подпали под их полное и абсолютное влияние, закрепостили себя ужасным Лондонским протоколом.
Эта унизительная подчиненность сказывалась и на мелочах. Русские генералы странствовали за полярный круг на междусоюзные конференции в Шантильи – и никому в голову не пришла мысль устроить таковые в Барановичах либо в Могилеве (что имело бы важное значение и в том отношении, что Россия была бы здесь представлена перворазрядными величинами, и ее удельный вес сразу повысился бы). Мелочь эта вообще характерна для нашего неумения соблюдать достоинство России в переговорах с иностранцами. Наша история полна парижских, лондонских, венских, берлинских конференций. Но нет ни одного «Петербургского мира» либо «Московского договора». Даже после удачной войны мы шли извиняться за свои победы в заграничные столицы вместо того, чтоб предложить заинтересованным иностранцам явиться к нам!
Мы никогда не умели разговаривать с иностранцами – и в Великую войну не сумели поставить себя на подобающее место и не сумели использовать наше, в сущности, очень выгодное, политическое положение. Союзники в нас чрезвычайно нуждались, особенно в первые два года войны. Нашу помощь нам надо было продавать совершенно так же, как они продавали свою землю.
Прекрасный пример нам дала Италия своим упорным и беззастенчивым торгом перед вступлением в войну. Политическое чутье всегда было в почете у соплеменников Макиавелли124. Италия сразу же показала своим будущим союзникам, что «возить на себе воду» она не позволит. И благодаря этому политическому чутью и этой политической воле удельный великодержавный вес Италии на междусоюзных конференциях сразу же стал более высоким, нежели удельный вес России, несмотря на гораздо более скромный размер «лепты на общесоюзное дело».
Не будем говорить про довоенную французскую цензуру плана нашего стратегического развертывания. Французы определили как численность сил нашего Северо-Западного фронта, так и сроки его готовности – в результате чего наше наступление в Восточную Пруссию на 15-й день мобилизации (в то же время мы совершенно лишены были права делать какие бы то ни было замечания, высказывать какие бы то ни было пожелания относительно знаменитого «Plan XVII»). Упомянем только про одну из слишком многочисленных наших моральных капитуляций– «нароческое наступление» в марте 1916 г. Предпринято оно было по настоянию союзников армии нашего Западного фронта с целью облегчить Верден.
Двести тысяч русских офицеров и солдат окровавленными лоскутьями повисли на германской проволоке (одна 2-я армия лишилась 140 000 убитыми и ранеными), но сберегли кровь тысячам французов. К апрелю 1916 г. за Верден легло в полтора раза больше русских, чем французов.
Неудача этого предпринятого в мартовскую распутицу наступления до того морально повлияла на генерала Эверта, что он потом (уже летом) категорически отказался перейти в наступление вторично – и победоносные, но малочисленные армии Юго-Западного фронта, не поддержанные, захлебнулись в своей победе, а кампания 1916 г. оказалась безрезультатной.
Вот к каким жестоким последствиям в стратегии приводит слабая политика, бесхарактерность, неспособность твердо и властно огородить свои права, сказать «нет» (объяснив, почему именно «нет»). Мы не в силах были что-либо отказать нашим союзникам – даже когда они требовали, чтоб мы им вырывали из нашего же живого тела куски мяса. А двенадцать лет спустя маршал Петен в своей книге «Верден» ни словом не упоминает о тех двухстах тысячах русских, что отдали свою жизнь и кровь тогда при Нароче…
Из русских деятелей Великой войны политическим чутьем и сознанием государственности были наделены лишь генерал Гурко – поборник равноправия России с союзниками – и командовавший в 1914 г. Черноморским флотом адмирал Эбергардт.
Немедленно же по прибытии «Гебена» в Золотой Рог адмирал Эбергардт сознал, что эти корабли вовлекут Турцию в войну с Россией (последствиям чего должно было явиться закрытие проливов и полная изоляция России от остального мира). Он предложил атаковать «Гебена» в турецких водах своими пятью старыми, но отлично стрелявшими кораблями, – и этим предупредительным мероприятием – политической мерой пресечения – удержать Турцию от выступления. Блистательная Порта и младотурки были бы раздосадованы, а Даунинг-стрит опечалился бы этим самоуправством. Но России не пришлось бы умирать от удушья. Сазонов запретил эту спасительную операцию. В 1878 г. русская дипломатия боялась английских броненосцев – в 1914 г. она боится своих собственных!
* * *
Несостоятельность политиков сказалась и в Гражданскую войну.
Весь трагизм русского дела заключался в том, что красные антигосударственники по существу – оказались государственниками по методу, тогда как белые – по существу государственники – оказались по методу анархистами. Анархичность Белого движения стала причиной его гибели.
Эта анархичность в первый год борьбы за спасение России была особенностью обеих сторон. Кубанские походы велись под знаком импровизации и красными, и белыми. Только красные поспешили как можно скорее отказаться от импровизации и вступить на путь организации. Белые же, наоборот, импровизацию возвели в систему. Подвиги обоих Кубанских походов придавали этой импровизации героический оттенок. Романтика взяла верх над политикой, добровольчество над регуляторством, импровизация над государственностью.
Вот причина катастрофического исхода второго года войны, причина, погубившая Московский поход. Отсутствие политики, ее игнорирование, выразилось в неустройстве занятых местностей, неиспользовании их человеческих ресурсов (при населении в 60 миллионов – на фронте всего 22 тысячи штыков). Не были использованы огромные офицерские кадры (до 70 000 офицеров на территории Вооруженных Сил Юга России), упущено создание регулярной силы, воссоздание государственности. Многие ошибки генерала Деникина были затем исправлены в Крыму генералом Врангелем. Однако пословица «лучше поздно, чем никогда» в политике неприменима.
Анархизм в Крымский период сказался в отсутствии внешней политики. Северная Таврия обращена была в «Восточную Пруссию» для спасения Польши.
Пилсудский был таким же врагом России, как Ленин. И то обстоятельство, что Польша ввязалась в борьбу с РСФСР, было чрезвычайно благоприятным для Вооруженных Сил Юга, получивших передышку после зимнего разгрома и новороссийской катастрофы.
В интересах освободительной белой борьбы было извлечь как можно более выгоды из польско-советской войны.
Разгром Польши был чрезвычайно выгодным. Во-первых, побеждался один из врагов русской государственности. Во-вторых, разгром Польши и выход большевиков на границы Центральной Европы (потрясенной войною и представлявшей собою необозримый склад горючего материала) всполошил бы Францию, ибо вся ее версальская постройка оказалась бы под ударом. Врангель в Крыму был бы единственным спасителем положения и смог бы диктовать свои условия французскому правительству.
Поражение Польши повышало удельный вес Русской Армии в Крыму. Победа «Речи Посполитой», наоборот, делала «русских белых» лишними.
Этого как раз не понял генерал Врангель. Он стремился оказать помощь Польше, исходя из ошибочного – романтического, а не политического расчета: «всякий, кто борется против большевиков – наш союзник».
Задачей настоящего политика (имевшего бы не только огненную душу, но и холодную голову) было не мешать красному врагу русской государственности сокрушить польского врага русской государственности. Минус на минус давал плюс.
Идеальным политико-стратегическим решением был отвод победоносной армии после операции 25 мая обратно за перешейки, выкачав из Северной Таврии в Крым необходимые запасы продовольствия. Закрепившись за перешейками – устроить армию и ожидать дальнейших событий, оставаясь совершенно глухим к мольбам о помощи из Варшавы и Парижа (если слепота в политике гибельна, то глухота иногда полезна). В Варшаву ответить, что заключением в концентрационные лагеря войск генерала Бредова Польша сама себя лишила права на помощь со стороны Русской армии. В Париж заявить, что ни одного шага для выручки Польши, а косвенно Франции, не будет сделано, пока войска не будут в избытке снабжены всем необходимым снаряжением – в первую очередь (имея в виду сильную красную конницу) – достаточно боевой авиацией. Такой сильный язык был бы понятен как нельзя лучше, и все требуемое было бы доставлено беспрекословно. После этого можно было бы предпринять всеми силами (а не слабой частицей) решительный для всей освободительной войны поход на Кубань.
Ту помощь, что была тогда– в июле – августе 1920 г. – оказана Польше даром, следовало не «дать», а «продать» – продать за наличные и как можно дороже. Франция находилась в положении, когда приходится платить, не торгуясь. Полная пассивность Крымского фронта с июня по август была бы несравненным орудием политического давления. Но эту исключительную политическую и дипломатическую обстановку лета 1920 г. Крымское правительство (политически чрезвычайно слабое) не использовало.
Ее использовали поляки, получившие в подарок помощь, за которую при других обстоятельствах должны были бы заплатить очень дорогою ценою. И перемирие поляков с красными от 30 сентября – перемирие, выдавшее большевикам с головою, благородный, но неразумный белый Крым – стало жестоким предметным уроком, который польская государственность и польская государственная политика давали антигосударственной политике Белого движения. Эта антигосударственная политика июня – августа принесла плоды в октябре. Врангель был побежден не Буденным, а Пилсудским.
Квалифицировать польскую политику «вероломной» столь же неосновательно, как жаловаться на «неблагодарность» Австрии в Восточную войну. К морали государственной нельзя подходить с той же меркой, как к морали частного лица. Эти два понятия – несоизмеримы.
Глава VII
Стратегия, оператика и тактика
Стратегия есть ведение войны. Оператика – ведение сражения. Тактика – ведение боя. В стратегии компетентен Верховный главнокомандующий. В оператике компетентен командующий армией. В тактике компетентны все остальные инстанции – от командира корпуса до командира отделения и старшего в звене.
Стратегия верхним своим концом входит в политику, нижним – в оператику. Задача стратегии – направить оператику к цели, указанной политикой – путем удачных операций и сражений выиграть войну.
Оператика, упираясь верхним концом в стратегию, нижним – в тактику, имеет целью согласовать тактику со стратегией – согласованием боев во времени и пространстве, сведением их в осмысленную систему – добиться выигрыша всей операции, всего сражения.
Тактика имеет своей целью удачное ведение боя – элементарного военного действия. Для удачного ведения боя тактика должна стремиться сколь можно лучше использовать оба своих составных элемента: постоянный – человека и переменный – технические средства.
Война ведется не в безвоздушном пространстве, а на местности. Географический элемент, являясь одним из главных и определяющих признаков всесильного фактора войны – политики, – безусловно, влияет на полководцев в сильной степени. Стратегия должна считаться с условиями геополитическими, оператика – с условиями географическими (в первую очередь – с начертанием сети путей сообщения), тактика – с условиями топографическими.
Стратегия ориентирует политически оператику, как оператика ориентирует стратегически тактику. Коль скоро стратегия должна быть подчинена политике, оператика должна быть подчинена стратегии, тактика – оператике.
* * *
Взаимная подчиненность этих трех элементов полководчества на практике часто нарушается. Это зависит от характера самого полководчества, являющегося, в свою очередь, производной характера личности и духовного облика данного полководца.
В полководческих натурах низшего порядка – т. е. рационалистической формации – встречается тенденция пренебрегать высшими ценностями ради низших, идя по линии наименьшего сопротивления. Практически это ведет к принесению стратегии в жертву оператике. Наоборот, недостатком высшего типа полководчества интуистической формации является часто пренебрежение реальностями, что ведет за собой непродуманность оператики. В первом случае – близорукость, во втором – чрезмерная дальнозоркость.
Рассмотрим для примера полководчество генерала Людендорфа весною 1918 г. и полководчество генерала Врангеля в Гражданскую войну. Первый из этих двух деятелей по свойству своей натуры – рожден ползать (несмотря на бесспорные свои дарования). Второй – рожден летать.
Людендорф для нанесения Атланте решительного удара выбирает английский фронт в Пикардии. Этим он показывает свое пренебрежение духовным элементом– психологической оценкой своих противников. Он – позитивист и считается лишь с материальными данными. Он не принимает во внимание характера своих противников, их психологических особенностей. Иначе свой первый и самый сильный удар он нанес бы французам.
Он не принял во внимание традиционного британского эгоизма, медлительности и той национальной черты – «моя хата с краю», – что сказалась на всем британском полководчестве Великой войны. В случае разгрома французской армии (на Шмен-де-Дам или в другом месте) англичане отступили бы на свои базы и не подумали бы выручать французов – тогда как французы понеслись на выручку англичанам.
Наполеон в 1815 г. отлично учел эту особенность британского характера (англичан он успел хорошо изучить в испанских походах). Он поэтому и нанес свой первый удар Блюхеру при Линьи, что был уверен в полной пассивности Веллингтона. Вся его ошибка заключалась в том, что он не добил Блюхера– «Генерал Вперед» спас «Железного Герцога» при Ватерлоо – тогда как Веллингтону и в голову не могло прийти облегчить положение пруссаков при Линьи и после Линьи.
Итак, стратегия Пикардийского сражения марта 1918 г. – ошибочна. Это – повторение Инкермана, в огромном только масштабе. Подобно Меньшикову, Людендорф атакует англичан – подобно зуавам Воске, бегом пошедшим выручать Раглана, – французские корпуса на автомобилях устремились выручать Бинга и Гофа.
Нанося свой первый удар англичанам, Людендорф думал пойти по линии наименьшего сопротивления: английская армия была низшего качества сравнительно с французской (особенно в отношении старшего командного состава). Но он пренебрег высшим – иррациональным – элементом военного дела в угоду низшему – рациональному – пренебрег соображениями стратегии (в широком – политическом – смысле этого термина) в угоду соображениям оператики. В результате – «линия наименьшего сопротивления» оказалась на деле линией наибольшего сопротивления: немцам пришлось иметь дело в Пикардии с обоими противниками – тогда как атакуй они на Шмен-де-Дам, они имели бы дело с одними французами.
Ход Пикардийского сражения раскрывает нам дальнейшие ошибки Людендорфа, окончательно решившего плыть по течению, идти по линии наименьшего сопротивления, пренебречь стратегией в угоду оператике и просто тактике. Его 2-я и 17-я армии, решающие собственно стратегическую (оперативно-стратегическую) часть всей операции, ведут тяжелые бои и продвигаются медленно. Наоборот, 18-я армия, роль которой второстепенна (оператико-тактическая), имеет бурный успех. Это побуждает Людендорфа отказаться от «слишком трудной» стратегической задачи и все свои резервы направить на развитие тактического успеха. Операция скомкана – гора родила мышь.
Перейдем к генералу Врангелю. Полководчество его во всех отношениях выше такового же генерала Людендорфа, но оно впадает в противоположную крайность.
Весной 1919 г. генерал Врангель доказывал необходимость для Вооруженных Сил Юга России наступления в царицынско – волжском направлении, на соединение с армиями Верховного Правителя, выходившими на Волгу. Это – мысль характера бесспорно «стратегического».
Но Врангель в данном случае совершенно не считается с оператикой (и с относящимся к оператике «орфографическим элементом» географии). План идти на соединение с Колчаком – вне времени и пространства.
«Вне времени» – потому что потерпевшие на берегах Волги в конце апреля поражение войска Верховного Правителя стали откатываться назад, с каждым днем все более удаляясь от Вооруженных Сил Юга России. В момент сражения на Маныче они уже отходили от Бугуруслана. Царицынские штурмы совпали как раз со сдачей Уфы.
«Вне пространства» – потому что даже в случае удачного форсирования Волги под огнем господствовавшей волжской флотилии красных (а переправа всей Армии с артиллерией и тылами явилась бы операцией совершенно иного масштаба, чем переброска нескольких сотен генерала Говорущенко) – фронт пошел бы по линии Златоуст – Уфа – Царицын – Таганрог, заняв гораздо большее протяжение, чем фронт Царицын – Орел – Киев и не имея к тому же ресурсов фронта «Московского похода». Опирался бы этот фронт на безлюдные (и даже безводные) степи, в стороне от каких бы то ни было населенных политических центров страны. Более того, этот «пустынный» фронт не имел бы ни одной рокадной железнодорожной линии. При попытке выдвижения его на линию Самаро-Златоустовской железной дороги неизбежен был разрыв между левобережной и правобережной группами – и красные от Саратова либо Вольска брали бы левую группу во фланг. Иначе, чем катастрофой, все это кончиться не могло.
Впрочем, до создания фронта Златоуст – Таганрог дело и не дошло бы. В случае совместного наступления от Маныча на Царицын обеих армий – Кавказской генерала Врангеля и Добровольческой генерала Май-Маевского – вся эта масса вынуждена была бы довольствоваться единственной (причем одноколейной) железнодорожной линией Тихорецкая – Царицын. Конная армия Врангеля преодолела знойную и безводную степь в 12 переходов, но каково пришлось бы пехоте?
Затем, в случае переброски Добровольческой армии из Каменноугольного района в Царицынское направление, Донецкий бассейн и обеспечение всей наступательной операции пришлось бы поручить Донской армии. Справилась бы она (при тогдашних донских настроениях и нестроениях) со всем фронтом до Таганрога и с четырьмя советскими армиями? Что вообще произошло бы с Вооруженными Силами Южной России, не будь тогда – в апреле – мае 1919 г. – в Каменноугольном районе добровольцев Май-Маевского? Сбив непомерно растянутый левый фланг Донской армии, красные овладели бы к первомайскому своему празднику Ростовом и, развивая свое наступление на Великокняжескую, зашли бы в тыл Кавказской и Добровольческой армиям, отрезав их от их баз и загнав их в калмыцкую степь. Все это могло бы иметь роковые последствия.
Людендорф смотрит «снизу вверх» – от него ускользают перспективы стратегии. Врангель смотрит «сверху вниз» – от него ускользают перспективы оператики.
Генерал Деникин, уступая генералу Врангелю во всех отношениях (кроме одного – умения читать карту), не согласился на проект командовавшего Кавказской армией идти всеми силами на соединение с Колчаком. Идея его Московского похода была безусловно правильной и единственно возможной.
Мы видим на этом примере влияние географии на стратегию, географических условий на полководчество– в частности, «орографических» на оператику. Вообще же в Гражданскую войну значение географического элемента (влияние геополитических условий на стратегию, орографических на оператику) сильно возрастает. Поэтому в румянцевское правило «никто не берет города, не разделавшись при этом с силами, его защищающими» – в этом случае надлежит сделать поправку.
Гражданская война – борьба за власть – и значение политического центра страны – «геометрического места власти», где сосредоточены все командующие страною рычаги правительственного аппарата – приобретает исключительное, первостепенное значение. В 1794 г. бретонские шуаны и вандейцы пропустили благоприятный момент для Парижского похода, что имело следствием конечную неудачу всего их движения. В 1919 г. Деникин, отдав свою «Московскую директиву», избежал ошибки Шаретта и Ларошжаклена. Идея Московского похода сообразуется с реальностями гражданской войны и с требованиями политики – этого всесильного элемента войны.
Исследуем на конкретном примере русского полководчества Великой войны взаимоотношения элементов войны – в частности, стратегии и оператики.
Рассмотрим план нашего стратегического развертывания в августе 1914 г. Российской вооруженной силе ставилось две задачи: разгром Австро-Венгерской армии, облегчение Французской армии. Первая задача, интересовавшая единственно Восточный театр войны, поручалась Юго-Западному фронту. Вторая– интересовавшая всю совокупность театров войны – поручалась Северо-Западному фронту.
Русское полководчество ведется в 1914 г., так сказать, «в двух измерениях» – политико-стратегическом (Северо-Западный фронт) и оператико-стратегическом (Юго-Западный фронт). Самая жизнь делала русского главнокомандующего в продолжение всего первого месяца войны «общесоюзным» главнокомандующим.
Поход в Восточную Пруссию был настоятельно необходим. Облегчение Франции политически было более важно, чем разгром Австро-Венгрии, важный стратегически. Для Восточного театра войны, взятого в отдельности, как бы изолированного в безвоздушном пространстве, Юго-Западный фронт, разумеется, был главным, Северо-Западный фронт – второстепенным. Но для всей войны, совокупности ее театров, главная роль принадлежала именно Северо-Западному фронту, как наиболее ярко представлявшему всесильный принцип войны – принцип политический.
Приступая к операции, хирург исследует предварительно не только оперируемое место организма, но и сердце. «Оперируемое место» Восточного театра войны заключалось на Юго-Западном фронте, но «сердце» билось на Северо– Западном.
Допустим, что все усилия были бы обращены исключительно на разгром Австро-Венгрии, а Северо-Западному фронту дана лишь пассивная задача и слишком малочисленные силы. Россия разбила бы Австро-Венгрию. Германия разбила бы Францию. Что произошло бы в этом случае?
В октябре русские армии Юго-Западного фронта, разбив австрийцев и преследуя их по пяткам, втянулись бы в коридор между Вислой и Карпатами – в австрийскую Силезию. Вывести их из боя, отвести назад по бездорожью для современного парирования германского нашествия было бы невозможно, во всяком случае трудно выполнимо. И тридцать опьяненных победой во Франции германских корпусов обрушились бы от Торна на Варшаву и дальше – на Люблин, на сообщения и тылы нашего Юго-Западного фронта, зарвавшиеся армии которого были бы, кроме того, связаны австрийцами (опыт показал нам, что невозможно сокрушить одним, двумя сражениями великую державу – Австро-Венгрия же была великой державой, а ее армия – армией великой державы). Сокрушительный удар германских армий в тыл, удар воспрянувших австрийцев с фронта – и четыре наших армии Юго-Западного фронта были бы пойманы в мешок…
Стратегически наше развертывание 1914 г. безупречно, ибо отлично сочетается с двойной задачей русской вооруженной силы. Оперативно оно чрезвычайно неудачно, армии «нарезаны» по одному шаблону, главное операционное направление выражено как нельзя менее отчетливо: на Северо-Западном фронте оно вообще отсутствует, на Юго-Западном выражено неясно (и к тому же ошибочно). Этот вопрос будет разобран нами в своем месте, а именно при разборе ведения войны и самого главного из его принципов – глазомера.
Начиная с октября 1914 г. русскому полководчеству приходится считаться с вводной данной, совершенно изменяющей ход войны. Мы имеем в виду крупнейшее для России политическое событие Мировой войны – выступление Турции. С этого момента Россия изолировалась от остального мира и обрекалась на постепенную смерть от удушья. Вместе с тем появление Турции в стане врагов, в связи с чрезвычайно благоприятно сложившейся для России дипломатической обстановкой (Англия вынуждена быть на нашей стороне), делали возможным удовлетворение великодержавных чаяний России.
Политика и стратегия властно требовали как «хирургическую операцию» по устранению удушья, так и сообщения войне великодержавного характера. То, что было упущено в 1878 г., само давалось нам в руки в 1915 г. Турецкий фронт стал главным, великодержавным фронтом России. Австро-германский фронт сразу становился политически и стратегически второстепенным (оператически, само собою разумеется, он продолжал оставаться главным, поглощая 95 процентов всей вооруженной силы).
Политический орган страны – ее правительство – смутно, но все-таки отдавало себе отчет в огромной важности Турецкого фронта – ив апреле 1915 г. в Одессе и в Севастополе были собраны десантные войска, силою около двух корпусов, для овладения Константинополем и форсирования проливов. Все силы были прикованы борьбой за Дарданеллы – Босфор и Константинополь были почти что беззащитны. Можно было, кроме того, рассчитывать на содействие Греции, а может быть, и Болгарии.
Но стратегический орган – Ставка – не дорос до понимания великодержавного элемента в политике и политического элемента в стратегии. Растерявшись после горлицкого разгрома, Ставка отозвала в Галицию войска, предназначенные для десанта на Царьград – для главной русской операции Великой войны. В Галиции эти два корпуса не принесли никакой пользы, будучи введены в бой (Радымно, Любачев) пачками, бессистемно – побригадно, чуть ли не побатальонно. Они лишь увеличили потери – и без того тяжелые – 3-й армии. На Босфоре они могли бы решить участь всей войны – на Сане оказались лишь песчинкой, вовлеченной в водоворот всеобщего отступления. Ставка была поставлена перед дилеммой: Константинополь либо Дрыщов, и она выбрала Дрыщов.
Причину этого ослепления надо видеть в том, что и великий князь Николай Николаевич, и генерал Данилов, подобно генералу Людендорфу, – полководцы рационалистической формации. Это были ученики Мольтке – позитивисты, a priori отрицающие значение духовного элемента и считающиеся лишь с весовыми элементами. Им и в голову не может прийти соображение, что взятие Царьграда возбудит в обществе и всей стране такой подъем духа, что временная утрата Галиции, Курляндии и Литвы пройдет совершенно незамеченной, и Россия обретет неисчерпаемые силы для успешного продолжения войны. Не видели они и политических последствий этой величайшей победы русской истории (Мольтке мог не заниматься политикой; за его плечами все время высилась исполинская фигура Бисмарка).
Возглавление армии императором Николаем Александровичем было шагом вперед в придании войне великодержавного характера. Десант для овладения Царьградом под руководством адмирала Колчака был назначен на апрель 1917 г.
Но Бог судил иначе. Все сроки были уже пропущены, удушье уже наступило. Стратегия не позволяет издеваться над собой безнаказанно – и зря загубленные на Сане пластуны мстили за себя.
* * *
Изложенные примеры в достаточной степени позволяют судить нам о взаимоотношениях и взаимной подчиненности элементов полководчества.
Политика и стратегия, оператика и тактика – суть сомножители полководчества. Они представляют собою известные положительные величины. При недооценке какого-нибудь из этих сомножителей, умалении его, превращении его в «правильную дробь» – уменьшается все произведение, умаляется все полководчество. Людендорф в 1918 г. недооценивает стратегию и, несмотря на превосходную оператику и тактику, результаты невелики – произведение меньше отдельных сомножителей, как это всегда бывает при умножении на «правильную дробь». При игнорировании одного из этих элементов сомножителей, приравнении его к нулю – все произведение обращает в нуль, каково бы ни было достоинство прочих элементов. Пример – проект генерала Врангеля идти на соединение с Колчаком – проект, где оператика приравнена к нулю.
Давая эту математическую метафору, мы считаем долгом предупредить читателя, что дается она лишь в виде пояснения взаимоотношения элементов полководчества – и ее ни в коем случае не следует понимать «математически» и не развивать ее, дабы не впасть в один из семи смертных военных грехов, именуемый позитивизмом. Нет более несходственных понятий, нежели математика и военное дело. Математика имеет дело с отвлеченными величинами, военное дело – с живыми людьми, их достоинствами и их недостатками. Математические величины обладают общими свойствами и соизмеримы между собой. Военные величины такими свойствами не обладают. Политика, стратегия, тактика, будучи сомножителями одного и того же произведения, лежат в различных плоскостях и между собой несоизмеримы. Найти их «общий наибольший делитель», как и привести их к «общему знаменателю», – совершенно невозможно и немыслимо. В математике единица всегда равна единице – в военном деле никогда. Политическая «единица» не равна, например, оперативной «единице» и не соизмерима с ней. В «духовной единице» – и плюс материальная единица – и еще что-то, чего тремя измерениями Евклида постигнуть нельзя.
Поэтому дополним «математическую метафору» пояснением, что стратегический элемент всегда сильнее тактического (как политический сильнее стратегического). Хорошая стратегия всегда исправит посредственную тактику – тогда как искусство и героизм ротных командиров никогда не выправят промахов Главнокомандующего.
И мы закончим эту главу приведением древней пословицы: «Лучше стадо ослов, предводимое львом, чем стая львов, предводимая ослом». Пословица эта вечно останется справедливой – и справедливость ее не раз уж, со смерти последних екатерининских орлов, пришлось испытать на себе львиной стае, именуемой Русской армией.
Глава VIII
Тактика и техника
Исследуем взаимоотношение тактики и техники. Величайшему военному гению свойственны общечеловеческие заблуждения – и Наполеон как-то обмолвился неудачной фразой «новая техника, новая тактика», неправильно формулировав основной закон эволюции военного искусства. Из этой неправильной формулировки поверхностный ум склонен сделать заключение о подчинении тактики технике.
Наполеон был гений. Как гений, он чувствовал превосходство духа над материей (откуда его изречения, что «война на три четверти зависит от моральных факторов» и о «неимоверной силе духа, необходимой полководцу» и др.). Однако ум его – математический, т. е. материалистической формации. Изречение его о технике и тактике, как некоторые иные, носят след этой материалистической формации. Это надо иметь в виду.
Сделав эту оговорку, проследим влияние друг на друга тактики и технических факторов. Оба они, тесно сплетаясь, образуют ряд звеньев одной и той же цепи. Звенья эти – тактические и технические – входят одно за другое. «Посмотрев в корень», добравшись до первого звена этой цепи – мы увидим, что это первое звено – «тактическое». Сперва додумались до войны, а лишь затем до оружия. Война создала потребность оружия, а не наоборот.
Не заглядывая в даль веков, исследуем лишь взаимоотношения тактики и техники в новейшее время, рассмотрим последние звенья нашей цепи – чередование моментов тактических и технических.
1. Революционные и наполеоновские войны выдвинули массовые армии, а массовые армии создали новую тактику (вне всякой зависимости от техники). Тактика эта характеризовалась стрелковыми цепями (элемент огня), за которыми следовали «колонны к атаке» (элемент удара).
Новая тактика потребовала нового оружия. Ведение стрелкового боя требовало скорозаряжающегося ружья, массовые колонны, в свою очередь, являлись слишком заманчивыми целями, чтобы не стимулировать изобретательность конструкторов.
2. Дрейзе сконструировал свое игольчатое ружье. Новое оружие появилось как раз в той армии, что наиболее полно и последовательно восприняла новую тактику. Пруссия, кроме того, одна сохранила «народную армию», и эта армия, при коротком сроке службы, естественно, более других нуждалась в простого устройства скорозаряжающемся ружье.
3. На это новое оружие техники тактика ответила рассыпным строем всего боевого порядка.
4. Рассыпной строй усложнил технические задачи (являющиеся в первую очередь проблемами поражаемости). Магазинное ружье не явилось удовлетворительным выходом из положения – и на рассыпной строй тактики техника смогла ответить в полной мере лишь машинным огнем пулемета.
5. На машинный огонь техники – тактика ответила расчленением боевого порядка в глубину…
Мы видим, таким образом, что, начиная с пещерного человека, в первый раз догадавшегося запустить камнем в соперника, до Максима, Шнейдера и Круппа – техника выполняет задачи, поставленные ей тактикой. Идея скорострельного ружья носилась в воздухе при Ваграме и Бородине, как идея пулемета чувствовалась при Сен-Прива и Плевне. Техника никогда не творит «вне времени и пространства». Ее работа указывается, более того – властно диктуется тактикой. Техник исходит из определенных современных ему тактических предпосылок. Дрейзе мог сконструировать игольчатое ружье, но он не мог сконструировать пулемет, как не додумался бы до пулемета и Максим, живи он в эпоху наполеоновской тактики.
Тактика – порождение духа – властвует над техникой – порождением материи. Совершенно ошибочно, например, утверждение, что огромная пропорция артиллерии в Русской армии XVIII в. объясняется тем, что Россия того времени «занимала первое место по выплавке чугуна». Большое количество пушек объясняется не этим методом исторического материализма, не тем, что пушки эти отливали с горя, не зная, куда девать избыток чугуна, – а тем, что все наши тогдашние уставы (вспомним хотя бы Шувалова) отводили артиллерии первое место и проводили резко выраженную, даже утрированную огневую тактику. Абсурдно и утверждение материалистической школы, что производство бессемеровской стали открыло собою новую эру тактики (иные говорят, даже стратегии). В этом случае тактика создала новую эру техники, использовав бессемеровскую сталь в своих целях. Плод техники созрел в лучах солнца тактики.
* * *
Новая техника влечет за собой не новую тактику, а всего лишь новые тактические навыки. Тактика может измениться коренным образом от причин, совершенно не зависящих от техники (например, при переходе вербовочных армий на систему вооруженных народов). Природа тактики совершенно не должна измениться от технических условий, ибо она лежит вне досягаемости техники, будучи производной величиной военной доктрины. Военная же доктрина вытекает из доктрины национальной.
Три поколения – «колонны к атаке» при Сен-Прива, стрелковые цепи Франсуа и Моргена, «змейки» и «стайки» расчлененного в глубину боевого порядка рейхсвера. Единая наступательная, более того – нападательная – тактика. Техника тут ни при чем. Но тактические навыки – совершенно разные – и это благодаря новой тактике.
Ошибочность принципа «новая техника – новая тактика» – принципа, подчиняющего тактику технике – с особенной силой сказались на примере французской армии 1870 г.
В 1867 г. эта армия была перевооружена винтовкой Шаспо, по справедливости, считавшейся лучшим ружьем в мире. Восторг техников немедленно сказался на Полевом Уставе 1867 г., в основу которого легло положение: «При наличии нового оружия – все преимущества на стороне обороняющегося. Оборонительный образ действий явится поэтому наиболее выгодным для пехоты, позволяя ей использовать в полной степени качества ее нового оружия». Никогда еще принцип «новая техника – новая тактика» не формулировался столь отчетливо.
С этой винтовкой и с уставом, порожденным ею, французы выступили на злополучную для них войну. Пассивность французской армии в августовских боях вокруг Меца – Фроссара при Форбахе, Ламиро при Гравелоте, Канробера при Сен-Прива – объясняется именно этим уставом, переоценкой технических средств, стремлением подчинить тактику технике. Французские командиры заранее отказывались от наступления. Они прежде всего выбирали позицию (и в большинстве случаев отлично выбирали) с возможно лучшим обстрелом, занимали эту позицию, все дальнейшее ведение боя предоставляли маршалу Шаспо. Имей французская армия 1870 г. свои старые сольферинские «табакерки» (fusil la tabatiere), кто знает, быть может, при Гравелоте и Сен-Прива повторился бы порыв войск и почин командиров Инкермана и Мадженты. И войска, и командиры полупрофессиональной армии Второй империи были ведь те же!
Из этого, конечно, не следует делать скороспелого заключения «долой технику!». Не «долой технику!», а «технику – на ее место!». Техника – всего лишь инструмент тактики – средство, отнюдь не спасающее от проигрыша сражения, но заставляющее победителя – коль скоро техническое превосходство не на его стороне – покупать свою победу зачастую непомерной ценой, как о том свидетельствует Сен-Прива и Марна.
Чем шире область данного элемента войны, тем важнее этот элемент. Лучшая тактика побеждает лучшую технику (победы германских командиров 1870 г. над лучшей в мире винтовкой Шаспо), как лучшая стратегия побеждает лучшую тактику (победа на Марне французской армии, имевшей хорошую стратегию, хотя и плохую тактику, над германской армией, имевшей плохую стратегию, хотя и при лучшей тактике), как лучшая политика одолевает лучшую стратегию (фатальная для Наполеона борьба с Питтом).
Не «новая техника – новая тактика», а «новая тактика – новая техника!» Превосходство тактики над техникой – явление того же порядка, что и превосходство политики над экономикой, искусства над ремеслом, головы над брюхом и духа над материей.
Глава IX
Пуля и штык
Пуля – выразительница огня. Штык – выразитель удара. Пуля – огонь – характеризует бой. Штык – характеризует победу.
На огне зиждется материальное могущество армии. На штыке – моральное. Штык – ее престиж, более того – престиж государства. Величайшая империя держалась на магическом обаянии трех слов. И эти три слова были: граненый русский штык. В этих трех словах – ужас Фридриха II, войска которого после Кунерсдорфа отказывались принимать бой с Русской армией. В них и растерянность Наполеона, услышавшего вечером эйлаусского побоища от лучшей своей дивизии – дивизии Сент-Илера – вместо традиционного «Vive l’Ешрегеur!» совершенное новое, никогда еще не слыханное «Vive la paix!».
Если мы под «пулей» будем разуметь огонь, а под «штыком» удар, то их сочетание даст нам маневр – характерный элемент боя. Маневр представляет сочетание элемента огня и элемента удара (мы имеем в виду наступательный маневр – единственно способный принести решение).
Сочетание в маневре элементов огня и удара – их пропорции – является переменной величиной, изменяясь в зависимости от национальных особенностей данной армии, господствующих в данную эпоху тактических доктрин (критерием чего являются уставы), а также от настроения данного момента (победитель, как правило, повышает значение ударного элемента – побежденный, боясь удара, все свои упования полагает на огонь). Короче – пропорция «пули» и «штыка» зависит отданной армии, данной эпохи, данного момента. При этом огонь – достояние рациональности, а «штык» – иррационален.
Глубоко ошибочно материалистическое положение, в силу которого «с развитием техники повышается значение элемента огня и понижается значение элемента удара». Мы только что видели, что техника, существенно влияя на тактические навыки, бессильна повлиять на самую природу тактики, лежащую в совершенно иной плоскости. Армии середины XVIII столетия с их кремневыми ружьями проводили гораздо более резко выраженную огневую тактику, чем вооруженные магазинными ружьями и скорострельными пушками армии конца XIX и начала XX в. Фридрих II смотрел на свою пехоту как на «машину для стрельбы». Шувалов мечтал обратить всю тогдашнюю Русскую армию в артиллерийскую прислугу.
* * *
Первая молодость нашей Армии – эпоха со смерти Петра I до Румянцева – проходит под знаком увлечения производством огня и копированья тогдашней прусской огневой тактики.
И тот день девятнадцатого августа 1757 г., когда при Гросс-Егерсдорфе, в первом сражении с хваленой прусской армией, Румянцев, схватив Апшеронский и Белозерские батальоны, стремительно повел их напролом сквозь чащу на ошеломленных пруссаков, стал знаменательным моментом нашей военной истории. С этого момента у нас стал возможен Суворов, стала возможной «Наука побеждать».
Заслугой Румянцева был вывод Русской армии из рутины. Продираясь сквозь егерсдорфские лесные чащи, русские полки румянцевского авангарда были символом всей Армии, выходившей из дебрей рутины на широкий простор национального творчества и великих дел.
А вечной славой Суворова было установление закона равновесия между огнем и ударом, пулей и штыком.
Это равновесие было утрачено нашей Армией после суворовского периода в плацпарадную эпоху первой половины XIX в., когда на ружья стали смотреть только как на амуничную принадлежность для отхватывания приемов, отнюдь не как на огнестрельное оружие.
Кавказские и особенно Туркестанские войны с храбрым, но неорганизованным и сильно впечатлительным противником показали огромное психологическое значение (специально в этих условиях) залпового огня. Залповая стрельба мало-помалу стала главным видом огня всей нашей пехоты. Ее особенно культивировали – в ущерб прочим видам стрельбы – и предметом гордости, венцом работы ротного командира этого доброго старого времени был выдержанный залп полутораста берданок, в котором бы ни один не сорвал. Рота считалась тогда «отлично стреляющей». Параллельно с этим велось Драгомировым и его последователями усиленное насаждение лжесуворовского принципа «пуля дура – штык молодец» – нарочитое умаление свойств огня и экзальтация штыка – главного и непобедимого оружия «святой серой скотинки».
Результат – Тюренчен. Наш залповый огонь – декоративный, но, конечно, недействительный – поразил своим архаизмом японских офицеров и полубеспристрастного свидетеля – сэра Яна Гамильтона. Сибиряки одиннадцатого полка пошли в атаку «колоннами из середины» – и Куроки мог бы сказать о русских при Тюренчене то же, что Сент-Арно сказал на Альме: «Они отстали на полстолетия».
За последовавшие затем десять лет Русская Армия наверстала все упущенное. Более того – ни одна армия не отводила в своих уставах и наставлениях огню такое почетное место, как наша. Ни в одной армии стрелковое дело, применение к местности, самоокапывание не культивировались так тщательно, как у нас. И вот кампания 1914 г. показала, что дело вовсе не в одной отличной стрелковой подготовке и не в быстроте самоокапывания (как бы эти вещи сами по себе и ни были полезными и как бы ни изумлялись немцы и особенно австрийцы способности русской пехоты «моментально врастать в землю»).
Оба элемента боевого маневра – огонь и удар – были в русских войсках, безусловно, высшего качества, нежели в австро-германских, хуже стрелявших и не имевших той моральной «штыковой традиции». Но сочетание этих элементов в неприятельской (в частности, германской) тактике было гораздо более удачным, и качество неприятельского маневра поэтому гораздо выше. Техническое неравенство и разительное превосходство неприятельской стратегии дополняли картину, углубляли тактическое неравенство и создавали ту тяжелую и печальную обстановку, в которой пришлось работать Русской армии в Великую войну.
Воевавшие в августе 1914 г. армии придерживались трех различных тактических начал: 1) преимущественно ударных – французская и австро-венгерская армии, 2) преимущественно огневых – русская, 3) ударно-огневая – германская.
Эта последняя армия добилась в 1914 г. наиболее крупных и наиболее блестящих тактических успехов как на Востоке, так и на Западе (проиграв в то же время войну стратегически). Гармония между огнем и ударом, между «пулей» и «штыком» была осуществлена в ней наиболее полным образом.
Мнение, что германская армия придерживалась в 1914 г. «чисто огневой тактики», ошибочно. Вспомним хотя бы их XVII корпус под Гумбиненом – пехоту в густых цепях, офицеров верхами, артиллерию, становившуюся на открытую позицию. Это – германский Тюренчен. Прочтем описание прорыва из сольдауского мешка остатков доблестного Ревельского полка, которому пришлось пробиваться сквозь густые массы немцев, обрушивавшихся в штыки с пением протестантских хоралов… На Западе было то же самое.
Моменты чисто ударной тактики шли у немцев, однако, рука об руку с моментами чисто огненной тактики. Сильным их местом именно и было умелое и быстрое чередование этих моментов, наподобие «шотландского душа». Собирая огненные средства в кулак, они создавали на «обреченном» неприятельском участке огненный ад, а затем обрушивались туда, доводя опять свой удар до определенной степени напряжения.
В противоположность густой концентрации, «насыщенности» германской огневой тактики – русская огневая тактика поражала своей слабой концентрацией, своим, так сказать, «жидким раствором». Вся система нашего огня построена была на неуместной симметрии. У немцев огонь был сосредоточен: германский командир артиллерийской бригады стремился собрать огонь всех своих батарей в кулак – русский же нарезывал своим батареям шесть совершенно одинаковых участков по фронту. Немец был кулаком, мы – растопыренными пальцами. Техническая наша слабость при таких условиях являлась еще более ощутительной, и это – несмотря на блестящую стрельбу наших артиллеристов, качеством значительно превосходящую таковую же немцев.
Мы видим, таким образом, всю огромную важность разумного сочетания моментов чисто огневой атаки с моментами тактики ударной. Одна подготавливает победу, другая ее пожинает – причем и та, и другая должны быть доведены до крайней степени интенсивности и сосредоточения. Одностороннее «штыкопоклонство», конечно, столь же абсурдно, как и одностороннее «огнепоклонство». В одном случае – Тюренчен, в другом – Гумбинен, где нерешительный командир III корпуса не осмелился поднять из-за закрытий свою пехоту и взять голыми руками Макензена и его корпус, разгромленный нашими 25-й и 27-й артбригадами…
* * *
Посмотрим, как осуществил равновесие между огнем и ударом великий Суворов.
Суворовская «Наука побеждать» – катехизис, подобно которому не имеет – и не будет иметь – ни одна армия в мире, – в своей философской основе изумительно полно отражает дух православной русской культуры. Оттого-то она и сделалась «наукой побеждать», оттого-то она и завладела сердцами чудо-богатырей Измаила и Праги.
Исследователи этого величайшего памятника русского духа, русского гения, впадают в одну и ту же ошибку. Романтики и позитивисты, «штыкопоклонники» и «огнепоклонники» – они читали своими телесными глазами то, что писалось для духовных очей. Неизреченная красота «Науки побеждать», ее глубокий внутренний смысл остались для этих «телесных» глаз сокрытыми.
Наиболее блестящий из комментаторов Суворова– но в то же время менее всех его понявший – М. И. Драгомиров – пытался, например, резюмировать всю суворовскую доктрину крылатой фразой: «Пуля дура – штык молодец!».
Фраза эта взята, выхвачена из другой, и ей придан тенденциозный смысл. Суворов сказал иначе: «Стреляй редко, да метко, штыком коли крепко – пуля обмишурится, штык не обмишурится, пуля дура, штык молодец!»
Суворовское изречение приобретает здесь, на своем месте, совершенно иной смысл – свой настоящий смысл.
Перенесемся мысленно в обстановку, в которой протекала деятельность Суворова. Со времен Миниха, а особенно Шувалова, активно оборонительные «петровские» начала ее все более уступают место началам чисто пассивным. Уставы 1755 г. (Шувалов) и 1763 г. (Чернышов), пытающиеся навязать нам прусские линейные боевые порядки, прусскую огневую тактику и строящие бой исключительно на огне развернутого строя, не оставляют на этот счет ни малейшего сомнения.
Суворов боролся с этим злом. Ему приходилось преодолевать невероятную рутину, инерцию среды. Для преодоления этой рутины, этой инерции были нужны сильные средства, яркие образы, лапидарные формулы. «Пуля дура, штык молодец» и была одним из таких подчеркиваний – подчеркнутым концом фразы, отнюдь не самостоятельным предложением, как хотел представить эти четыре слова М. И. Драгомиров.
* * *
Если характеризовать все суворовское обучение одной фразой, «крылатыми словами», то, конечно, это не будет «пуля – дура», а совершенно иное положение:
«Гренадеры и мушкетеры рвут на штыках, – говорил Суворов, – а стреляют егеря». Это разделение боевой работы и проводится им неукоснительно еще в Суздальском полку. Но при этом он требует «скорости заряда и цельности приклада» и от гренадер с мушкетерами, а «крепкого укола» и от егерей. Каждому свое, а «Наука побеждать» – всем.
Суворов всегда отдавал должное огню. Напомним только его сражения. Под Столовичами он не атакует сразу Огинского, а сперва расстреливает огнем необстрелянные войска коронного гетмана. Под Гирсовым его отряд расстреливает из шанцев втрое сильнейшего неприятеля. При Козлудже, опрокинув турецкий авангард и подступив к турецкому лагерю, Суворов начинает четырехчасовую артиллерийскую подготовку (которая по тем временам может считаться исключительно длительной). Артиллерийская подготовка атаки Фокшанского монастыря короче, но и она занимает час времени. А батальонный огонь рымникских каре?
В то время как во всей армии на стрельбу отпускалось по три патрона в год на человека, в одном полку отпускалось не три, а тридцать. Нужно ли говорить, что это был Суздальский полк полковника Суворова?
Но Суворов ценил лишь хороший огонь – стрельбу, а не пальбу. Премьер-майором в Казанском полку он был при Кунерсдорфе. Он помнил, как быстро, бешено, отчаянно – и безрезультатно – палила оробевшая прусская пехота в тот навеки славный момент, когда на нее по трупам зейдлицких кирасир пошли в штыки каре Салтыкова.
Противники «драгомировской романтики» – позитивисты– грешат против памяти Суворова иным образом. «Во времена Суворова, – рассуждают они, – пуля била всего на сто шагов и могла считаться «дурой». Теперь она бьет на три тысячи шагов. Меткость увеличена во столько-то раз, огневые средства части возросли во столько-то десятков раз. Следовательно, в «Науке побеждать» должно делать поправку на современные обстоятельства. Да и сам Суворов, живи он в наши времена, конечно, того бы не утверждал»…
Подобный подход к делу – чисто материалистический. Бессмертие гения – будь то Суворов, Шекспир либо Рубенс – и заключается именно в том, что творчество их остается всегда полноценным. Рубенсовским кавалерам не надо подмалевывать смокингов на том основании, что при «современных обстоятельствах» никто кружевных воротников не носит. Все положения «Науки побеждать» верны – и останутся верны до той поры, пока не перестанет биться последнее солдатское сердце.
«Может случиться против турок, что пятисотенному каре надлежит будет прорвать пяти или семитысячную толпу – на тот случай бросится он в колонну…» Ученые позитивисты пожмут плечами – разве это современно? Кто сейчас воюет «ка– реями» и «колоннами»? Да и турки давно уж не дерутся толпою… Ясно, что это положение «Науки побеждать» устарело!
Но пусть они потрудятся прочесть это не телесными глазами, а духовными очами – и Бржезинский прорыв германцев из русского мешка под Лодзью сразу станет им ясен и «научно обоснован». И смогут оценить всю преступность куропаткинской формулы: «С превосходными силами в бой отнюдь не вступать».
Командуй Суворов полком в наше время, он, конечно, выразился бы так: «Гренадеры и мушкетеры рвут на штыках, а стреляют пулеметчики». И это опять-таки не мешало бы ему отпускать на каждого гренадера и мушкетера – как в те времена– патронов в несколько раз больше принятой нормы. И так же добиваться от стрелков и ружейных пулеметчиков убойности стрельбы («редко да метко»), и так же внушать им, что «пуля обмишулится, штык не обмишулится»… Ибо горе той пехоте, которая хоть на миг допустит мысль, что ее штык когда-нибудь сможет «обмишулиться». Такая пехота разбита еще до начала боя, ее не спасет никакая пальба и ее ждет участь прусской пехоты франфорской баталии.
А эпиграфом к «Науке побеждать» должно поставить: «Могий вместити, да вместит»…
