Новые веяния в военном деле

Пятидесятые годы

Слова, приписываемые маршалу Фошу о том, что каждая новая война начинается с того, чем кончилась предыдущая, – конечно, были начисто опровергнуты 2-й мировой войной.

Увы, эта традиция реминисценций поддерживается почти всеми высшими военными школами мира. Уж не говоря о доживших участниках 1-ой мировой войны, ведь участники 2-й, в подавляющем своем большинстве, твердо убеждены, что их опыт является основой стратегии и тактики будущего.

Конечно, приятно говорить (если не думать), что войны отжили свой век, так как техника разрушения достигла той степени, когда и победители и побежденные подвергнутся одинаковой участи. Участи – гибели не только материальных ценностей, но и цивилизации вообще. Однако наивно считать, как показывает опыт истории, что логика или даже простой здравый смысл руководят внешней политикой народов. Войны – подобны оспе, раку или туберкулезу в плане физиологическом. В плане социологическом – это, увы, неизлечимая социальная болезнь. И если медицина не только ищет, но порой и находит средства борьбы с этими болезнями, социология (эта «Золушка» науки) колеблется даже в определении войны, как закономерного или же как ненормального явления. Все же не политическое суесловие, а чисто научный подход к этому вопросу, как хотя бы, например, в труде профессора П. Сорокина «Social Dinamics», исключает всякие иллюзии в смысле возможности исчезновения войн из международного обихода.

Из этого, конечно, не следует, что война вероятна в ближайшие годы. В ближайшем будущем она, скорее, маловероятна. Но все же война остается и всегда останется в пределах возможностей. А если война как социальная болезнь все еще неизбежна, естественно встает вопрос, во что она может вылиться и к чему она приведет. Второй вопрос – о ее последствиях – никогда не интересовал, да и не будет занимать по свойству характера мышления политических «деятелей», т. е. тех, кто будут решать участь народов – начало новой войны. Об этом не стоит и говорить. Это – все равно, что воду лить в решето. Единственный реальный вопрос, это – во что она может вылиться и как ее придется вести.

И в этом отношении как будто повторяется та же ошибка, которая была так типична для подготовки 2-й мировой войны. Если большинство ее участников проглядели решающую для той эпохи роль броневых войск, сейчас все данные за то, что большая часть армий мира склонна проглядеть то, что обстановка снова изменилась. В военном деле, пока техника не стала в ней решающей, эволюция приемов ведения войны двигалась черепашьим шагом.

С той поры, как техника стала в военном деле ведущей осью, – эта эволюция все более и более ускоряется. 1-я мировая война меньше отличается от Франко-прусской (а прошло 44 года), чем вторая – от первой, 21 год спустя. Прогресс техники, конечно, не в смысле ее пользы для человечества, а в отношении ее чисто реальных достижений, подобен известному в физике «равномерно ускоренному» движению. К тому же это движение сейчас не только равномерное, а непрерывно все более и более ускоряющееся.

Мы живем в веке решающего значения авиации. Все эти набившие оскомину рассуждения о том, что пехота может «занять и закрепить захваченное», пора сдать в архив. Бесспорно, в этом есть большая доля правды, но не в этом – решение вопроса. Опасно, исходя из частных случаев, строить схему общего и основного. Ведь нельзя же, например, сейчас всерьез говорить об успехах Советской Армии в 1943–1945 гг., основанных якобы на «сталинской» идее решающего значения сосредоточения артиллерии. Только военная безграмотность (наряду, правда, порой с поразительной интуицией) Гитлера, как сейчас известно из напечатанных воспоминаний немецких генералов, допустила те прорывы германского фронта, которые можно было избежать применением «эластичной обороны». Но эти новые идеи не укладывались в мозгах «капрала I-й мировой войны»: «Ни шагу назад» – и в результате – Берлин…

Значение и решающая роль авиации – не столько в ее возможностях в смысле управляемых летчиками самолетов, сколько в тех горизонтах, которые ей открываются в отношении самолетов-роботов. И даже достижения ядерной («нуклеарной») физики – лишь орудия в плане развития телеводимых, т. е. управляемых не летчиком, а с земли, самолетов и ракетных снарядов. В них будущее, если уже не настоящее, в смысле развития военной техники.

Однако по старой традиции даже атомную энергию стараются запрячь в шоры старой тактики. Отсюда эти атомные 11-ти дюймовые пушки, которые либо начисто уничтожают и пехоту, и артиллерию противника, или же просто, что называется, голыми руками будут ими захвачены. И второе, если стать на точку зрения старой тактики, т. е. «пехоты – царицы полей сражений», для которой они создаются, – куда более вероятно. Да к чему же тогда и огород городить?.. Но такова сила традиции, т. е. инерции, что даже и новейшие достижения техники неудержимо стремятся уложить в «прокрустово ложе» старых привычных навыков… даже не идей!

Война же, в ее чисто военном аспекте, начинает обрисовываться в совершенно новом образе и обличии. Насколько можно судить, в меру человеческого, столь несовершенного, увы, предвидения, будущая война будет войной ужасающих разрушений издалека. Результатом введения в дело «роботов» (телеводимых самолетов и особенно ракет) будут разрушения в масштабе хиросимских, принимая Хиросиму и Нагасаки за минимумы.

…Но есть и другой аспект современной войны – ив этом ее военно-философский парадокс. Наряду со все ускоряющимся развитием военной техники, налицо и совершенно противоположное этому явление – все возрастающая роль партизанской или, по существу дела, самой примитивной формы ведения войны.

Не от славных русских партизан 1812 г. – Дорохова, Фигнера, Сеславина и других ведет свое родословие современная партизанская война. По существу дела, ее родоначальником является небезызвестный по русской гражданской войне атаман (или «батько») Махно. Его классический прием – партизанить, а затем распыляться по деревням, где его бойцы обращались в мирных поселян. Этот прием и создал представление о «неуловимости» Махно. И много, очень много неудач белых армий приходится занести на счет именно «махновщины». Как ни странно, прославившиеся в наполеоновскую эпоху испанские «герилльероры», т. е. испанская разновидность партизан, не сыграли почти никакой роли во время испанской гражданской войны в конце 30-х годов нашего столетия. Их возрождение относится ко 2-й Японо-китайской войне, тоже в конце 30-х годов.

Несмотря на подавляющее и техническое, и качественное превосходство японцев по сравнению с китайцами, овладев железнодорожными узлами и магистралями, японцы не смогли завоевать Китай. Конечно, Китай, как и Россия, в географическом смысле – «губка», которая впитывает завоевателя. Это бесспорно связано с иными, по сравнению с Европой, просторами этих стран-материков. Но и, помимо этого, самый прием рассасывания партизан в толще мирного населения составляет основу мощи этого движения.

Война 1941–1945 гг. на русской территории придала партизанщине еще больший блеск и значение. Не разделяя точки зрения официальной советской версии о «сталинском» руководстве и предвидении в смысле возникновения этого движения, нельзя все же отрицать того, что партизанское движение сыграло решающую роль в падении «морали» германской армии. Возникло оно, конечно, стихийно, но коммунистическая партия (а в то время Сталин и она были синонимами) правильно подметила все его значение. И не только подметила, но и сумела его использовать, оснастив его средствами связи, оружием… и политкомиссарами.

Казалось, что опыт и методы подавления Тухачевским «Антоновского движения» в начале 20-х годов дали ключ к решению этой проблемы. Однако события не оправдали этих предположений. Немцы справиться с партизанами до самого конца их пребывания в России не смогли. Попытки подражания русскому («советскому?») партизанскому движению в Западной Европе – лишь бледные и, по большей части, бездарные отзвуки того, что дало это движение на русской земле.

После 2-й мировой войны партизанское движение, несомненно, сыграло немалую роль в Корее и бесспорно является ключом к решению Индокитайской войны. Даже в Кении (британской колонии в Восточной Африке) движение «Мау-Мау», донельзя примитивное, по существу, требует наличия значительных британских вооруженных сил. И до сих пор еще что-то не видно, чтобы это движение было подавлено.

Этот протест слабых против современной военной техники как будто парадоксален, но он существует и отрицать его – все равно что не признавать фактов. В чем же дело? Не в том ли, что в век баснословного по сравнению, например, с наполеоновской эпохой, развития военной техники сильный, т. е. технически оснащенный противник подставляет слабому свою собственную слабую сторону. То есть, обладая почти неисчерпаемыми ресурсами современной техники, ведет войну по методам XIX и начала XX века. Все же «пехота – царица полей сражений», лишь заправленная пехотно-авиационным «ублюдком» – парашютистами. Как ни странно, нет даже русского существительного для названия участников воздушных десантов. Кстати, и «десант»-то тоже никакого отношения к русской речи не имеет. Это, как наша страсть называть «тет-де-поном» предмостное укрепление, и имена же их Ты, Господи, веси! А сколько у нас таких военных «терминов»!

Это значение партизанщины проглядели все. Настолько оно не укладывается в привычные шоры шаблонных принципов и приемов ведения войны. Вкратце, в самом конце своих текстов, уставы и учебники тактики его минимизировали под термином «малой войны». То есть как нечто второстепенное, но не нарушающее правовых приемов ведения войны. Но можно ли пройти мимо явления, которое оказало и оказывает почти что решающее влияние на ход военных действий?

С одной стороны, буйный рост военной техники, а с другой – возвращение к самым примитивным приемам ее ведения. Телеводимые и реактивные самолеты и ракеты, атомные бомбы и наряду с ними – мины кустарного производства и укороченные винтовки – «обрезы», как их называли в Сибири, да и на юге России тоже.

Как же связать эти два столь противоположных приема ведения современной войны? В чем же синтез? Вопрос этот далеко не простой, и если еще трудно сейчас дать на это ответ, задуматься над ним стоит, и даже очень стоит…

Итак, с одной стороны – достижение военной техники, превзошедшее и превосходящее все наши обычные представления. С другой – кустарная партизанщина. Развитие техники, в принципе, сейчас не ограничено. Партизанская же война в своем развитии, по самому своему существу, – ограничена. В этом-то, сдается, и лежат пути решения вопроса о ведении будущей войны. Партизанщина обречена, если противная сторона поймет, что в век телеводимых самолетов и ракет, атомных и термически атомных («водородных») бомб нет смысла вести войну, базируясь на принципах ее ведения, данных Мольтке, или даже – на бессмертных примерах Суворова. Всему – свое время. «Всему свое время – время всякой вещи под небом» (Экклезиаст, 3, 1).

Если, обладая всей полнотой современной техники, военный аппарат будет базироваться на приемах доавиационной и доатомной стратегии и тактики, – ясно, что ничего, кроме конфуза, из этого не получится. Но как из этого тупика выйти? Строить новое здание военного искусства руками строителей, которые выращены, воспитаны и проникнуты принципами старой, отжившей традиции военного дела, – задача как будто безнадежная.

По счастью (или, собственно, по несчастью, когда дело идет о такой абсолютно аморальной вещи, как современная война), нет пределов приспособляемости человека. Мы плохо осведомлены о том, что в узком отношении думают и делают в СССР. Но, несомненно, что-то там делается. Зато мы знаем, что в США военное мышление в этом смысле, безусловно, решительно переключается со старого на новое. Западная Европа (кроме Великобритании) – эта цитадель консерватизма во всех смыслах – как всегда, за последнее время, плетется в хвосте… и этим даже как будто гордится.

И вот, несмотря на все славное наследие западноевропейской цивилизации в ее военном аспекте, приходится признать, что что-то в ней неладно и что нужно кое-что или почти все в ней переделать наново. Но как? Кроме англичан ни у кого из европейцев нет атомных (не говоря уже о водородных) бомб, ни телеводимых ракет. Все та же пехота, да американская, и то даже не первого, а, скорее, второго сорта техника.

Суть дела, однако, не столько в технике – Западная Европа может ее создать сама (пример тому Великобритания), а в революции в смысле военного мышления. И это технически, конечно, гораздо проще; но психологически – много сложнее. Атавизм, который не играет абсолютно решающей роли в таких странах, как США или СССР, – живуч и силен в Западной Европе. И выкорчевывать его – дело нешуточное.

Вся проблема сейчас в том, что возможность оккупации Западной Европы относится к категории, пожалуй, сейчас, если не вероятностей, но все же возможностей, а оккупация СССР и Китая по опыту Наполеона, Гитлера и японцев – невозможна. Партизанская война в России может подорвать силы захватчика, а в Западной Европе – это не больше, чем самообольщение.

Представим себе на минуту возможность 3-ей мировой войны (от чего, конечно, Боже нас упаси!) – о партизанской войне в Западной Европе серьезно говорить не приходится. Разве что в советских тылах и то… это скорее гадательно. С другой стороны, конечно, центр тяжести войны перенесется на действия воздушных сил по кратчайшей линии через Северный полюс и на воздушные же атаки по прикаспийскому нефтяному бассейну СССР.

Теоретически вывод из строя основной нефтяной базы СССР (прикаспийский район) сводит на нет возможность ведения войны СССР, как это уже случилось с Германией в 1945 году. Однако «радары» в своем послевоенном развитии и некоторые другие современные приема воздушной обороны значительно упрощают неразрешимую задачу во время 2-ой мировой войны – задачу защиты определенного ограниченного района. В то же время достигнутые, но не использованные немцами в самом конце последней войны усовершенствования в области техники подводного флота грозят совершенно изменить характер военных действий на море. От линейных кораблей приходится переходить на авианосцы.

И на море, как на суше, самолет вытесняет и заменяет прежнюю опору флотов и армий (надводные корабли и сухопутную армию).

А раз это так, не пора ли перевести стратегическое и тактическое мышление со старых рельсов на новые? То есть полагая в его основу действия авиации и приспособляя к ней действия надводных военно-морских и сухопутных вооруженных сил.

Между тем до сих пор в области военно-научной мысли мы видим как раз обратное. И не в этом ли тот парадокс, что в Индокитае современную технику бьют вьетнамские партизаны. А Корея? Ведь если приспособление пехоты (и артиллерии) к новой эре военного искусства – воздушные десанты – из «пехотно-авиационного гибрида» переключится на подсобное к авиационной войне применение этих родов войск – не лежит ли в этом один из путей обновления военного дела?

Тем более сейчас, как мне кажется, нужно всячески подчеркивать, что времена опять изменились. Что нельзя сейчас поддаваться исторической традиции, в корне расходящейся с достижениями современной военной техники.

В сопоставлении человек – техника, человек (его свойства) – величина постоянная, а военная техника – величина переменная. Со времени изобретения огнестрельного оружия до появления двигателя внутреннего сгорания (танк, подводная лодка и самолет) прошли века. Ясно, что в подобном медленном темпе развития техники величина постоянная – человек казался чем-то основным, а техника лишь чем-то подсобным. Сейчас это изменилось, и соотношение как раз обратное. И из этого нужно сделать соответствующие выводы. И пусть не говорят, что раз солдат не хочет драться, никакая техника не поможет. Драться никакой солдат (кто служил в пехоте, особенно хорошо знает) вообще не хочет. Драться – приходится. И еще покойный генерал Н. Н. Головин всегда настаивал на том, что у бойца, снабженного более совершенным оружием, мораль, естественно, будет выше, чем у солдата, чувствующего свою техническую слабость.

Совершенно отменные издавна качества русского солдата, доказанные военной историей последних столетий, сдали в 1915 году и сказались еще в 1916-м, когда техническая слабость русской армии эту «мораль» подорвала. Неслыханные в русской военной истории массовые сдачи в плен, достигшие почти 2,5 миллионов, только и можно приписать этому. А в 1941 году? Конечно, не все миллионы сдававшихся в плен можно объяснить только стремлением русских крестьян избавиться от колхозного ига. Одной, и притом немаловажной причиной, была и техническая слабость советской (в то время еще Красной) армии в начале 2-й мировой войны.

В сращении путей старой традиционной стратегии и тактики с новыми достижениями военной техники и в то же время несомненным ростом значения партизанщины и завязывается тот узел, который так трудно сейчас развязать. Да я на это и не претендую, мне только хочется отметить тот кризис в области военно-научного мышления, который так типичен для эпохи после 2-ой мировой войны. И при этом сторонники старины и новизны не столько сталкиваются в смысле чего-то положительного, сколько стремятся доказать: первые – неизменность «основных принципов военного искусства», а вторые – их чисто относительную ценность. Но не на чисто отвлеченных принципах (школа у нас Жомини и Леера), а на реальных возможностях данной эпохи выковываются приемы ведения войны.

Мы живем не в эпоху Суворова или Наполеона. «Кибернетика» (т. е. наука об использовании наиболее совершенных счетных машин) имеет сейчас гораздо большее значение в военном деле, чем, например, искусство верховой езды или стройность сомкнутого строя.

Известный американский генерал Брадлей в своих воспоминаниях очень метко оттенил те несообразно большие потери, которые несла пехота во время 2-й мировой войны. Эти потери выразились для «чистой пехоты» (в американской дивизии на 14000 человек приходилось 3240 пехотинцев), по опыту боев в Нормандии, в 83 % ее состава. Так, например, за 15 дней, осенью 1944 года, 30-я пехотная американская дивизия понесла потери, достигавшие 25 % всего ее состава (но до 90 %, если считать потери только ее стрелковых взводов, т. е. «чистой пехоты»). И это в 1944 году, когда германская армия уже выдохлась, и при наличии подавляющего превосходства англо-американской авиации над немецкой. Эти цифры слишком красноречивы, чтобы можно было пройти мимо них и от них отмахнуться.

Воевать пехотой во второй половине XX века – все равно что посылать людей не в бой, а на убой. И притом бесцельно, т. е. подставляя свою слабую сторону и не используя сильной. Все это та же эволюция, которая сказалась уже во время 1-й мировой войны в отношении атак в конном строю. Наша гражданская война это явление несколько затушевала. Но это не доказательство… То же самое происходит сейчас при базировании организации современных армий на пехоте и артиллерии.

Вся суть в том, что армию и флот нужно сейчас строить исходя из решающего значения авиации, лишь приспособляя к ней старые роды войск. И то эти старые роды, войск нуждаются еще в каком-то омоложении.

Бензин и развитие военной техники и промышленности, а не людские ресурсы в век авиации являются решающими. Между тем все мы привыкли считать «на дивизии», а в стратегическом масштабе, базируясь на контингентах, т. е. на наличии живой силы.

Сейчас война ведется не столько людьми, сколько машинами. Возвращаясь к противоречию между развитием техники и кустарной партизанщиной, нужно ясно себе отдать отчет, что изречения вроде «полководцу – полная мочь», несмотря на огромнейший военный авторитет ее автора, сейчас устарели.

Толковать их можно лишь в очень ограничительном смысле – примат политики и экономики над стратегией сейчас неоспорим.

Войны сейчас ведут не только армии и флоты, как это имело место еще в XIX и в начале XX века, а народы. Армия и флот лишь одно из выражений национальной мощи. Прошли те времена, когда послы даже не покидали столиц враждовавших между собой государств. Бесследно исчезло, после 2-х мировых войн, и различие между мирным населением и армией и флотом. Подводные лодки топят и военные корабли, и «купцов» (т. е. торговый флот). Авиация бьет не только по войскам, но уничтожает и мирное население (Лондон, Гамбург, Дрезден, даже бенедиктинский монастырь Монте-Кассино). Полководец – больше не первая и единственная фигура в ведении войны, а лишь одна из фигур, и порой даже далеко не первая. Политические ошибки – разительный тому пример – формула Ф. Д. Рузвельта в Касабланке о сдаче на милость победителя, «unconditional surrender», – стоили союзникам потоков крови, далеко не соизмеримых с последствиями стратегических ошибок, например, 1944 года. Заминка в доставке бензина заставила тогда принять одно из альтернативных решений – вместо снабжения ген. Паттона (этого еще недостаточно оцененного генерала, так остро чувствовавшего биение пульса современной войны) бензин дали ген. Монтгомери. И в результате – Аригейм! Но если это решение отложило сдачу Германии на несколько месяцев, – Касабланка отсрочила его на добрых 2 года. А директивы Гитлера в отношении обращения с русским населением или неприятие плана Черчилля о высадке на Балканах? Их можно привести десятки. Как ничтожны, по сравнению с ними, потери, вызванные неправильными стратегическими решениями!

Итак, политика – экономика – стратегия совместно ведут сейчас войну. Роль каждой из них в известный период войны становится решающей И как это ни странно, руководящая роль реже всего выпадает сейчас на долю стратегии. Бутада (фраза, сказанная в раздражении – Ред.) Клемансо, что война слишком серьезная вещь, чтобы ее ведение поручать генералам, сейчас в какой-то мере оправдывается

Политика, экономика и стратегия – эта триединая формула далеко не так проста Тем более, что для нее нет исторических прецедентов И тем не менее – это основа современного ведения войны

Блестящий английский военный писатель – Лиддел-Гарт в своей книге «The Other Side of the Hill» очень верно подметил в своих беседах с пленными немецкими генералами точку зрения Гитлера «Фюрер», вероятно интуитивно, отдавал себе отчет в том, что германские генералы мало что смыслили в экономике. Так, например, ген квартирмейстер Ставки ген Блументрит довольно наивно признавался в полном своем неведении о наличии одной из двух баз добычи марганца в России – в Никополе. Но Гитлер был все-таки примитивом. В 1941 году, вместо движения на Москву, он повернул южную группу армий (Рундштендта) на Украину и Крым, чтобы владеть тем «авианосцем» (Крым), который якобы грозил румынской нефти в Плоешти. Между тем Германия фактически воевала на синтетическом бензине. И пока союзники не догадались в 1944 году эту базу уничтожить, румынская нефть играла более чем скромную роль. Тут налицо и экономическая наивность военного руководства и безграмотность в области экономико-политической.

Но наряду с этим, имеет место и обратное. Пресловутый атлантический оборонительный пояс («Atlantikwall»), возведенный организацией (чисто штатской), тогда был, конечно, с военной точки зрения, абсурдом. Это было в общем повторением совершенно устаревшей уже в 1939 году концепции линии Мажино (военный министр – и сержант по своему рангу.) Конечно, тут вина не столько Мажино, сколько его военных советников. Но в этом-то и драма, что политики ничего не смыслят в стратегии, а военные – в политике. Но зато и те и другие, как правило, мало понимают в экономике А экономика играет все большую и большую роль.

В то же время, для того чтобы стать полководцем, нужна все-таки довольно серьезная подготовка, особенно учитывая овладение современной, далеко не примитивной техникой. Экономика же целиком вручается политикам. Для того же, чтобы стать политическим деятелем, достаточно лишь собрать нужное число голосов людей, в своем большинстве в экономике ровно ничего не смыслящих. Выход только в объединении этих трех ипостасей – политики, экономики и стратегии, – единого ведения войны. И если политика и стратегия как-то все-таки начинают сейчас сопрягаться, экономика все еще не признается ими равноценной.

Не в этом ли лежит то неустройство в руководстве современной войны, которое так типично для второй половины XX века?

Все же эмпирически, т е опытным путем, этот вопрос как-то пытаются разрешить. Эмпирические решения, столь близкие сердцу англосаксов (и нашему тоже) и столь противные картезианскому мышлению – единственно возможный сейчас путь. Но как трудно переубедить специалистов военного дела, что не им только принадлежит руководство ведения войны!

Как просто этот вопрос решали в 18 веке, да еще и в 19! Для ведения войны нужны три вещи «деньги, деньги и деньги», – говорил Фридрих Великий. В XX веке войны ведут в кредит за счет будущих поколений и разорения владельцев государственных ценных бумаг, не говоря уже о собственниках кредитных билетов. Превосходство – в живой силе («les gros bataillons ont toujours raison»), подчеркивал Наполеон Так ли это сейчас? Не оснащенные техникой полчища – не гарантия победы.

Английское золото и русский солдат при содействии испанцев сломили могущество Наполеона. Тот же русский солдат, но уже не золото Америки, а ее техника и экономическая помощь победили Гитлера. А с Японией американцы справились сами. В самом конце XIX столетия некий банкир Блиох, завербовав целый ряд военных специалистов, написал объемистый труд, доказавший невозможность войны по финансовым соображениям. Теперь это кажется просто бредом сумасшедшего даже после 1914 года, не говоря уже о 1939-м. Существовала и очень популярная в самых высших военных кругах России теория о том, что аграрная страна имеет все преимущества в ведении войны перед страной промышленной. 1915 год поставил над этим точку и, конечно, навсегда. До большего непонимания существа современной войны трудно договориться. Но, что удивительно, это то, что подобная архаическая точка зрения могла руководить русской военной мыслью еще накануне 1-й мировой войны. Так и сейчас мне кажется, что многие и многие продолжают думать, что в общем ничего не изменилось и что ведение войны – это лишь сочетание политики и стратегии. Одни ставят политику на первое место, другие, по старинке, – стратегию. Но и те, и другие по большей части забывают об экономике.

Между тем сейчас только в сочетании политики, экономики и стратегии и лежит путь руководства ведением современной войны. Да еще, пожалуй, экономику и политику теперь нужно поставить впереди стратегии. Значит, нужен какой-то коллектив, в котором все три ветви должны быть координированы. Кто и как этим коллективом может и должен руководить – большой вопрос. И как будто все больше и больше это руководство переходит к экономике.

Демократии и диктатуры в наше время, как это ни странно, более или менее как-то все-таки уживаются. Но не в этом суть. Типичны для второй половины XX века не демократии и диктатуры, а все более обрисовывающаяся новая эра – технократии, одинаково поглощающая обе эти разновидности политических режимов И в ней экономика является ведущей осью.