[…]. Первый бой 64‑й армии был неудачным. Тут причины таятся выше нас. Прибыли мы 17‑го, 19‑го получили приказ выйти и занять оборону, когда у нас еще 10 % частей не прибыло, и к началу боев было сосредоточено максимум процентов 60. Части двигались по 200 км от станции разгрузки и фактически вступали с хода в бой. Начальство было слишком капризное, пришлось несколько пострадать. Как раз это дело было с Гордовым. 64‑я армия избежала катастрофы, которая постигла 62‑ю на том берегу, я ее вывел. Это поняли как безалаберное отступление, а фактически я вытащил армию из-под огня, а за то, что они этого не сделали, поплатилась 51‑я и многие дивизии. 64‑я свой костяк сохранила. Были потери, но без потерь ничего не делается. Уезжать я с фронта никуда не хотел, будь что будет. Тогда группа была организована из остатков 51‑й, 64‑й армий по направлению Котельникова. Там дрались. Здорово он нам дал жару. Фронтовое командование не учло направления, хотя тов. Сталин предупреждал Гордова и всех, что Цымлянская – это первое важнейшее направление противника. Оттуда появилась колоссальная моторизованная группа немцев, которая двигалась с Цымлянской на Сталинград. Не было принято соответствующих мер. Тут начинают собирать и что-то бросать. Бросили меня с группой. Вначале было четыре дивизии, потом семь. Мы противника задержали, дали возможность сделать рокировку и план противника ударом через Котельниково на Сталинград был сорван, то есть мы его затормозили, накромсали большое количество танков, уложили не один десяток тысяч пехоты, особенно румын, тем самым обеспечили его отход оттуда. Этого мы достигли, прежде всего, быстротой переброски войск и опять-таки жесткой обороной. Успели создать фронт, а то ничего не было, открытые ворота.

Я выехал 3‑го, 6 числа уже дрались. Противник тогда уже не имел открытых ворот. Я выехал со своими двумя адъютантами и одной рацией, потом из 51‑й армии перебросили около 8 командиров, которые были выброшены на этом направлении, самым старшим из них был майор Лотоцкий. Из них сколотили штаб, средства связи были у них…

В общем, противника мы тут задержали и держали дальше этот фронт. Я предлагал тогда перейти в наступление с правого фланга, писал Еременко, но мне не разрешили наступать, а можно было ударить ему под корень. Потом эта группа по приказу командования фронта была отведена, пришлось перейти на оборону Сталинграда. С генералом Голиковым собрали всякие остатки. Дрались крепко, но опять-таки сила солому сломила.

11 сентября я был вызван в штаб фронта к Еременко и Хрущеву и мне сказали: нужно ехать принимать 62‑ю армию, задача – отстоять Сталинград. Говорят, узнайте, какие там части, потому что им самим не было ясно, что из себя представляют дивизии, которые здесь дрались.

У немцев было два направления удара: один шел через Калач на 62‑ю с запада и вышел он севернее Спартаковки и Рынок, и второй удар его от Цымлянской, Котельниково, с юго-запада. Потом эти клещи сошлись под Сталинградом у него и уперлись в 62‑ю, потому что 64‑я отошла на Бекетовку. Он туда не полез. Я лично считаю, что он стремился как можно быстрее захватить Сталинград, как стратегический пункт и этим самым произвести такое моральное впечатление на армию, что ей деваться было некуда. Ему важен был Сталинград, как пункт, с которого он поворачивает на север. Клещи соединились в районе Карповки – Нариман и все пошли на Сталинград, где находилась только 62‑я армия, а все остальное было за клещами.

11 числа я выехал из Бекетовки. 57‑й армии фактически не было. Ближе к правому флангу к Сталинграду стояли немцы, тут его танковые части, авиация, все. 64‑я армия – моя родная армия. Если откровенно говорить, защищающий Песчанку командир дивизии без шапки убежал с командного пункта, к которому ни один автоматчик не подходил. Это не делает ему чести. Нельзя сказать, чтобы Песчанка была большим камнем преткновения. Там я лично сидел и попал под такую бомбежку, что хотя блиндаж глухой, но от взрывов все к чертовой матери сняло, и нельзя сказать, чтобы там особенно сильные бои были.

Получил задачу ехать в Сталинград у Никиты Сергеевича, меня стали спрашивать: «Как вы смотрите?». Еременко тоже самое. Он меня давно знает. Ну что ему скажешь. Говорю: «Я понимаю задачу очень хорошо, задачу буду выполнять, постараюсь выполнить, а в общем, я или умру, или Сталинград отстою». Больше у меня никаких вопросов не было. Хотели чаем угостить, я отказался, сел в машину, поехал в Сталинград.

Командный пункт находился на высоте 102, 0, а противник был от высоты в трех километрах. Связь работала, телефон и радио. Но куда, ни посмотришь, везде разрыв, везде прорыв. Дивизии настолько были измотаны, обескровлены в предыдущих боях, что на них полагаться нельзя было. Я знал, что мне кое-что будет подброшено через три-четыре дня и эти дни сидел как на угольях, когда приходилось выцарапывать отдельных бойцов, что-то сколачивать похожее на полк и затыкать им небольшие дыры. Фронт от Купоросной и Орловки – Рынок. Основной удар – Гумрак и на вокзал в центре города, второй удар южнее – Ольшанка, элеватор.

Некоторые дивизии доходили до 35 штыков и все. Артиллерия была, но была не дивизионная артиллерия, а иптаповские [истребительно-противотанковые артиллерийские] полки. Эти четыре дня были в полном смысле пыткой. 6‑я гвардейская бригада была 13 числа разбита в доску. Из всей бригады один ходовой танк остался 34‑й. 113‑я бригада еще сохранила у себя танков 20, была на юге и на правом фланге была 6‑я гвардейская бригада. Командовал ею полковник Кричман. Прекрасная бригада, но она на правом фланге была. И еще N-ное количество бригад, но танков в них не было, а противник прёт на Сталинград.

Когда приехал в штаб армии, почувствовал исключительно плохое настроение. Единственно кто встретил – это три человека тов. Гуров, Крылов – начальник штаба и начальник артиллерии Пожарский. Три моих заместителя сбежали на тот берег. Но самое главное – не было хороших частей, на что можно опереться, а продержаться нужно дня три-четыре. Штабы дивизий находятся на Волге, а мы еще сидим впереди на высоте. Мы сидим в штольне на реке Царице, а позади все командные пункты. Это оказалось правильным. Но что хорошо получилось, если уже на то пошло. Мы сразу приняли самые репрессивные меры в отношении трусов. 14 числа я расстрелял командира и комиссара полка одного, через некоторое время расстрелял двух командиров бригад с комиссарами. Сразу все опешили. Доводим об этом до сведения всех бойцов, а командиров в особенности. Если кто идет к Волге, говорят: а штаб армии впереди. Они – по своим местам. Уйди за Волгу, меня расстреляли бы на той стороне и вправе были это сделать. Обстановка диктовала, так и нужно было делать.

Было сознание, что мы удержим, потому что знали, что у противника есть слабые стороны. Отдельные дивизии 35 штыков, или группа по 200 человек, а немцы прут напролом с танками, с машинами в город. 14 числа они как врезались, достают губную гармошку и в плясовую, а их как возьмут в шоры, эти отдельные группы, сразу у них пыл сбили. Они прорвутся к переправе. Что делать? Он нас совершенно отрезает, пути отступления нет. Соберем командиров штабов, притащил я четыре танка, все бросил на выручку. Дивизия Родимцева прибыла. Нам нужно пристань немного освободить. Бросаем все это дело. Отбросили противника, потеснили его к вокзалу. Все лежали у нас до последнего бойца в цепи. Дали возможность двум полкам дивизии Родимцева переправиться благополучно. Они выгружаются с пристани, сразу развертываются в бой. Тут ни дня, ни ночи не знали, когда наступает рассвет, что как. Все время чувствуем, противник лезет нахрапом без всякой осторожности. Дивизии маленькие, но работаем, режем, режем его. Боеприпасов в Сталинграде нам хватило бы еще черт знает насколько. Склады все здесь были.

Первые три дня мы нанесли противнику колоссальные потери в танках. Потеряли мы много. Били все наши орудия с прислугой, но нечего было делать, каждый знал, что отступать он не имеет права. И танкобоязнь отступает в мир преданий, когда соответствующим образом закрутишь, повернешь, а потом на танки плевать начали. Конечно, были и трусы, некоторые бежали. Но у нас работала связь, работали офицеры связи, каждый командир дивизии, каждый командир полка знали, если он на тот берег уйдет, близко подойдет к берегу, его расстреляют, знали, что нам за Сталинград драться нужно до последнего и что пополнение придет, знали.

Политическая работа проходила беспланово, но она соответствовала обстановке. В таких опасных случаях бойцу не нужно читать лекции, давать большие лозунги, но он должен знать, что высший командный состав с ним, его командир с ним, который должен говорить, что немцев нужно бить, и за Волгу мы не пойдем. Командиры и комиссары были и храбрецы, были и трусы. Когда мы эти три дня подрались, пришла дивизия Родимцева, 6 дней она дралась в исключительно тяжелых условиях. Верно, она отвоевать ничего не отвоевала, но линию, которая оставалась на берегу Волги она удержала. Противник обжегся на этих боях, начинает принимать контрманевр в направлении Мамаева кургана в обход. Тут нам легче было дышать. На правом фланге был более стабилизированный фронт, кроме того, прибыла новая дивизия Горишного. Эта дивизия дралась дней 5–6 в исключительно трудных условиях. Противник старался и тут прорваться. Его тоже здесь били крепко, а это тысячи трупов и сотни танков. Он делает новый контрманевр в направлении «Баррикад», но тут уже подоспела 193‑я дивизия. Она была подготовлена. Правда, все это с ходу происходило, на нашем берегу, но уже можно было что-то выставить. Она дралась не совсем хорошо, но всё же задачу свою выполнила, потери понесла колоссальные.

В то же время у бойцов, командиров мысль растет, что немец то ни черта не берет, драться можно и бить можно. Тут уже начинают выращиваться кадры. Бойцы сами дают лозунги, жизнь начинает бить ключом. Бомб на нас сыпалось, наверное, около миллиончика, не считая снарядов и мин. Связь была налажена, работала безотказно. Начальник связи полковник Юрин. Несмотря на жесточайшую бомбежку, когда все летит, рвется, горит, все в огне, за сутки я с каждым командиром два раза поговорю по телефону, а с некоторыми до десяти раз, если он наносит главный удар. Наш командный пункт тогда перешел к заводу «Баррикады» к нефтебакам. Находились мы в то время в двух километрах от нашего переднего края. Садимся обедать, он нас поливает, выйти куда-нибудь – он нас бомбит. Приносят суп, там осколки от снарядов. Член Военного совета Лебедев расскажет, как его в уборной прихватило. Зайдешь в уборную, там трупы лежат.

Подвоз был только через Волгу и только ночью. Бойцы у нас по двое – трое суток не ели, невозможно ни подвезти, ни поднести, ни подтащить и некогда ему было даже об этом подумать. Выноска раненых производилась у нас так. Если тебя ранили, лежи до ночи. Истечешь кровью, ничего не сделаешь, но если ты выползешь из окопов, наверняка не спасешься, лежи, а уже ночью тебя кое-как вытащат. За сутки пяти минут времени не бывает, чтобы над твоей головой не летали 15–20 самолетов. Сплошная бомбежка, сплошная канонада. Все прижимается к земле. Выползают его танки тут же, за ними идут автоматчики. Самолеты пикируют на 40–50 метров. Карта Сталинграда у противника была, сигнализация с воздуха прекрасная, взаимодействие у него было хорошо отработано. Но наши бойцы поняли, что чем ближе к противнику, тем лучше. Танков они не стали бояться. Пехота садится в щель, развалины, дома и начинают резать пехоту противника, двигающуюся за танками. Танки проехали, отдали их на расправу нашей артиллерии, которая стояла на 200–300 метров за передней линией и била на 20–50 метров, а пехоту наши не пропускали. Немцы думали, что здесь уже все подавлено, мертвое поле, а это мертвое поле оживало. Тут наша «Катюша» работает и артиллерия работает. Противник сосредотачивал на участке 2 км танковую дивизию, 3 стрелковых дивизии и такую дает подготовку, что просто волосы дыбом встают. Подойдут танки, больше половины останутся у нас подбитыми. На следующий день такой атаки нет, измолотили, тысяч 10–15 раненых. Своих по 3 с половиной тысячи раненых выносили, а сколько их оставалось и не только по широкому фронту, а на участке в два км из этой мясорубки, из этой мельницы.

Переправа шла все время под обстрелом. Берег утюжился сплошным порядком.

Еременко по приказу товарища Сталина должен был побывать у меня, узнать, как мы себя чувствуем. Он переправлялся с того берега на наш двое с половиной суток. Адъютант его плечо себе разбил, два катера затонуло. Потом ночью кое-как переправились, ведь сплошь летят. Ходили одни только катера. Пароходы работают ночью, как чуть к рассвету в стороны удирают, чтобы на Волге ни одного суденышка не было. Уходили в Тумак и в Верхнюю Ахтубу, но и там им доставалось. Сколько у нас барж потопили, это черт знает что. Морских бригад у нас не было, но моряки были с Дальнего Востока в порядке пополнения. Это хорошие люди, но плохо обученные. Идет, хорошее настроение. Ему дают ППШ, говорит: «Первый раз такую птичку вижу». Он за сутки познакомится. Мы патрон сколько угодно давали, научись стрелять только.

Национальный состав – русские, много сибиряков было, процентов 70 было русских, процентов 10 украинцев, а остальные националы. Лучше всего дерутся русские.

Самый ужасный момент в обороне Сталинграда был после выступления Гитлера, когда Риббентроп и другие объявили, что Сталинград будет и должен быть взят 14 октября. Он пять дней готовился. Это мы чувствовали, знали, что он подвел свежие танковые дивизии, сосредоточил на участке двух километров новые дивизии, и до этого он утюжил так самолетами и артиллерией, что дышать невозможно было. Вот мы сидели в балке. Он нас бомбил, расстреливал, жечь начал, знал, что там командный пункт армии. Там было штук 8 бензобаков. Все это разлилось. У начальника артиллерии по блиндажу нефть полилась. Все вспыхивает, и Волга на километр горит по берегу. Три дня был сплошной пожар. Мы боялись задохнуться, угореть, придет и живым заберет. Перескочили на другой КП, ближе к его главному удару. Там держались. Мы знали, что лишний метр связи грозит частыми обрывами от бомбежки. Самое преступное, самое опасное для командира, особенно большого, когда он теряет управление и связь. Мы больше всего этого боялись – не потерять управления войсками. Пусть я ему резерва не дам, но достаточно мне взять трубку и поговорить, как следует, уже этого достаточно.

Я много в жизни пережил бомбежек, артиллерийских подготовок и прочего, но 14 число у меня останется в памяти. Отдельных разрывов не слышно, самолетов никто не считает, но, главное, выходишь из блиндажа, в пяти метрах ничего не видишь, все покрыто гарью, пылью, дымом. За 14 число в штабе армии потерь было 61 человек, а сидеть нужно было. И когда противник пошел в атаку в 11 часов дня 14‑го, я уже знал, что ряды поредели, и только была одна надежда, что оставшийся гарнизон свою роль сыграет. Еще накануне мне удалось подвести одну танковую бригаду, закопать в землю к черту все танки, выставить пехотное охранение и ночью противник их не бомбил. Он не знал, что здесь у нас засада. Три колонны танков, которые он пустил, были разбиты нашими танками. Потом он эти танки пожег, но факт тот, что мы сорвали атаку. Сильнее этого не было, но похожее было уже 11 ноября.

14‑го было наступление, 15‑го он такую атаку развить не мог. Весь штаб армии мобилизован, последнее охранение наше выставили на передний край, три дня держали пока подойдет 138‑я дивизия. Бой в городе у нас понимают, что идет по улице, стреляет. Чепуха, улицы пусты. Бой идет в здании, в постройках, дворах, приходится выковыривать штыком, гранатой. Наши бойцы за эти бои полюбили «Феню», так называемую, нашу ручную гранату. В этих уличных боях идет в ход ручная граната, штык, автомат, нож, лопата. Лицом к лицу сходятся и полосуют. Немцы не выдерживают. В одном этаже они, на другом наши. Но, кроме того, у них есть танки, он подвозил все что мог, а у нас Волга. Сейчас по Волге пойдешь, какое удовольствие.

В армейском масштабе никаких боевых пауз оперативных не было совершенно. 13–14 сентября сошлись, схватились и друг друга молотили. Мы отлично знали, что Гитлер не остановится и будет все больше и больше бросать своих сил. Но он почувствовал, что борьба здесь идет не на жизнь, а на смерть, пока нас не приколешь к стенке, Сталинград будет держаться. Это были сплошные атаки на Сталинград, которые длились до 20 ноября. Когда мы чувствовали небольшое ослабление, мы немедленно бросали свои силы и переходили в контратаки, мы не давали ему покоя на Мамаевом кургане, десятки раз атаковали противника. В поселке СТЗ 37‑я дивизия атаковала. Были сплошные мертвые схватки, в этих схватках кто правее ударит, кто левее. До этого периода мы активно оборонялись, не имели задачи наступления. Но оборона была активная, не только получить удар, но пользоваться каждым моментом, чтобы самому ударить по противнику. Бои усиливались, стихали, но не прекращались. Наступление все время шло. Были такие дни, когда это перерастало всякое человеческое воображение.

Мы ждали наступление противника перед ноябрьскими праздниками. Разведка говорила, что третьего числа начинается новое наступление Гитлера на Сталинград… Противник решил выйти на северную пристань, чтобы разрезать армию пополам. И, вдруг, удивляемся, 3‑е, 4‑е, 7‑е, 10‑е – не наступает. Бой идет, но не чувствуется напора. Фронт заволновался. У него насыщенность была колоссальная с точки зрения техники, плотности огня и проч. Стояло две дивизии у него в резерве. Мы это знали. Не разгадал ли противник наши переброски на правый фланг? Каждый день Еременко запрашивал: «Что у тебя делается? Не уходит ли со своего участка?»… противник пустил две последние дивизии, которые находились у него в резерве. По существу мы втянули их сюда своими действиями. Ни на участке 64‑й, ни против Донского фронта. Пленные давали эти данные, убитые, документы, против которых не попрешь.

Только после 20 числа сразу резкое сокращение авиации противника, как бы отрубили это дело, и сокращение всякого его наступления. Отдыхать тут было нельзя. Там дерут, а тут задело: мы что – же сидеть будем. Нам пополнения не дали, все ушло на другой участок фронта.

Эта активная оборона, было два этапа, начиная с 12–13 сентября закончилась 20 ноября 1942 г. Тогда мы почувствовали, что должны наступать, постепенно начали кое-что отвоевывать у него. Наносили массированные удары в городских боях. У него до черта здесь огневых средств. Подавить это ни одна артиллерия не в состоянии. При современном автоматическом огне достаточно небольшого количества живой силы, чтобы подавить пехоту. Танки по городу не пойдут, потому что все завалено минами, железом. Танки противника после 14‑го октября не могли действовать, настолько разворочена земля была. Я хотел 7 танков вытащить на завод «Красный Октябрь». Бились, колотили сколько времени и не могли их пропустить. Все под огнем. Некоторые дома даже выжигали, но пройти невозможно.

С 23 ноября действия наших мелких штурмовых групп, нацеленные на дома, подвалы, цеха заводские. Действовали мелкие, но хорошо спланированные и организованные группы с ручными гранатами. Применялись все средства борьбы, о которых сейчас не сказать. В частности фоги, это оборонительные средства и фугасы. Мы их затаскивали в улицы, устанавливали, взрывали. Дается струя метров на 100 и наша пехота проталкивается за ней. Немцы не выдерживают. Термитные шары. Дальнобойная артиллерия в основном бьет огневые точки противника, а здесь минометы, противотанковые пушки, наши ручные гранаты. Больше всего и лучше всего они действовали.

Смысл третьего этапа заключался в том, что противник, который находился здесь, здесь и остался, а не перебросился на другие участки. Мы его втянули в драку. Замысел высшего командования, чтобы он не шел на другие участки. Мы это сделали, кроме танков, которые оторвались от нас, а дивизии, которые дрались против нас до сегодняшнего дня сидят измочаленные вдребезги. Он сейчас все толкает на передний край. Мы их бьем. Какой же может быть у них моральный дух хороший. Против нас в основном немецкие дивизии. Командующий этими двумя армиями Паулюс, генерал-полковник. Первый этап наших боев за Доном. Тут две армии дрались в основном, 62‑я и 64‑я против наступающих главных сил противника. Перемололи мы его много во время этого наступления. К Сталинграду он дошел уже подорванным. Но на Сталинград он бросил самолеты из Крыма, все свежие силы. Основные два удара сошлись около Сталинграда и были направлены на 62‑ю армию. 64‑я армия отдыхала, ничего не делала. Второй этап – это ставка на истребление: или он нас, или мы его. Другого выхода не было. Каждый боец понимал, что пощады ждать нечего, Гитлер не остановится. Я считаю, что противник по сравнению с нашими потерями понес в три– четыре раза и в пехоте и в танках, кроме самолетов. Противно было смотреть. Выплывает наш сталинский сокол, только до Волги доходит, сразу выбрасывает бомбы. Летят они, когда по своим, когда по ним и обратно. А если начнется карусель, то просто жалко становится, какое-то истребление младенцев получается. Ночью наша авиация работала хорошо. Наши У-2, кто их изобрел, это ценнейшее изобретение. У нас его называли КВ – король воздуха. Он ни черта не боится. А немцы, какое уважение к ним имеют, это, говорят, стоячая смерть. Бронебойная пуля их берет, но надо попасть.

Третий этап, который мы переживаем, не пустить сюда противника, сковать его своими огневыми действиями. 22 ноября нам было известно, что противник попал в кольцо. Он не мог вытащить всю технику, которая у него осталась. Пока разберется там что сделать, тут уже зацепили. Мы чувствовали, что готовится наше наступление, но не знали где точно. Почувствовали это в первых числах ноября. Нам стали меньше всего давать. Раньше каждый день с фронтом разговариваешь, а тут смотришь, его нет. Хрущев здесь не был. Еременко один раз был.

Ремонтировали на заводах рабочие. Дали им пайки и они как военнослужащие работали. Здесь половина Сталинграда осталась. Они стали эвакуироваться только тогда, когда почувствовали, что Сталинград не сдастся, его бомбят. Жители сидели, рассуждали: «У меня здесь домик, а что если немец придет». Тут одной сотой доли не похоже на Тулу. Партийные организации эвакуировались, на населения они с собой не повели. Что Сталинград не мог дать сто тысяч людей, которых можно было вооружить и использовать как угодно? Укрепления около Сталинграда строились. На плане там красота, а выкопано 10 %.

Дружины создали. На трех заводах: СТЗ, «Баррикады», «Красный Октябрь». Мы насчитали всего около 600 человек и истребительные отряды, порядка и прочее. Милиция? Как будто ее здесь и не было. Как-то получилось так: армия пришла, армия защищает и никого не видно, истекаем кровью, тут черт знает что творится. До чего дошли с СТЗ: 7 тысяч тонн горючего, бензина, нам нужен бензин – дайте бензин. Директор завода, прикрываясь бумажкой из Москвы, чуть ли не от Молотова: «Дать не могу». Посылаю взять бензин, охрана с автоматами стоит. Спрашивается, что стреляться мне с ними? Вот вам отношение. Скандалить мы не хотели, взять просто нахрапом, или до стрельбы доходить, но к чему это могло привести.

Откровенно говоря, у большинства командиров дивизий не было настроения умереть здесь. Как чуть что припрет, сейчас начинается: разрешите перейти за Волгу. Кричишь: я еще здесь сижу и шлешь телеграмму – если сделаешь шаг, расстреляю. Командиру 112‑й дивизии была послана телеграмма, Горохову, Андрусенко, Гурьеву. Родимцев еле ко мне добрался на КП, говорит: «Костьми ляжем, но не уйдем». Дивизии держали все командиры дивизий, кроме Ермолкина – 112‑я, Андрусенко, Тарасова. Прекрасно вел себя в этом отношении Родимцев, Горишный, прекрасно себя ведет Гурьев, Людников лучше всех дрался. Он перед наступлением заболел, в разгар самой жестокой атаки 11‑го возвращается больной и ни шагу. Батюк, Соколов прекрасно себя ведут, Желудев хорошо себя вел. Берешь трубку, молотишь его по телефону, говоришь: «Ты теперь давай. Тот вызывает комиссара дивизии, в свою очередь его молотит. Но меньше всего приходилось говорить по этому поводу с Родимцевым, Батюком, Гурьевым».

Тут нельзя было быть не крутому каждому командиру дивизии, нельзя было быть не методичным, нужно было все время следить. Самое страшное, чем мы страдали, это вранье наших штабов и командир дивизии, не проверив это дело, сообщал нам то, чего на самом деле нет. Упорства у наших командиров дивизий, кроме перечисленных, хватало в достаточном количестве. Верно, приходилось реагировать на некоторые из них.

Когда уже действительно самый опасный момент наступил, я говорю с Еременко, что у меня все срывается и чем потерять управление пусть Военный совет останется здесь, на этом берегу, но как базу управление разрешите перенести на тот берег. Связь по берегу рвется, рация не работает, от меня приходится устанавливать связь с этого берега на тот и оттуда она идет к фронту. Я считал нужным штаб армии выбросить туда, чтобы оттуда лучше было управлять, а Военный совет остается здесь. Они было понекались. Тогда я говорю Крылову, Пожарскому: «Вам придется поехать туда, а мы останемся здесь». Говорил поодиночке. Один и другой заявляют: ни шагу от Вас не пойдем. Это мог сказать Родимцев, это мог сказать Людников, может быть сказал бы Гурьев, мог бы сказать Батюк, но за некоторых не ручаюсь. Только скажи – на остров переезжай, скажут: «Вот, слава богу, можно перейти». Некоторые их них помоложе меня, некоторые в моих годах, некоторые постарше. Я их раньше не знал, получил здесь. Но здесь общения долгого не нужно, связь и спайка моментально налаживаются. Каждый боец, прибывающий оттуда, моментально понимал свои задачи, моментально усваивал свои действия, что делать ему. Но весь вопрос в том, что они очень часто выбывали.

Партизаны роли совершенно никакой не играли и не сыграли при той организации, которая существовала. Они, наверное, получали паек, ели, а когда на дело послали, рассыпались в доску. Сталинград оборонялся на 99,9 % армией, теми самыми сибиряками, украинцами, узбеками и другими национальностями, приехавшими в Сталинград защищать советскую власть, одни хуже, другие лучше, но факт остается фактом.

35‑ю дивизию я совершенно не знаю. Она непосредственно Сталинград не обороняла. Гвардейские дивизии особенно ничем не отличались. Сказать, что гвардейцы дрались лучше, чем не гвардейцы не скажу. И у тех и у других были положительные стороны с точки зрения упорства, ответственности, готовности умереть, защищать до последней капли крови. И у них были свои недочеты. И в 13‑й гвардейской были перебежчики, и «голосование» больше всего у Родимцева происходило. В тоже время взять 84‑ю, 138‑ю, 95‑ю, не гвардейские дивизии. На их стояли бы гвардейцы и лучше сделали? Затрудняюсь сказать, может быть лучше, а может быть хуже.

Слабых сторон много. Первая – это вранье, что губительнее всего для нас – вранье и слабость управления от слабой ориентировки наших командиров. Он не знает, но говорит, что знает. Это ни к черту не годится. Тогда уж молчи. Не хватает мужества сказать, что не знаю. Вот разговор с Гурьевым. Я его уважаю, боевой командир, но говорит другой раз, не подумав. Идем в наступление. Я уже проверил, знаю, как организована система огня, кто ею управляет, как наблюдение, взаимодействие организовано. Вызываю его: «Товарищ Гурьев, что у вас делается?» Он начинает: «Все хорошо прекрасная маркиза» и т. д. Говорю: «Врешь, у тебя не так», – и начинаю ему выкладывать.

– Не может быть.

– Ах, не может быть, сейчас же садись за трубку, проверяй и докладывай через полчаса.

Через полчаса звонит.

– Вы правы.

И так говорить с ним, не имея собственных проверенных фактов, очень трудно. Обычно доносят: сделано то-то и то-то. Чтобы сразу написать сводку? Извините, пожалуйста. Посылаю своих офицеров связи: проверяй, удостоверься сам. Сам пойду до штаба дивизии, там поговорю, посмотрю, как офицеры связи работают, если плохо, снова погоню.

Собственные просчеты? Нужно было бы некоторые части попятить назад, занять более выгодный рубеж. Но на это пойти не мог, потому что не было уверенности, остановятся ли на этом рубеже или нет. Это первое. Второе, что в отношении использования наших танков у нас вопрос очень здорово не доработан, так и остался. Танки закапывать в землю и держать их как огневые точки не годится. Лучше засаду можно сделать, поставить пушки. Они меньше, скорей снимаются и лучше обеспечены. Танки нужно применять, как подвижные группки. Легкие танки вообще себя не оправдали, КВ и 34-ки остаются. КВ сильны своим оружием, броней, своей мощностью, проходимостью. При современной авиации в направлении главного контрудара вы не замаскируете танков, чтобы противник их не нашел. И не могу согласиться, что танк у нас превратился в пассивное средство обороны. Танк остается танком, наступательным оружием и его лучше заменить в обороне нашей 45 мм пушкой. Ее я могу затащить в дом, на чердак, но танки вы не разберете, не потащите, не поставите. У нас танки были поставлены в землю, а их нужно было вытащить и создать какой-то кулак. После мы спохватились, создали некоторые подвижные резервы, и они сыграли свою роль.

Когда наступали мы на «Баррикады», три колонны танков, подбивались наши танки. Там были легкие танки. Они для наступления не годились, пробиваются бронебойными пулями. Их в бой нельзя было бросить. Пустить их в обход, они завалились бы в первую канаву и их бы расстреляли. КВ, Т-34 держать в обороне нельзя. Они должны зарываться на выжидательных позициях, не могут принимать боя. Для танков это гибельное дело. У нас достаточно артиллерии. Танкист, который сидит в танке, он за броней, но когда летит бомба, он еще больше ощущает гул и прочее, а кроме того слепой сидит. Что там смотровая щель. Ему не могут даже более или менее приличную щель сделать. Немецкий танк лучше в отношении видимости. Наш танк лучше немецкого по быстроходности, маневренности, но он слепой.

Я прошу только одно понять, что все это наложило отпечаток на нашу психику, но взять за правила все наши действия нельзя. В то же время мы считаем: можно было что-нибудь лучше сделать? Честное слово – нельзя. Где мы прохлопали? Тут я должен сознаться – это с нашими заводами. Несмотря на то, что был приказ, были силы, туда посадили мы специальные саперные части, чтобы приготовить из них укрепленные пункты, но не согласовали эту работу, и не оказалось той стойкости, упорства, что дали нам немцы сейчас, несмотря на то, что мы могли сделать их крепкими узлами сопротивления в городе. Что мешало сделать это частям, которые сидели в этих заводах? Это, несомненно, авиация противника. Когда не бомбили заводы, все хорошо строили, но когда начали бомбить, летели станки, крыши. Железобетон не выдерживал. Уходят с завода – могила готовая. Тем более, если бы он бросал мелкие бомбы, а то летят пятитонки, тонки, броня, рельсы, это просто издевательство. Их больше всего бросали истребители – «Мессера».

Что характерно было в этом отношении в Сталинграде в этой борьбе? Командир, боец, приходит к Сталинграду, переходят на эту сторону, уже закалились, уже знают свои задачи, за что он дерется, зачем пришел и что нужно делать. По-моему, не было за все время борьбы за Сталинград такого случая, чтобы наши части, отступая, бежали, когда нужно было какой-то бой проводить, такую часть, какую роту взять – этого нигде не было. Садится, где его застигло утро, потому что днем продвижения никакого не сделаешь, вас расчешет в доску, и до вечера. Дрались до последнего. Отступления мы не знали. Этого Гитлер не учел и в этом просчитался.

Возрастной состав людей был разный, в основном, костяк был 30–35 лет. Молодежь была, в особенности моряки, которые прибывали с Дальнего Востока, но и стариков было много. Мы их отсевали, но на ходу ничего нельзя было сделать. Почему-то каждый боец понимал, что он из Сталинграда не может уйти. Он знал, что вся страна об этом говорит, что Сталинград сдавать нельзя, что Сталинград защищает честь Советского Союза.

Девушек было много, связисток, санитарок, фельдшеров, врачей. Работали исключительно хорошо, даже если сравнить бойца нашего и женщину и сказать. По физическим только причинам они не могут сделать то, что сделает мужчина, а в отношении храбрости они перещеголяют мужчину. По моральной выдержке, по своему геройству, честности и преданности они не только не отстают, но даже во многих случаях перещеголяют. Верно, в горячих, трудных условиях борьбы я отсюда своих штабных женщин отправил на тот берег, заменил мужчинами, но только благодаря физической слабости женщин, а ни в коем случае не по их моральным качествам. Когда пойдешь, бывало, по берегу, работа наших санитарных частей. У нас все переправы были централизованы. Дивизии сами ничего не возили. Здесь и летучка, госпиталь, хирургическая. Во время боев у нас здесь работала хирургическая лаборатория. Один врач сделал 200 сложных хирургических операций. Посмотришь на так называемых медсестер. Замечательно! Закопаемся, в пыли, но работают черт знает как. Целый ряд примеров можно привести в отношении работы женщин. В процентном отношении у нас женщины больше награждены орденами, чем медалями по сравнению с мужчинами, в особенности медработники, и мне кажется ни одна женщина, которая была в Сталинграде не награжденной не осталась, а если осталась, так не останется.

Своеобразие борьбы в Сталинграде в отношении защиты города, в отношении атаки городов целиком и полностью будет применяться во всех боях. Любой населенный пункт можно превратить в крепость и можно раз в десять перемолоть противника больше, чем сам гарнизон. Факторы честолюбия остаются, но о них меньше всего говорят.

Нет таких героев, которые ничего не боялись. Никто не видит, не знает, что делает Чуйков, когда он остается один, когда нет свидетелей, когда его не видят и как работает у него мозг в голове. Но чтобы наш командир вышел к своим подчиненным и показал свою слабую душонку, такие находились, но это выродки. Мы сидим в блиндаже, и осколки снарядов на нас летят. Что же мы сидим, и нас не подмывает? Я этому не поверю. Инстинкт самосохранения есть, но гордость человека, командира в особенности, имеет решающее значение в бою, так что Лев Толстой в этом отношении прав.

Вот конкретный момент. Летят снаряды, свистят, жужжат, вот сейчас стукнет. Не у всех людей находится мужество не кланяться снаряду. Ну, я поклонюсь, обязательно попадет в голову, попадет в грудь, так что не спасет, пригнешься или нет, а все – таки кланяются. Но преклоняться, не дает гордость. Я никогда этого не сделаю. Если бы я был один, это совершенно другое, но я один никогда не бываю. Я не преклонюсь, за это даю голову на отсечение…

На глазах командира гибнут тысячи людей, но он не должен глазом моргнуть. Наедине он может заплакать. Пусть твоего лучшего друга здесь убьют, но ты должен стоять, как каменный.

Вот конкретный пример. 14 числа обрушивается блиндаж артиллерийского отдела. 9 человек всмятку, один выскакивает, ему ноги прижимает. Мы его два дня откапывали. Он жив. Его откапываем, а земля осыпается. Что, тут сердце не содрогается? Оно содрогается, но ты виду не подай. Или такие поступки. Четыре бойца сидят в трубе. Их окружают 8 фрицев. Один проползает через трубу раненый с запиской: «Откройте огонь по нам». Открываем огонь, бойцы погибают и фрицы. Разве это легко?

Если бы немцы учли психологические данные, политический момент, значение Сталинграда для каждого нашего бойца и командира, дошедшего до той точки, дальше которой нельзя было отступать, если бы они учли, что не все берется напролом и нахрапом, они не допустили бы такого провала.

Тут нельзя было проводить особый маневр стратегический, тактический, стой и все. Применить что-либо наполеоновское с точки зрения маневрирования, не применишь.

В начале сентября все силы противника перли на восток, на Сталинград и упирались в 62‑ю армию. На 64‑ю армию и на 57‑ю армию противник не наступал, он их не бомбил. Все было направлено против 62‑й армии, которая защищала непосредственно Сталинград, заводские поселки. Все немецкие группировки направлялись на 62‑ю армию. Здесь были чистокровные арийцы под командованием фельдмаршала Паулюса, а против 64‑й армии стояли румынские части…

Немецкое командование сильно заедало, что мы держимся в Сталинграде. Эти кусочки, которые оставались на этом или том берегу не давали права германскому командованию говорить, что Сталинград нами взят и фактически он не был взят. Мы дрались, улицы все простреливались, все перемешались между собою. Был день, когда противник от нас в 25–50 метрах, а мы были в тылу у него. Он к нам заходит, просачивается. Это вынуждало его подбрасывать все новые и новые силы, чтобы сбросить нас отсюда.

Если вспомнить доклад товарища Сталина, именно его план был – выйти на Волгу и повернуть на север именно в Сталинград, очистить Сталинград.

Немецкие войска должны были встать ногой, повернуться каблуком на восток и пойти на север. Каблуком повернуться и этим самым свалить 62‑ю армию. Не очистив Сталинград, он не мог продолжать свои наступательные действия на север. Он напрягал все силы, чтобы нас сбросить в Волгу.

11 ноября создалась такая обстановка, что противник…настолько был раздосадован, ибо вся наша пресса и вся мировая пресса говорила, что Сталинград не взят, что он эти резервные дивизии бросает в Сталинград. Это были его последние дивизии. Нам важен был этот бросок сюда, потому что силы его изматывались.

По Волге лед пошел – ни пройти, ни проехать, ничего привезти нельзя. Все было на пределе. Он снова повторяет это массовое наступление и снова разрезает нас в одном месте южнее 138‑й дивизии в районе «Баррикады». Это было его последнее решительное наступление. Бои не прекращались все время. Бои идут, идут. Чувствуется, что что-то копится, потом повторяется сильный, мощный удар. Сразу чувствуется, что тут начинают действовать свежие силы, свежие резервы, которые у него были довольно сносными.

Дрались мы здесь восемь суток, фактически до 19 ноября. Все время он наступал, прекратил наступление 20 ноября. 11 ноября он поскользнулся, когда он потерял убитыми тысячи три, вместе с ранеными чуть ли не 10 тысяч.

В общем, все дивизии, которые пришли сюда, были измотаны. Начиная с 13 ноября, я сам перешел в наступление и наступал до 20‑го числа. 20‑го почувствовался перелом. Один удар со стороны противника шел в таком направлении, второй удар шел отсюда в район Котельниково. Оба удара по 62‑й армии. Противник подошел к Тингуте. Он нас бьет, а мы стоим. Он перебрасывает на самолете свои части, бьет, бьет, а мы стоим.

Первое, что сделала 62‑я армия – не дала возможности повернуться Гитлеру и сдавить Сталинград. Он не выполнил задачу, после которой должен был повернуться в разрез между Уралом и Москвой.

Второе, что сделала 62‑я армия. Она настолько притянула отборные войска Гитлера и его технику, что дала нашим войскам возможность сосредоточиться на флангах и перейти в наступление. Он был загипнотизирован всем этим делом, должен был взять Сталинград, а тут его притягивают.

Я был зол в одно время на нашу прессу и писателей, которые как будто бы нарочно дразнили: не взять Сталинграда, не взять Сталинграда, а он бьет все сильнее и сильнее, а нам тошно от этого. Жутко сказать перенести все это дело. Иностранная пресса тогда тоже – Сталинград не взят. А что значит престиж для Гитлера! Он и без того рвет, а тут еще подогревают его, а он все бьет, подбрасывает свежие силы, а мне сил не дают.

В декабре еще не чувствовалось, что противник выдыхается, но чувствовалось, что у него моральное состояние уже подавленное, чувствовался голод. Пленные, которых мы брали, все говорили, что голодали. По одним офицерам можно судить, которые начали в конце декабря кошек кушать. Это говорило о том, что у них не все благополучно.

Так что переход 62‑й армии в наступление это приблизительно 17, 18 ноября. Это наступление у нас продолжалось до 2‑го февраля 1943 года, решительное наступление с 10‑го января 1943 г. Задача была поставлена армии: ударом на запад соединиться с частями, которые идут с запада. Точно в срок армия перешла в наступление. Верно с большими упорными боями, но все-таки я свою задачу постепенно выполнял. Поселок «Красного Октября» очистили, очистили Мамаев курган полностью. Мамаев курган, по-моему, переходил из рук в руки раз по 60. Трупов набили там! Очистили некоторую часть поселка Баррикады. Завод фактически очищен только 2 февраля 1943 г. В общем, вышли за город и там соединились с частями Чистякова и Батова. Соединение это произошло за Мамаевым курганом, западнее поселка Красный Октябрь, то есть разрезали противника на две части, отрезали от Волги и с запада на Дон. Получилась южная группировка и северная.

После этого соединения, часть была поставлена заслоном на север, часть на юг, чтобы «схарчить» южную группировку в центральной части города. Тут отличились наши части, в частности части Батюка. Все-таки наша армия была более приспособлена к уличным боям, несмотря на то, что вся оборона немцев была построена против нас.

62‑я армия участвовала в ликвидации южной группировки, на севере совместно с другими частями армии.

Противник знал нашу армию крепко. Нас немцы боялись как черт ладана. В плен нам не сдавались. В чем дело?

– У вас не армия, а какие-то партизаны. Мы боимся к вам в плен сдаваться.

Когда бойцы стали брать в плен, правда, пленных колотили и расстреливали, но ничего не поделаешь, не остановишь. Бывало что отлупят, потом говорят: «На, закури». Как-то якшались – ни в коем случае. Зверски были настроены.

Уличные бои были в городе у «Красного Октября». После того как соединились, повернули на юг и мы вышли почти к вокзалу: тут уличные бои шли. Затем от Мамаева кургана и почти что до Царицы продвигались с уличными боями. А потом все время были у нас уличные бои в поселке Баррикады, в самом заводе уличные бои были. Представьте себе, что это была за борьба, когда за один день продвигались на несколько метров, на два оконных просвета. В чем дело? Дело в том, что у каждого станка, в каждой щели, в каждой коробке сидят немцы. В ход пускаются только ручные гранаты, огнеметы, термитные шары. Как только шаг сделал – сотни трупов, цех захватить – это еще не все. В подземном хозяйстве до черта фрицев было напрятано, в подвалах, в холодильниках. Кричат: «Сдавайся!» «Не сдадимся!» Несколько ручных гранат, огнеметов или термитных шаров. «Ну что же, подыхай на здоровье!»

Моменты такие можно было наблюдать. Наш боец обнялся с фрицем и оба мертвы. Просто душили друг друга и ножи в ход пускали, ножами резались во всю, а лопатка саперная – это лучшее оружие было для рукопашной схватки, как огреют по голове, смотришь, зашатался. В обнимку лежат трупы – это можно было часто наблюдать.

Самый страшный период для нас был в отношении наступательных действий противника – это период октября. Это был период, когда Гитлер дал обещание всем, всем, что Сталинград будет взят. Действительно, он бросил против нас все, что у него было на фронте. Две, две с половиной тысячи самолетов кружатся не только над Сталинградом, но над всей армией. Ежедневно бомбят и бомбят. Минометный и артиллерийский огонь не прекращается ни днем, ни ночью.

Что значит тысяча самолетов? Пять минут не бывало времени, чтобы над тобой не крутились 12–18–30 самолетов. И сбрасывают, сбрасывают. Настолько это вошло в привычку, что когда приносят суп кушать, то надо было ложкой осколки вынимать. Смотришь осколки бомбы или камня, пока несут – попали.

В начале ноября самое страшное было – это Волга. Лед идет, река не останавливается. На лодках никакого движения нет. Бронекатера не могут пробиться, иначе говоря, подвоза нет. Самолетами дня три стали сбрасывать, причем могли сбрасывать только ночью, потому что днем показаться не могли. Самолетам трудно было сбрасывать, потому что настолько узкая полоска, что когда бросают, не знаю – не то на берег, не то к противнику, не то к нам. Прямо летит и кричит: «Ей, куда сбрасывать?». «У-2» в основном отличались. Мы поистрепались, боеприпасы на исходе. В боепитании были лимитированы и в питании были лимитированы. Дошли до последнего патрона, с отчаянием, но дрались. За это время были упорные рукопашные схватки.

У нас есть снимок, когда наши бойцы на штыки сажают фрицев – самая настоящая рукопашная схватка. Это без всякой подстройки. Идет бой и его засняли. … Это было самое тяжелое положение. Было в запасе несколько тонн шоколада, думаю хоть по плитке выдать бойцам, вода есть, проживем. Но больше всего смущали боеприпасы. Приехали московские тыловики, начали бросать обмундирование, продовольствие. Я посылаю их к чертовой матери и говорю: «Дайте мне боеприпасы, потому что драться портянками я не собираюсь». Все-таки мы вышли из положения. Обмороженных в армии – меньше всех. Голодать мы не голодали. Вшивости у нас было мало. И вот сейчас в 64‑й тиф косит, а у меня всего шесть случаев подозрительных. У меня бойцы три раза в месяц ходили в баню, бани с паром. Идешь, так нахлещешься, что будь здоров! Все это было в берегу. Тут идет бомбежка, а вы приходите и моетесь себе на здоровье. Верно, больше месяца не было бани, потом организовали несколько десятков, а может и сотню бань. Десять раз в месяц бойцы мылись в бане.

Управление все время не было потеряно. Мы планы противника знали хорошо. Зная его планы, мы вовремя делали контрподготовку. Что значит контрподготовка! Мы наблюдаем, от пленных узнаем, что противник в таком-то месте будет наносить сильный удар, потому что он туда подтягивает силы, средства, тянет артиллерию, пехоту, танки, боеприпасы. Мы имели группировку немецких войск в квадрате в трех – четырех километров. Получался такой сгусток войск, на который плюнуть нельзя, обязательно попадешь. Выждешь момент, когда противник подготовится и за несколько часов до его наступления, как дадим огонь из артиллерии, из «Катюш», минометов, часа на два, на три дадим такого жару. И наблюдаем, как в кино, как взрываются их боеприпасы, их транспорт, ноги, руки вверх летят. И от того стройного порядка, который он хотел создать, ничего не остается, мы его разбивали. Ему вновь приходилось это дело налаживать.

Эти потери противника мы почти не учитывали. Сообщали то, что непосредственно на переднем крае противник терял. Этой контрподготовкой мы изводили его в доску. В какие-нибудь 10–15 минут мы бросали тысячи снарядов в этот сгусток его войск. О результатах знали от тех же пленных. Когда они начинают описывать наши огневые налеты, наши действия, то гордость поднимается. Он пишет, что у него волосы встают дыбом, что Сталинград не можем взять – зубы поломали, что они несут тяжелые потери, что ничего в Сталинграде нельзя сделать, потому что здесь не люди, а какие-то звери. «Ну, кушай себе на здоровье!».

Всего рабочего класса под ружьем было 650 человек на весь Сталинград. Ружья-то были хорошие, а люди-то были паршивые. Когда мы пришли, ни один завод не работал, за исключением СТЗ, где мы ремонтировали танки. Из рабочих создали тройки, зачислили на паек, зачислили в военнослужащие. Они и до сих пор работают. Заводы работали до конца сентября, до начала октября. Конкретно секретаря Обкома т. Чуянова, который называется здесь председателем Комитета обороны, я увидел лично его, знаете когда? Пятого февраля 1943 г. на митинге. Секретаря горкома т. Пиксина увидел, если не ошибаюсь, в конце января или в середине января 1943 г. До этого я никого из них не видел. Один раз секретарь Краснооктябрьского райкома был с директором завода и смотался тут же. Больше мы их не видели. 650 человек рабочих в основном следили за соблюдением порядка и охраны своих объектов. Рабочих не эвакуировали.

Рабочие сталинградские оказались очень нехорошими. Когда им секретарь райкома говорил и директор завода, что надо эвакуироваться, они говорили: «Хорошо, пойдем за вещами». Разойдутся и никто не приходит. Они считали, что Красная армия разбита, немцы придут, куда нам бежать, не лучше ли остаться. Но когда они почувствовали, что Сталинград держится неделю, держится другую, их домики разваливаются как карточные домики, они побежали. Организованной эвакуации не было.

На обороне Сталинграда работала дивизия НКВД. План был составлен неплохо с точки зрения постройки укреплений, но выполнен был этот план на 10 % до прихода противника. А баррикады были построены таким образом, что зацепишь крылом машины, и они разваливаются.

Я был в Сталинграде и в Туле. Если сравнить В. И. Жаворонкова и Чуянова – тот и другой были для меня незнакомыми лицами, то они друг от друга отличаются как небо от земли. Один заинтересован был и работал, ни один вопрос без него не решался, чувствуется, что все ключом бьет, а здесь – ничего.

Военный совет армии, командующий армией защищают Сталинград, сидят на Мамаевом кургане. В моменты, когда нас окружают автоматчики, прыгаем на берег Волги. Бывали моменты, когда мы сидели в 150 метрах от переднего края противника. Были ли здесь местные партийные организации? Были ли Чуянов, был ли Пиксин? Я их увидел (и познакомился с ними) – одного на митинге, другого в январе месяце. Конечно, Сталинградская эпопея богатая. Организация боев под Царицыным и под Сталинградом – это как небо от земли. Я считаю, что если было соответствующее руководство, здесь было бы другое положение. Армия состоит из людей, а большевистское руководство находится там, где больше всего опасность угрожает в такие минуты трудные.

Волжская флотилия – это Военная флотилия: бронекатера, суда. Противник уже ворвался в Сталинград. На заводе СТЗ было много сотен тонн горючего. Горючее переправить очень трудно через Волгу, все это сопряжено с колоссальнейшими опасностями. Говорю: «Забрать это горючее!» Встречаю директора завода СТЗ, который мне заявляет, что, согласно Постановлению СНК, ничего с завода не может быть взято. Приказываю вооруженным бойцам забрать. Они встретились с вооруженной охраной, с направленными пулеметами против наших бойцов. Что мне было делать? Плюнул и отказался. Горючее осталось у противника.

Вот комендант г. Сталинграда, когда стихло более или менее, является на тот берег.

– Чем вам помочь?

– А вы кто?

– Комендант города.

– Где вы сидите?

– За Волгой – Ленинск, Ахтуба, Красная Слобода – они там сидят.

Режим, который создали немцы в Сталинграде, был ужасен. Часть жителей, которые не отправляются в Калач – расстреливаются, часть жителей, которые попадают немецкому солдату на улице, он заставляет работать. Сам курит трубку, а жители работают. Не сладко досталось им в этом отношении.

Первые бои в городе были в заводских поселках. Гитлер не рассчитывал, что мы будем сопротивляться. Когда бойцы попали в город, когда десятки и сотни фрицев стали сдаваться, это ободрило бойцов, они увидели, что немцев бить можно и крепко бить. Это первый фактор.

Второй фактор – это приказы и потом наша агитация – умри, но не уходи, дальше отступать некуда, в Сталинграде решается судьба нашей родины. Это бойцам было понятно. И у самих бойцов было такое настроение, что их вытаскивают раненых с переломанным хребтом, то они со слезами на глазах уезжают на тот берег, когда они прощаются с товарищами, приехавшими, привезшими их на тот берег, они не хотят расставаться, говорят: лучше нас здесь закопайте. Считали для себя позором идти ранеными на тот берег. Это явилось отзвуком приказа товарища Сталина.

Третий фактор тот, что с трусами и паникерами мы были беспощадны. 14‑го сентября комиссар и командир 40‑го полка бросили полк и бежали. Тут же их расстрелял перед всей армией. Две бригады сбежали у меня с этого берега на тот берег, и за нос меня водили несколько дней. Нашел, расстрелял командиров и комиссаров. Приказ отдал по всем частям, что трусам и изменникам никакой пощады не будет.

Четвертый фактор тот, что оглянешься на Волгу, черт ее переплывет. Это уже чисто географический фактор.

Были корреспонденты – иностранцы, все допытывались, какие части здесь стояли, где они комплектовались. Спрашивали, что это сибирские части? Я говорю, ничего подобного – русские, украинцы, узбеки, татары, казахи и т. д. Фактически так и было. Здесь были представители всех национальностей, а не какие-то особые, отборные части, специально созданные для Сталинграда. Конечно, русских было больше, потому что русского населения было больше. Лучше всего дрались у нас русские, потом украинцы и даже узбеки, которые раньше никогда не воевали.

Правда, первый и второй день плачут, потом сама обстановка заставляет его смотреть на русского, на украинца и с ними вместе бьется и умирает. Высокое политическое сознание было исключительное для бойцов.

Мы бы там легли, но мы бы не отступили, в крайнем случае, пули бы себе в лоб пустили. Такое у нас было решение, что без приказа свыше, мы ни в коем случае не уйдем. В этом отношении я со всей ответственностью заявляю, что военный совет не ушел, а за ним не ушли бы и другие.

Чувствовалась ли помощь и поддержка Москвы?

Что значит, когда Н. С. Хрущев позвонит по телефону, а он звонил очень часто. Мы знаем, что такое Н. С. Хрущев – член Политбюро, член ЦК партии, который непосредственно может поговорить с товарищем Сталиным. Он не произносил его имени, но тот факт, что он часто звонит и спрашивает как дела, как настроение – для нас очень много значило.

– Ничего, терпеть можно.

– Хорошо, я надеюсь на вас.

Еременко приезжал. Он двое суток ко мне переплывал только через Волгу, чтобы поговорить. Волга кипит, горит и все-таки он ко мне приезжал на каком-нибудь катеришке. Мы с ним старые приятели.

– Мне товарищ Сталин приказал навестить тебя, посмотреть, как ты живешь, в чем ты нуждаешься?

В отношении боеприпасов и прочего снабжения плоховато было. Подвоза ни черта нет, снарядов мало. Как дашь в Москву телеграмму – моментально дается ответ, и сразу чувствуешь материальную поддержку. Подвоз боеприпасов и снарядов для нас – это было все. Тут была помощь не только морального порядка, но если что-либо надо прошибить, всегда через Москву. Верно, я редко прибегал к этому делу, но все же прибегал.

Раненых эвакуировали на ту сторону. «Истекаем кровью, – пишу в Москву, – умирать мы согласны, деремся мы храбро, Сталинград удержим, давайте силы!»

Дают. Прямо пишут: «КП, мне». «Почему Чуйкова не снабжаете тем-то и тем-то, направляйте то-то и то-то».

Мы регулярно получали газеты. Разве бойцу не лестно прочитать, что, начиная с передовицы и кончая последними страницами, центральные газеты «Правда» и «Известия» все время пишут: «Сталинград, Сталинград».

Мне главный заместитель начальника Санитарного управления Красной Армии говорил: «Идет тяжелораненый боец. Его спрашивают: откуда и куда?» Раненый ударяет себя в грудь и говорит: «Из 62‑й армии, три раза ранен, выздоровею и вернусь туда обязательно».

А посылок сколько нам слали со всех концов Союза. Мы все-таки умудрялись бойцам преподносить эти подарочки: пару яблок, кусок колбасы. Но лучшие особо отличившиеся бойцы все время получали.

Что говорить… Приезжает Мануильский, хочет ехать к нам. Гуров согласился. Я категорически возражал и не пустил к себе. К чему человека потерять? Не обязательно, чтобы член Исполкома Коминтерна приехал нас поддерживать, мы пока еще не падаем, а рисковать мне просто было жалко. Я уговорил его, и он к нам не поехал.

А жена что мне пишет: «Я знаю, ты в Сталинграде. Там опасно, но я горжусь борьбою сталинградцев. Это похоже на единоборство с фюрером. Побей его похлеще, чтобы он язык высунул, как это показано на картинке». А бойцам что писали? А командирам что говорили?

В отношении страны, в отношении Москвы, в отношении высшего командования, лично товарища Сталина язык не повернется плохое что-нибудь сказать.

Чувствовали себя обреченными, потому что физически мы были отрезаны от всего, чувствовали всю тяжесть своего положения, чувствовали, что умрем, если надо будет по обстановке, но чтобы про нас кто-либо забыл или не оценил, этого мы не чувствовали. Конечно, мы знали, что писать открыто про защитников Сталинграда, называть персонально было нельзя. Это была военная тайна. Но, когда в Наркомате обороны состоялось постановление в отношении того, чтобы особо выделить 62‑ю армию, то у каждого бойца нос на квинту, козырем начал ходить.

Я, по разрешению товарища Сталина, в 1943 г. летал на самолете к своей семье в Куйбышев. Это как раз совпало с празднованием годовщины Красной армии 23‑го февраля. Я был приглашен в театр. Меня уговорили выступить минут на 5–10. Там был Маршал Советского Союза Шапошников. Выступали многие, их встречали тепло, но когда последнему мне дали слово, я, как дурак, минут пять стоял. Начну говорить, меня прерывают. Чувствовал, насколько все-таки наше положение и нашу борьбу понимали.

Все наши бойцы были уверены, что армия должна быть гвардейской. Все были уверены в этом. И сейчас непонятно, почему этого не сделали. Почти все дивизии получили звание гвардейских дивизий. Имейте в виду дивизии, а армейские части, армейское управление? Вновь прибывшие дивизии, даже не гвардейские совершенно по-другому будут относиться и по-другому будут рассматривать задачи, которые перед нами стоят и с них всегда больше спрашивают.

Наша армия вела до 14.00 2‑го февраля 1943 года. Привязанного зайца каждый охотник возьмет. Ставка Паулюса окружена, что его не взять? Но выдержать натиск его авиации, артиллерии – вот с кем надо было состязаться. Пленными мы не блещем, но количество убитых!.. По-моему, весь фронт столько не перебил, сколько мы перебили. Привязанного зайца может взять всякий, но, когда он не заяц, а когда он гидра, вот с ним побороться и вот где честь. Это не просто трупы, которые лежат во всем городе, это были звери в полном смысле слова. С ними приходилось бороться.

Чем дольше шли наступательные бои, тем упорство противника ослаблялось. Артиллерия мало работала, авиация уже не бомбила, но они сидели в хороших укреплениях, в хороших блиндажах, патроны у них были, стреляли. Так что из каждого подвала, из каждого окопа, из каждого блиндажа приходилось выковыривать штыком, гранатой или жечь. В этом отношении наши люди приспособились. 20–30 ручных гранат запустят в блиндаж или термитной шашкой подожжет.

Жертвы с нашей стороны небольшие. Последний бой 2‑го февраля. Бои закончились боями за поселок «Баррикады». Мы как раз с Гуровым стояли в этом пункте и наладили все это, организовали. Наши бойцы идут в атаку с танками, артиллерией, прямой наводкой разносят фрицев. Мы находимся в 500 метрах и наблюдаем все это дело. Фрицы стреляют, не сдаются. Из одного убежища выкурят, часть побьют, часть уничтожат огнем, преследуют – не сдаются. Тогда наша пехота ворвалась в сам поселок и завод. Вдруг около двух часов 2‑го февраля, мгновенно как дирижер оркестра махнул палочкой, все прекратилось, ну моментально. Тогда и наши прекратили. Никакой стрельбы, ничего. Мы с Гуровым пришли к заводу «Баррикады». Нас встречает с этого завода толпа пленных. Когда смотришь на этих фрицев, думаешь: «Черт возьми, все вы такие изможденные». Офицерство, правда, сытое, полны карманы колбасы. Дико казалось. А с другой стороны отлегло у всех бойцов и командиров. Лица у бойцов были какие-то напряженные, сумрачные, смотрели зверем, а тут начинают улыбаться, идет вразвалку, вроде как победитель.

Был какой-то один момент, когда из штаба фронта позвонили – прекратить действия до 10 часов. Я возмутился, думал – зачем такое унижение. Предложили? Не сдались, теперь сдаются на милость победителя, выбрасывай белый флаг и все, а там дело наше, что с вами делать! Потом это отменили. Возможно, что Москва тут вмешалась – передышки им не давать никакой… Очистка от засевших фрицев продолжалась до 20‑го февраля, сидели проклятые. По-видимому, набрали харчи, спрятались и сидели. В частности на заводе «Баррикады» группу обнаружили в подземном хозяйстве. Дожидались, по-видимому, возможности проскочить из подвалов. Их вытаскивали. Авиация им подбрасывала продовольствие. Думали создать свой потайной цейхгауз и сидеть около этого цейхгауза. Там два командира корпуса были и командир дивизии, все генералы из штаба армии.

Спрашиваю, что это вы так плохо воевали? Что вы нас не сбросили в Волгу?

– Это вам повезло.

– Как это повезло? Сегодня повезло, но нужно немножко и умение.

– От ваших бойцов никто не ожидал такого сопротивления.

Они на этом просчитались и просчитались крепко.

– Вы знаете, какая армия стояла против вас?

– Конечно, знаем, 62‑я.

– Где мы находились?

– Ваши пленные говорили, что вы находитесь здесь, но мы не верили, считали, что здесь штаб дивизии. Где вы фактически находились?

– А в том месте, где мы с вами беседуем.

– Да очень жаль, что поздно узнали.

Немецкие генералы просидели часа четыре пока их собрали, покормили. У них одна забота, а где наши вещи, где наши денщики с вещами? Эта частнособственническая база, а вдруг вещи их пропадут, довлела над всем. Для нашего командира и бойца это совершенно дико.

Спрашиваешь их, как вы оцениваете положение, военную обстановку?

– Мы ничего не знаем. Мы ресурсов своих не знаем. Мы оторваны, окружены, связи нет. В общем, толком ничего не говорят, и мы ничего не добились от этой сволочи.

Еще раз повторяю, чтобы чувствовалась самоотверженность – нет. Сидели в блиндаже, чай пили, а своих денщиков поставили как бы в оборону. Один лейтенант пришел, в потолок пустил пулю, и они руки подняли. Выпустил пару пуль в себя и все в порядке. Я так понимаю, так должен драться командир – большевик. В общем, Сталинградская битва выявила столько героев, о которых мы знаем, что действительно удивляться приходится на что способен наш русский народ, советский народ, а сколько героев мы еще не знаем, наверное, их в десять раз больше.

Лед идет, ни пройти, ни проехать, и все-таки связисты умудрялись или пешком переходить с того берега на этот или на лодке, чтобы проложить линию. 64‑я армия ахает, как наши полки, наши паромщики уносились течением вниз по Волге. Они плыли мимо фашистов и оттуда доставлялись мертвыми. Людей затирает льдами, их немцы расстреливают, они плывут дальше. В Бекетовке заметят, что плоты идут, притягивают плоты к берегу и видят, что все бойцы мертвые.

Хочется рассказать такой случай. Весь Военный совет, в том числе и я, стоял и наблюдал. Двигается колоссальная льдина, идет и упирается все время в берег. Льдина у берега трещит. Думаем – остановится льдина или нет? Если остановится, мы спасены. Не остановится, значит ни на лодке, ни пешком не можем пройти. Заметили мы ее в три часа дня. С треском и грохотом все это идет. В шесть часов против нашего командного пункта останавливается. Стоит минут 10, стоит 30 минут. Мы стоим и наблюдаем – пойдет дальше или нет? А лед все прибывает. Так простояла она до 9 часов вечера, а вечером наши бойцы пошли по этой льдине на тот берег. Когда пошли морозы и заковало реку, у нас образовался ледяной мост. Летом можно было переправляться катерами и другими плавучими средствами, но когда лед пошел, то он отрезал все совершенно.

С 25 сентября 1942 г. если огородить колючей проволокой Сталинград, начиная от р. Царица, кончая заводом «Красный Октябрь», то вполне можно было сказать, что это «лагерь вооруженных пленных» […].