Древнее сказание передает, что Александр на смертном одре на вопрос, кому он завещает свое царство, отвечал: «Сильнейшему». В самом деле, тотчас после его смерти поднялись продолжительные войны из-за громадного наследства, оставленного без главы и без прямого наследника. Во всемирно-историческом смысле наследование великому человеку было представлено целому государству, которое образовалось на западном берегу Средней Италии. Во время неожиданной кончины Александра оно переживало уже четвертый век своего существования и готовилось распространить свою власть на все государства Средней Италии, лежавшие между Тирренским и Адриатическим морями.

Сомнительно, чтобы название этого государства, Рим, когда-либо дошло до сведения Александра. Лишь незадолго до его времени впервые упоминается о Риме у одного из греческих писателей. Средний из трех полуостровов, заканчивающих Южную Европу, уже издавна заселенный постепенными переселениями племен с севера, получил свое общее название Италии довольно поздно и притом совершенно случайно, от имени маленького народца, жившего на юге полуострова. Различают три главных племени среди народов, заселяющих полуостров: япигов – на юге, находившихся в ближайшем родстве с греками; этрусков – на севере и западе, до самого Тибра; и третье, важнейшее, которому обычно придают название умбро-сабельского. Ему-то и обязана страна своим развитием и объединением различных племен в один народ. Его проникновение в восточную часть полуострова составляло лишь одно звено в общей цепи тех великих, целыми веками длившихся выселений из Восточной Азии, которым и европейская Греция, и греческая часть Малой Азии, и острова между ними были обязаны своим заселением.

Веста (Гестия), богиня очага. Гравюра, XIX в.

Племена или толпы, из которых в Италии произошли отдельные народы умбро-сабельского племени, были родственны грекам по происхождению, насколько можно судить по родству языков и по общности известных элементов развития. Как у тех, так и у других земледелие и виноделие были главными основами жизни, и те и другие почитали ту же богиню очага, Гестию или Весту, и, в общих чертах, даже изображали ее одинаково; почитали того же бога неба и богиню неба; и тут и там были те же меры длины, то же вооружение и одежда. Даже условия жизни были у них, отчасти, те же самые. Местность Италии, как и Греции, гориста и в равной степени с Грецией способствует дроблению на малые области, и только в своей восточной части представляет достаточный простор для образования больших государств; и, вообще говоря, развитие народной жизни шло здесь иным путем, нежели в западной части. При своем первоначальном поселении на Италийском полуострове поселенцы не встречали следов какой бы то ни было древнейшей культуры, вроде, например, финикийской, которую нашли в Греции древнейшие поселенцы арийского племени. Мореплавание не получило здесь никакого распространения, т. к. на восточном берегу Италии мало хороших гаваней и нет больших рек, и широкое, не покрытое островами водное пространство Адриатического моря отделяло их от соплеменников, с которыми они, наконец, и утратили всякое отношение.

В Апеннинских горах, где благодатная почва вознаграждает труд земледельца даже на высоте тысячи метров над уровнем моря, а в тогдашних лесах и на луговых склонах удобно было заниматься разведением скота, эти переселенцы разрослись в небольшие народцы, которые, подобно всем пастушеским и земледельческим народам, тщательно хранили древние, завещанные стариной обычаи и лишь весьма медленно достигали высших ступеней культуры, с особенным отвращением относясь к городской жизни и предпочитая ей привольное житье в отдельных широко разбросанных хуторах и поселках. Иначе шло развитие культуры у латинян, т. е. тех пришельцев, которые ранее других пришли на полуостров и заняли или вынуждены были занять наиболее обширную равнину Италии, у западных ее берегов, на юг от Тибра. Эта страна не может быть названа ни особенно плодородной, ни особенно здоровой, ее берег однообразен по очертаниям, не имеет гаваней, покрыт сыпучим песком. Но дело-то в том, что поселившиеся здесь пришельцы подвергались нападениям с различных сторон – из-за гор с востока и со стороны моря на западе, а вскоре после того и с севера, и с юга, – и благодаря этим условиям появилась необходимость в защищенных стенами городах, которые постепенно превратились в городские центры маленьких общин, образуя нечто вроде греческих городов-государств (полисов). Таких общин в отдаленнейшую эпоху известной истории Италии (в VIII в. до н. э.) насчитывалось уже около тридцати.

Среди этих городов, тесно связанных между собой общим языком, обычаями, государственными учреждениями, общими святынями и общей враждой с соседями, главным, преобладающим городом был Альба Лонга, построенный на высокой меловой скале, господствовавшей над обширной равниной. Уже по своему положению город естественно должен был получить значение столицы. Однако на самой северной оконечности той же территории, в низовьях Тибра, милях в пяти от его устья вскоре стало возрастать и достигло самостоятельного значения латинское местечко Roma (Рим). В позднейшие времена, под греческим влиянием появились всевозможные рассказы о первоначальном зарождении этой городской общины, которой было предназначено такое великое будущее, и о Ромуле и Реме, братьях-близнецах, сыновьях бога войны, и об их дивном детстве и юности, и о том, что случилось при самом основании города… Указывали даже день его основания – 21 апреля, в 4 году VI Олимпиады, т. е. 753 г. до н. э.

Капитолийская волчица. Бронзовая скульптура, V век до н. э.

Гораздо более правильно рассуждает об основании этого города римский историк Ливий, вкладывая в уста одному из своих героев следующие слова: «Не без основания избрали себе боги и люди это место для постройки на нем города: благоприятные для здоровья холмы, река, способствующая удобному подвозу хлебных запасов изнутри страны и товаров с моря, и к морю, доставляющему всякие удобства, город лежит близко, хотя и не настолько, чтобы должен был опасаться нападения чужеземных флотов; притом же местность находится в центре Италии и как бы предназначена заранее для того, чтобы на ней вырос большой город». Вначале, однако, это было поселение, ничем не отличающееся от других поселений латинян, с населением преимущественно земледельческим, вполне схожее со всеми остальными городами Лация в общем строе внутренней жизни. Поселение состояло из определенного числа семей, при строжайшем соблюдении единобрачия. Глава семьи – отец – правит семьей, ограничиваемый не законоположениями, а только религией и обычаем в применении своей власти, которая оканчивается только с его смертью, так что ей подлежит и женатый уже сын. Жена является хозяйкой дома, хотя и подчиненной мужу, но все же равноправной с ним; древние надгробные надписи в качестве женских добродетелей восхваляют нравственную чистоту, повиновение, прямоту, домовитость, умелость в обработке шерсти. К кругу домашних принадлежат в каждой семье рабы, которые могут быть отпущены на волю, и подлежащие защите домохозяина, подчиненные ему клиенты, происхождение которых объяснить довольно трудно. Народная община образуется из совокупности самостоятельных или взрослых членов этих старых родов, из отцов (patres) и отеческих детей (patricii). Во главе общины является избранный «отцами» правитель, царь или «владыка народа» (magister populi). Он не наследственный царь, как отец семейства в своем доме; он назначает чиновников, созывает общину на собрание и предлагает вопросы, касающиеся народа; он начальствует и войском в случае войны. Посредствующим звеном между этим главой народа и всей народной общиной служит совет старцев, сенат, в состав которого первоначально входили только «отцы», т. е. самостоятельные представители семей или родов. Но и те могли только отвечать на вопросы, заданные царем, и так совершалась эта внутренняя жизнь общины, проявляясь в простых и вполне ясных правовых формах. Царю надлежит повелевать; высшая правительственная связь есть совет старцев, всякое же исключительное определение – все, что не подходит под установившийся правовой порядок, должно быть предоставлено на одобрение всенародной общины, которая, собственно говоря, и есть представительница высшей решающей власти. Эта община разделена на 30 курий, и во главе каждой из них стоит особый курион; по куриям община и собирается, созываемая на собрания царем или от имени царя.

Средний из трех прилегающих к реке холмов, Палатинский, был местом древнейшего поселения, и первым шагом к дальнейшему росту этого поселения было соединение палатинской общины с другой самостоятельной общиной, образовавшейся на противоположном, Квиринальском, холме. Последняя, как предполагают, была основана сабинянами, которые, хотя и были родственны латинянам, однако сумели придать своему греко-италийскому характеру особое, отличающееся от латинян развитие. К трем древним коленам, или подразделениям народа, которые носили загадочные имена Рамнов, Тициев и Луцеров, прибавились еще «вторые Рамны, Тиции и Луцеры». Благодаря такому соединению, состав войска увеличился. Некоторые жреческие должности были удвоены. Вообще говоря, это соединение двух общин было таким шагом, который придал всей жизни оживление и освежающе воздействовал на все ее стороны.

По другую сторону Тибра простиралась область этрусков (тусков или, как они сами себя называли, разенов), которые поселились здесь, постепенно подвигаясь с севера, еще во времена, ускользающие от исторического наблюдения. Этот народ и по обычаям, и по языку, и по государственным учреждениям был совершенно чужд латинянам и сабинянам и всем их родственным племенам, которые начинали даже опасаться возрастающего могущества этрусков. Этот загадочный народ, язык которого до сих пор не поддается еще изучению, несмотря на то, что так много сохранилось этрусских надписей, широко раскинул свои поселения: они простирались от р. По до Тибра и даже в нескольких милях выше Рима у них на левом берегу Тибра был город Фидены. И во внешних средствах, во внешних проявлениях цивилизации этруски стояли гораздо выше и сабельских народов, и латинян, т. к. городская жизнь в Этрурии уже давно была преобладающей формой быта, и, благодаря мореплаванию и местной промышленности, которыми этруски занимались издавна, эта жизнь этрусских городов представлялась более богатой, чем жизнь городов латинских.

Фрески «Гробницы Ныряльщика» в Пестуме. V в до н. э.

Эта более богатая, более роскошная жизнь обязательно должна была возбуждающе действовать на население ближайших южных местностей, и древнее название одной из улиц Рима – «Улица тусков», указывает на довольно развитые торговые отношения с Этрурией. Однако влияние этрусков было далеко не в такой степени глубоким и сильным, как это предполагали долгое время, и главным образом ограничивалось только чисто внешними сторонами быта. Дух обоих народов был совершенно различен, и это различие никогда не могло изгладиться, да и с других сторон тоже не проявилось никакого настолько сильного влияния, чтобы оно могло серьезно воспрепятствовать своеобразному развитию новой общины. Финикийцы, правда, имели свою факторию около этрусского города Цере (они на своем языке называли его Агиллой, т. е. круглым городом, по виду города с моря) и занимались здесь торговлей. Колонии же эллинов, уже начинавших вступать в западных морях в конкуренцию с финикийцами и этрусками, едва только соприкасались с берегом Кампании и пределами Лация. И вот Рим, благодаря своему благоприятному положению, вскоре из простого земледельческого поселения превратился в центр отношений всех соседних народов и в важный торговый город.

Позднейшие римские писатели чрезвычайно преувеличивают в своих рассказах о временах царей (753–510 гг. до н. э.) значение крошечного государства. Эти рассказы называют семь царей: Ромула, Нуму Помпилия, Тулла Гостилия, Анка Марция, Тарквиния Приска, Сервия Туллия, Тарквиния Гордого, и каждому из этих семи царей приписывают особые заслуги по отношению к расширению города, к преобразованию его внутреннего строя, упорядочению богослужения и т. п., и многое в этих рассказах картинно, ярко и привлекательно.

В действительности же по отношению к этим первым векам Рима оказывается возможным установить лишь очень немногие события, а развитие политической и общественной жизни Рима можно проследить только в самых общих чертах.

Несомненно, что город стал быстро расти и крепнуть и вскоре захватил все семь холмов, которые вслед за этим и были обнесены одной общей стеной, так что составили одно целое. Город присоединил к себе многие из окрестных сел и для этого в случае нужды прибегал даже к оружию. Возникающий Рим быстро занял преобладающее положение в Лации, далеко обогнав в развитии старую столицу страны Альба Лонгу, а затем вступил с ней в борьбу и разорил ее. Тогда уже Рим стал во главе союза латинских городов, и только тут эта связь, до этого времени слабая, стала крепкой и прочной. Союз предоставлял всем его участникам право водворения в Риме, и это особенно благоприятно повлияло на рост новой столицы, население которой в самое непродолжительное время возросло до весьма значительных размеров.

Это привело к противоположному явлению, которое повлияло на всю дальнейшую историю государства и обусловило все его политическое развитие. К древним, первоначальным поселенцам Рима, к патрициям, примкнули новые поселенцы – плебеи. Это приращение города значительно возвысило могущество древних, основных родов римских граждан. Каждый из новых поселенцев становился к тому или иному из старых граждан в отношения клиентства или покровительства. Патрон или защитник был представителем своих клиентов, которые не обладали никакими политическими правами по отношению к государству, причем клиент, конечно, должен был оказывать известные услуги патрицию, под покровительством которого он состоял.

Вскоре однако стало ощущаться то несоответствие, которое существовало между численностью, собственностью и действительным влиянием плебеев и их правовым положением в государстве. Внутренний строй маленького городка оказывался уже непригодным для разросшейся столицы Лация, и сильным царям, которых стесняло могущество и притязания старых граждан, должна была показаться очень удобной возможность опереться на эти новые элементы населения из переселенцев-плебеев. Воинские успехи не однажды приводили Рим к массовым пересаждениям населения из окрестностей в город, к вступлению целых поселений в среду плебеев, и потому уже в скором времени положение древних родов граждан, которые обладали правами и несли на себе все обязанности, должно было измениться в неблагоприятную сторону. Это вынудило прибегнуть к преобразованию древнего государственного строя, которое в позднейшем Риме приписывали шестому из вышеупомянутых царей, Сервию Туллию; ему же приписывалось и обнесение города стенами.

Это преобразование состояло в новом разделении и расчислении пришлой части населения. Весь народ – патриции трех древнейших триб и плебеи – был подразделен по имущественному положению, т. е. по количеству земли и скота, находившихся во владении, на пять классов, а в составе этих классов на центурии (сотни). Это была реформа, подобная той, которую приблизительно в это же время удалось провести Солону в Аттике, но только эта реформа гораздо более солоновской была пригодна для военных целей.

Сервий Туллий. Гравюра Франса Гюйса, XVI в.

Первый класс составляли покрытые броней тяжеловооруженные воины, из которых состояли четыре первые шеренги; второй и третий класс – в неполном вооружении – составляли следующие, средние ряды; в задних шеренгах становились легковооруженные из четвертого и пятого классов. Две центурии состояли из ремесленников, в состав других входили трубачи и музыканты, игравшие на рогах, одна составилась из людей, предназначавшихся для всех остальных потребностей и для пополнения войска. Из людей наиболее богатых было сформировано 18 центурий всадников. В войске различались два комплекта: первый и второй, или центурии молодые (от 17– до 46-летнего возраста) и центурии старые (от 46– до 60-летнего возраста). Расширение обязательной службы, которое и дало, собственно говоря, первый толчок к этой важной реформе, привело к необходимости еще одного подразделения всего народа без различия происхождения на трибы (части, соответствующие месту жительства). В самом городе насчитывались трибы, а в ближайших его окрестностях 26 таких же выборных округов, и по числу этих триб не без основания предполагают, что во времена этой реформы римская область равнялась по своему пространству приблизительно 20 квадратным милям и, следовательно, по размерам представлялась весьма небольшим государством.

Единственная выгода этого «государственного строя Сервия Туллия» заключалась в том, что плебеи были при этом привлечены к военной службе вместе со старыми гражданами, рядом с ними стояли в строю и, таким образом, добились некоторого политического значения. Это было важно не только в том смысле, что город, который они призваны были защищать оружием, уже становился их отечеством в политическом смысле слова, но еще и потому, что известного рода вопросы и решения сами собой представлялись всенародному собранию по центуриям, и вследствие этого оказалось для других различных условий необходимым дать народу возможность собираться еще и по округам (comitia tributa). В числе прав, которыми пользовался народ в своих собраниях по центуриям (comitia centuriata), было одно право, важное по принципиальному и политическому значению: это было право помилования преступника, осужденного царскими судьями, если только царь дозволял преступнику представить произнесенный над ним приговор на суд народного собрания, которое могло этот приговор утвердить или отвергнуть. О происхождении права рассказывали трогательную легенду, восходившую к временам третьего из баснословных римских царей. Давний спор между двумя могущественными латинскими городами – Римом и Альбой – по этой легенде должен был разрешиться единоборством трех братьев Горациев и трех братьев Куриациев, избранных в Риме и в Альбе из двух семейств, связанных между собой узами родства и дружбы.

Битва между Горациями и Курациями. Бартоломео Пинелли, 1817 г.

Двое братьев-римлян, сыновья Горация, уже пали; третий, оставшийся в живых, убил всех троих Куриациев и тем утвердил право господства за своим родным городом. В то время, когда он возвращался победителем в Рим, в воротах его повстречала сестра, обрученная с одним из убитых им Куриациев, и осыпала проклятиями убийцу своего жениха. Тогда ее брат, упоенный победой и пылающий гневом, заколол свою сестру. Этот поступок привел его перед судьями, поставленными царем для разбора уголовных дел, и те приговорили его к смерти. Тогда царь, проникнутый состраданием к победителю и вместе с тем жалея отца, который должен был потерять в тот же день и своего третьего сына, дозволил Горацию обратиться к народному суду, и народ помиловал его. Так произошло важнейшее из прав римских граждан, право провокации.

Реформа Сервия Туллия была вовсе не так демократична, как это может показаться с первого взгляда. Были приняты меры к тому, чтобы центурии первых трех классов, безусловно многочисленнейшие, вместе со всадниками (следовательно, патриции и богатейшие землевладельцы из плебеев), постоянно имели при голосовании перевес даже в тех редких случаях, когда центуриатным собраниям в древнейшую эпоху приходилось принимать важные решения. Притом же все права старых граждан оставались неприкосновенными, и корпорация «отцов», составлявшая сенат, сохраняла свой прежний авторитет, хотя во времена царей плебеи являлись в сенат в качестве приписных его членов или призывались к участию в его заседаниях. Особенно ошибочно было бы думать, что политика в это отдаленное время уже играла важную роль в римской жизни. Римская почва требовала старательной и тщательной работы, и эта работа земледельца придавала особый отпечаток всему течению римской жизни. Умение обращаться с землей составляло красу и честь каждого римлянина. Более богатый землевладелец дробил свою землю на мелкие участки, предоставляя их обработку своим подчиненным; семьянин обрабатывал свою землю сам со своими сыновьями и немногими наемниками. Все то, что в позднейшую эпоху составляло особое ремесло, как, например, печение хлеба, обработка шерстяной пряжи, врачебное искусство, – все это в древнейшую эпоху еще относилось к обычным занятиям домашнего обихода. Остальными промыслами и ремеслами занимались преимущественно переселившиеся в Рим иноземцы, и этим объясняется то некоторого рода пренебрежение, с которым римляне относились к этого рода деятельности. Не развилось здесь и такое сословие купцов, которое способно было бы стоять на одной ступени с сословием земледельцев. А между тем в Лации всегда существовали богатые торжки (mercatura), посещаемые и римскими гражданами, и поселянами. Предметы роскоши привозились с Востока, через посредство греков. Но средства обмена были еще очень первобытными, ограничивались рогатым скотом и овцами, а настоящая торговля, подобная той, что была у этрусков и привела тех к обогащению и роскоши, была еще совсем не развита. Меры и числа были внесены в Италию уже древнейшими поселенцами; весьма древними были и некоторые условные знаки, как, например, вытянутый палец, обозначавший единицу, рука с пятью пальцами, обозначавшая пять, две сложенные руки – десяток. Есть основание, по некоторым выражениям (например, древнейшее название плебеев приписными (conscripti)), что и само звуковое письмо, по утверждению некоторых исследователей появившееся к 1300 г. до н. э., здесь было введено очень рано. Понятия о законе были очень строги, более же всего строги в тех случаях, где речь шла о нарушении прав собственности. Взыскание долгов, в конце концов, приводило к тому, что кредиторам приходилось делить между собой «самого должника», или точнее вырученную от его продажи сумму. Все гражданские отношения совершались на широкой и либеральной основе: собственность свободно переходила из рук в руки и договоры заключались без особых формальностей. Исполнительная власть была очень сурова, расправа производилась быстро. Каждый пользовался своим правом без снисхождения, но зато и произвол был невозможен. Искусство и поэзия еще не украшали жизнь в эту отдаленную эпоху, и во время празднеств пляски предпочитались пению, как это можно видеть из одного драгоценного отрывка древней римской песни, которая состоит из простейших взываний к ларам и Марсу и заканчивается триумпом («прыжком» – triumpe).

Древняя монета с изображением двуглавого римского бога Януса. 225–214 гг. до н. э.

Главным украшением жизни, главной прелестью и оживлением ее простейших форм была религия. В круг религиозных понятий, однако, не вносилось еще ничего ни поэтического, ни художественного, и духовная деятельность в создании мифов и образов выражалась очень слабо. Даже в названии месяцев или в подыскании имен детям не хватало изобретательности, и после четырех первых начинались уже повторения: Quintilis, Quintus, Sextilis, Sextus. Будничная трудовая жизнь поселянина прерывалась только жертвоприношениями и празднествами: в честь Юпитера, Марса и его, быть может, сабинского – двойника Квирина; богини Земли (Теллус), богини жатвы (Цереры), богини домашнего очага (Палее); сатурналии – празднества сева, терминалии – празднества межевых камней, луперкалии – празднества волков, и другие подобные.

Один из новейших историков очень верно отмечает «отчасти весьма почтенную, отчасти же очень странную прямолинейность римской теологии», которая доходит даже до того, что создает «бога всяких начинаний, бога отверзающего» – Януса – и, придавая ему значение божества, соблюдающего вхождение в дом, с него и начинает придавать пластические изображения богам, изображая его двуликим. Служение этим богам, во главе которых стоит «высший и превосходнейший Юпитер» (Jupiter Optimus Maximus), носило преимущественно веселый, светлый, не мрачный характер.

Едва ли правы те, которые в некоторых обрядах римского богослужения видят остатки будто бы существовавших некогда человеческих жертвоприношений. В служении богам видна чрезвычайная точность в соблюдении мелочных обрядовых подробностей с некоторой примесью наивного страха, причем, однако, довольно ясно выказывается желание провести, перехитрить божество. Чтобы выполнять все сопряженные с богослужением обряды правильно, необходимо было прибегать к посредству сведущих людей, и потому в жрецах не было недостатка. Первоначально существовало два разряда таких сведущих людей: пятеро священнослужителей-понтификов (pontifices) с одним высшим представителем во главе (pontifex Maximus), и авгуры, умевшие отгадывать волю богов по полету и крику птиц. К этим двум разрядам жрецов примыкал еще третий – фециалы или вестники, на которых было возложено решение вопросов о войне и мире, а также любые внешние отношения; им до тонкости были известны те точные формы, в которых, согласно исконному обычаю, следовало требовать или давать соседям удовлетворение, объявлять войну или заключать мирные договоры между государствами. Несмотря на то значение, которым жрецы пользовались в римской жизни, они никогда не достигали в римском государстве значения самостоятельной силы, и даже частные лица – при всем своем желании и готовности всегда и везде воздавать «божье богу», не подпадали в зависимость от жрецов. Религиозные потребности большинства вполне удовлетворялись служением домашним богам – пенатам или ларам, благоволение которых приобреталось простыми жертвоприношениями: горстью муки, щепоткой соли, небольшим количеством вина, которое выплескивалось на огонь очага.

Замечательно было то, что именно этот недостаток в творческой, образной жизни фантазии, который не давал латинянам возможности создать свой яркий и вполне определенный мир богов, делал их чрезвычайно восприимчивыми ко всяким религиозным влияниям из чужбины и ко всяким иноземным богослужениям. Так, например, вполне чуждаясь и не понимая жизни этрусков в ее различных проявлениях, латиняне, однако, до некоторой степени поддались влиянию их мрачных и запутанных религиозных обрядов: они заимствовали от этрусков различные способы предсказания будущего или предупреждения всякого рода бедствий, например, ауспиции, или искусство гадания по внутренностям животных, и умение отклонять молнии при посредстве особых ям или колодцев, выложенных камнем. Но уже издревле гораздо более глубокое впечатление производили греческие религиозные воззрения, занесенные в Лаций греческими купцами и корабельщиками. Эллины прекрасно понимали свою выгоду: они вместе со своими товарами заносили сюда и рассказы о дивных прорицаниях и откровениях своих оракулов, и вероятно, что к знаменитейшему из них – Аполлону Дельфийскому – уже во времена царей правительством отправлялись посольства.

У римлян этой отдаленной эпохи не было, конечно, той глубокомысленной и благородной житейской мудрости, которая сквозит в каждом отдельном изречении Дельфийского оракула, которым местное греческое сословие умело придавать формы, соответствующие религиозным верованиям народа. Древняя римская религия не была нравственной силой в высшем значении этого слова, хотя, конечно, и она, точно так же, как и другие, менее ее развитые религии, противопоставляла пошлой действительности идеальный мир, хотя и она освещала своими скудными лучами душу человека и делала ее восприимчивой к откровениям из круга более чистой духовной жизни.

Несомненно то, что во времена двух последних царей, следовательно, в III в. от так называемого основания Рима, жизнь в столице Лация уже была не та, какой жили латиняне полтора века назад: она была и богаче, и привольнее. На это влияла, конечно, быстро распространившаяся колонизация эллинов, которая именно в этот период времени дала такой сильный толчок развитию народной жизни в Сицилии и Южной Италии, да и вообще во всем западном мире. Может быть, некоторое значение в этом оживлении имело и то соревнование, которое проявилось между эллинами и преобладавшими на западе этрусками и финикийцами, которые в своем «новом городе», Карфагене, в северной Африке, тоже заняли выдающееся положение.

По весьма маловероятному и позднее сложившемуся сказанию кроткому и правдивому царю Сервию Туллию наследовал жестокий Тарквиний Гордый, который будто бы заставил трепетать и этрусков, живших по ту сторону Тибра, и равно теснил под игом своей власти и латинян, и некоторые соседские племена (герников и вольсков на юге), и даже собственный народ, в лице патрициев и плебеев.

Далее предание гласит, что около 510 г. до н. э. дерзкое насилие, совершенное сыном Тарквиния над благородной римлянкой, послужило поводом к восстанию, которое в один день покончило с жестоким правлением Тарквиния и обратило римскую общину в свободное государство – в республику.

Первым успехом этого взаимного соглашения было то, что Цезарь, по уговору, был выбран в консулы на 59 г. до н. э. Рядом с ним аристократы посадили одного из своих, Марка Кальпурния Бибула, – человека совершенно ничтожного. Цезарь вступил в исполнение своей должности с великим спокойствием и полной уверенностью, провел аграрный закон, по которому и ветераны Помпея добились исполнения своих притязаний. Сотоварищ Цезаря хотел было оказать ему сопротивление, и Цезарь попытался его уговорить и убедить ласковым словом, но когда увидел, что это невозможно, то приказал силой (но без повреждения их личности) удалить с площади и консула Кальпурния, и вождя крайних оптиматов Марка Порция Катона (Младшего), после чего провел свои меры, не обращая ни малейшего внимания на бессильные протесты Кальпурния Бибула.

Тогда присмиревший сенат подтвердил все распоряжения Помпея в Азии, не входя в расследование подробностей и не противоречил, когда по предложению трибуна Публия Ватиния народ возложил на Цезаря на 5-летний срок сопряженное с большими полномочиями проконсульство в Цизальпинской Галлии и даже подчинил его власти Трансальпийскую Нарбонскую Галлию в качестве провинции. Помпею и Крассу предстояло остаться в Риме, чтобы вместе с особой комиссией из двадцати человек совершить распределение земель по состоявшемуся аграрному закону Юлия Цезаря. Одновременно в интересах триумвирата было решено удалить из Рима некоторых беспокойных людей; так, например, Цицерона, которому поставили на вид незаконное присуждение катилинариев к смертной казни (и тщетно унижался он теперь перед Помпеем, лишь бы как-нибудь избежать ссылки!), и Марка Порция Катона, которому навязали почетное поручение финансового характера и отправили на Кипр.

Когда в 58 г. до н. э. Цезарь как проконсул отправился в свою провинцию, он приступил к разрешению большой и трудной задачи внешней политики, и это разрешение должно было иметь впоследствии величайшее, всемирно-историческое значение.

Юго-восточная часть нынешней Франции, которую римляне называли страной кельтов Галлией, так называемая Нарбонская провинция, которая простиралась вверх по долине Роны до городов Вьенны и Женевы, а на запад – до Толозы, представляла собой вполне цивилизованную страну, да еще цивилизованную на римский лад. Жизнь здесь проявлялась в таких формах, которые вели свое начало еще от издревле основанного здесь греческого города Массалии. Эта греко-римская культура до некоторой степени перешла и на соседние области свободной Галлии, с которой велись весьма оживленные торговые отношения; но, конечно, по мере приближения к северу Галлии следы этой культуры становились все менее и менее заметными. Препятствием к воспринятию греко-римской культуры служил и политический строй Галлии. На всем ее обширном пространстве господствовали те же нравы и те же условия общественной жизни: жрецы и знать всюду преобладали, а масса народа, находившаяся в безусловном повиновении у жрецов и в порабощении у знати, представляла собой нечто вроде живой собственности, не более. Из этого становится ясно, что высшая, царская власть, по природе своей созданная для защиты слабого от сильного, или не существовала совсем, или была низведена до полного бессилия.

Друид. Гравюра, 1712–1714 гг.

Весь народ был поделен на великое множество отдельных племен, которые тут и там случайно соединялись в более обширные союзы, но в большинстве случаев проводили жизнь в раздорах и взаимных усобицах. Ни о каком политическом единстве не могло быть и речи. Только жреческое сословие, каста друидов, представляла собой цельный, сплоченный организм, со своей особой иерархией, во главе которой стоял высший друид, и эта каста оказывала на духовную жизнь всего народа однообразное влияние, но ничуть не благодетельное и не способствовавшее прогрессу народа в культурном смысле. Всюду еще человеческие жертвоприношения были в обычае, и дикие, страстные проявления варварства нигде и ничем еще не обуздывались, хотя временами и проявлялись следы каких-то более утонченных рыцарских обычаев.

В Средней Галлии, между Юрой и Рейном, до Луары, два племени боролись за власть, эдуи на западе и секваны на востоке. Последние во время этой усобицы решились на такой шаг, который оказался одинаково гибельным для всей нации: призвали к себе на службу предводителя немецких наемников Ариовиста, храброго воина из племени свевов. С военной дружиной в 15 тысяч человек он переправился через Рейн. Выполнив то, что ему было поручено – разбив эдуев, – он затем и не подумал удалиться из Галлии, а потребовал от секванов земли для своих воинов, а затем вызвал еще новые 3 тысячи своих земляков из Рейна в область секванов, которой вполне и завладел: распоряжался ею как владыка и требовал еще новых земель для новых выселенцев. И не в одном только этом месте Галлии угрожал наплыв массы германских переселенцев. То же самое было и в низовьях Рейна, и со стороны Боденского озера те же германские народы напирали на кельтское племя гельветов, которое готовилось покинуть свою родину (западную часть нынешней Швейцарии) и поискать себе новых поселений в Галлии, по ту сторону Юры.

Именно этот замысел гельветов и связанные с его выполнением опасности и был первой задачей, которую предстояло разрешить Цезарю. Их послы просили его о позволении гельветам перейти через некоторую часть римской провинции. Цезарь отказал и укрепил намеченное для перехода место от западного побережья Женевского озера до Юры. Тогда гельветы, около 263 тысяч человек (позднее это число возросло даже до 368 тысяч), избрали иной, более северный путь, который пролегал через область дружественных римлянам эдуев. Тем временем Цезарь успел стянуть свои войска – пять легионов с контингентами конницы союзных народов и набранными им легкими отрядами, нумидийцами, критскими стрелками, балеарскими пращниками и т. п. Он перешел через границу провинции, рассеял одну из четырех гельветских толп, а именно тигуринцев, с которыми сошелся еще на левом берегу р. Арар. Затем по наведенному мосту перешел на правый берег и, после бесполезных переговоров, напал на главные силы гельветов, невдалеке от Бибракты, города эдуев. После упорной битвы день закончился полным поражением гельветов (58 г. до н. э.). Они тотчас же подчинились всем условиям победителя и, по приказанию Цезаря, вновь должны были вернуться на свою территорию, т. к. Цезарь ни в коем случае не хотел допустить, чтобы очищенная гельветами страна была захвачена наплывом германских племен.

Такое массовое вторжение германских народов, по словам послов, явившихся к Цезарю от лица всех галльских племен, было в Средней Галлии уже на полном ходу. Область секванов была во власти Ариовиста, новоприбывшая орда варваров опустошала и грабила землю эдуев, и в то же время узнали, что наиболее воинственное из германских племен в огромных количествах собирается за Рейном и готовится к переправе. При таких условиях, конечно, свидание Цезаря с Ариовистом, на которое последний наконец согласился, не могло привести ни к какому результату. Нельзя, однако, отрицать того, что свидание двоих мужей, которые пролагали новые пути для своих народов, было само по себе в высшей степени любопытно. Свидание это происходило близ города Весонтион, который был занят Цезарем прежде, чем его успел занять Ариовист. Из современных источников известно, что в римском лагере под влиянием воспоминаний о кимвро-тевтонской войне, а отчасти и под впечатлением преувеличенных кельтами рассказов о страшных германских воинах, явилось некоторое опасение встречи с наступающими войсками Ариовиста. При этом сам Цезарь впервые указывает на несомненные достоинства германского полководца, который простыми средствами сумел сообщить всему войску свои личные качества – твердость и неустрашимость. Ариовист действительно был не совсем обычным человеком: по тому отчету о переговорах с ним, который сообщает Цезарь, в этом германском вожде видно и сознание собственного достоинства, и вполне ясное понимание целей, к которым он стремился. Он сказал римскому полководцу (а значение Цезаря было ему известно), что права римлян на их части галльской территории ничуть не отличаются от его прав, и дал ему понять, что в Риме многие из «тамошних князей» были бы очень довольны, если бы Цезарь пал в битве с ним, Ариовистом. И войну он вел умеючи: он толково руководил движениями своего войска и умел избегать битвы, сдерживая неистовое мужество своих собственных воинов ссылкой на приговор вещих жен, которые будто бы воспрещали битву до нарождения нового месяца, как противную воле богов.

Цезарь и Ариовист. Гравюра Людвига Готлиба Портмана по рисунку Якобуса Байса, 1799 г.

Наконец он принял битву: она произошла в верхнем Эльзасе, недалеко от Рейна. Против тройного строя римских легионов германское войско, более многочисленное, выстроилось по племенам: гаруды, маркоманны, тривоки, вангионы, неметы, седусии, свевы стали рядом, а позади них, по германскому обычаю, обоз, охраняемый женщинами. Битва тотчас же по всей линии обратилась в ожесточенную сечу, в которой римляне одержали верх на одном крыле и поколебались на другом. Только благодаря счастливой и смелой идее одного из легатов, молодого Публия Красса (сына триумвира), который разом двинул всю третью линию легионов к угрожаемому пункту, дело решилось в пользу римлян. Бегущее германское войско направилось к Рейну (в 8 верстах от поля битвы), но в общей сумятице и при упорном преследовании римской конницы немногие успели перебраться за реку. Ариовисту удалось счастливо переправиться через Рейн. В известиях того времени нет дальнейших сведений о нем. Есть, однако, основание думать, что этот исход смелых планов Ариовиста (связи у него были весьма обширные и простирались далеко на восток) сильно озадачил все племена, жившие по ту сторону Рейна. Велика была заслуга римского проконсула и по отношению к Риму и к галлам, которым уже не под силу была борьба с германцами (58 г. до н. э.). Впрочем, поселенные Ариовистом на левом берегу Рейна германские племена тривоки, неметы и вангионы сохранили свои поселения.

Положение, которое после этой победы Цезарь занял в Галлии, встревожило северные племена белгов и нервиев, а также многие другие, которые стали опасаться за свою независимость, и не без основания, т. к. Цезарь решился воспользоваться данным ему от римского народа многолетним полномочием для достижения прочного успеха. Предполагать, что Цезарь, воюя в Галлии, заботился только о добыче или о блеске бессмысленных завоеваний, или даже о том, чтобы закалить войско для тех политических целей, которые впоследствии думал преследовать в Риме, это значит не понимать Цезаря, человека, одаренного великим и проницательным умом. Он думал раз и навсегда обеспечить Италию, центр римского могущества, от опасностей, грозивших ей со стороны Германии, и широкую реку положить верной границей между римским и варварским миром. Бельгийские племена собрали весьма значительное войско, но одно из северных племен, ремы, не примкнуло к их союзу и выдало римлянам их замыслы. В 57 г. до н. э. Цезарь с 8 легионами направился к северу. Союз белгов он уничтожил, даже не прибегая к оружию. Остановившись на берегах р. Аксоны (Aisne) в своем сильно укрепленном лагере, он в то же время направил своих союзников, эдуев, в набег против белловаков, одного из племен, входивших в состав союза белгов.

Белловаки, вследствие этого, вынуждены были отделиться от союза, и связь между входившими в его состав союзниками ослабла. Содержание большого войска обходилось недешево, и когда белловаки поспешили на защиту своей родины, их примеру последовали и другие, а с каждым племенем в отдельности справиться было уже нетрудно. Несколько труднее ему было покорить нервиев, храбрейшее из всех северных племен.

На одной из высот в верховьях Самбра, спускавшихся к речной долине, римское войско стало разбивать по своему обычаю укрепленный лагерь; в то же время римская конница билась с отдельными кучками конных нервиев и погнала их за реку. А между тем в лесочке, покрывавшем поднимавшиеся за рекой высоты, неприятель успел собраться в значительных силах: густыми толпами он высыпал из лесочка, быстро спустился с высот, перебрался через реку и так быстро ударил против римлян, что те едва успели построиться в боевой порядок. Резкий звук сигнальной трубы, призывавшей в строй солдат, высланных на работы, смешался с ревом рогов, под звуки которых неприятель бешено наступал на высоты. Битва была продолжительная, серьезная и на мгновение даже отчаянная для римлян, и сам римский полководец оставил превосходное описание ее. На правом, наиболее угрожаемом крыле римского войска, где сам Цезарь лично принимал участие в сече, опасность миновала только тогда, когда подоспели и приняли участие в битве те два легиона, которые на походе прикрывали обоз. Нервии тем временем успели подняться на высоты, и битва кипела уже у самых окопов начатого постройкой лагеря; т. к. нервии не сумели вовремя окончить битву и отступить, а наоборот, с яростным мужеством старались удержаться на том же месте, все еще надеясь сломить римлян, то битва окончилась для них полным поражением (57 г. до н. э.).

После этого побежденные племена поспешили изъявить Риму свою покорность. Но в то же время в самом Риме дела шли далеко не так удачно, и в конце того же года наступило такое положение, в котором одновременно выказались самые дурные стороны различной формы внутреннего управления. Об одном из двух правителей, оставшихся в Риме, о Марке Крассе, ничего не было слышно, кроме того, что он как-то воспрепятствовал Помпею, который будто бы заявил желание захватить власть в свои руки. Но и Помпей тоже выказал замечательную неспособность и неумелость по отношению к той политической роли, которую ему надлежало исполнять. Он не обладал ни малейшей авторитетностью, и поэтому в столице стала исчезать даже та обычная безопасность, которая присуща каждому благоустроенному центру. Ловкий, хитрый, наглый демагог второй руки, Публий Клодий, народный трибун на 58 г. до н. э., собрав около себя шайку всякой сволочи, господствовал над комициями и являлся положительным тираном сената, который ни в себе самом, ни в Помпее не мог найти опоры. Шайка Клодия даже самого Помпея одно время держала в его доме, как в осаде, и единственная мера, которую решились против него принять, заключалась в том, что Клодию противопоставили другого подобного демагога Тита Анния Милона, который способен был пускать в дело насилие против насилия и низость против низости. Эти внутренние городские смуты, конечно, не могли серьезно или непосредственно угрожать положению Помпея. Возможно, что он, так сильно заблуждавшийся насчет своих личных свойств, руководствовался даже тонким политическим расчетом: пусть анархия окрепнет до известной степени, тогда все, конечно, должны будут обратиться к нему, Помпею, как к единственному человеку, способному спасти город. Но вскоре проявился и другой симптом, к которому он уже не мог оставаться равнодушным. Постепенно в обществе распространилось убеждение, что дело, видимо, клонится к диктатуре, или к тирании, или даже к монархическому перевороту, а между тем республиканский строй государства уже до такой степени укоренился у всех в понятиях, что многие, ввиду возможности подобного переворота, вновь стали на сторону сената, в котором все же видели воплощение республиканской идеи. Это настроение умов выразилось в мероприятии, которое не могло быть приятно триумвирам: Цицерон был вызван сенатом из того изгнания, в котором он крайне тяготился. Его путешествие из Брундизия в Рим представляло собой одну сплошную республиканскую демонстрацию. Помпею, однако, удалось добиться весьма влиятельного и чрезвычайного общественного положения, связанного с возможностью обставить себя массой чиновников и служащих: народ поручил ему высший надзор за хлебными запасами, связанный с большими полномочиями. Но когда Помпей попытался было добиться того, чтобы ему было поручено восстановление власти египетского царя, который был свергнут с престола, его искания были отвергнуты не без содействия со стороны Красса, который при этом получил некоторое время подумать, что и он тоже – особа не малая, ничем не хуже Помпея.

От прозорливого Цезаря не ускользнуло это положение, особенно переворот общественного настроения или мнения в пользу сената. Он вполне обеспечил себе возможность влиять на Помпея, выдав за него замуж свою дочь Юлию в 59 г. до н. э. Эта дочь Цезаря, женщина тонкая и умная, сумела привязать к себе Помпея, привыкшего к лести, проникнутого сильнейшим сознанием собственного достоинства и легко поддававшегося всякому руководству. Необходимо было вновь еще теснее скрепить политический союз триумвиров, дать всем почувствовать его вес и силу. Поэтому и было решено, что они весной 56 г. до н. э. съедутся для личного свидания в Лукке. Значение Цезаря, между тем, успело значительно возрасти вследствие его побед, которые сенат удостоил 15-дневной суппликацией.

Ему удалось еще раз восстановить единодушие между Крассом и Помпеем, и их свидание обратилось в нечто вроде политической конференции, на которой присутствовало множество политических или личных приверженцев, и клиентов этих трех правителей, и много разного рода людей, стремившихся подняться с их помощью, или даже таких, которые были обязаны им своим возвышением или даже просто ими подкуплены. Результатом конференции было принятое на ней решение: осязательнее проявить власть и значение триумвирата как известной формы государственного устройства. Ввиду этого решения Помпей и Красс были должны в следующем (55 г. до н. э.) году занять места консулов, а затем на пятилетний срок Красс должен был принять на себя управление провинцией Сирией, а Помпей – обеими Испаниями, что и давало им обоим положение, важное в военном смысле. Для самого себя Цезарь, умный и осторожный, скромно потребовал только продления своего командования в обеих Галлиях еще на пять лет. Кроме того, он выхлопотал, чтобы расходы по вновь набранным им легионам были приняты на счет государственной казны.

Великая задача Цезаря на севере еще не была выполнена. Пути сообщения и живая связь новоприобретенных областей, с одной стороны, с Италией, а с другой стороны, с Испанией уже в 57 и 56 гг. до н. э. были обеспечены удачными экспедициями легатов Цезаря. В том же году было усмирено восстание венетов, живших в Бретани и Нормандии, и при этом произошла первая на Атлантическом океане морская битва.

Однако спокойное обладание Галлией и мирное развитие римского владычества в этой стране было немыслимо, пока галлы, с одной стороны, могли рассчитывать на помощь германских народов и привлекать их толпы к борьбе с римлянами, а с другой стороны, могли опираться на независимые родственные галлам племена, жившие в Британии. В низовьях Рейна, близ Эммериха, появилась новая бродячая орда германцев (предполагают, будто их было около 430 тысяч человек), которые не выдержали на своей, лежавшей южнее, родине натиска грозных свевов, потеснила менапиев и переправилась через Рейн. То были узипеты и тенктеры. Цезарь выступил против них и одолел их при помощи коварства, которое не оправдывалось никакой государственной необходимостью. Германцы пытались вступить в переговоры с опасным соперником; не уклоняясь от переговоров, Цезарь придвинулся к ним ближе и повел дело так, что между их конницей и римской произошли незначительные стычки. Когда же их князьки явились к нему, чтобы разъяснить возникшее недоразумение, Цезарь приказал их схватить, а затем перешел на германцев, лишившихся своих предводителей и не ожидавших нападения. Он разбил, рассеял их и взял множество пленных. После этого он приказал навести мост (около Нейвида) и перешел по этому мосту на противоположный берег реки, которая уже не могла защитить германцев от нападения грозных римлян.

Ужас распространился повсюду. Свевы, которые, по мнению разбитых ими узипетов и тенктеров, сами не могли бы выдержать битвы, стали уже готовиться к отчаянной обороне, но Цезарь удовольствовался разорением области сугамбров, которые дали убежище бежавшим за Рейн остаткам узипетов и тенктеров, затем опять вернулся за реку и уничтожил наведенный им мост. В 53 г. до н. э. он еще раз совершил тот же переход; германское племя убиев, жившее напротив нынешнего Кельна, присоединилось тогда к римскому войску из опасения нападений со стороны своих же соплеменников.

В 55 г. до н. э. он перешел и границу, отделявшую кельтов Британии от их соплеменников, живших на материке. Как только он успел собрать необходимое ему количество судов, тотчас же переправился через пролив и благополучно высадился (близ Дувра) со своими двумя легионами. Сильными метательными машинами он вынудил отступить те кельтские толпы, которые вздумали было воспрепятствовать высадке. В следующем году он предпринял ту же экспедицию, в больших размерах, с пятью легионами войска, которые переправил на 800 транспортных судах. Кельтские племена избрали себе в начальники одного из своих князьков, Кассивеллауна, и Цезарь, непрерывно отражая нападения, дошел до Тамезы (Темзы), через которую переправился при Кингстоне, повыше Лондона. Галльское войско состояло из всадников и воинов, сражавшихся на колесницах. Пехота, плохо вооруженная и содержавшаяся в намеренном небрежении преобладавшей местной знатью, была непригодна для военных действий. Достаточно ясно доказав этому народу превосходство римского оружия и могущества и смирив Кассивеллауна, т. е. взяв заложников и обязав бриттов уплатить незначительную дань, Цезарь снова возвратился на материк.

Покорение Галлии в значительной степени было облегчено Цезарю плохим политическим устройством страны. Вся Галлия распадалась на множество отдельных областей (среди них были даже очень небольшие), племен и классов, и в этих, даже больших, владениях сила и значение центральной правительственной власти постоянно подрывались выдающимся значением некоторых важнейших вельмож, которые, окружив себя своей дружиной, доходившей иногда до 10 тысяч человек, преобладали на съездах при решении общих вопросов управления. Последствием такого порядка было анархическое состояние общества и нескончаемые усобицы, которые проникали даже в среду семейной жизни, а при свойственной галлам восприимчивости и живости оказывалось, что никакая общественная жизнь у них существовать не может.

Фасции. Иллюстрация из «Словаря слов и явлений», 1888 г.

Положение Галлии того времени очень напоминало позднейшую Польшу. При этом, однако, у всех галлов, как позднее и у поляков, было сильно развито гордое сознание своего национального достоинства, основанное отчасти на свойственной племени личной храбрости, отчасти на преданиях о воинской доблести и победах галлов в былое время. Это чувство национальной гордости было глубоко возмущено тем чужеземным владычеством, которое так внезапно обрушивалось на Галлию. И со страшной ненавистью смотрели галлы на символы этого владычества, на проконсульские fasces (фасции – связки прутьев с топорами), в значении которых они нимало не сомневались, просвещенные несколькими казнями, последовавшими по приговору проконсула. И вот среди знати завязалось множество отдельных заговоров, и, хотя свидетельств этого нет, есть основание предполагать, что и жреческое сословие благоприятствовало этим заговорам. Цезарь, неизвестно – по нужде ли или просто ошибке, во время зимы 54/53 г. до н. э. слишком широко раскинул свои войска. И такое расположение было причиной гибели одного из легатов Цезаря Квинта Титурия Сабина, который, вместе с полутора легионами, находившимися под его командой, стал жертвой коварства двух эбуронских князей, Амбиорига и Катуволка, подавивших небольшой римский отряд огромным превосходством своих сил. Тщетно пытался Цезарь навести ужас на галлов страшной карой, на которую он обрек эбуронов: волнение среди галльской знати, которому римляне не придавали большого значения, продолжалось, и в 53 г. разразилось восстание, которое еще раз грозило уничтожить все то, чего римляне успели к тому времени достичь. Во главе восстания явился один из знатных витязей, Верцингеториг, из племени арвернов – человек решительный и притом выдающийся по энергии и проницательности.

Верцингеториг при дворе цезаря. Гравюра, 1869 г.

Он собрал большое конное войско из знати и, предводительствуя им, постоянно угрожал сообщениям отдельных римских отрядов между собой, а также затруднял подвоз к ним припасов. Затягивая таким образом войну, он успел выиграть время и воспользовался им, чтобы набрать из массы народа сколько-нибудь сносную пехоту и обучить ее военному делу. Некоторое время римляне находились в очень опасном положении. Лучший из легатов Цезаря, Тит Лабиен, был задержан осадой Лютеции (на средней Сене), города паризиев, сам Цезарь осаждал Герговию, и это замедлило общий ход военных действий, а между тем даже старейшие из римских союзников, эдуи, уже готовы были присоединиться, наравне с другими, к общему делу. Но из-за раздоров в кельтском лагере удобнейший момент был галлами упущен. Цезарю удалось собрать воедино все свое войско, в количестве десяти легионов. Последний акт галльского восстания закончился ожесточенной борьбой под стенами города Алесии (в верховьях Сены), в котором Верцингеториг укрылся и был осажден Цезарем.

Пока римские линии еще не сомкнулись, Верцингеториг отпустил ту часть конницы, которая не была ему непосредственно нужна. Этой части своего войска он поручил возбудить восстание в массе народа и постоянными нападениями велел тревожить римлян и, если возможно, вынудить их снять осаду. Действительно, некоторое время спустя массы этих наскоро собранных и плохо вооруженных воинов появились в тылу римских линий. Три дня подряд пришлось римлянам отбиваться от нападений с фронта, с флангов и с тыла. Но, конечно, крепко сплоченный военный организм одержал верх над вольницей, которая была обращена в бегство. Город Алесия сдался, и последний галльский полководец или царь, Верцингеториг, сдался римскому проконсулу. Каждый солдат в войске Цезаря получил в добычу по одному пленнику (52 г. до н. э.). Таков был конец «галльской войны» после семилетней борьбы. О самом главном – об организации покоренной страны, о правительственной деятельности Цезаря, о его распоряжениях в этой области – известно, к сожалению, лишь очень немногое: не стоит отрицать того, что и в этой правительственной деятельности Цезарь действовал замечательно удачно, т. к. в Галлии в течение тех двух лет, которые он еще оставался в провинции, спокойствие установилось и утвердилось всюду, и он с этой стороны уже не встречал никаких затруднений при вступлении в новую и тяжкую борьбу, к которой вынуждало общее положение дел в самом Риме.

Съезд триумвиров в Лукке все же на некоторое время способствовал скреплению связи между ними, и, согласно принятым на съезде решениям, Помпей и Красс в 55 г. до н. э. были избраны в консулы.

В 54 г. до н. э. умерла Юлия, дочь Цезаря и супруга Помпея, и эта смерть самым пагубным образом повлияла на слабохарактерного Помпея и его отношение к Цезарю. Еще более неблагоприятно на него подействовали в том же смысле события 53 г. до н. э. Парфяне на крайнем востоке Римской империи явились настолько опасными врагами Рима, что с ними наконец пришлось считаться, и Красс во время съезда в Лукке вызвался принять на себя управление Сирией, с которой была связана эта задача. Настолько же жадный до почестей, насколько и до наживы, Красс думал, что в избранной им провинции он будет иметь возможность удовлетворить оба свои пристрастия. Династические раздоры в парфянском царстве подали повод Крассу к вмешательству, и уже в 54 г. до н. э. он двинулся на восток. На пути Красс пользовался сокровищницами храма Иеговы в Иерусалиме. И еще более богатую добычу сулила ему победа над парфянами, которую он считал весьма легкой. Он переправился через Евфрат; по совету одного арабского князька-изменника Красс повел свое войско прямо вперед, по безлесной равнине Месопотамии к Тигру и к большим городам Селевкии и Ктесифону. Он опасался, как бы враги от него не ускользнули и не захватили с собой царских сокровищ; но тут-то, в одной из самых неблагоприятных позиций, среди знойной долины, после утомительного похода, Красс наткнулся на парфянское войско, под предводительством визиря, или сурены, парфянского царя Орода.

Войско было конное, вооруженное длинными пиками или луками, и грозная римская пехота оказывалась совершенно бессильной перед этими всадниками, которые были неуязвимы. Ночь прекратила битву, в которой пал сын Красса, и вообще урон на стороне римлян был очень значительным.

Красс поспешил направиться к городу Карры, расположенному неподалеку от места битвы, и от этого города двинулся опять к северу, чтобы, вступив в гористую местность, обезопасить себя от неприятельской конницы. На этом переходе Крассу было нанесено страшное поражение. Войско парфян явилось снова, и тот же сурена предложил вступить в переговоры, может быть, с коварным намерением. При этих переговорах и сам Красс, и окружавшие его военачальники были изменнически убиты, а затем римское войско, лишенное начальников, было рассеяно, перебито или взято в плен. 10 тысяч пленных римлян были отведены на самый дальний восток и там поселены на житье.

Это поражение, впрочем, не могло иметь особенно опасных последствий для римского владычества на востоке; можно было, конечно, ожидать вторжения со стороны парфян, и такое вторжение действительно последовало в 51 г. до н. э.; но зато смерть Красса воздействовала непосредственно на положение дел в Риме. Триумвират не существовал более: вся власть сосредоточивалась теперь в руках двоих правителей. Помпей увидел, что Цезарь, пожалуй, станет выше его, между тем как он именно теперь чувствовал себя на высоте величия. Как раз в это время произошло столкновение между двумя известными уже нам демагогами, Публием Клодием и Титом Аннием Милоном, первый из них был убит шайкой Милона на Аппиевой дороге. Среди той дикой анархической сумятицы, которая за этим последовала, когда шайка убитого Клодия даже подожгла курию, сенат был вынужден установить власть с чрезвычайными полномочиями, и вот Помпей, у которого, как у проконсула Испании, находилась в распоряжении воинская сила, был, против всех обычаев, назначен консулом, без товарища. Партия оптиматов тотчас же с ним сблизилась, и он признал ту выгоду, которую предоставляло ему возвращение к прежнему положению во главе партии, к его положению во времена могущества Суллы. Эта новая связь между оптиматами и Помпеем не могла назваться особенно честной ни с той, ни с другой стороны, тем более, что каждая из сторон смотрела на другую как на орудие для достижения своих целей; но связь эта была несомненно живой, т. к. основывалась на одном общем интересе и на одном общем ощущении – на опасении Цезаря. То, что называется общественным мнением (т. е. настроение, преобладающее в высших сферах населения), в данную минуту было на стороне республики, иначе сказать – на стороне сената, который стоял за мирный и законный порядок вещей, в противоположность военной диктатуре, «за тогу» – «против военной брони». И не только в Риме, но и в муниципиях, как это доказывают стихотворения веронца Катулла, преобладало то же настроение, и оно высказывалось тем решительнее, чем сознательнее начинало большинство относиться к настоящему положению и к наступавшему в нем решительному перелому. Но с другой стороны, и влияние Цезаря тоже давало себя знать. На народ сильно действовали вести о его победах, и простолюдин не мог равнодушно относиться к тому, что этот победоносный полководец принадлежал к партии Мария, к народной партии – что он всегда был ее сторонником.

Цезарь тотчас заметил перемену в настроении Помпея – да это было и несложно. Помпей отклонил предложение брачного союза, сделанного ему Цезарем, и женился на дочери Метелла Сципиона, которого принял себе в товарищи по консульству на 51 г. до н. э. А Метелл Сципион принадлежал к самым строгим представителям аристократизма. Принимая его в товарищи, Помпей сохранил за собой исключительное положение: продолжал, живя в Риме, управлять двумя большими провинциями – и оптиматы ему в этом не препятствовали. И вот для Цезаря наступило время обеспечить свое будущее от угрожавших ему политических комбинаций его могущественных противников. Он ясно выставил свои требования: просил сенат дозволить ему, хотя бы и в отсутствие, – следовательно, при фактическом обладании своими провинциями – выступить кандидатом на консульское звание на 48 г. до н. э. При этом он, конечно, имел в виду желание вынудить своих противников к противозаконным действиям и только того и ожидал, чтобы они свернули с законного пути. А эти противники, с консулом 51 г. до н. э. Марком Клавдием во главе, сделали со своей стороны все возможное, чтобы выказать свою неприязнь к Цезарю, а между тем все же медлили делом и приведением в исполнение тех мероприятий, которые были им предложены в сенате. А дело Цезаря принялся вести в Риме под личиной беспристрастия один очень талантливый, хотя и не очень почтенный политический деятель – народный трибун Гай Скрибоний Курион, которого Цезарь привлек на свою сторону, подкупив крупной суммой денег. Трибун отстаивал такое положение: оба представителя власти, и Помпей, и Цезарь, перед которыми трепетал римский народ, должны были, по мнению Куриона, одновременно отказаться от своих провинций, следовательно, и от своей военной власти. В ответ на это предложение уже год спустя, в течение которого и та, и другая сторона усиленно подводили друг другу всякие подвохи и каверзы и даже готовились к непосредственному началу действия, 1 января 49 г. до н. э. большинство сената, отчасти ободренное к действию, отчасти терроризируемое с разных сторон, решило, что Цезарь должен сдать свои провинции, а войска распустить, и назначило ему преемника. Помпей стянул войска в город, и сенат, наконец, произнес ту формулу, при помощи которой он передавал консулам чрезвычайные полномочия: «Да блюдут они, чтобы республика не потерпела никакого ущерба». Трибуны, державшие сторону Цезаря, тотчас протестовали, но затем покинули город и бежали в Равенну, где Цезарь – все еще на почве своей Цизальпинской Галлии – стоял всего с одним из своих легионов.

Решение сената, произнесенное после столь долгого промедления и все же недостаточно обдуманное, а особенно насилие над трибунами, действительное или мнимое или только грозившее им, развязывало Цезарю руки и – после того, как мирные и примирительные его отношения были отвергнуты – снимало с него всякую ответственность. Он отправил к остальным своим легионам приказ двинуться в Италию. С тем одним легионом, который был у него под рукой, он, без малейшего колебания, переступил границу, переправился на ту сторону речки Рубикон, где по тогдашнему разграничению начиналась уже италийская территория.

Таким образом, жребий был брошен и наступила пора войны – второй междоусобной войны (49–45 гг. до н. э.), как ее обычно называют. До этого времени Помпей считал себя сильнее Цезаря, и очень может быть, что так оно и было.

Юлий Цезарь и его армия переходят Рубикон. Бартоломео Пинелли, 1819 г.

Весь легальный Рим, и государственная казна, и Италия, и Сицилия, и Африка, и Испания, и весь Восток – все это было в его распоряжении, в то время как у Цезаря не было ничего, кроме легионов. Но зато эти легионы были в полной боевой готовности, в то время как на стороне Помпея все военные приготовления опоздали на несколько недель. Благодаря этому быстрое приближение Цезаря, который без всякого сопротивления занимал один приморский город за другим, привело всех в величайшее замешательство и уныние. В Корфинии Цезарь вынудил сдаться того Луция Домиция, которого сенат назначил ему преемником в управлении провинциями, и только уже на юге, при Брундизии, победоносное шествие Цезаря было на некоторое время замедлено. Помпею удалось кое-как отразить нападения своего противника до тех пор, пока он все свое войско не посадил на корабли, которые должны были везти это войско за море. Итак, менее чем в два месяца Цезарь сумел заставить своего противника удалиться из Италии, и воинское искусство Помпея выразилось только в том, что ему удалось вывести из Италии войско, на которое опирались оптиматы. Сама же Италия, Рим, государственная казна, которую не успели укрыть в надежное место, – все это, конечно, должно было достаться Цезарю. Однако при географическом положении Италии, которая всюду была открыта для высадок противника, обладавшего флотом, положение Цезаря было далеко не таким блестящим, каким оно могло казаться под впечатлением его быстрых успехов. Цезарь прежде всего явился в Рим, сделал там все необходимые распоряжения для изготовления флота, постарался всех успокоить относительно своих намерений, относительно полной личной и имущественной неприкосновенности, затем разослал своих легатов на разные второстепенные театры войны, – в Сицилию, Сардинию, Иллирию, а сам направился с девятью легионами в Испанию, где двое легатов Помпея Луций Афраний и Марк Петрей стояли со своими семью легионами. И этих противников он поразил быстротой своих действий: прежде чем они успели занять проходы в Пиренеях, он был уже в Испании и в начале августа, не доведя дела до генерального сражения, сумел поставить их в такое положение, при котором им оставалось только одно: капитулировать. На сторону Цезаря перешел и третий легат Испании, Марк Теренций Варрон, и город Массалия, который хотел было остаться нейтральным в борьбе, завязавшейся между бывшими триумвирами.

Не везде, однако, дело шло так благополучно. Легат Цезаря, Гай Курион, удачно вынудивший помпейцев под предводительством Марка Порция Катона удалиться из Сицилии, а затем переплывший в Африку, здесь потерпел жестокое поражение от правителя провинции и его союзника, царя Юбы Нумидийского. Сам Курион пал в битве, а остаток его войска сдался.

Точно так же и в Иллирии небольшое войско, отправленное туда Цезарем, было подавлено превосходящими силами Помпея. И Помпей, пользуясь свободой, которую Цезарь пока еще ему давал, позаботился о том, чтобы отовсюду собрать весьма внушительную воинскую силу. Главной квартирой Помпея и его партии был г. Фессалоники в Македонии. Там у них заседал и свой сенат, состоявший из 200 членов, в числе которых находился и Марк Туллий Цицерон, долго колебавшийся, прежде чем встать на сторону Помпея. Здесь все были так преисполнены уверенностью в победе, что уже заранее делили между собой имущество Цезаря и его приверженцев и не щадили громких слов. 11 легионов и 7 тысяч конницы вместе с другими вспомогательными войсками стояли наготове у Помпея и его партии, да еще 500 кораблей во флоте, при помощи которого эти воинские силы в любой момент могли быть переправлены на берега Италии.

Наконец Помпей стянул свои войска на эпирском побережье, близ Диррахия. Он, по-видимому, предполагал, что от него будет зависеть выбор момента, когда он должен будет перейти к наступательному способу действия. Между тем Цезарь, возвратившись из Испании, лишь на короткое время остановился в Риме, чтобы в качестве диктатора провести некоторые важные мероприятия, например, распространение прав римского гражданства на те части населения северной Италии, которые жили за рекой По и которым он обещал дать эти права. Затем он добился выбора его на 48 г. в консулы, т. е. именно того, чему хотела воспрепятствовать противная ему партия. Собрав некоторое число кораблей, он благополучно переправил из Брундизия в Грецию первую половину своего войска, около 25 тысяч человек, затем Марк Антоний так же благополучно переправил в Грецию и остальные четыре легиона. Он высадил их на берег, но севернее позиции Помпея, и Бог весть каким чудом ему удалось эту позицию обойти и соединиться с Цезарем. И вот в окрестностях Диррахия оба войска сошлись и стали друг против друга. Помпей весьма разумно избегал битвы, а Цезарь вынужден был ее искать, т. к. содержание его войска не было обеспечено. Так миновали первые месяцы 48 г. до н. э.; между войсками происходили стычки, неблагоприятные для Цезаря, и одна из них чуть не привела его к катастрофе. Ему, однако, удалось отступить и сохранить все свое войско, но он удалился в Фессалию и оттуда, в течение некоторого времени, наблюдал противника. В лагере Помпея, где было много всяких знатных знатоков воинского дела и еще больше военных дилетантов, по-видимому, пришли к заключению, что с Цезарем покончено, а поэтому предались полному бездействию – ни в Италию не двигались, ни за Цезарем вслед не шли. Только уже много времени спустя Помпей наконец, собрав свои силы, направил их по следам Цезаря, и оба войска еще раз сошлись близ города Фарсала (в начале августа 48 г. до н. э.), недалеко от того ряда Киноскефальских холмов, который был некогда прославлен победой Фламинина (197 г. до н. э.).

Войско Цезаря, конечно, было гораздо надежнее войска Помпея, но зато у Помпея насчитывалось до 60 тысяч воинов, а у Цезаря не было и половины. По-видимому, Помпей и на этот раз разумно избегал битвы и был к ней вынужден только недовольством и высокомерием окружавших его лиц. 9 августа 48 г. до н. э. завязалась, наконец, битва, которая, благодаря мужеству войск Цезаря и его твердому и умелому руководству, приняла вскоре оборот, неблагоприятный для помпейцев. Но битва была еще далеко не потеряна, как Помпей уже махнул на нее рукой: он поехал в лагерь и покинул войско, которое все слабее и слабее стало биться с тех пор, как в рядах италийцев стало известно, что Цезарь не собирается подвергать их никаким взысканиям. Вероятно, вследствие этого битва ни по отношению к числу участвовавших в ней воинов, ни по отношению к громадному своему значению не была чересчур кровопролитной: убитых было около 6 тысяч, масса помпейцев, числом около 20 тысяч человек, на другой день положила оружие.

Решительный удар был нанесен – и к крайнему удивлению партии Помпея восторжествовал Цезарь. Но, конечно, еще не все надежды оптиматов были потеряны: у них были еще и другие театры войны. Цезарь, однако, следил только за Помпеем, который поспешил через Лариссу к устью Пенея и оттуда в Амфиполь. Известие об исходе битвы распространилось быстро, и Помпей встретил в Азии (где обыкновенно преклонялись перед победителем) такое настроение, которое ясно указывало, что здесь продолжать войну немыслимо. Помпей направился дальше, в Египет, где правивший страной царь был ему обязан – так, по крайней мере, казалось легковерному Помпею, – тем, что его отец некогда был восстановлен на престоле благодаря влиянию Помпея. Но Птолемей XIV был еще мальчиком, а его советники верным чутьем восточных царедворцев угадали, что сила теперь на стороне Цезаря, и предположили, что даже окажут Цезарю некоторую услугу устранением его побежденного соперника.

Убийство Помпея в Египте. Виллем Басс, 1632–1634 гг.

И вот Помпей по их приказанию был убит в том самом челноке, который подвозил его с корабля к египетскому побережью. Так плачевно закончилась эта блестящая карьера, которая еще раз доказала, как ненадежно бывает счастье и благорасположение людей, но еще яснее она доказала, как упорно привязываются люди к громкому имени, которое в большинстве случаев ими же бывает и создано. И даже тогда еще остаются ему верны, когда тот, кто носит это имя, давно уже доказал, что не способен выполнять большие задачи. Несколько блестящих успехов в ранней юности – в пору самообольщения – самому Помпею внушили ложный взгляд на его способности и очень рано доставили ему важное положение, в котором он постоянно был окружен льстецами и интриганами, питавшими надежду подняться при его помощи. Дальнейшие успехи, достигнутые уже при посредстве чрезвычайных мер и необычайно счастливых случайностей, еще больше увеличили вокруг Помпея число его клиентов и льстецов. Этому упорному расположению счастья и поклонению толпы, которую он привлекал некоторыми, даже блестящими качествами, при полном отсутствии способности властвовать и повелевать, Помпей обязан той блестящей карьерой, которая так неожиданно, но вместе с тем и так естественно должна была закончиться катастрофой.

Она случилась всего за несколько дней до прибытия Цезаря в Египет. Со свойственной ему быстротой он успел уже воспользоваться плодами своей победы, не отвлекаемый в сторону удовлетворением суетного желания отомстить кому бы то ни было. Бумаги Помпея, принесенные к Цезарю после битвы при Фарсале, были им брошены в огонь; и вот теперь, явившись на Востоке и в своем лице соединяя всю мощь римского владычества, он решился укрепить его здесь на твердых основах установлением прочного внутреннего строя.

Нельзя не обратить внимания на то, что ни один из восточных владык не воспользовался внутренними усобицами римского государства и не попытался именно в это время возвратить себе самостоятельность. Такие вожделения проявились уже тогда, когда Цезарь, как кажется, слишком поспешно, вступился в решение династической распри между египетским царем Птолемеем XIV Дионисом и его сестрой Клеопатрой и тем самым поставил себя в чрезвычайно неловкое положение: очутился в замке Александрии как бы в плену у возмутившегося 300-тысячного населения города.

Но подоспевшие вовремя подкрепления выручили его из этой западни. С этими войсками он обратился против сына Митридата царя Фарнака, который задумал восстановить царство своего отца в его прежних пределах. Необычайно быстро настиг он этого противника и при Зелле, где некогда легат Лукулла потерпел поражение, Цезарь разгромил войско Фарнака. «Пришел, увидел, победил» – вот что доносил Цезарь в Рим об этой победе, т. к. действительно весь поход против Фарнака был закончен в течение пяти дней. Брат Фарнака (от другой матери) был посажен на его место царем в Боспорском царстве, а в Малой Азии был восстановлен прежний порядок (47 г. до н. э.).

В сентябре того же года Цезарь уже был в Риме. В отсутствие свое назначенный диктатором, он тотчас выяснил положение, несколько запутанное разными второстепенными честолюбцами и беспокойными людьми. По отношению к помпейцам, насколько это было возможно, он выказал себя чрезвычайно снисходительным; умереннейшие из них, как, например, Цицерон, уже возвратились в Рим, и масса населения успокоилась от волновавших ее опасений и ожидания суровых мер в виде проскрипций и казней. Сенат опять вступил в исправление своих обязанностей; необходимые выборы совершались своим чередом; несколько законов было издано в интересах соблюдения общественного порядка, и Цезарь приготовился покончить с республиканской партией, которая тем временем, собрав все лучшие свои силы и средства, решилась еще раз сразиться с ним не на жизнь, а на смерть в Африке. Представилось этому некоторое препятствие: в войсках Цезаря, расположенных на Марсовом поле и не желавших участвовать в еще одном дальнем и трудном походе, поднялся бунт. Они стали даже в несколько угрожающее положение. Ближайшие начальники, которых Цезарь послал к ним для увещевания, ничего не могли поделать, но когда он сам явился перед их строем, они не могли устоять против мощного обаяния его личности. Одним только словом Цезарь сумел задеть их за живое и привести к сознанию того, как они были бы ничтожны, если бы он их покинул. Когда он обратился к ним с вопросом, чего же они желают, из рядов послышались крики: «Отставки!» Тогда он сказал им только: «Квириты, вы ее получите!..» В былое время он, обращаясь к ним с речью, называл их своими товарищами (commilitones, соратники), и вдруг обратился к ним с таким словом, и так спокойно, не волнуясь, заявил им о своем желании с ними расстаться. Настроение в войске тотчас изменилось – и уже в октябре 47 г. до н. э. Цезарь отплыл из Лилибея в Африку.

И здесь, как при Диррахии, Цезарь слишком поспешил; подобно Александру Великому, он слепо верил в свою находчивость и в счастье, т. е. слишком рассчитывал на ошибки своих противников. С теми 2 тысячами человек, с которыми он высадился на побережье Африки, он сразу попал в очень опасное положение, потому что войско у его противников было многочисленное и во главе его стояли искусные предводители. Республиканцы имели возможность подготовиться к борьбе, и притом в нумидийском царе Юбе у них был преданный союзник, который не мог надеяться ни на какую награду со стороны Цезаря. Главное начальство над республиканским войском принял на себя тот Луций Цецилий Метелл, который некогда был товарищем Помпея при его третьем консульстве. Когда подоспели легионы Цезаря – изумительное войско под его командой, – последовала решительная битва при Тапсе, недалеко от берега, в восточной части провинции (в феврале 46 г.). На этот раз битва была гораздо кровопролитнее, чем при Фарсале, потому что воины Цезаря, озлобенные продолжительной войной, никому не давали пощады. Со своей стороны, вожди республиканского войска не искали пощады: Метелл Сципион, Петрей (некогда бывший легатом Помпея в Испании), царь Юба сами наложили на себя руки; лишь немногие искали спасения, надеясь еще раз сразиться с Цезарем в будущем. Больше других все были поражены смертью Марка Порция Катона. Оставаясь верным идее республиканского строя римского государства, которой он держался с упорством стоического философа и древнеримского сенатора, он бросился на свой меч, когда убедился, что утрачена всякая надежда на возможность спасти республику от единовластия (46 г. до н. э.).

После возвращения Цезаря в Рим в мае 46 г. до н. э. его окончательная победа была ознаменована четверным триумфом, который должен был напоминать о победах Цезаря в четырех странах – Галлии, Понте, Египте и Африке. Триумфы сопровождались блестящими празднествами, приводившими в восторг римскую чернь. На 22 тысячах столов Цезарь угощал римских граждан, приглашенных им в гости. За этим пиршеством следовала щедрая раздача денег и зернового хлеба. Затем не менее щедро было вознаграждено за свои труды и подвиги победоносное войско: из громадных денежных средств, доставленных Цезарю победами, каждый простой солдат получил свою долю; начальство было вознаграждено соответственно; и после всего этого Цезарь не упускал ни одного случая, вроде каких-нибудь празднеств, освящения новых храмов или закладки новых зданий, – и вновь приказывал тешить толпу играми, травлями зверей в цирке, примерными боями на море и на суше. Современные известия обо всех этих торжествах и празднествах заставляют думать, что городская чернь была ими совершенно ослеплена и отуманена, и должна была, конечно, вполне примириться с новым порядком, при котором она могла только выиграть.

И в то время как беззаботная толпа тешилась этими зрелищами, Цезарь с изумительной настойчивостью ума предался разрешению весьма важной задачи, которую возлагали на него и само положение государства, и его собственные природные наклонности, как бы созданные для господства над этим громадным государством. Неосмысленные фразеры укоряли Цезаря во властолюбии, но ведь дело в том, что в такую революционную эпоху, какую переживало римское государство в последние 90 лет, стремление к властвованию, к царствованию даже, – несомненное право и даже обязанность того, кто чувствует себя больше других способным править. Одно было несомненно: Цезарь в данную минуту являлся центром, вокруг которого (как некогда вокруг Суллы) вращалась вся политическая жизнь.

И Сулла когда-то был умнейшим человеком своего времени; но ум у него был преимущественно критический – ум острый и проникнутый холодным презрением к людям. У Цезаря же, наоборот, ум был творческим, изобретательным и способным быстро приходить к смелым и правильным выводам, без долгих колебаний и обдумываний. Как все истинно великие люди, он окидывал окружающий его мир своим легким и проницательным взглядом и, опираясь на обширный опыт своей деятельной жизни, тотчас умел в своем разуме найти на каждый данный случай существенно необходимое и вполне правильное решение и провести его с неуклонной энергией. Трудолюбие и энергия, выказанные им в краткий период 46–44 гг. до н. э. при выполнении затеянных им преобразований, поистине оказываются изумительными.

В современном Цезарю Риме произошло то, что происходит в судьбах человечества каждые 500 лет, что произошло и за 300 лет до описываемой эпохи: наиболее важным и видным деятелем эпохи являлся первый человек своего времени. Но благоустройство каждой государственной общины зависит и от формы, в которой оно проявляется, и в Риме ясно ощущалось желание отыскать именно такую форму. Для единовластия Цезаря эту форму нелегко было подыскать.

Юлий Цезарь верхом на коне. Гравюра Адриана Колларта по рисунку Яна ван дер Стрета, 1587–1589 гг.

С царственным саном римляне еще не могли освоиться, хотя уже некоторые новые, внешние признаки власти, присвоенные Цезарю, не возбуждали больше неприязненного чувства. В 46 г. до н. э. Цезарь был провозглашен диктатором на 10 лет, и число его телохранителей, ликторов было утроено: т. е. вместо 24 их было дано ему 72. Одновременно в сенате ему было дано право восседать на курульном кресле между обоими консулами и первым высказывать свое мнение в каждом вопросе. Более же выдающейся из почестей, предоставленных Цезарю, был тот титул императора, т. е. главнокомандующего, который был оставлен за ним пожизненно, и притом так, что он должен был предшествовать его имени, а не следовать за ним, как было до того. Едва ли нужно перечислять чисто внешние почести, которых Цезарь был удостоен: право носить постоянно лавровый венок, одежду триумфатора и т. д. Но и помимо этих почестей в руках Цезаря постепенно скапливались всевозможные полномочия и преимущества царственного полновластия: так, по воле народа и, вероятно, по почину сената, Цезарю было даровано право создавать новые патрицианские роды; на него была возложена должность судьи нравственности – так называемая praefectura morum, с которой сопряжены были все права цензоров, ему была предоставлена и трибунская власть, заключавшая в себе и право кассации решений сената, и право начинания всяких процессов, передачи их на разбирательство другим судьям и, в последней инстанции, положения по ним решений собственной властью.

Сенат, в котором до этого времени сосредоточивались все правительственные власти, был основательно преобразован. Состав его сильно поредел от революций последнего времени, и Цезарь дополнил его своими приверженцами, центурионами, вольноотпущенниками, даже иноземцами. Многие из этих введенных Цезарем сенаторов были людьми очень способными, но главное – все были ему преданы. Число сенаторов было доведено до 900. Сенат, таким образом, превратился в государственный совет монарха для предварительного обсуждения законов, в рассадник для замещения высших должностей всякого рода; при этом сенат являлся блестящим представителем государства там, где нужно было поразить зрелищем внешнего величия, но, собственно говоря, он уже не был действительным представителем народа. Привлечение Цезарем знатных галлов и испанцев в эту почтенную корпорацию (она была так тесно связана со всей историей Рима, что все же члены ее занимали высокое положение в обществе) было не менее смело и разумно, чем допущение Александром Великим египетских, бактрийских и персидских вельмож в круг приближенной знати. Народные комиции уцелели; законодательство не могло без них обойтись. Распоряжение Цезаря или того лица, которое с его согласия занимало одну из высших должностей, имело силу закона до того времени, пока то лицо сохраняло занимаемую им должность. Действительные же законы могли являться только результатом предложения со стороны императора, одобренного собранием граждан. Но самой важной и самой полезной мерой было то, что все высшие чиновники отныне вполне зависели от Цезаря: как и при назначении воинских чинов, половина из ежегодно назначаемых 16 преторов и половина из таковых же 40 квесторов назначалась лично Цезарем или избиралась по старому порядку под его непосредственным влиянием. Этим путем было создано то, что до того не существовало в действительности – строгий надзор и ответственность, и тем оказано было величайшее благодеяние, особенно же провинциям, которые даже во время последней войны в Испании, Греции и Африке были открытым полем для беспощаднейшей эксплуатации и беззастенчивого злоупотребления. И эта сильная преобразовательная деятельность тотчас отразилась на всех отраслях государственной жизни: и в войске, которое Цезарь умел умно и милостиво слить вновь с общим гражданским строем общества, оставив за собой право назначения высших начальников – так называемых legati pro praetore – и создав правильное военное чиноначалие, совершенно независимое от каких бы то ни было политических течений; и в финансах, которые он избавил от невыносимой тягости бессмысленных по своей расточительности раздач зернового хлеба, строго определив небольшую цифру лиц, имеющих право на получение таких подачек (150 тысяч человек); и на правосудии, для которого он создал апелляционную инстанцию, и сам лично, на форуме и у себя дома, входил в разбирательство всевозможных тяжб; и точно так же во всех остальных областях общественной жизни – в лучшем устройстве полиции, жреческого сословия, в улучшении общественных построек, даже в упорядочении календаря, который был сильно перепутан и представлял собой много неудобств для практической жизни. И все эти преобразовательные работы Цезаря были задуманы так широко и проведены в жизнь так верно и разумно, что должны были пережить его самого.

И еще раз Цезарь был оторван от своей плодотворной и величавой творческой деятельности необходимостью прибегнуть к военной силе. Остатки побежденной им партии вновь собрались в Испании; во главе их явились сыновья Помпея – Гней Помпей и Секст Помпей. Силы их стали возрастать так быстро, что Цезарь счел необходимым свое личное присутствие на театре войны. Война эта, однако, закончилась не так быстро, как он того ожидал. Только несколько месяцев спустя, 17 марта 45 г. до н. э., войско противников решилось принять битву при Мунде, вблизи Гиспала, и эта последняя битва с помпейцами была действительно самой жестокой и, может быть, опаснейшей из всех.

Битва при Мунде. Гравюра Маттеуса Мериана, ок. 1625 г.

Еще раз Цезарю пришлось биться со своим непримиримым бывшим легатом Лабиеном. Однако победа все же осталась на стороне Цезаря: один из сыновей Помпея Гней погиб во время преследования его бегущей армии, другой спасся. Летом того же года Цезарь возвратился в Рим.

На всякие проявления лести и на восторги толпы, встретившие Цезаря в Риме, он отвечал новыми играми, новыми празднествами и щедрыми дарами черни. Некоторые из историков указывают, что в тех планах, которые зародились в голове Цезаря после победы при Мунде, высказывалось уже некоторое преувеличенно высокое мнение о себе самом, какое-то желание быстро и неудержимо стремиться вперед по намеченному пути – и такое стремление было бы, пожалуй, объяснимо после всего нескончаемого ряда волнений и возбуждений, который пришлось пережить этой могучей и необычайно восприимчивой натуре.

Действительно, планы обширных колонизаций, восстановление Коринфа и Карфагена, осушение Понтинских болот, прорытие Коринфского канала, прокладка дорог через Апеннинские горы, устройство огромной общественной библиотеки, собрание законов в один обширный кодекс, вроде того Corpus juris Romani, которое явилось 500 лет спустя, – вот что занимало этого неутомимого правителя, который в то же время обдумывал план большого похода против парфян.

Убийство Юлия Цезаря. Гравюра Людвига Готлиба Портмана по рисунку Жака Кайпера, 1801 г.

Занятый этими обширными замыслами, Цезарь, весьма естественно, упустил из виду столь необходимые для осуществления этих замыслов заботы о своей личной безопасности. Ни о чем дурном не помышляя, он спокойно помиловал своих противников и не думал ни о каких предосторожностях. А между тем понемногу копились элементы для заговора, грозившего его жизни: в нем приняли участие и честные республиканцы, для которых была невыносима мысль об установлении в Риме монархической формы правления, и обманутые в своих надеждах честолюбцы, и корыстолюбцы из числа сторонников Цезаря, и те, которые не могли примириться с новым порядком, с новыми формами общественной жизни. Из этих элементов образовался тайный кружок, во главе которого стали два недюжинных человека: зять Катона Марк Юний Брут, идеалист стоической школы, и Гай Кассий Лонгин, человек честолюбивый и обладавший воинским талантом. Оба были помпеянцами, помилованными Цезарем и даже удостоенными особого внимания. Насчитывалось всего около 60 участников этого заговора, и представляется чрезвычайно странным, что он, при таком количестве участвующих лиц, мог сохраниться в тайне и достигнуть выполнения своего замысла. Подробности этого события переданы с величайшей точностью и достоверностью. Можно проследить все тайные приготовления заговорщиков, назначивших для выполнения своего замысла 15 марта 44 г. до н. э., день, на который было назначено важное заседание в сенате. Известно, что Цезарь, не совсем здоровый и притом неприятно настроенный какими-то дурными жертвенными предзнаменованиями или сновидениями своей супруги, уже готов был не идти в сенат, но один из заговорщиков сумел поколебать это решение; как уже на пути к курии Помпея он получил предостерегавшее его письмо и, даже не развернув его, приложил к остальным просьбам, которые так часто ему подавали на улице. Вот он входит и занимает место на том золоченом курульном кресле, которое еще недавно было отведено ему в сенате; тогда некоторые из заговорщиков подступают к нему и подают ему просьбу о помиловании одного изгнанника; один из них, стоявший позади кресла Цезаря, подает условный знак другим, хватая диктатора за тогу – и вдруг все разом бросаются к нему, и он падает под ударами их кинжалов…

Двадцать три раны насчитали потом на его теле. Последние слова, вложенные в его уста, были, конечно, сочинены впоследствии. Местом происшествия была курия Помпея, что на Марсовом поле. Предполагают, что сохранилась та самая статуя Помпея, у подножия которой совершилось событие, вновь повергнувшее весь римский мир в состояние хаоса и безначалия.