Теперь сумели устроить демонстрацию. Собрали толпу вооруженных пиками праздношатающихся, женщин, детей, денных воришек; они пошли сначала к законодательному собранию и принудили его, наперекор закону, разрешить их сборищу продефилировать, и эта пестрая чернь, в несколько тысяч человек, прошла через всю их залу. Не обошлось без дикого юмора: пения и пляски; носили воткнутое на пику телячье сердце со зверски карнавальной подписью: «Аристократическое сердце».

Жители Парижа входят во дворец Тюильри, 20 июня 1792 г. Гравюра Пьера-Габриэля Берто, ок. 1800 г.

Распорядителем этого праздника и шествия был пивовар Сантер, одно из новейших созданий этого дня, и полупомешанный дворянин, маркиз де Сент Юрюг. Оттуда шествие повалило к плохо охраняемому Тюильри. Здесь, и при последующем, предательство играло роль, т. е. подлое вероломство тех, на которых лежала большая и ясная обязанность и ответственность, как на мэре Петьоне и начальнике национальной гвардии. Толпа ворвалась; этот грязный поток разлился по проходам, залам и лестницам. Короля спас его спокойный и истинно мужественный вид, с которым он, прижатый в углублении окна, глядел на прибывающую и убывающую толпу; выпил стакан за здравие нации (vive la nation!), предложенный ему из толпы, позволил надеть себе фригийский колпак, признак доброжелательства к революции; такое же мужество выказала и королева, окруженная своими детьми и внушившая уважение толпе своим королевским и материнским достоинством. Там находились не худшие люди, но заблуждавшиеся, обманутые, дурно исполнявшие гадкую роль; когда с надворья зазвякали мушкеты, толпа повернула назад, но это была еще пока национальная гвардия; так прошло три часа, пока пришел мэр Петьон; добрым словом уговорил он людей разойтись и потом извинялся тем, что не подозревал ничего.

На этот раз дело демагогии висело на волоске и могло худо кончиться. Те, у кого осталось сознание о законе, о простом приличии, со стыдом и негодованием узнали о дерзком скандале во дворце, об открытом поругании закона и конституции в присутствии собрания, о симпатии к королю, показавшему на этот раз храбрость, достойную прославления. Во вновь им составленном кабинете находился очень способный человек, министр Терие де Монсиель; возраставшая симпатия к королю проникла даже в собрание, и несколько дней спустя якобинцы узнали со страхом, что генерал Лафайет находится в Париже. 28 июня из лагеря он явился сюда в Париж со многими разумными друзьями свободы; в прочувствованном письме к собранию объявил якобинцев истинными врагами свободы.

Национальная гвардия приняла его с восторгом, и пока партия порядка была сильнее других. Если бы в их рядах нашелся человек с сильной волей, решительный, то ничего не значили бы вооруженные пиками батальоны, которых выставил преобладавший в одной части города отброс народа; ему удалось бы расстроить клуб якобинцев и под благодетельным влиянием необходимой острастки восстановить благоустроенное правительство на конституционных началах. Но когда популярность стоит выше всего, такой человек не может спасти дело. Лафайет появился перед собранием, повторил ему содержание своего письма, умолчал, что фактически они не свободны, но, что еще хуже, перестал действовать в том духе. Он представился королю, но король и королева приняли его холодно, не желая спасения от такого человека; они были настолько малодушны, что вспомнили октябрьскую сцену 1789 года, когда он их спасал в первый раз, и что, в сущности, Лафайет был причиной неудачи их бегства. Король по своему характеру примирился с положением жертвы и пессимистического самоотречения, и совершенно ошибочно ожидал спасения из-за границы. Если бы Лафайет обладал хотя бы искрой ума Кромвеля, то, хорошо зная короля, он должен был действовать сам; но он был такой же, как и все, он поговорил, высказал добрые намерения, выставил себя, но начать с крутых мер было не к лицу такому выдающемуся поклоннику свободы, и он возвратился к армии.

Жирондисты и якобинцы вздохнули свободно. Ясно, что это посещение началось и кончилось одними словами и много ухудшило положение дела. Оскорбление королевского достоинства возобновилось: «Я говорю, – декламировал жирондист Бриссо в одной из своих зажигательных речей 9 июля, – я говорю, что удар, нанесенный Тюильрийскому двору, будет ударом всем изменникам, ибо этот двор есть центр всех заговоров». Между тем к границе приближалась австрийско-прусская армия; другие державы не принимали непосредственного участия, исключая Сардинию. Из Бельгии и с Рейна должно было последовать нападение; в конце июня прусский фельдмаршал Карл Вильгельм Фердинанд, герцог Брауншвейгский, приехал в Кобленц, где собрались эмигранты. В Берлине были уверены в удаче; знатнейший из придворных, совещавшийся с Фридрихом-Вильгельмом II, фон Бишофсвердер, представил офицерам этот поход как военную прогулку. Военное превосходство пруссаков над расстроенной и плохо снабжаемой французской армией было несомненно. Герцог слишком хорошо видел закулисную сторону и не мог разделять мнение о силе, за которой не стоит здоровая государственная жизнь. Он хорошо знал настроение союзных держав и о планах Австрии – обменять Баварию на Нидерланды.

Пруссия мечтала о приобретении польской провинции, и он знал, как мало было взаимного доверия в этом союзе. Карл Фердинанд был замечательный человек, превосходный офицер и отличный регент, он берег солдат своей родины, а из семи миллионов долгов, оставленных ему, он уплатил в одиннадцать лет четыре миллиона рейхсталеров. Привыкший тщательно взвешивать всякую трудность, но не обладавший мужеством, чтобы отказаться от положения, ложность которого он понимал; напротив, дурным свойством его было, то, что он, хотя и с отвращением, способен был исполнять чужой план. Так, например, хотя эмигранты были ему донельзя противны, он подписал манифест о войне 25 июля, сочиненный одним из эмигрантов, дурно приспособленный к настроению французского народа. Угрозами и энергичными словами выраженный, он имел бы смысл, если бы смелая, всесокрушающая сила предшествовала, если возможно, или, по крайней мере, непосредственно за этим следовала, 11 августа войско перешло границу.

Манифест не имел того разжигающего действия, какое ему приписывают; в основании он выяснил не более того, что знала партия якобинцев и более умеренная партия, что Франции плохо придется, если эмиграция и иностранцы победят. Восстание разжигали искусственными мерами; объявление жирондистов: «Отечество в опасности» – привело всю Францию как бы на военное положение; и у господствующей партии зародилось намерение – уничтожить королевское достоинство, которое мудрено было сохранить по перенесении войны на французскую почву. Теперь знали технику, как устроить сцену восстания. Парижскими властителями был выписан отборный корпус якобинцев, матадоров из Марселя, 500 «марсельезцев», и 10 августа 1792 года, с раннего утра, стали опять слышны сигналы, набат, тревожные выстрелы и барабанный бой; из самых центров радикализма, из предместий Сен-Антуан и Сен-Марсо, потянулась громада, и скоро увидели, что целью их нападения был Тюильри. Военные силы, охранявшие дворец, были ненадежны; храброго, достойного уважения командира национальной гвардии Мандата отвлекли хитростью с его поста и заманили в городскую ратушу.

Прощание Людовика XVI с семьей, 1792 г. Гравюра Рейнье Винкелеса по картине Шарля Беназека, 1792–1794 гг.

Король был окружен изменой: так, например, сам мэр Петьон был в заговоре; синдик общины Редерер дал ему гибельный совет отправиться в законодательное собрание, между 8 и 9 часами. Ему с семьей указывают тесную ложу, место стенографов, где, проведя много часов, они были свидетелями разговоров, равнявшихся утонченной пытке. Оттуда он послал к отряду, стоявшему через улицу, во дворе Тюильри, приказ – не стрелять. Там на один только швейцарский наемный полк и можно было положиться. Но несчастье уже совершилось: 900 человек швейцарцев, единственные в этот день помнившие, что у них есть обязанность и честь, хотя бы честь наемника, честь работника, сильным залпом отбили наступавших. Когда приказ короля дошел до них, они собрались и покинули дворец; по дороге они большей частью были убиты озлобленным народом и вооруженной чернью. В неохраняемый дворец ринулась толпа, упоенная уже победой.

По предложению жирондиста Вернио, большого говоруна и, можно сказать, оратора, решено было начать новую эру: отрешение короля или, как они называли, главы исполнительной власти, собрание национального конвента, устройство чрезвычайной комиссии, составление нового министерства, назначение воспитателя дофину и содержание королевской семьи. Королю был указан Люксембургский дворец, где он был поставлен под охрану граждан и закона и стал пленником нации; вскоре его с семьей перевели в Тампль, одну из государственных тюрем. Душой нового правления был министр юстиции Дантон, человек тридцати двух лет, чувствовавший свою силу «народного министра». То была Франция, в которой даже предводители «друзей свободы 1789» не находили себе места. 20 августа Лафайет, опасаясь за свою личную безопасность, так как его армия была тоже поколеблена, покинул войска с двадцатью, не более, офицерами, преданными ему. Австрийские передовые отряды приняли их, т. е. заарестовали, и с ним случилось то, что бывает с политическими беглецами, которые имеют несчастье обратиться к великодушию Габсбургов: как военнопленный он был привезен в Ольмюц.

Законодательное собрание не имело теперь значения и не могло справиться с восстанием в Париже. Учрежденный собранием «охранительный комитет» начал преследование неблагонадежных людей, остальное все было в распоряжении общественного совета парижской коммуны и комитетов 48 частей города. То были аристократы новых дней и новая привилегированная каста, в последующих событиях бывшая самой экзальтированной частью парижского населения и тех, кто бывал их владыками и рабами попеременно. Такими сделались Дантон и Робеспьер.

Персонификация Франции (Марианна), сидящая на троне перед гильотиной. Гравюра, 1793–1794 гг.

Вскоре они подавили идеалистов и ораторов жиронды. С 17 августа существовал революционный трибунал, чрезвычайное судилище, куда судьи избирались, можно себе представить, какими способами. Ужасная машина для казни, гильотина, была уже в действии; это вполне современное революционное изобретение врача Гильотена, бывшего члена первого собрания, который однажды, при веселом настроении палаты, представил преимущества своей человеколюбивой машины, говоря: «В одно мгновение и без боли, je vous fais sauter la tete».

В природе такой толпы есть свойство отжить, перебеситься или продолжать неистовствовать; но остановить себя сама она не может. Пролетариат, всплывший во Франции всюду, жил в постоянном упоении. Предводители находились под страхом роялистской реакции, и этот страх усилился, когда начаты были военные действия. 23 августа брауншвейгские войска заняли Лонгви, а 2 сентября Вердён. Между тем предстояли выборы в Конвент. Самый даровитый и проницательный из всех, власть имевших, Дантон, очень хорошо понимал, что выборы должны произойти под влиянием общего увлечения и для благоприятного, по его понятиям, исхода не надо было дать толпе время образумиться. Средство было ему известно: не опасение, а ужас должен был влиять на выборы. Судя по последствиям, часто приписывают дальновидные мысли и планы стоящим у руля; обыкновенно же они действуют, как и тут, по впечатлениям и побуждениям, навязанным последними событиями. «Надо нагнать страху роялистам», – мысль, с которой Дантон явился в собрание 28 августа. Он объявил, что народ должен массою наброситься на нападающего неприятеля. «Для этого, – продолжал он, – нужно обеспечить себя от домашних врагов». Он не сказал, как это сделать, но, говоря о страхе, который надо нагнать на роялистов, он сделал недвусмысленное движение и соответственно ему приступил к страшным приготовлениям, без ненависти к личностям, но и без малейшего движения человеческого чувства, настолько хладнокровно, насколько позволяло революционное исступление.

Советник или кто-то из комиссаров спасения отечества был уполномочен делать в Париже и департаментах обыски оружия в домах; всех подозрительных обезоруживать или забирать, распуская всякого рода страшные и нелепые слухи, дабы сильнее разжечь дико блуждавшее воображение. Говорили о заговоре заключенных в связи с движением и планами враждебного лагеря; напрасно большинство жирондистов противилось в собрании чему-то ужасному, что готовилось, но не было ясно видимо. Так наступило 2 сентября 1792 года, ужаснейший между всеми ужасными днями революции, ужаснее самой Варфоломеевской ночи или другого подобного же кровавого дня в истории человечества.

Между тем, как Дантон неопределенными выражениями говорил собранию, что смелость спасет Францию – три раза повторил он это слово – начата была уже «работа», т. е. избиение сидевших в тюрьмах. Набат, выстрелы, тревога, запирание застав оповещали всех посвященных в это дело о том, что должно было произойти, и запугивали всех; там и тут собиралась национальная гвардия, но, оставаясь без начальника и без дальнейших распоряжений, опять расходилась. Несколько непокорных священников, которых вели в ратушу, были настигнуты и убиты теми, кто тогда назывался народом. К полудню товарищество убийц отправилось в тюрьмы, переполненные подозреваемыми, в Лафорс, Консьержери, в Бисетр, в Аббатство, в Шателэ, в Сальпетриеру, и началась резня, продолжавшаяся три дня и три ночи. Как насмешкой был допрос жертвы, а по предписанию достаточно было удостоверить личность поименованного в тюремном списке. После этого судьи передавали их убийцам, которые их же тотчас убивали во дворе; палачи одного класса отпускали часто жертву другого класса, судьи – убийц и наоборот; время от времени им приносили за счет общинного совета вино и еду, так как всякий работник достоин своей платы.

К чему останавливаться на этих неистовствах! Достаточно повторить слова одного из этих кровопийц, Росиньоля, который пережил все эти события и впоследствии хвастал тем, что умертвил в эти ужасные дни 68 священников. В некоторых местах заключения, как, например, в тюрьме Лафорс, произошла отчаянная схватка между убийцами и их жертвами. Весь город был в ужасе. Благомыслящие люди тщетно сопротивлялись, спорили и выражали громко свое негодование. 3 сентября, когда убийства не прекращались, стало, конечно, проявляться повсюду общее неудовольствие, но все слишком давно свыклись с господством меньшинства. Не было руководителя, все было разъединено, обессилено. Законодательное собрание выказало всю свою беспомощность; оно с начала своего существования привыкло прикрывать громкими словами всякое бесстыдное нарушение прав, всякий явный проступок. Его депутаты ничего не достигали; если иногда они спасали некоторые жертвы, то это было благодаря какой-либо случайности. Так, говорят, что Дантон появлялся иногда в местах этих ужасных убийств, чтобы спасти кого-нибудь; тогда как Робеспьер с удовольствием разыскивал в списках осужденных имена своих врагов. А врагов у него было немало, так как он считал врагом всякого, кто задел чем-либо его безграничное самолюбие.

Тюрьма Тампль, где была заключена королевская семья, охранялась стражей с трехцветной кокардой. Совет общественного управления города Парижа требовал, чтобы департаменты следовали примеру столицы и письменно объявил: «Осведомившись, что толпы варваров двинулись на Францию, парижская коммуна спешит известить своих братьев во всех департаментах, что часть диких злоумышленников народа, заключенных в тюрьмы, умерщвлена». Часть «сентябристов» двинулась из Парижа, чтобы распространить террор далее. Действительно, около Версаля они встретили поезд арестованных и тотчас всех казнили. Пример этих убийств толпой нашел не многих подражателей в департаментах, хотя анархия везде господствовала и сволочь клубов везде подчиняла себе под страхом смерти и грабежа умеренные власти, учреждения, возникшие согласно постановлениям 1791 года, следовательно, тоже уже революционные.

При таких обстоятельствах подготовлялись выборы в конвент и окончило свое существование законодательное собрание. Новейшие и основательные исследователи, из среды самих французов, рассеяли сияние славы, которым окружили людей, управлявших этим собранием, поколения, поздно воспользовавшиеся плодами великого переворота. Теперь исчез даже самый упорный и ложный из предрассудков, который восхвалял смелость их в отношении иностранных государств и ставил им в заслугу печальный исход нападения на Францию первой коалиции.

Эта кампания была проиграна еще до своего начала. Прежде чем война началась, союзные государства рассорились из-за уплаты военных расходов. В июле новый римский император встретился с прусским королем в Майнце. Министры сошлись, чтобы определить предстоящие вознаграждения. Пруссии присудили польские области; за Австрией утвердили знаменитый баварско-бельгийский обмен; но австрийцы признали дележ неравным и потребовали, чтобы король, в придачу к баварским землям, отдал еще свои франконские владения. Тогда Пруссия с негодованием прекратила дальнейшие переговоры. При таком положении военный союз не мог выполнить даже очень немудреную задачу свою по отношению совершенно расстроенной французской армии.

Французской северной армией, в 60 000 человек, после удаления Лафайета, командовал Дюмурье (18 августа). Несколько дней спустя пали крепости Лонгви, Верден и союзников отделял от Парижа только Аргоннский лес, который впоследствии высокопарно называли Фермопилами Франции. Если бы нападающие своевременно заняли эти Фермопилы, успех похода был бы обеспечен. Но герцог Брауншвейгский не любил быстрые и смелые военные действия, и Дюмурье раньше его занял эти проходы. Франция не была, однако же, спасена этим. 13 сентября смелый и искусный генерал Клерфэ занял один из пяти проходов, Круа-о-буа, после чего невозможно было удерживать долее главную позицию французов при Гранпрэ. Смелое нападение принесло бы неисчислимые выгоды. Хороший полководец, каким мы теперь привыкли его себе воображать, должен был смело двинуться на Париж по дороге, открытой ему с очищением Гранпрэ. У герцога едва насчитывалось 40 000 человек. У противников его было 60 000 человек; но его войско состояло из опытных, хорошо обученных солдат, а у противников его была нестройная и ненадежная толпа.

Прусский король, который лично находился при своем войске, хотел, вопреки правилам методического ведения войны, дать сражение при Вальми, и казалось, 20 сентября сражение должно было состояться. Сражение началось канонадою; французские войска дрогнули, удар в штыки обещал полную победу, и прусские войска построились уже в колонны к атаке; но герцог не дал приказания к нападению. «Мы не будем сражаться здесь», – сказал он, и таким образом решительно начавшееся сражение превратилось в пустое дело, которое называют канонадою при Вальми. Французы зато могли быть очень довольны этим днем. Их юное войско не бежало и, по крайней мере, избегло опасного искушения. С этих пор наступила полная приостановка военных действий. Причиной того были частью искусный обман Дюмурье и частью известия, полученные в прусской главной квартире о намерениях России относительно Польши. Действительно, чего добивалась здесь Пруссия? Если бы она даже спасла короля в Париже и вновь водворила его там – кто отблагодарит ее за это? Зима приближалась; войска, не ободренные новой радостной победой, пали духом; отступление было решено и началось 1 октября. Утешались тем, что не неприятель, а природа, погода, время года вынуждали поступить так; при этом неприятеля обманули, продолжая переговоры с Дюмурье, пока безопасное отступление не было вполне обеспечено. Гёте, который участвовал в этом походе, рассказывает, что единственной добычей войны была свежевыбеленная амуниция солдат, для которой белила даром доставила меловая почва Шампаньи. Великий стихотворец, который, подобно большинству высокообразованных людей нашей нации того времени, на происходившие события смотрел с философско-объективной точки, сказал немногим офицерам, которые никак не могли примириться с потерей возможной победы при Вальми, следующие знаменательные слова: «Сегодня началась здесь новая эпоха в истории мира, и вы можете сказать, что вы присутствовали при этом». Несомненно, разложение старинного европейского государственного строя и отказ от победы на поле сражения в этот день дали возможность революции в том же году начать наступательные действия, а это предвещало полный переворот в ходе европейских дел.

Революционные войска в трех местах перешли границу еще в последние месяцы 1792 года. 24 сентября Монтескиу напал на Савойю. Дюмурье в октябре месяце вступил в Бельгию с 80 000 солдат. В его лагере не было недостатка в волонтерах; 6 ноября он выиграл сражение при Жемаппе, в Генегау; это была первая решительная победа в открытом поле, сделанная войсками нового состава, которые воодушевляли себя только что сочиненным революционным гимном, Марсельезой. 14 ноября он вступил в Брюссель.

Битва при Жемаппе, 1792 г. Гравюра Рейнье Винкелеса по картине Жака Франсуа Жозефа Свебаха, 1801 г.

События на Верхнем Рейне еще раз выказали жажду побед новой эры и глубокое ничтожество старого государственного устройства. Бывший маркиз Кюстин вступил еще в сентябре месяце с частью французской армии в Пфальц, занял Шпейер и Вормс и угрожал даже Майнцу, хотя войны с этим государством объявлено не было. Старый курфюрст, духовенство, дворянство поспешно обратились в бегство и подорвали этим добрые намерения остальных жителей. Против ничтожных войск Кюстина можно было отстоять крепость, несмотря на плохое состояние укреплений и недостаток орудий; недоставало только решительной воли, которая приняла бы руководство защитой, и таким образом, 21 октября 1792 года заключен был трактат, по которому Майнц передан французам. Несколько дней спустя отсюда осадили Франкфурт и сожгли его.

Эта воинственная политика, провозгласившая себя первоначально проповедницей великих идей революции, свободы, равенства и проч., оказалась на некоторое время возможной благодаря печальному ведению войны коалицией, в корне несостоятельной и лживой; но политика эта не доставила населению Франции (по крайней мере лучшей и большей части его, измученной новым деспотизмом якобинцев) того облегчения, которого ожидали от этой войны.

Конвент собрался 21 сентября. Выборы, в которых мог участвовать всякий, достигший 21 года, исключая лакеев, не вполне соответствовали ожиданиям радикалов. Большинство осталось за умеренными жирондистами. Умеренность их была относительная. Жирондисты были отуманены новым дурманом народной власти и думали так же мало об исполнении закона, как и радикалы. Они были такие же якобинцы, рабы тщеславия и фразеры. К тому же, на горе свое и страны, совершенно неспособны были удержать случайно попавшую в их руки власть и воспользоваться ею для водворения прочного порядка и для распространения своего влияния.

Первым их делом, по предложению Колло д’Эрбуа, было уничтожение королевского сана. Сделали это, не долго рассуждая, не слишком вникая в обстоятельства. «История общеизвестных преступлений Людовика XVI представляет довольно убедительную причину для этого», – сказал один из жирондистов. Действительно, удалось выставить этого добродушнейшего из людей каким-то чудовищем. При этом случае епископ Грегуар, о котором сохранилось впоследствии воспоминание как о человеке добродушном и любимом, сказал: «Короли в нравственном мире то же, что чудовище в мире физическом». Усиленные изъявления ненависти к королевской власти, искренние или только для виду, были тогда в моде. Жирондисты скоро испытали, что мода эта была опасна не только для одного короля.

Они сделали попытку ввести во Франции хотя бы некоторый порядок и остановить повсеместные грабежи и убийства. Составленный ими отряд конвента должен был охранять их во время совещательной и законодательной деятельности от вооруженной черни города Парижа. Отвращение партии к бешеным (enrages) проявилось явно. 25-го отвратительный Марат в первый раз появился на трибуне и со свойственной ему дерзостью объявил, вынув из кармана пистолет, что он тут же размозжит себе голову, ежели обвинение против него будет принято. На него только поглядели с презрением и перешли к очередным делам. Негодовали особенно на ужасы 2 и 3 сентября. Настаивали на расследовании, и не нужно было особенного ораторства, чтобы доказать, как сентябрьские безобразия позорят благородное дело свободы. Робеспьера и Дантона бранили, а они, со своей стороны, выказали большую ловкость, ускорив процесс короля.

Жирондисты не менее других были против королевства. Они гордились своими республиканскими убеждениями, призывали тени Брута, Сцеволы и тех древних героев, с которыми знакомили их трагическая сцена и легкое чтение. Явился случай выказать искренность своих республиканских убеждений. Попробуй они противиться суду над королем, постарайся спасти его, было бы легко выставить их перед возбужденной, в эту минуту полновластной, толпой якобинцев, как врагов свободы, сообщников тирана. Опасение такого обвинения было побудительной причиной к процессу короля, чудовищному с юридической точки зрения, совершенно неосновательному в международных отношениях и первостепенному по безумству в политическом отношении. Первое нападение на короля пошло от жирондистов. Один из них, некто Валазе, дерзко обратился к несчастному узнику, со свойственной тому времени ужасающей и смешной горячностью. «Лживый человек этот – на что не был он способен! – Чудовище!» Не трудно было вывести заключение, что Людовика надо судить – Людовика Капета, как называла его толпа. Из основ общественного договора вытекало: народу возможно все, даже месть над безоружным; «а всему миру будет великий пример!» Так 3 декабря говорил Робеспьер. У него хватило честности и логики настолько, чтобы сказать: «Здесь нет процесса, нет судей, а дело идет о мерах для общественного блага, о деле народной предусмотрительности». Он предполагал осуждение без суда, политическое убийство. «Его следует судить в силу революции!» – «Судить короля как гражданина, – послышались слова Сен-Жюста, – самое слово это приведет в изумление холодное потомство». Решают, что судить будет конвент и избирают комиссию из 21 члена. Жиронда чувствует, что петля на шее ее начинает затягиваться. По их мнению, следует о приговоре конвента спросить народное мнение всеобщим голосованием. 10-го делал доклад Роберт Лендэ, а другой жирондист, Барбару, читал на следующий день доклад «О преступлениях и предательствах» последнего короля французов. Тогда вытребовали короля из тюрьмы, где с начала октября он терпел оскорбления. О положении его дает понятие донос одного советника общины на другого, за то, что тот, следуя роялистским наклонностям своим, снял шляпу перед королем. Предстояло решить, как принять обвиняемого? Эту часть позорной комедии разрешило веское слово мясника Лежандра: «Испугайте его гробовым молчанием».

Председательствовал Бертран Барер, самый мерзкий из подонков, выброшенных революцией. Уроженец Прованса и тогда еще жирондист, он всегда шел за господствующей партией. Позднее – сыщик, чиновник на жалованье у Наполеона и наемный шпион нескольких дворов. Окончил он свою позорную жизнь в 1841 году, 86 лет.

Людовик вошел – вся внешность его показывала, как с ним обходились. «Людовик, садитесь», – сказал достойный гражданин, начавший свою карьеру пламенным роялистом. Людовик XVI был не Карл I, так же как это общество не имело ничего общего с пуританами 1648 года. Он вел себя достойно, говорил дельно, и это собрание французов не могло удержаться от трогательного волнения. Обвинительный акт, ложно составленный, был бы ничтожен и перед другим судилищем, Людовику легко было бы доказать его несостоятельность: до конституции он был властитель неограниченный, т. е. и не ответственный; при конституции ответственны были министры; принимая обвинительный акт, надо было к нему применить амнистию 1791 года. Жиронда настояла на его праве иметь защитника. Король назвал двух известных адвокатов; один из них, Троншэ, как «республиканец» отклонил опасное, но и несомненно почетное поручение – имя его достойно стать в потомстве среди тех, которые в 1870 году, наперекор совету французских генералов, подавали голоса против капитуляции Седана и Меца. Старик Мальзерб, министр первых времен царствования Людовика, вызвался быть адвокатом короля вместе с Троншэ. Явилось много людей, бескорыстно предлагавших свои услуги королю – единственное отрадное явление во всей цепи этих печальных и ужасных событий. Они взяли в помощники молодого человека де Сэзэ и в 14 дней просмотрели 167 весьма объемистых актов. Главную защитительную речь 26 декабря говорил де Сэзэ. Один раз услышало правду это зависимое во всех отношениях собрание. Услыхали правдивые, серьезные доводы разума и права там, где теперь господствовали ложь и пустые разглагольствования. Потрясающее впечатление произвело окончание речи, где де Сэзэ сказал как бы надгробное слово несчастному королю: «Людовик вступил на престол в 20 лет; в 20 лет на троне он подавал пример благородной нравственности; ни преступной слабости, ни безнравственной страсти. Народ желал освобождения от подати – он уничтожил ее; народ желал уничтожения крепостного права – он уничтожил его в своих владениях; народ желал свободы – он дал ее! И от имени этого самого народа требуют теперь… Граждане, я не кончаю, я замолкаю перед историей. Подумайте, она будет судить ваш приговор, а ее суд – суд столетий». Последовали прения; ясно выступил раскол в секте якобинцев; Робеспьер шел против Верньо. Спорили о том, следует ли выносить приговор по решению народа, appel au peuple. Жирондисты требовали этого, надеясь спасти этим жизнь королю; у них недоставало смелости ответить на вопрос о виновности – не виновен. В этом случае последовательнее и в своем роде честнее были члены левой – члены «Горы», как их называли по скамьям, которые они занимали в палате. «Обращение к народу привело бы к перевороту в республике, – сказал Робеспьер, – втерлись бы умеренные, фёльанты, аристократы». Действительно, народное голосование обнаружило бы настроение истинного большинства французского народа. В самом Париже ясно было обращение к республике, потому сюда потребовали марсельскую толпу, состоявшую из сброда, прошлое которого делало их пригодными на все. Все были под страхом сентябрьских ужасов, которые могли возобновиться ежеминутно, и под этим давлением началось голосование в палате 14 января 1793 года. На первый вопрос о виновности Людовика «в заговоре против свободы народа» последовал почти единогласный утвердительный ответ: «виновен». Из 683 только 13 человек отказались от голосования, под предлогом неимения полномочий; другие соглашались на голосование как законодатели, но не как судьи. Перешли к другому вопросу: подвергали приговор палаты утверждению народного голосования? Жиронда сделала попытку спасти короля, но единогласия среди нее не было: Барер и Сиэйс перешли к сильнейшим.

От имени последовательных говорил приверженец Робеспьера, Сен-Жюст, черствый фанатик, хотя по годам молодой человек. «Судить короля как гражданина! Как удивится равнодушное потомство такому выражению! Быть королем уже есть преступление и захват. Обратиться к народу, – продолжал он очень откровенно, – равносильно восстановлению трона; из спасения тирана выйдет возобновление тирании». Вопрос об оправдании отвергли большинством 423 против 292 голосов. 16-го подняли третий вопрос – о каре. Партия распределила своих агентов с обычным искусством, и когда поставили вопрос о числе голосов, необходимых для смертного приговора, жирондисты потерпели поражение. Известный своим мужеством депутат Ланжюине, поставивший себе задачей спасти короля, требовал большинства в три четверти голосов, но порешили на простом большинстве. Голосование началось в 10 часов вечера, при слабом освещении зала, продолжалось всю ночь и весь следующий день, так как из 721 депутата, подавая голос, многие говорили речи, кто дельные, а кто и вздор. Посланцы клубов, того народа, который давно терроризировал собрание, следили и теперь за голосованием. Они сидели в своей трибуне, пили и курили. Сцена была ужасная и недостойная. Один за другим депутаты подавали голоса, некоторые обращали на себя особенное внимание. «По обязанности и убеждению – за смерть», – раздался знакомый голос гражданина Филиппа Эгалите, ci-devant герцога Орлеанского, который нашел в конвенте надежное убежище и мог продолжать тут свою позорную жизнь. Голос его возбудил чувство негодования даже в этом обществе. Послышался между прочими и резкий голос Сиэйса: «Смерть!»

Казнь Людовика XVI. Гравюра, XIX в.

Оказалось, что из 721 голоса 361 – за смерть; 72 – за смерть с отсрочкой исполнения приговора; 286 – за заключение в тюрьме или изгнание до подписания мирного договора, то есть с перевесом в один голос король был осужден.

Верньо, оратор жиронды, должен был объявить результат голосования: смертный приговор. Последнее голосование 20 января кончилось в 5 часов утра: 380 голосов против 310 решили казнить Капета немедленно. Убийство, не дерзнувшее коснуться своей жертвы 5 октября 1789 года и 10 августа 1792 года, совершалось теперь при посредстве палача и аппарата всенародной позорной казни.

Коллекция военной формы Винхейзена. Франция, 1794–1795 гг.

Произошло это 21 января, утром в 10 часов, на площади Революции, бывшей площади Людовика XV. Мы не будем останавливаться на сценах прощания, приготовлениях к последнему шествию, скажем только, ввиду лживых рассказов якобинских историков наших дней, что сам палач свидетельствовал о твердости, выказанной Людовиком в его последние минуты. Гражданин Самсон полагал, что Людовик черпал силу в своей религии, что и было справедливо. Так называемые судьи его показали остаток человечности, допустив к нему священника для духовного подкрепления, и коммуна разрешила даже отслужить мессу. Ему не была дана сильная энергия, мужественная решимость, последовательность действий, уменье овладеть революционным волнением, погубившим его. Самая чистая и искренняя вера не могла сделать из слабого и кроткого сильного и мужественного человека, какой в эти времена нужен был у власти. Вера эта могла дать и дала ему другую силу – пострадать с достоинством христианина и, следовательно, короля.

Французы, передавая происшествия тех дней, в разговоре или в историческом рассказе, с особенной любовью останавливаются на военных событиях того времени. В военном лагере господствовал совершенно иной дух, чем в общественном собрании и в партии, управлявшей городами и общинами. Истинный честный французский патриотизм увлек множество людей среднего сословия волонтерами на границу; эти лица искренне верили и увлекались идеями свободы, равенства и возрождения Франции, которую в то же время оскверняли тысячами преступлений. Благородное честолюбие возгоралось среди людей талантливых и образованных. Теперь была открыта дорога мужеству и другим военным добродетелям. До сих пор во Франции военное поприще было доступно только аристократам, привилегированным и знатным лицам. Смелость, с которой употребляли где нужно, все силы страны, их употребляли не желая: частые наборы, к счастью Франции, вызывали не просто слепое восстание толпы, не levee en masse – поднялась молодежь, способная к военному делу.

В то время, как в других частях управления царствовал наглый произвол и обман, военная часть была в руках Лазаря-Николая Карно, знатока дела, честного, трудящегося человека. Ему было тогда 40 лет. Против этих войск, в которых были, первоначально, все недостатки, но вскоре и все достоинства молодости, стояли войска старого закала. Пылкому честолюбию, страстному увлечению новыми началами мирового устройства, возбужденному до глубины чувства любви к отечеству и, несмотря на свое минутное разъединение, единству народа, противостояла безжизненная военная методика, малодушные предрассудки, а более всего разъединенность, взаимное недоверие коалиции, в которой не было общности интересов.

Мы проследили военные действия до конца 1793 года. Поход 1794 года начался при обстоятельствах, мало благоприятных для коалиции. Англия была единственным государством, не допускавшим мысли о примирении. Ее премьера, министра Питта, террористы признали за подобие дьявола. Декрет конвента от 7 августа 1793 года провозгласил, что Питт враг человечества; другое бессовестное извращение повелений, изданное под влиянием деклараций Барера, запрещало отдавать помещение всякому англичанину и ганноверцу. Повеление это, само собой понятно, никем не исполнялось. Интересы Англии не страдали от войны; правительство ее могло указать даже на успехи. Остров Сен-Доминго – главнейшая колония Франции в Вест-Индии была как бы утрачена для нее. Декретом законодательного собрания, сентября 1791 года, были объявлены права белых над краснокожими и неграми. Жители, пользуясь благоприятным случаем, соединились с неграми-рабами, постарались сорвать цепи своего рабства и требовали равноправности, что было в духе тех дней.

Революция закинула на этот остров двух комиссаров Марата, с 6000 человек, которые перенесли туда безумные идеи своего учителя; они сделались предводителями негров в преследовании негодяев-аристократов, как они выражались. За этим следовало страшное возмущение негров в Туссен-Лувертюре, избравших своим предводителем своего же чернокожего. Освобождение негров в колониях Франции не имело того влияния, которого желал конвент, так как острова Англии остались спокойными. Англичане, высадившись на острове Доминго, завладели им и другими Вест-Индскими островами в течение 1794 года. Пондишери, в Ост-Индии, попал тоже в их руки. В том же году борьба на острове Корсике обратилась в пользу английской партии и англичан, высадившихся на острове в феврале; а в мае 1794 года в морском сражении при Кессанте, у берегов Бретани, адмирал Хове одержал победу над французским начальником Виларе-Жойёзом. Такие победы дали министерству Питта, большинством голосов, средства к энергичному продолжению войны.

Из этих средств 4 600 000 фунтов выдано было заимообразно Австрии, продолжавшей усердно войну. Ввиду внутренних, довольно затруднительных обстоятельств, было ясно, что Пруссия не могла продолжать войну. Средства ее были исчерпаны, а министр Австрии Тугут, коварно и враждебно относившийся к Пруссии, делал затруднения в выдаче ей субсидий; тогда король отозвал войска и своего генерала Мёллендорфа и хотел оставить только 200 000 человек союзного войска. Англия своевременно остановила это своим вмешательством. В Гааге 19 апреля 1794 года между Англией и Голландией, с одной стороны, и Пруссией, с другой, был заключен международный договор, обязывавший прусскую армию помогать морским державам в тех пунктах, где потребуют обстоятельства или где им будет указано. В этих переговорах прошло много времени, и оказалось, что Англия требовала похода прусских войск в Нидерланды, что заставило Пруссию призадуматься, по причинам, которые мы узнаем вскоре.

Французы располагали действительно хорошо обученными солдатами и немалым числом талантливых военачальников. Между тем коалиция не имела успеха ни на Рейне, ни в Бельгии, и видны были признаки ее военного расстройства. В Бельгии в низших чинах, под начальством Пишегрю, служили люди, впоследствии получившие громкую известность: Суам, Моро, Макдональд, Ренье. Во французской армии выработался навык к стремительным атакам, уменье командовать большими массами войск и направлять их быстро в данную минуту на известный пункт; союзное же войско со своими принцами, добросовестными рекогносцировками, осадой крепостей, с желанием удержать позиции, с правильными колоннами, которые должны аккуратно явиться в минуту, рассчитанную полководцем на бумаге, теряло все более и более почвы в сравнении с форсированными рекогносцировками и ожиданными стычками противников. После счастливой победы при Камбрэ следовала неудача при Туркуэне; кровавое сражение при Турнэ осталось без последствий, и 26 июня произошла битва при Флёрюсе, которую принц Кобургский прекратил, не предвидя победы, а потом очистил Бельгию. Крепости, завоеванные в предшествующие кампании, – Ландреси, Лекенуа, Валансьен, Конде – одна за другой вновь перешли в руки французов.

Еще менее лавров пожинали на Рейне, где разъединение и «зловредная дезорганизация», по выражению одного из генералов принца, были еще сильнее. 9 августа французы вступили в Трир. Пруссаки снова двинулись и одержали бесплодную победу еще в нескольких сражениях при Кайзерлаутерне, под начальством наследного принца Гогенлоэ; отступление на правый берег Рейна австрийцев, которыми командовал теперь генерал Клерфайт, вместо принца Кобургского, должно бы обессилить войну на Верхнем Рейне, если бы она не была парализована уже прежде.

После 6 октября французы осадили Кёльн, Бонн, Кобленц, а 4 ноября пал Мастрихт, так что в руках так называемых союзников остался на левом берегу Рейна только Майнц и Люксембург. Для полноты надо еще прибавить, что в том же месяце французы перешли границу, одержали победу над испанцами и в Верхней Италии над австрийцами.

Самым важным событием было решение императора Вильгельма II отправить бывшего посланника в Париже, графа Гольца, в Базель, чтобы заключить перемирие, а 1 декабря начались переговоры о мире.

На это решение события в Польше имели большое влияние и, сцеплением разных обстоятельств, давно уже отражались на войне во Франции.

В то время, как Франция, посреди потоков крови, возрождалась и обновлялась, затрагивая своими переворотами жизнь всей Западной Европы, на Востоке распалось королевство, которое уже никогда не могло воскреснуть. По поводу первого раздела Польши мы уже упоминали о внутреннем положении этого королевства; мы говорили уже о том крайнем неравновесии в отношении сословном, которое нарушало государственный строй, давая слишком большое значение знати и шляхте, при бессилии верховной власти (короля и сейма); мы указывали и на страшно угнетенное положение народа, утесняемого и шляхтой, и фанатизированным духовенством, не допускавшими в пределах Польского королевства никакой иной религии, кроме католицизма. Мы же упоминали и о кровавых смутах, которые вызывались утеснением «диссидентов» и которые почти вынудили русское и прусское правительства вступиться за своих единоверцев. Мы также видели, как это заступничество привело к деятельному вмешательству трех держав во внутренние дела Польши и к первому разделу, которым они старались обезопасить себя от беспокойного соседа. Но со времен этого первого раздела прошло уже 20 лет, а брожение умов в Польше не унималось. Страна являлась открытым поприщем для внутренней борьбы партий и для политической интриги соседних держав, которые, поневоле, зорко следили за всем происходившим в Польше, и Россия не без опасения замечала, что прусское влияние начинает приобретать все более и более значения в западной половине Польского королевства. С другой стороны, все польские патриоты только и мечтали, что о восстановлении Польши в границах 1772 года, и надеялись этого достигнуть путем существенных перемен во внутреннем строе Польши и привлечением западных держав к союзу против России, в которой поляки видели своего главного и наиболее опасного врага. К этому присоединилось и еще одно немаловажное обстоятельство – французская революция нигде не нашла себе такого сочувственного отклика, как в польской интеллигентной среде, уже издавна тесно связанной с Францией, а в последнее 20-летие еще более сблизившейся с нею при посредстве польской эмиграции во Францию.

Под весьма сильным влиянием революционных веяний партия польских патриотов, во главе которой стояли весьма влиятельные люди – Игнатий Потоцкий, Станислав Малаховский и Колонтай, – задумала произвести государственный переворот, целью которого были такие существенные перемены в конституции королевства, которые должны были в значительной степени ослабить влияние России на Польшу. Партия эта действовала так ловко и так единодушно, что переворот ей удался (3 мая 1791 г.), и король Станислав-Август вынужден был дать государству новую конституцию.

В этой новой конституции, несомненно, были некоторые весьма похвальные нововведения. Католическая Церковь признана государственной, но допускается свобода вероисповедания; свободный и легкий переход из одного сословия в другое; законодательная, исполнительная и судебная власть разделены: законодательная принадлежит сейму, разделенному на двое: сенат и земское депутатское собрание с королем; одобрение и утверждение короля необходимо для узаконения решения. Исполнительная власть принадлежит королю при ответственности министров и участии сейма; всеобщая воинская повинность являлась обязанностью всех граждан и королевское достоинство признавалось наследственным. Важным преимуществом новой конституции было то, что дела на сейме положено было решать не единогласно, как прежде, а большинством голосов. Два злоупотребления остались без изменения: дворянство не платило налогов, а крестьяне оставались крепостными.

Но в этой новой конституции 3 мая 1791 года был, главным образом, один пункт, крайне невыгодный для России: королевская власть признавалась не избирательной, а наследственной; а так как король Польский, Станислав-Август, был бездетен, то, по смерти его, польский престол должен был перейти к одному из немецких принцев и остаться в его роде. Таким образом, Польша, примкнув к владениям одного из германских государей, могла образовать сильное государство, а такое усиление Польши было уже, конечно, противно интересам России и для нее нежелательно. Ввиду этого Екатерина решилась не допускать введения новой конституции и приняла сторону той партии, которая была конституцией недовольна. Это было тем более удобно для Екатерины, что у нее теперь руки были развязаны для действий: война с Турцией (вторая и наиболее славная) была закончена выгодным миром в Яссах, война со Швецией – Верельским договором, и когда недовольные конституцией поляки, образовав в Тарговицах конфедерацию, обратились к России за помощью, Екатерина приказала двинуть в Литву и Польшу 100-тысячную армию (19–21 мая 1792 г.).

Тарговицкие конфедераты, ободренные помощью России, стали требовать от сейма отмены конституции, а король Станислав-Август, напуганный решительными действиями Екатерины, тотчас же поспешил перейти на сторону тарговицких конфедератов. Он даже лично приехал на сейм, собравшийся в Гродне для обсуждения новой конституции, уже подписанной им. Главным деятелем на сейме был Сиверс – тонкий дипломат, уполномоченный Екатерины в Польше. Опираясь на русскую армию, Сиверс затянул обсуждение конституции на сейме, а между тем вошел в сношения с Пруссией и дал ясно понять прусскому правительству, что Россия не допустит преобладания Пруссии в Польше и что Пруссия может рассчитывать на дальнейшие территориальные приобретения только в случае ее согласного и совместного действия с Россией, уже вступившей в вооруженную борьбу с партией новых руководителей Польского государства, которые вывели в поле 40 000 войска под начальством Иосифа Понятовского (племянника короля) и Тадеуша Костюшко, восторженного польского патриота, который уже и прежде, вместе с Вашингтоном и Лафайетом, сражался за независимость Соединенных Штатов в Америке.

Тогда Пруссия, сначала весьма доброжелательно относившаяся к новым веяниям в Польше и к конституции 3 мая, увидела, что ей ничего более не остается делать, как действовать заодно с Россией, и прусская армия, под командой генерала Меллендорфа, двинулась в Великую Польшу. Пруссаки заняли Данциг и Торн, чего не ожидали конфедераты. Они обратились к русскому посланнику с нотой, где жаловались на вторжение Пруссии. Посланник Сиверс и генерал Игельстром ничем их не удовлетворили. Они дали такой ответ, что вступление Пруссии совершилось с согласия государыни и потому тщетно конфедераты кричали в ответ на это, что теперь вся их надежда на великодушие Екатерины Великой.

Маршал принц Понятовский. Д'Апре Обри. Обри-Лекомт, 1813 г.

Тогда обе державы, подписавшие договор 23 января 1793 года, объявили свое решение: «не находя другого средства удержать распространяющийся якобинский дух, мы заблагорассудили ограничить права Речи Посполитой, для чего поляки должны собрать сейм». Ответом на это заявление был протест со всех сторон. Король даже рассердился и возмутился; он хотел отречься от престола, но императрица, обратившись к нему письменно, удержала его от этого шага. Вскоре после того, в марте 1793 года, в Гродне был обнародован манифест императрицы Екатерины, в котором было заявлено о необходимости второго раздела Польши для окончательного усмирения смут и для общей безопасности, которую Россия и Пруссия обязывались охранять соединенными силами.

Сейм собрался 17 июня 1793 года и вынужден был принять условия русской партии после многих бурных проявлений и резких выражений… «Лучше идти в Сибирь, чем подчиниться!» Но русский посланник Сиверс был властелином в стране – мягкий, вежливый, ласковый, приветливый в обращении – и благодаря ему был подписан 22 июля трактат с русскими. С Пруссией не очень-то спешили, несмотря на требование Бухгольца.

Карта Польши, разделенной между монархами, 1773 г. Иоганн Эсайас Нильсон по картине Ноэля Ле Мира, 1773 г.

Россия по этому трактату брала 4175 кв. миль и 3 миллиона душ. Число польских войск было ограничено 15 000, и король польский обязывался ни с кем не воевать и не вступать в союзы без согласия России; впредь до полного успокоения края русские войска должны были занимать Варшаву. К Пруссии отходило 1061 кв. миля с 3,5 миллиона человек. Торн и Данциг делались прусскими владениями; но зато и третья часть Прусского государства становилась славянским. Но на этом дело с Польшей не окончилось. Главные деятели конституции 3 мая – Игнатий Потоцкий, Колонтай и Тадеуш Костюшко – удалились из Польши за границу и оттуда продолжали руководить польскими тайными кружками, которые все еще мечтали о воссоздании прежней Польши.

24 ноября 1793 года закрыто было заседание сейма; но настроение было неспокойное, раздраженное, как это легко себе представить. В Литве и Польше одновременно образовался обширный заговор, и в марте 1794 года вспыхнуло новое восстание – первоначально в Кракове. Один из польских военачальников, Мадалинский отправился со своими тремя тысячами солдат в Краков, сделал воззвание к молодежи, а 24 марта 1794 года подоспел Костюшко и собралась Краковская конфедерация. «Перед лицом неба и всего человеческого рода», – такими словами начиналась их жалоба на стеснения прав и свободы, и тотчас же объявлено было восстановление конституции 1791 года. Решено было немедленно действовать. Первая удачная стычка Мадалинского с Тормасовым, стоившая русским 11 пушек и 1500 человек, всем вскружила голову. Мятеж вспыхнул и в Варшаве, и в Вильне. В двух последних городах восстание сопровождалось бессмысленным и жестоким кровопролитием: и тут, и там несколько тысяч русских военных, застигнутых восстанием врасплох, были в одну ночь изменнически перебиты. Сам генерал Игельстром едва избежал гибели. Тотчас после этого предательского поступка мятежники учредили в Варшаве временное правительство, Костюшко был избран диктатором, и Польша, со свойственным ей безумием, объявила разом войну и России, и Пруссии.

Портрет Тадеуша Костюшко. Гравюра В. Холла по картине А. Олещинского, XIX в.

Тогда Пруссия, не объявляя войны, выступила с 40-тысячной армией и пошла на Краков, одновременно с русским генералом Демидовым; превосходя громадным числом поляков, они при Равке отбросили Костюшко. Винявский, не сделав ни одного выстрела для защиты Кракова, изменнически сдал его 2000 пруссакам, не имевшим за собой даже подкрепления. Весть об измене Винявского произвела в Варшаве ужасное впечатление. Толпы бросились в тюрьмы, избивать «врагов отечества» – преимущественно дворян, преданных России. Костюшко сдерживал неистовства толпы, уговаривал, старался всеми средствами успокоить и поднять дух народа; обнадеживал вооруженной помощью Франции; утешал даже возможностью заступничества со стороны Австрии. Надежда на расположение Австрии, однако же, обманула, так как эта держава, не участвовавшая во втором разделе, уже вела переговоры с Россией. Борьба сосредоточилась около Варшавы; Костюшко собрал тут 22 000 человек, Пруссия и Россия – 66 000 человек не очень-то дружного войска, которое стояло у города. Осада и приступ не удались; восстания в городах, принадлежавших Пруссии: Серадзь, Познань, Калиш, Гнездо, отвлекали силы пруссаков, и усмирение восстания велось довольно вяло.

Но Екатерина, в своем положении решительницы судеб Польши, знала, что предпринять: она послала в Польшу Суворова, своего самого решительного и великого военного гения, с которым мы уже знакомы по его блистательным победам в Турции. Быстро собрав армию, этот энергичный полководец явился в Крупчицах на Буге и после ожесточенной битвы положил там 10 000 поляков; Костюшко выехал из Варшавы в направлении вверх по Висле и встретил в 10 милях оттуда генерала Ферзена, прежде чем Суворов успел соединиться с ним при Мацпиовицах (10 октября 1794 г). По числу войск перевес был на стороне русских, так как польское подкрепление, на которое рассчитывали, не подошло. Конница была расстроена сильным огнем русских, и пехота не выдержала их натиска. Костюшко старался остановить бегущих и думал снова собрать их и двинуть в бой; три лошади были под ним убиты, наконец он пал тяжелораненый и попался в руки казакам Денисова. В Варшаве и на другом берегу Вислы, в Праге, собрались все, кто хотел еще драться – 20 000 солдат и ополчение.

Обе армии русских соединились, двинулись к городу, и на 4 ноября назначен был штурм Праги (предместья Варшавы). В 5 часов утра пущена была сигнальная ракета, и в 9 часов, после отчаянного сопротивления, русские овладели Прагой. По ту сторону, в Варшаве, нельзя было мечтать о долгой обороне. На следующее утро посланы были депутаты от городского магистрата к Суворову и просили о безопасности людей и имуществ. Суворов, обладая верным взглядом и мягким сердцем, прибавил от себя: «И забвения всего происшедшего». Он обещал амнистию и сдержал свое обещание, что еще дороже.

Конец Польши – Finis Poloniae – напоминает известный рассказ о том, как Костюшко, тяжелораненый, падая с лошади, воскликнул с горем: «Настал конец Польши, ее третий раздел – раздел ее остатков!» Король Станислав подписал свой отказ от престола 25 августа и получил пенсию в 200 000 дукатов. Костюшко остался в плену, а толпа беглецов пошла по всей Европе разносить семена ненависти, принесшие впоследствии плоды.

Третий раздел Польши был постановлен между Австрией, Россией и Пруссией 3 января 1795 года. Пруссия присоединилась к нему 19 октября, после долгих пререканий, а 24 октября 1795 года в Петербурге он был окончательно подписан. Львиная доля досталась России – 2000 квадратных миль и город Вильна; Австрия получила очень плодородный кусок и город Краков – 834 кв. мили; а Пруссия – 1000 кв. миль и город Варшаву.

Раздел Польши, 1795 г. Карикатура Исаака Крукшанка из коллекции Д.А. Ровинского, 1884–1890 гг.

Одновременно с этим условием был подписан тайный договор в Петербурге; то был оборонительный и наступательный союз Австрии и России, явно враждебных Пруссии; если Пруссия нападет на какое-нибудь из союзных государств, то другая держава поможет не только согласно договору, но всей силой страны, как против общего врага. Известна ли была прусским министрам эта тайна, насколько они ее узнали и как быстро постигли – все это можно только предугадать, что императрица Екатерина намерена втягивать немецкие государства в войну с Франциею, не желая их допустить до вмешательства в дела Востока. Ввиду всего этого продолжение войны делалось бессмысленным для Пруссии, противным ее собственным выгодам. Само государство усиленно требовало мира, который и был заключен в Базеле 15 апреля 1795 года, между королем прусским, представителем которого был граф Гарденберг, и Французской республикой, научившейся опять вежливому обращению и дипломатическим приемам в сношениях вместо якобинских тирад. Пруссия, как отдельное государство и как государство европейское, отказывалась от продолжения войны. В соответствии с пятым параграфом этого условия прусские владения на левом берегу Рейна остались заняты французами, и окончательно соглашение по этому вопросу отложено до имперского мира. В тайном пункте, оставшемся тайным очень недолго, Пруссия обеспечила себе вознаграждение на случай, если Франция останется владетельницей на Рейне по условию общеевропейского мира.

Вышеупомянутым договором Германия отдала левый берег Рейна; Пруссии ставят в вину то, что она допустила занятие берега; виноваты столько же те государства, которые довели до такой необходимости; в этом случае упрекали это немецкое неустановившееся государство в том, что было ошибкой всего народа и отпадавшей от него габсбургской Австрии, умевшей всегда оправдывать свои ошибки необходимостью своих разносторонних интересов. Король медлил слишком долго, он даже противился необходимости заключить договор с республиканцами. Он желал, чтобы чаша эта прошла мимо него; когда он ясно увидел, какую паутину сплели его союзники, он решился не испить чашу. 17 мая составлен был конвент, по которому подробно установлена была демаркационная линия от Эмса до Франкфурта-на-Майне, а землям, лежащим за этой линией, также Пфальцу и Франконии, обеспечен нейтралитет. Такой же мир был заключен и братом короля, великим герцогом Тосканским; затем 23 июля мир с Испанией, тоже в Базеле: Франция возвращала Испании занятые ею владения, а последняя уступала свои владения на острове Сан-Доминго. В августе присоединился ландграф Гессенский; Швеция тоже признала республику, и посланник ее был уже на пути. Французскую республику готовы были принять в число европейских держав.

Реакция против терроризма продолжала усиливаться, о чем мы уже говорили. В Париже реакция не имела кровавого характера, но в департаментах пало несколько террористов жертвами справедливого гнева и мщения реакции. Так, весной 1795 года, 95 заключенных убиты в Лионе, ville afranchie якобинцев. Преступлениями радикализма у многих вызвано было желание такого же радикального поворота или возврата к былому, носившему роялистский оттенок. Некоторые эмигранты возвратились в Париж, немало их поселилось в департаментах, а граф д’Артуа, находившийся тогда в Эдинбурге, с обычными надеждами изгнанников, затевал вторжение. Предводители Вандеи и Шуаны, в Бретани, подчинялись республике лишь условно, а поддержать попытку вторжения обещала Англия. По собственному стремлению и по вдохновению эмигрантов, поднялась Вандея под предводительством Шаретта, шуаны – с мельником Жоржем Кадудалем во главе. В то время умер сын Людовика XVI, и граф Прованский, ближайший наследник бессмертной короны, принял имя Людовика XVII. 30 священников и 6000 эмигрантов сели на английские корабли; 28 июня высадился десант на полуострове Квиберон, на берегу Бретани. 16 июля следовал второй транспорт людей; зачинщики этого предприятия не скрывали в своих воззваниях и памфлетах, что теперь настало время наказания всех подстрекателей революционного духа, причисляя сюда и приверженцев конституции.

Их военная прозорливость была не меньше политической; против них выступил один из самых талантливых молодых людей, Гош; к сожалению, его деятельность скоро прекратилась. По рождению он происходил из низших слоев общества и был годом моложе Бонапарта. Он отбросил наступавших к Пентьеврскому форту, который занимает середину узкого полуострова. Пока главный корпус «синих» наступал спереди, замолкли внезапно пушки за ними; оказалось, что смелая республиканская толпа обошла эмигрантов и заняла форт. Эмигранты были оттиснуты к морю на глазах у английского флота; высланы были спасательные лодки; но многие попались в плен, многие спаслись личными связями, как, например, благодаря человеколюбию самого Гоша, однако же убитых было около 600 человек. Английскому министру трудно было оправдать себя перед парламентом в деле, совершенно проигранном и необдуманном с начала до конца. На свое оправдание, выраженное совершенно в английском духе, что ни одна капля английской крови не пролита, он получил знаменитое возражение оратора от оппозиции Шеридана: «Не кровь пролита, но английская честь пострадала».

Между тем поднялись шуаны в Бретани, под предводительством Шаретта, а из Портсмута вышла 21 августа новая экспедиция. На этот раз очень знатный человек, принц королевского дома, граф д’Артуа, должен был – или хотел – пожертвовать своей драгоценной жизнью. Со светлыми надеждами на будущее вооружились при этом известии крестьяне и собрались к Шаретту. Но явился адъютант принца с известием, что monsieur отложил высадку на берег до более благоприятного времени; он передал Шаретту почетную саблю с надписью: «Я никогда не отступаю». Придворные боялись, что принц не может вести войну достойно своему положению и что было бы неприлично принцу участвовать в простой войне шуанов. Это известие было для Шаретта равносильно смертному приговору; только в том случае дело его могло иметь успех, если бы принц королевского дома Франции стал во главе движения. Те, которые занимались шуанским восстанием, думая делать добро, сложили свои головы за это дело; 29 марта 1795 года Шаретт был расстрелян, а граф д’Артуа спокойно вернулся в Англию.

В Париже собралось постепенно немалое число эмигрантов; они держали себя вдали и прятались. Враждебность к конвенту выказывалась, напротив, явно; с его именем соединена была пролитая кровь, хотя большинство конвента само находилось под страхом террора, который действовал будто бы именем его декретов, когда производил свои оргии.

Те секции, из которых удалились приверженцы террора перед грозой, нависшей над ними, настаивали на принятии законных мер против орудий террора, действия которых вопияли о мщении. Некоторые отделы просили об очищении конвента, как не раз уже очищали его во время террора; со всех сторон подавали жалобы на комиссаров конвента или партий, правящих его именем, посланных в департаменты, по обычаю революции, с неограниченными правами. Конвент мог опасаться, что это течение унесет драгоценные приобретения, добытые шестью бурными, только что пережитыми годами; они ускорили труды по составлению конституции и льстили себя надеждой, что она положит конец революции. Такие умные люди, как Сиэйс, Дону, Буасси д’Англас, заседали в комиссии для написания конституции и не верили себе, что пережили такие ужасные дни. Буасси д’Англас представил свой доклад 23 июня, в котором он резко осуждал понятия и попытки последних лет. В августе была утверждена конвентом новая конституция и озаглавлена «Конституция директории или года III», и 23 сентября объявлена во всеобщее сведение.

Конституция вышла очень умеренная и, в противоположность прежней, 1791 года, казалась слишком консервативной; для нее воспользовались опытами последних лет, приобретенными такой дорогой ценой. К правам человека было прибавлено объяснение обязанностей гражданина; законодательная власть была доверена, не так, как в 1791 году, двум палатам, составлявшим вместе законодательный корпус: совет старейших 250 человек не моложе 40 лет, и совет пятисот не моложе тридцати лет; как для избирателей, так и для избираемых требовался тот же ценз. Первые выборы избирали депутатов, корпорацию избирателей; затем исполнительная власть принадлежала 5 директорам, которых предлагал совет пятисот, представляя имена 50 человек, из которых совет старейших выбирал пять человек; одна треть судей выбывала ежегодно, из директоров – один член, и заменялись тотчас по выборам; таким образом эти корпорации возобновлялись понемногу, в силу очень консервативного принципа – ради избавления страны от волнения при общих выборах.

Директория назначала министров и других государственных чиновников. Общинные чиновники избирались первоначальными избирателями, департаментские чиновники выборными, судьи тоже были выборные; так что по новой конституции не были лишены удовольствия беспрерывных выборов. Невозвратившиеся эмигранты считались изгнанными из Франции; их имущество делалось народным достоянием и закреплялось за покупателем. Объявлена была свобода слова и печати. Религиозные обеты, клубы и коллективные прошения запрещались; свобода вероисповедания признавалась, но правительство не вмешивалось и не оплачивало духовенство, к какому бы исповеданию оно ни принадлежало; само правительство не имело религии, как выражаются теперь. Кроме теории умеренности, конвент постиг еще многое. По настроению граждан в настоящую минуту можно было с уверенностью сказать, что если предоставить полную свободу выборам, то большинство будет роялистов, и что из тех, кто составляет теперь конвент, очень немногие будут выбраны в новое законодательное собрание; привязанность к республике была только в армии.

Мы помним то нелепое самоотречение национального собрания, по которому, во вред себе, оно не дозволило допускать к избранию своих членов. Совершенно иное определение давал конвент 5 и 13 фруктидора (22 и 30 августа) в своих двух дополнительных статьях, по которым две трети конвента по праву были членами национального представительного собрания. Таким образом, предстояло избрать одну треть членов и устроить соответственные выборы – следовательно, неполные выборы, а только в случае происшедших недоразумений в выборе заполнять места членами конвента. Последнее было крайне деспотическим ограничением национальных прав, о которых так много говорили и разглагольствовали; очень смелое государственное злоупотребление, которое можно оправдывать до некоторой степени страхом сильной реакции и слишком крутым поворотом; законы эти возбудили большое недовольство. Разнесся слух, что конвент собирает армию около Парижа; отделы стали высказывать в Париже самые горькие истины, и отдел Лепелетье нашел средство составить из 48 отделов центральный комитет, вроде антиреволюционного: комиссию общественной безопасности. Конвент признал это изменой, но граждане не дали себя запугать, и в то же время продолжалось народное голосование в первоначальных собраниях: ими принята была и подписана конституция с ее дополнительными статьями. Конституция получила 900 000 одобрительных и 40 000 неодобрительных голосов; дополнительные статьи – 263 000 против 93 000: в этом числе были армия и флот.

Из этих данных ясно, что по опыту всех голосований и выборов последних лет, масса народонаселения не принимала в них участия и даже обвиняла собрание в подделке чисел. Следствием этого голосования было увеличение раздражения недовольных, и отделы в Париже приготавливались к борьбе, в сущности вовсе не желая ее. Конвент назначил 11 октября для окончания выборов. Самые ярые четыре парижских отдела открыли свои собрания уже 2-го, приготовились на следующий день к борьбе и издали разжигающее воззвание к народу.

Конвент отменил 4 октября закон о подозрительных и тем самым стер одно постыдное пятно истекшего года. Генералу Мену поручено было приготовиться к усмирению готовившегося мятежа; конвент выказывал нерешительность, давал себя обманывать в переговорах. Секции стояли в полном вооружении; но напасть на конвент у них не хватало смелости. 4 октября, 13 вендемьера III года, Баррас сменил Мену, оба не великие герои; но заслуга Барраса в том, что он вовремя вспомнил о молодом Наполеоне Бонапарте, офицере не без заслуг и в эту минуту без дела.

Вандемьерский мятеж (3–5 октября 1795 г.) – вооруженное восстание роялистов 13 вандемьера IV года республики в Париже против Национального конвента, подавленное правительством термидорианцев во главе с Баррасом при помощи генерала Бонапарта. Офорт Авраама Жирарде по картине Пьера Габриэля Берто, 1795 г.

Мы узнали его в первый раз при осаде Тулона; удальство, выказанное им, сделало неизвестного юношу минутной знаменитостью. Он был не француз родом, а из Аяччио на острове Корсика, где он родился 15 августа 1769 года, через год после того, как Франция купила у Генуэзской республики этот постоянно бунтовавший остров. Положение адвоката Карла Бонапарта было не блестящее; семья состояла из пяти сыновей и трех дочерей. Наполеон, второй из сыновей, поступил в военную школу в Бриене; выдержав довольно посредственно офицерский экзамен, он служил то на родном острове, то во Франции со своим полком, не выказывая никаких особенных подвигов и ничем не давая предугадать свое будущее величие. Живя в бедности, томимый тщеславием, он принял участие в самых рискованных предприятиях Корсики, что могло повредить навек его будущности во Франции. К счастью, он поступил в свой прежний полк Лафер; в 1793 году он сумел проявить себя при осаде Тулона и поправить свое положение; но вскоре в его службе произошла полная остановка. Не имея ничего в виду, кроме повышения, он присоединился к господствующей партии и до поры до времени стал якобинцем с якобинцами, за что и был уволен со службы (май 1795 г.).

Счастье представило ему случай пойти дальше. Однажды, находясь в числе праздных жителей, глядевших на унизительные сцены перед Тюильри 20 июня 1792 года, он сказал своему товарищу: «Suivons cette canaille», видя, что толпа отхлынула оттуда. Уже тогда явилась у него мысль добыть две пушки и исполнить свою обязанность солдата: быстро смести эту сволочь с площади. Настал час его торжества: ловким приемом овладел он утром артиллерийским парком национальной гвардии; хотя в секциях было 20 000 человек, но не было настолько мужества, чтобы напасть на шесть или восемь тысяч человек Бонапарта. Более надежных людей из предместий Сен-Антуан и Сен-Марсо, так называемых санкюлотов, не было тут, и только после полудня подоспели они с улицы Сент-Онорэ к Тюильри. Полагали, что конвент начнет переговоры, зная, что в его среде есть шаткие люди и даже тайные сторонники; между гражданами и солдатами шли разговоры о том, но несколько ружейных выстрелов, сделанных по команде Бонапарта или без нее, подали знак к битве. Бонапарт воспользовался артиллерией, и секции быстро отступили. Бегство их провожали холостыми зарядами; убитых не было, но отрезвляющий страх подействовал и ускорил восстановление спокойствия; к 6 утра у монастыря des filles St. Thomas подавлено было последнее сопротивление. Несколько сот человек было убитых, преимущественно со стороны отделов секции. Опасение, что конвент возобновит систему запугивания, было неосновательно, хотя несколько следующих дней партия горы держала себя очень грозно: даже Лежандр называл 13 вендемьера днем печали, и после амнистии, довольно обширной, национальное собрание разошлось.

В течение своей трехлетней деятельности собрание залило кровью всю Францию; находясь само в подчинении, оно должно было давать полномочия, пользуясь которыми, 300 000 якобинцев (и в их числе множество негодяев и преступников прежних правительств и обществ, воров, мошенников, бродяг) проливали кровь своих сограждан, а имения их прикарманивали. Насчитывают 15 414 декретов, выпущенных собранием; в числе их были несомненно прекрасные, создавшие прочное основание для будущего, но в общем они оказали неизгладимое влияние на характер народа, заметное еще теперь, спустя столько лет.

Марш непокорных. Карикатура по картине Луи-Леопольда Буайи, 1795 г.

По признанию сведущих французов, изучавших это время по достоверным источникам, все, чем они прежде отличались, исчезло: нравы огрубели, браки стали одной формальностью, заключались часто на одну неделю, что в легкомысленных кружках старого режима провозглашали как нравы Отаити (les moeurs d’Otaheiti). Жажда наживы не исчезла, а возбудилась в толпе, овладевшей имениями эмигрантов, духовенства и казненных. Народ дошел до невероятного и поражающего неряшества в одежде, отвратительной грязи в домах. Историки говорят, что реакция была слабая: только парижская молодежь требовала восстановления своих прав и присущих ей безумств вместо спартанского санкюлотизма.

Успокоившись несколько после ужасных впечатлений термидора, страстью тех дней сделались танцы. Зимой 1796 года в Париже было 644 публичных бала всякого рода, с платой за вход от пяти франков до двух су. Кладбище Сен-Сюльпис, двор кармелитского монастыря, где, говорят, видны были следы крови 2 сентября 1793 года, обращены были в танцевальные залы – такими страшными воспоминаниями шутило легкомыслие! Были bals de vicime, coiffure a la vicime, salut de 1’echafaud. Танцующий приглашал свою даму наклоном головы, изображая падающую с гильотины голову. Возвращаясь с бала в 2 часа ночи, эта веселящаяся молодежь встречала голодную и дрожащую от холода толпу, осаждавшую пекарни.

Случаи голодной смерти составляли ужасную противоположность с чисто болезненной веселостью. За заставами – беспрестанные грабежи; ни одна почтовая карета не могла проехать без вооруженной охраны. Замечательно много было сумасшедших, что вовсе не удивительно; но когда имеешь письменные источники под рукой и представишь себе эти страшные три года в Париже, Лионе и Нанте, то решительно не понимаешь, как люди могли все это вынести и что они могли натворить! «Все возможное происходило тогда, даже более того».