Начало - Утешение в смерти близких сердцу - Гермоген Добронравин - RutLib.com

По благословению

Архиепископа Брюссельского и Бельгийского

Симона

Нет… Что ни говорите сердцу, а ему сродно горевать о потере близких; как ни удерживайте слезы, а они невольно струятся ручьем над могилой, в которой сокрыт родственный, драгоценный нам прах. Правда, слезами не возвратить того, что взято могилой, но потому-то и слезы струятся ручьем, что возврата нет из могилы… Я лишился, например, друга, которого жизнью я жил, и мне ли не плакать, когда вспомню, что тут, в могиле, погребено все мое счастье, тут сокрылись лучшие мои радости, сладостнейшие надежды мои? Нем тот язык, который так сладко и утешительно делил со мною беседы и в часы радости, и в минуты скорби; замерло то дыхание, которое дышало одной ко мне любовью, и та нежная рука, которая так бережно хранила меня, с такой охотой и любовью благотворила мне везде, охладела для меня – навсегда… Как слезам не литься? Могу ли не плакать, когда представлю себе, что это чело, в котором действовал некогда ум с такой силой, послужит пищей червей; это сердце, столь радостно трепетавшее жизнью и любовью, сделается добычей тления? И бедный человек чего, чего не делает, к чему не прибегает, чтобы только облегчить сердечную скорбь? Но, увы! Все напрасно. Только в слезах, в одних почти слезах, находит для себя некоторую отраду, и только они, и почти они одни, несколько облегчают тяжесть его сердца, потому что с ними только капля по капле вытекает вся жгучесть душевной скорби, весь яд сердечной болезни… Слышит он отовсюду: «Не плачь, не будь малодушен». Но эти возгласы – не пластырь на раны, а часто наносят сердцу новые раны. – «Не будь малодушен». Но кто скажет, что Авраам был малодушен, а и он плакал, рыдал по жене своей Сарре, прожившей 127 лет (Быт. 23, 1, 2). Малодушен ли был Иосиф? А и он плакал об отце своем Иакове, и плакал не день, не два, а семьдесят дней (Быт. 50, 1–4). А послушайте, как горько рыдает он при вести о смерти сына своего Авессалома: Сыне мой, Авессаломе, сыне мой, сыне мой, Авессаломе: кто даст смерть мне вместо тебе? Аз вместо тебе, Авессаломе, сыне мой, сыне мой, сыне мой, Авессаломе (2 Цар. 18, 33). Нет, каждая могила достойного человека всегда орошается слезой горькой любви. И что говорить о людях, когда и Сам Спаситель над прахом друга Своего Лазаря возмутился духом и прослезился (Ин. 11, 33, 35)? Он плакал, Владыка живота и смерти, плакал в то время, когда пришел ко гробу друга Своего с той именно целью, чтобы воскресить его из мертвых… А нам, немощным людям, удержать слезы при разлуке с милым сердцу, нам остановить вздохи в сжатой от скорби груди – о, это невозможно, это противно нашей природе… Нет, дайте нам каменное сердце – и слез тогда у нас не будет – или не мешайте лить слезы!

Все это – правда. И я не могу, не смею осуждать ваши слезы; я даже готов смешать свои слезы с вашими: я хорошо понимаю, что идеже бо есть сокровище ваше, ту будет и сердце ваше (Мф. 6, 21); я знаю, по собственному опыту знаю, как тяжело, невыразимо тяжело поднять руку, чтобы бросить на прощанье горсть персти в могилу близкого, родного… «Плачу и рыдаю, егда помышляю смерть и вижду во гробех лежащую, по образу Божию созданную, нашу красоту безобразну, безславну, не имущую вида…»

Но как ни сродно нам плакать о близких к нам усопших, однако же эта скорбь наша должна иметь свою меру. Иное дело – язычники: они плачут, и плачут иногда безутешно, потому что не имеют упования. Но христианин – не язычник: ему и стыдно, и грешно плакать об умерших без всякой отрады и утешения.

Не хощу же вас, братие, не ведети о умерших, да не скорбите, якоже и прочий не имущие упования (1 Сол. 4, 13), – говорит апостол всем христианам. Да не скорбите… Что же может облегчить эту боль христианина? Где для него этот источник отрады и утешения? Рассмотрим причины, которые заставляют нас лить слезы над прахом близких, и Бог поможет нам найти для себя этот источник.

Итак, о чем мы плачем при разлуке с милым сердцу? Прежде и более всего о том, что он перестал жить с нами на этом свете.

Он перестал жить с нами на этом свете… Но посмотрите беспристрастно на жизнь нашу земную и рассудите, что она такое.

Давно премудрый сказал: Суета суетствий, всяческая суета. Кое изобилие человеку во всем труде его, им же трудится под солнцем? (Еккл. 1, 2–3). Кто ж это так невыгодно отозвался о здешней жизни? Уж не узник ли какой, который, сидя в душной темнице, не видит почти ничего, кроме тяжких цепей, раздирающих его тело? Такая жизнь кому приятна? И вот не он ли это оглашает своды темницы таким безотрадным воплем: суета сует, всяческая суета? Нет, не он. Так, может быть, богач, по непредвиденным обстоятельствам, ниспал в нищету, или бедняк, который при всех трудах и усилиях чуть не умирает от холода и голода?.. Нет, и не такой человек. Так видно, обманутый честолюбец, который всю жизнь свою посвящал тому, чтобы подняться в обществе на несколько ступеней выше, и, после бесполезных трудов и усилий, видит себя еще менее уважаемым, чем прежде, когда он стоял ниже, но действовал благороднее? О, нет, нет; и не такой человек. Кто же этот несчастный с таким мрачным взглядом на мир? Это – Соломон, это – царь, и какой царь! Чего ему недоставало для счастливой жизни? Мудрости ли? Но кто мудрее был того, кому известны были и состав земли, и действия стихий, и течение времени, и расположение звезд, и свойства животных, и помышления человеков… и елика суть скрыта и явна? (Прем. 7, 17–21). Богатства ли? Но кто мог быть богаче того, кому целый свет, и земля и море, приносили все лучшие сокровища, у кого было и золото, и серебро, и имения царей и стран? (Еккл. 2, 8). Славы ли или величия? Но какое имя было громче имени царя израильского, обладавшего миллионами подданных? Наслаждения ли благами жизни? Но вот что сам он говорит о себе: Все еже просиста очи мои, не отъях от них, и не возбраних сердцу моему от всякого веселия моего… (Еккл. 2, 10). Кому бы, казалось, могла прискучить такая счастливая, привольная жизнь; и, однако же, человек, которому суждено было обладать всеми благами земными и испытать все разнообразные наслаждения жизни, – человек этот, испытав все, сделал наконец такое заключение о жизни: Суета суетствий, всяческая суета! Кое изобилие человеку во всем труде его, им же трудится под солнцем? Или вот еще другой царь, святой Давид. Престол его сияет золотом, а он и среди блеска золота взывает: Изше сердце мое, яко забых снести хлеб мой… Зане пепел, яко хлеб ядях, и питие мое с плачем растворях (Пс. 101, 5,10). Царская диадема его сияет драгоценными каменьями, а из груди его, покрытой блеском славы и величия, исторгается вопль: Яко вода, излияхся, и разсыпашася вся кости моя: быстъ сердце мое яко воск таяй посреде чрева моего: изше, яко скудель, крепость моя (Пс. 21, 15–16). Дворец его из кедра и кипариса, но для грусти и туда открыты двери, – и вот из глубины богатых чертогов слышатся вздохи: Увы мне, яко пришелствие мое продолжися (Пс. 119, 5); Утрудихся воздыханием моим, измыю на всяку нощь ложе мое, слезами моими постелю мою омочу (Пс. 6, 7).

Так вздыхали о тяжести жизни и счастливейшие из людей; что же сказать о тех, которым досталось во всю жизнь свою нести тяжкий крест испытаний? Терпелив был Иеремия-пророк среди гонений и обид, которые испытывал он отовсюду как обличитель лжи и нечестия; а были однако же минуты, когда и этот терпеливый страдалец взывал: Горе мне, мати моя, векую мя родила еси мужа прительнаго и судимаго по всей земли!.. Векую оскорбляющий мя возмогают на мя? Язва моя тверда, откуда исцелюся? (Иер. 15, 10, 18). А Иов, этот дивный пример твердости и великодушия в несчастий? Невольно изумляешься, когда слышишь, как он благословляет Бога и в тот самый день, когда все стада его гибнут и все дети его кончают дни свои под развалинами дома… Какое несчастие и какое великодушие! Но для Иова как будто еще мало: вот покрывают его смрадные струпы от ног до главы; а тут является жена, подруга жизни, и учит его отчаянию; здесь являются его друзья как будто для того только, чтобы больше раздражать его… Боже мой, Боже мой! Сколько стрел в одну цель! Сколько бед на одну голову! И Иов однако же все благословляет Бога… Какая необычайная сила духа! Какое изумительное терпение! Но человек – не камень: были минуты, когда и эта адамантовая душа разбивалась от скорби; были минуты, когда и сам Иов, покрытый Струпами, сидя на гноище, горько взывал: Да погибнет день, в онъже родихся, и нощь оная, в нюже реша: се, мужеск пол… Почто бо во утробе [матери] неумрох? Из чрева же изшед, и абие не погибох? (Иов. 3, 3, 11). Ащеусну, глаголю: когда день? Егда же востану, паки: когда вечер? Исполнен же бываю болезней от вечера до утра (Иов. 7, 4).

Но к чему прислушиваться к воплям такой глубокой древности? Вот и мы живем и, взглянув беспристрастно на дни свои, не скажем ли в иной раз с тем же Иовом: не искушение ли житие человеку на земли..? (Иов. 7,1). Вот рождается человек, – и в то время, как мать не помнит скорби от радости, яко родися человек в мир (Ии. 16, 21), первый привет земле этого нового гостя земного – горький вопль бессилия, как будто пророческий укор ей за те огорчения, какие она готовит ему… Вот приближается он к смерти – и что опять? Тяжким стоном изнеможения прощается с землей, как будто укоряя ее за минувшие бедствия… А по началу и концу легко уже судить и о продолжении жизни. И кто этого не испытал? Ибо кто жил и не скорбел, кто жил и не проливал слез? Один теряет близких и любезных сердцу, у другого страдает честь и слава, у третьего много врагов и завистников, четвертый стонет от болезни, иной вздыхает от расстройства домашних обстоятельств, этот оплакивает бедность свою… И обойдите всю вселенную, но где вы найдете человека, который бы был счастлив вполне, во всех отношениях? Ищите дни, ищите ночи, а его нигде не найдете. Если бы и нашелся такой человек: что же? Самое опасение, чтобы со временем не изменились счастливые его обстоятельства, уже не есть ли для сердца его червь кровожадный? А страх смерти, которая рано или поздно, а непременно пресечет земное его счастье? А совесть, а внутренняя борьба со страстями?

Вот наша жизнь на земле! Здесь нет радости без скорби, нет счастья без бед. И это оттого, что земля не ад, где слышны только вопли отчаяния и скрежет зубов, но и не рай, где раздаются только клики радости и блаженства. Что же такое жизнь наша на земле? Теперь – это место изгнания, где и вся тварь с нами совоздыхает и сболезнует даже доныне (Рим. 8, 22). Оттого старайтесь, сколько сил есть, окружать себя одними радостями, а рано или поздно услышится голос: умножая умножу печали твоя и воздыхания твоя (Быт. 3, 16). Усиливайтесь говорить душе своей: «яждь, пий и веселися», а придет пора, и испытаются на деле слова Божии: проклята земля в делех твоих: в печалех снеси тую вся дни живота твоего (Быт. 3, 17). Сейте вокруг себя розы счастья, а наступит время, и появится подле вас терние колючее (Быт. 3, 18). Наслаждайтесь свежестью сил своих, любуйтесь цветущим здоровьем и, в лестной надежде, прилагайте в мечтах своих дни ко дням, годы к годам, а ударит час, и вы, обманутые сладкими мечтами, со скорбью услышите глас: в сию нощь душу твою истяжут от тебе (Лк. 12, 20), земля еси, и в землю отыдеши (Быт. 3, 19).

Что такое жизнь наша на земле? Это – училище, где мы воспитываемся для Неба. А одни ли только радости живут в училище – об этом знает каждый, кто только учился. Весело иногда бывает вспомнить о жизни школьной по выходе из училища, а всегда ли весело было то время, когда воспитывались? Заботы, труды, огорчения – кто не помнит вас? И кто, живя в училище, не думал и не мечтал: «Ах, скоро ль окончатся мои занятия, скоро ль выйду на свободу?» Что такое жизнь наша на земле? Это – поприще для беспрестанной войны со врагами, и с какими врагами? Один другого лютее и хитрее: то мир нас преследует с хитростью коварного друга или злобой свирепого врага, то плоть… похотствует на духа (Гал. 5, 17), то диавол, яко лев рыкая, ходит иский кого поглотити (1 Пет. 5, 8). А доколе идет война, дотоле не может быть мира.

Что такое жизнь наша на земле? Это путь в нашу родину, и какой путь? Есть и широкие, и гладкие пути; но не дай Бог вступить и идти этими путями: они опасны, они ведут в пагубу… Нет, не такой путь проложен для христианина от земли на небо; это – путь узкий, тернистый (Мф. 7,13–14), такой путь, на котором дебри за дебрями, горы за горами, камни за камнями, терны за тернами (Мф. 11, 12; Лк. 16, 16)… Тут не раз добрый путник вздохнет от сердца, не раз обольется кровью и слезами…

Что такое жизнь наша на земле? Это – море, и какое море? Не тихое и светлое, на которое иногда приятно смотреть и любоваться; нет, это море грозное и шумное, море, «воздвизаемое напастей бурею», на котором утлой ладье – нашей душе – непрестанно угрожают опасности, то от вихрей страстей, то от стремительных волн клеветы и нападений; и что было бы с нею, если бы у нее не было с собой кормила веры и якоря надежды?

Итак, вот что значит жизнь наша на земле! Рассудите же теперь беспристрастно, о чем мы так безутешно плачем при разлуке с близким нашему сердцу? О том, что он перестал жить на этом свете… А это что значит? То, что близкий к нам уже окончил все суеты мирские, оставил все беды и огорчения, которые для нас еще остаются; то, что этот странник уже миновал страну пришельствия, этот воспитанник уже окончил лета воспитания, этот воин Христов уже оставил поле брани, этот путник достиг уже родины, этот плаватель уже проплыл бурное море и вошел в тихую пристань… Что же значат после сего слезы наши, когда смерть мужу покой (Иов. 3, 23), и на все наши вопли и рыдания не ответствует ли он нам своим мирным молчанием: не плачитеся о мне, обаче себе плачите и чад ваших (Лк. 23,28)? Итак, над мертвым плачися: исчезе бо свет, но сладчае плачися над мертвым яко почил есть (Сир. 23, 9-10).

«Почил есть» от суеты, трудов, огорчений. Вот мысль, на которой останавливались, хоть не к благоплодному утешению, при разлуке с близкими многие язычники – люди, не имущие упования, люди, которые верили и верят, что мертвый не суть ведущий ничто же (Еккл. 9, 5), что самослучайно рождены есмы, и по сем будем якоже не бывьие… Угасшей (жизни) пепел будет тело, и дух наш разлиется, яко мягкий воздух и имя наше забвено будет во время и никто же воспомянет дел наших (Прем. Сол. 2,2,3,4). Так верят язычники и, по вере своей, весело празднуют на курганах родных и друзей. Благодарение Господу! Мы не язычники и тем с большим убеждением и усладой можем, взирая на смерть, как на конец всем бедствиям и горестям жизни, повторить то, что сказал Премудрый: Похвалих аз всех умерших, иже умроша уже, паче живых, иже живи суть доселе (Еккл. 4, 2), или то, что сказал апостол Христов: блажени мертвый умирающий о Господе отныне. Ей, глаголет Дух, да почиют от трудов своих (Апок. 14,13).

Но смерть не только есть конец нашей суетной жизни; она есть вместе и начало новой, несравненно лучшей жизни: смерть есть начало бессмертия, и вот новый для нас источник утешений при разлуке с близкими и родными, источник, из которого и Сам Спаситель почерпнул утешение для Марфы, оплакивавшей смерть брата своего Лазаря, когда сказал: Воскреснет брат твой (Ин. 11, 23).

Не место здесь подробно доказывать истину бессмертия нашей души и воскресения тела: какой христианин не исповедует священного догмата: «чаю воскресения мертвых»? Но мы только напомним здесь эту животворную и успокоительную истину: для человека, потерявшего кого-либо из близких сердцу, что может быть отраднее, как не убеждение, что человек, которого он оплакивает, не умер, а жив душой, и что будет время, когда он восстанет не только с душой, но и с телом? А эту истину, столь отрадную, каждый легко может видеть и в природе видимой, и в собственной душе, и в Слове Божием, и в истории.

Вот на небе солнце. Смотрите же: утром оно, как младенец, является на небе, в полдень оно сияет с полной силой, а вечером, как умирающий старец, заходит за землю. Но меркнет ли оно в то время, когда земля наша, простившись с ним, покрывается мраком ночным? О, нет: оно светит по-прежнему, только по другую сторону земли. Не ясный ли это образ того, что и душа наша, светильник нашего тела, не гаснет во мраке могилы, а горит, как и прежде, только на другой стороне – на небе? А вот и земля проповедует ту же отрадную истину. Она весной является во всей красоте, летом приносит плоды, осенью теряет силы, а зимой, будто саваном умершего, покрывается снегом. Но уничтожается ли внутренняя жизнь земли, когда поверхность ее мертвеет от холода? О, нет: для нее снова наступит весна, и тогда она снова явится во всей красоте, с новыми, свежими силами. Не образ ли это того, что и душа – эта жизненная сила человека – не гибнет, когда бренная оболочка ее мертвеет? Не образ ли это того, что и для умершего наступит некогда прекрасная весна воскресения, когда он не только с душой, но и с телом восстанет для новой жизни? Но что говорить о солнце, что о земле, когда и самые крины сельные, так небрежно нами попираемые, только на время теряют свое бытие, чтобы потом опять явиться в такой красоте, что и сам Соломон не одевался так, как каждый из них? Словом, в природе все умирает, и ничто не погибает: возможно ли же, чтобы только одна душа человеческая, для которой все земное создано, со смертью тела навсегда прекратила свое бытие? О, нет, нет! Всеблагий Бог единственно по благости Своей сотворил человека, украсив его Своим образом и подобием так, что человек только малым чим умален от Ангел (Пс. 8, 6): но – в чем бы отразилась благость Его, если бы человек прожил на земле пятьдесят, много сто лет, и то большей частью в борьбе с лишениями, скорбями, испытаниями, и потом со смертью потерял навсегда свое бытие? Бог премудр: что же? Для того ли только Он украсил нас Богоподобными совершенствами и даровал вся нам божественныя силы Его, яже к животу и благочестию (2 Пет. 1, 3), чтобы это прекрасное создание после нескольких десятков лет вдруг уничтожить? Бог правосуден: а на земле Его что такое? Часто и часто здесь «путь нечестивых спеется, праведницы же посекаются яко класы…» добродетель стонет от горя, порок ликует от радости… О, будет, несомненно будет время праведного суда и воздаяния, когда кийждо приимет, яже с телом содела, или блага, или зла! (2 Кор. 5, 10)… «Жив Бог, – жива душа моя!»

Эту отрадную истину с полной силой раскрывает Слово Божие и подтверждает история. Вот пророк Даниил говорит: Мнози от спящих в земней персти востанут, сии в жизнь вечную, а онии в укоризну и стыдение вечное (Дан. 12,2). Вот Исаия взывает: Воскреснут мертвии, и востанут, иже во гробех, и возрадуются, иже на земли (Ис. 26, 19). Вот Иов размышляет: Аще бо умрет человек, жив будет: скончав дни живота своего, потерплю, дондеже паки буду (Иов. 14, 14); вем бо, яко присносущен есть, иже имать искупитимя, и на земли воскресити кожу мою терпящую сия (Иов. 19, 25). А вот и дивное свидетельство пророка Иезекииля: ему суждено было даже видеть образ сего воскресения. Среди поля, усеянного сухими костями человеческими, он видел, как, по глаголу Божию, кости сии пришли в движение и стали совокупляться одна к другой, каждая к своему составу, как потом появились на них жилы и выросла плоть, как покрылись они кожей, потом вошел в них дух жизни, и они ожили и стали на ногах своих в великом множестве (Иез. 37, 1-10). Вслушайтесь еще раз в слова доблестной матери Маккавеев, нестрадавшей страшными мучениями своих сыновей-мучеников, в слова, сказанные ею последнему, самому младшему, своему сыну: Умоляю тебя, дитя мое… будь достойным братьев твоих и прими смерть, чтоб я, по милости [Божией], опять приобрела тебя с братиями твоими (2 Маккав. 7, 28–29). Итак, эта дивная мать, впоследствии, после мученической кончины семи сыновей своих, сама потерпевшая ту же кончину, только тем и утешалась, что по смерти своей опять будет неразлучно вместе со своими сыновьями-мучениками. Но эта утешительная истина, столь ясно открытая в Ветхом Завете, в полном уже свете является в Завете Новом. Ибо что может быть яснее слов апостола: Якоже бо о Адаме еси умирают, такожде и о Христе еси оживут (1 Кор. 15, 22); мертвии о Христе воскреснут первее: потом же мы, живущии оставшии, купно с ними восхищени будем на облацех в сретение Господне на воздусе (1 Сол. 4,16–17)? Или что может быть яснее слов Спасителя: Грядет час, и ныне есть, егда мертвый услышат глас Сына Божия, и услышавше оживут… и изыдут сотворшии благая в воскрешение живота, а сотворшии злая в воскресение суда (Ин. 5, 25, 29). Се же есть воля пославшего Мя, да всяк видяй Сына и веруяй в Него имать живот вечный, и воскрешу его Аз в последний день (Ин. 6,39 и проч.). Но подобных мест так много, и все они так ясны, что и перечислять их нет надобности. И кто же это говорит? Это Сын Божий, Которого слова и обетования так верны, что скорее прейдет небо и земля, нежели прейдет одна йота или одна черта из закона Его (Мф. 5, 18). Это Всемогущий Чудотворец, Который, во время земной жизни Своей, не только исцелял больных (Мф. 4,23; 15, 31), укрощал бури и ветры (Мф. 8, 26; Мк. 4, 39), изгонял бесов (Мф. 9, 33), но и воскрешал мертвых (Мк. 5, 41; Лк. 7, 14; Ин. 11, 43). Это величайший Пророк, Который, что ни предсказал (Мф. 20,18,19; 24,9; Мк. 13,12; Лк. 18, 31–32; 21,12; Ин. 15,20 и пр.), все то исполнилось в свое время со всей точностью и полнотой; можно ли после сего даже подумать, чтобы только это одно пророчество Его – пророчество о нашем воскресении – не исполнилось?

А если все еще не верно судится неверующими, яко Бог мертвыя возставляет (Деян. 26, 8), то пусть они спросят самих мертвецов, которые восстали из гробов своих. Вот перед ними юный сын сарептской вдовицы, воскрешенный пророком Илией (3 Цар. 17, 17–22), вот сын вдовы соманитянки, воскрешенный пророком Елисеем (4 Цар. 4, 32–36), вот юный сын вдовы наинской (Лк. 7, 14), вот дочь Наира (Мк. 5, 41), четверодневный Лазарь, уже смердевший (Ин. 11,43), воскрешенные Спасителем, вот Евтих, воскрешенный апостолом Павлом (Деян. 20, 9-12), девица Тавифа, восстающая по слову апостола Петра (Деян. 9,40–41): пусть спросят всех их, – и все они единогласно скажут: мы были мертвы, и вот, по глаголу Божию, мы ожили… А сколько гробов отверзлось, сколько умерших восстало, когда Спаситель, возопив гласом велиим, испусти фа!.. (Мф. 27, 50, 52–53). Сколько и по вознесении Иисуса Христа на небо, и по кончине святых апостолов было подобных явлений! Один еретик, во дни преподобного Макария, проповедовал, что воскресения мертвых не будет. Преподобный повел еретика на кладбище и здесь воззвал по имени к одному брату, недавно погребенному, и почивший тотчас же отозвался на зов святого, и, по открытии могилы, нашли его ожившим. В его же время одна вдова безутешно плакала по смерти мужа своего, который умер, не сказав, куда он положил чужие деньги, которые у нее требовали. Преподобный спросил мертвеца, куда он положил чужие деньги, – и мертвец, дав ответ, как живой, опять уснул сном смерти (Четьи-Минеи, 19 января). Вот еще что благочестивое предание рассказывает о святом Донате: одна вдова жаловалась ему на то, что заимодавец, которому муж ее, уже умерший, был должен и долг уже уплатил при жизни, только не взял от него расписки, не позволяет похоронить мужа, доказывая, будто долг им еще не уплачен. Святитель, коснувшийся мертвеца рукой, сказал: «Послушай», – и мертвый, открыв глаза, сказал: «Вот я, владыко». Святитель рассказал ему о заимодавце. Мертвый сел и, грозно взглянув на лжеца, сказал, когда и где он отдал ему долг; потом потребовал от него записку, разодрал ее и сказал: «Хорошо, что ты, праведный муж, разбудил меня на обличение грешника: вели же мне опять уснуть», – и, по слову святого, опять лег и почил (Четьи-Минеи, 30 апреля). Подобные сведения можно читать в жизни святого Севира пресвитера (там же, 27 июня), преподобного Патермуфия (там же, 9 июля), преподобных Марка и Феофила Печерских (там же, 29 декабря) и проч.

Итак, что же без меры плакать о разлуке с близкими и родными, видя, что тело их возвращается в землю, откуда оно взято, и там предается тлению? Пусть оно предается тлению, чтобы тленное сие облеклось в нетление, и мертвенное сие облеклось в безсмертие; пусть оно «сеется не в честь», чтобы восстало в силе; сеется тело душевное, чтобы восстало телом духовным (1 Кор. 15, 42–44, 53). Для нас, конечно, непонятно, как оно может воскреснуть, когда оно все превратилось в тление или даже стало пищей червей. Но спрашивали об этом еще апостола, и вот что он сказал на то: Безумие, ты еже сееши, не оживет, аще не умрет. И еже сееши, не тело будущее сееши, но голо зерно… Бог же дает ему тело, якоже восхощет, и коемуждо семени свое тело (1 Кор. 15, 36–38). А плачет ли земледелец, когда бросает зерно в землю и видит, то оно там предается гниению? Нет, он заплакал бы тогда, если бы зерно, брошенное им в землю, не сгнило, заплакал бы потому, что аще зерно пшенично над на земли, не умрет, то едино пребывает. Нет, он радуется, когда брошенное им зерно предается гниению, радуется потому, что знает: аще умрет оно, мног плод сотворит (Ин. 12, 24).

Зачем без меры плакать и о душе, когда она, по разлучении с телом, возвращается к Богу, Иже даде ее (Еккл. 12,7)? Худо ли ей у Бога? О, если и престолы царей земных окружают радость и блаженство, то чего недостает для счастья и блаженства подле Престола Царя Небесного? Какая страна счастливее той, где ни алчут, ни жаждут (Апок. 7, 16), где нет ни болезни, ни печали, ни воздыхания, а только жизнь бесконечная, жизнь, исполненная светлых радостей, высоких, чистых наслаждений? Что может быть лучше того града, который уготован так прекрасно, как невеста для мужа своего, где нет ни одной слезы, где не знают смерти, где не слышно ни плача, ни вопля, ни болезни (Апок. 21, 2, 4), а напротив, везде только радости, и радости столь прочные, что их отнять никто не может (Ин. 16,22), радости столь великие, что ихже око не виде, и ухо не слыша, и на сердце человеку не взыдоша, яжеуготова Бог любящим Его (1 Кор. 2, 9). Понятны после сего воззвания святого Давида: Коль возлюбленна селения твоя, Господи сил. Желает и скончавается душа моя во дворы Господни… Блажени живущии в дому Твоем (Пс. 83, 2–3, 5). Возжада душа моя к Богу крепкому, живому: когда прииду и явлюся лицу Божию? (Пс. 41, 3). Понятны воззвания апостола Павла: Окаянен аз человек: кто мя избавит от тела смерти сея? (Рим. 7, 24). Желание имый разрешится и со Христом быти (Флп. 1, 23).

Понятны слова и мужа апостольского, святого Игнатия Богоносца, осужденного на страдания: «Прекрасно мне закатиться от мира к Богу, чтобы в Нем мне воссиять… Пустите меня к чистому свету: явившись туда, я буду человеком Божиим» (Писания мужей апостольских в русском переводе священника Преображенского, с. 404, 407). Понятны та светлость лица, тот мирный, радостный взор, та сладкая, неземная улыбка, с которыми многие святые расставались со здешним миром. Весело было, например, преподобному Пафнутию Боровскому лежать на смертном одре и в ожидании блаженной кончины петь погребальные песни до той самой минуты, пока смерть не сомкнула уст его (Четьи-Минеи, 1 мая). Весело было Афанасию Афонскому сомкнуть глаза навеки с последними словами радости: «Слава Тебе, Боже, слава Тебе, Боже» (там же, 5 июля). Весело было преподобному Даниилу Столпнику приветствовать пришедших за ним пророков, апостолов, мучеников и других святых (там же, 11 декабря), и преподобному Нифонту зреть в минуту кончины не только всех небожителей, но и Самую Пречистую Матерь Божию (там же, 23 декабря). Весело было и преподобному Макарию Египетскому расстаться с жизнью в присутствии ангелов и сказать: «Господи! В руце Твои предаю дух мой» (там же, 19 января).

Как им было не радоваться? Кончились для них дни в юдоли печали и воздыханий и открывается обитель света и радости; кончилось время, наступает вечность; кончились подвиги и труды, предлежат венцы и награды; кончилась брань, наступает мир… (Замечательно: многие больные перед смертью, находясь в бессознательном или полубессознательном состоянии, торопливо собираются как будто куда-то в путь: то натягивают на себя одежду, стараясь как будто встать с постели и идти куда-то, то в бреду прямо просятся и рвутся куда-то домой.)

Но увы, увы! Только что блеснула светлая радость при взгляде на смерть праведников и при воображении небесных радостей, а бедное сердце опять стесняется скорбью, а горькие слезы опять струятся из глаз… О, если бы за гробом был только рай со своими радостями! Не о чем было бы плакать тогда, не о чем вздыхать. Но как не вздохнуть, как не выронить слезы при разлуке с близким, когда вспомнишь, что смерть грешника люта, что за гробом есть не только рай, но и ад со своими мучениями, есть место, где все темное, хоть и горит никогда несгораемый огонь для мучения грешников, где много слез, хоть они и не могут не только угасить, но и прохладить огня геенского, где слышны только вопли отчаяния да скрежет зубов? Что, если близкий мой там, где смерти ищут, как отрады, и не находят! (Апок. 9, 6). А мудрено ли это, когда в светлые обители Отца Небесного не имать… внити всяко скверно, и творяй мерзость и лжу, но токмо написанныя в книгах животных Агнца (Апок. 21, 27). А между тем никтоже чист от скверны, аще и един день житие его на земли (Иов. 14, 4–5). Мудрено ли это, когда там, на Страшном Суде, будут некоторые взывать: Господи, Господи, не в Твое ли имя пророчествовахом, и Твоим именем бесы изгонихом, и Твоим именем силы многи сотворихом, и, несмотря на то, услышат грозный ответ: Николиже знах вас: отыдите от Мене, делающии беззаконие, потому что не всяк глаголяй..: Господи, Господи, внидет в Царствие Небесное, но только творяй волю Отца Небеснаго (Мф. 7,22,23,21). Ах! Как не вздохнуть от сердца о судьбе родного, удалившегося туда, откуда никто не приходит с вестью, когда вспомнишь слова апостола: аще праведник едва спасется: нечестивый и грешный где явится? (1 Пет. 4, 18). Да, подобные мысли могут сильно возмутить душу при воспоминании об умерших близких сердцу. Сами даже апостолы, когда Господь сказал им: удобее есть велбуду сквозе иглины уши проити, неже богату в Царствие Божие внити, сами даже апостолы в недоумении спрашивали: кто убо может спасен быти? (Мф. 19, 24, 25). Но тут и ответ Господа, тут и отрада для сердца: у человек сие невозможно есть, у Бога же вся возможна (Мф. 19, 26).

Итак, да не смущают сердце наше и эти горькие мысли! Приведем на память неизреченное милосердие Божие, и дух наш успокоится; припомним некоторые черты из жизни усопшего, с которым мы расстаемся, и горесть наша усладится; поясним состояние, в каком находятся почившие от минуты смерти до минуты Страшного Суда Божия, и вздохи наши будут легче…

Кто измерит бездну милосердия Божия? Мы зли суще, и то умеем даяния блага даяти чадом наши (Мф. 7, 11): ибо есть ли между нами такой, который аще воспросит сын его хлеба, подал бы ему камень? Или аще рыбы просит, подал бы ему змею?.. (Мф. 7, 9-10). Что же сказать об Отце Небесном, Который весь – любы есть? (1 Ин. 4, 8). Какая любовь может быть горячее, как не любовь матери к своему детищу? Но любовь к нам Отца Небесного еще выше, еще пламеннее материнской любви. Еда забудет жена отроча свое, еже не помиловати исчадия чрева своего? Аще же и забудет сих жена, но аз не забуду тебе, глаголет Господь (Ис. 49, 15). Вот уже с лишком семь тысяч лет мир стоит, и семь тысяч лет от дня падения Адама до наших дней неумолкно гремит над землей один глас небесной любви: Не хощу смерти грешника умирающего, но еже обратитися ему от пути своего… и живи будете (Иез. 18,32). С судом праведным является Бог в раю, по падении Адама; но и в самом суде правды Его не сияет ли во всем величии небесная любовь? Он с любовью вопрошает Адама и жену его о причине падения, и тогда уже, когда ни тот, ни другая не хотели вполне сознать перед Ним своей вины, тогда уже только определяет им суд и наказание, и притом как? Это Нежный Отец, сквозь слезы, так сказать, умащающий раны любимым детям Своим; это Отец, Который шуйцею Своею бросает на землю проклятие, а десницей указывает уже на благословение (Быт. 3, 15). Гневен Бог в Содоме и Гоморре; но и здесь колькраты восхотех Он соврати чада Своя, якоже собирает кокош птенцы своя под криле, и не восхотесте (Мф. 23, 37). Небесная любовь соглашается пощадить город сначала для пятидесяти праведников, потом для сорока пяти, потом для тридцати, и наконец даже для десяти, – и когда уже и десяти праведников не нашлось в целом городе, только тогда уже Господь одожди на Содом и Гоморр жупел и огнь (Быт. 18, 26–32; 19, 24). Ниневия оскорбила Бога: правда Божия хочет наказать грешный город, а любовь Божия хочет помиловать и посылает к грешникам пророка Иону возвестить им, что через три дня Господь посетит Ниневию гневом Своим, если не покаются; но когда ниневитяне покаялись, тогда и Бог раскаяся о зле, ежеглаголаше сотворити им, и несотвори (Иона 3,10). Но кто исчислит все милости Божии к человеку грешнику? Законы, пророки, знамения и чудеса, явления природы: и грозные, и благодетельные – что такое, как не выражения любви Его к человеку? И нужно ли все это исчислять, когда все знают, что тако во возлюби Бог мир, яко и Сына Своего Единородного дал есть, да всяк веруяй в Онъ не погибнет, но имать живот вечный. Не посла бо Бог Сына Своего в мир, да судит мирови, но да спасется Им мир (Ин. 3, 16–17). И вся жизнь, все дела и слова Единородного Сына Божия суть непререкаемые доказательства бесконечной любви Его к роду человеческому. Прочитайте со вниманием притчу Его об одной из ста потерянной овце, или об одной из десяти потерянной драхме (Лк. 15, 4-10), или притчу о блудном сыне (Лк. 15, 11–32), и вы поймете, как дорог для Него человек, поймете, что точно не только душа, не только тело, но и самый волос на главе его в счету у Него (Лк. 12, 7). Вопросите смиренного мытаря, вопросите блудницу, омывшую ноги Спасителя миром и слезами, вопросите всех мытарей и грешников, с которыми Он делил и беседы, и пищу, и питие (Лк. 7, 37–38; 15, 1, 2), вопросите самарян, на которых апостолы хотели низвести огонь с неба, – и все они в один голос должны сказать: Он благий, пришел призвати не праведных, но грешныя в покаяние (Лк. 5, 32). А взойдите еще на Голгофу, и там уже не будет вам никакой нужды спрашивать о величии любви Сына Божия к грешнику… Тут Сам Он самым делом оправдывает слова свои: Больше сея любое никтоже имать, да кто душу свою положит за други своя (Ии. 15, 13). Тут каждая язва на теле Спасителя, каждая капля крови, каждый вздох, вылетевший из груди Его, – все, все говорит о бесконечной любви Его к грешнику… Больше сея любве никтоже имать, да кто душу свою положит за други своя… О, безмерная любовь Божия! Где ж други Твои, за которых Ты полагаешь душу Свою? Какие друзья окружают Тебя? Это ли друг Твой, который дает Тебе святотатственное лобзание? Это ли друзья Твои, которые осыпают Тебя заплеваниями, заушениями, ранами, осуждают на смерть, распинают на кресте? Это ли друзья Твои, на которых небо не может смотреть и закрывает ясные очи свои, которых земля не может держать и трепещет от тяжести грехов их? А Ты и за них, неизреченная Любовь, и за них взываешь со креста к Отцу Своему Небесному: Отче, отпусти им: не ведят бо что творят… (Лк. 23, 34). Кто же, повторяю, измерит бездну любви и милосердия Божия к человеку грешнику?

Итак, опустив в землю родного или близкого к нам, прольем о нем слезы, как о грешнике, но в то же время вверим его милосердию Божию, вспомнив, что и этот грешник дорог был для Господа, что и за него принесена умилостивительная Жертва на кресте, что и за него пролита на Голгофе Бесценная Кровь, и скажем с апостолом: Аще Бог по нас. Кто на ны, иже убо Своего Сына не пощаде, но за нас всех предал есть Его, како убо ней с Ним вся нам барствует? (Рим. 8,31–32).

Проливая слезы над прахом близкого к нам, припомним некоторые черты из жизни его. Он был грешник, но он веровал в Сына Божия, пролившего Кровь Свою для искупления мира, а веруяй в Онъ не будет осужден, и Бог послал в мир Сына Своего именно для того, да всяк веруяй в Онъ не погибнет, но имать живот вечный (Ин. 3, 16, 18; Мк. 16, 16). Был грешник, но сподобился Святого Таинства Крещения, а это Таинство – дверь в Царствие Божие (Ин. 3, 3–5).

Был грешник, но, может быть, всегда твердо исповедовал Имя Христово; может быть, не раз смеялись над ним, когда он, например, молился, издевались, когда посты соблюдал; ложно толковали о нем, когда он святые места посещал по чистому усердию благочестивого сердца, а он не переставал молиться и поститься, как бы не слыша никаких оскорблений, не видя никаких насмешек, – а таким обещана мзда… многа на небесех (Мф. 5,12).

Был грешник, но, может быть, в жизни своей не раз удавалось ему прощать ближних своих; а сказано: Аще бо отпущаете человеком согрешения их, отпустит и вам Отец ваш Небесный (Мф. 6, 14). Был грешник, но, может быть, не любил фарисейской гордости, а лобызал мытарево смирение, а иже убо смирится яко отроча… есть болий во Царствии Небеснем (Мф. 18, 4).

Был грешник, но, может быть, был незлобив и отличался боголюбезной кротостию, а кротцыи… наследят землю (Мф. 5, 5). Был грешник, но, может быть, был милостив к бедным, а милостивии… помиловани будут (Мф. 5, 7); может быть, любил принимать к себе странников, навещать и назидать узников, посещать больных, а таких первее всех призовет Господь в Царство Свое (Мф. 25, 34–36); и чаша воды, поданная вовремя жаждущему во Имя Христово, забыта у Него не будет (Мф. 10, 42). Был грешник, но, может быть, любил быть в мире со всеми, миротворить враждующих друг с другом, а такие миротворцы сынами Божиими нарекутся (Мф. 5, 9).

Был грешник, но, конечно, не раз в жизни каялся и каялся с сокрушенным сердцем о грехах своих, и не раз служитель алтаря молился о прощении грехов его и разрешал от них по данной ему власти: елика аще свяжете на земли, будут связана на небеш: и елика аще разрешите на земли, будут разрешена на небесех (Мф. 18, 18). О, невольно сердце забьется от радости, невольно взор увлажнится слезой умиления и благодарности, когда вспомнишь то преимущество христиан, по которому все грехи наши, если только они исповедуются с сокрушенным сердцем перед служителем алтаря Господня и разрешаются им, – изглаждаются и там навеки; и напротив, каждое доброе дело наше, каждая слеза молитвы, каждый вздох сокрушения, каждая добрая, благочестивая мысль – все это неизгладимо печатлеется в книге Судеб Божиих для нашего оправдания! Вот что для нас приобрели бесценные заслуги Христовы! Без этого – как ни обширна геенна, а и она, кажется, была бы тесна для всех… Был грешник, но, конечно, не раз в жизни со страхом и верой приступал к принятию Святых Таин Христовых; а ядый Мою Плоть, – сказал Спаситель, – и пияй Мою Кровь имать живот вечный (Ии. 6, 54).

Был грешник, но, может быть, в последний раз принес искреннее, чистосердечное покаяние во грехах, в последний раз с полной верой и несомненной надеждой приступить к Чаше Господней, в последний раз удостоиться принять святое елеопомазание – таинство, о котором святой апостол так выразился: аще грехи сотворил есть, отпустятся ему (Иак. 5,15). А как важны и дороги для нас последние минуты нашей жизни! Сам Господь обещал дать по пенязю и тем, которые придут не только в первый, но и в единодесятый час (Мф. 20, 9); обещал и обещание Свое оправдал самым делом, когда даже разбойнику, висевшему на кресте и от сердца сказавшему Ему: Помяни мя, Господи, егда приидеши во Царствии Твоем, – рек: Днесь со Мною будеши в рай (Лк. 23,42,43). Все это столько проливает в сердце отрады и утешения!

А посмотрите еще внимательнее на трогательный образ погребения, прислушайтесь к тем молитвам и песнопениям святой Церкви, с какими она провожает усопшего вашего в могилу… она возлагает на чело усопшего венец с изображением Иисуса Христа, Пречистой Его Матери и святого Иоанна Предтечи, и с надписанием трисвятой песни, как знак того, что тут, во гробе, почивает воин Христов, оставивший поприще подвигов с честью (Злат., бесед. 4 на поел, к Евр.) и за то предлежит ему венец правды по милосердию Божию, по ходатайству Пречистой Матери Божией и святого Иоанна Предтечи Христова (Воскр. Чтение, год V. Исх. послед, мир. людей, с. 394).

Она вокруг тела усопшего многократно совершает каждение фимиамом, как знак того, что душа усопшего, подобно фимиаму, восходит на небо и что молитвы Церкви о нем приятны для Бога (Новая Скриж. Ч. IV, гл. 20, § 4, с. 106).

Она оглашает гроб трисвятой песнью в знак того, что усопший, исповедавший Пресвятую Троицу, теперь переходит в царство духов, неумолкно воспевающих Богу трисвятую песнь (там же, § 6, с. 108).

Она возжигает вокруг гроба свечи, как знак торжества и светлой радости о том, что усопший брат наш возвращается к Неприступному Свету (Злат., беседа 4 на поел, к Евр.).

Она устами служителя своего читает разрешительную молитву, в которой просит у Господа усопшему отпущения всех грехов его, и влагает ее в руку ему, как знак того, что Церковь в мире с ним, влагает ту грамоту, которую с такой радостью святой благоверный великий князь Александр Невский, лежа во гробе бездыханный, взял, как живой, из рук архипастыря.

Она заповедует, чтобы во время литургии заупокойной стояла в храме чаша с пшеном вареным и подслащенным. Зачем это пшено? Для нашего утешения: оно говорит нам – как зерно, брошенное в землю, сгнивает и потом снова оживает, так и тело почившего после нетления снова восстанет. Зачем это подслащение? Опять для нашего утешения: оно говорит – что это тело некогда восстанет, и восстанет для лучшей и приятнейшей жизни, нежели какова жизнь настоящая (Нов. Скриж. Ч. IV, гл. 2, с. 128). Сколько же отрады и утешения проливает в сердце и сама Церковь святая, когда мы проливаем слезы, стоя у гроба!

Но не Церковь только, а и самое кладбище христиан православных немало дает нам утешения, скорбящий брат мой. Вот могила твоего близкого родного: ты видишь перед собой водруженный на нее крест, видишь Распятого на нем, видишь и Пречистые Руки Его, простертые на кресте, и верующее сердце твое скажет тебе: так вот Кто хранит родного моего в могиле! Это – Сам Христос Спаситель, Который Своею Пречистой Кровию омыл наши скверны греховные и Своею смертию попрал нашу смерть, да живот вечный обрящем… Так вот Кто обеими руками, распростертыми на кресте, благословляет моего родного в могиле и в то же время ходатайствует за него перед Отцом Своим Небесным!

Это – Тот, Кто в последние дни земной жизни Своей говорил в утешение апостолам: В дому Отца Моего обители многи суть… иду уготовати место вам: и аще уготовлю место вам, паки прииду и пойму вы к Себе, да, идеже есмь Аз, и вы будете (Ин. 14,2–3). Это – Тот, Кто в последние дни земной жизни Своей молился Отцу Своему Небесному: Отче праведный! Не о сих же (апостолах) молю токмо, но и о верующих словесе их ради в Мя… да любы, еюже Мя еси возлюбил, в них будет, и Аз в них (Ин. 17, 20, 26), а во время вознесения на небо воздвиг руце свои и благослови апостолов (Лк. 24, 50)… Апостолы поклонились Господу, благословившему их, и возвратились в Иерусалим с великой радостью. Поклонись и ты, скорбящий брат мой, пред Животворящим Крестом, осеняющим могилу твоего родного, и иди в дом твой с миром и утешением: под такой всемощной охраной не страшно, под таким всепрощающим благословением не тяжело лежать родному твоему в могиле.

Поясним теперь, сколько можем, то состояние, в каком находятся усопшие от минуты смерти до минуты Страшного Суда Божия.

Итак, что же бывает с душой после разлуки ее с телом? Об этом мог бы сказать Лазарь, или сын вдовы наинской, или дочь Иаира, воскрешенные Спасителем. Могли бы сказать и другие мертвецы, воззванные опять от смерти к жизни; мог бы, например, сказать преподобный Афанасий Печерский, на третий день восставший из гроба (Четьи-Минеи, 2 декабря); но из них никто, никто о том ничего не сказал. Сколько ни просили преподобного Афанасия открыть что-нибудь о жизни за гробом, он ничего не сказал, а заметил только: «Если я вам скажу, – вы не поверите мне и не послушаете меня. Кайтесь каждый день и молитесь… и больше не спрашивайте меня ни о чем… Простите меня», – заметил он и затворился в пещере, где и провел еще двенадцать лет.

Итак, нет нам вести оттуда: небо – высоко, оттуда не слышно; могила и близка, да молчалива. А как бы нам хотелось узнать что-нибудь о состоянии усопших, и как, может быть, и некоторые из них желали бы нам поведать о своей участи за гробом! Но пусть и мы хотим, пусть и они желают, но ни они передать нам, ни мы принять от них всех подробностей той жизни никак не можем, потому что мы живем под такими условиями, которые для них не существуют, каковы, например, время и место; а они живут под своими условиями, которые для нас непостижимы. Как вы объясните младенцу, едва умеющему различать шуйцу свою от десницы, как объясните ему, что такое, например, земля, что такое воздух и т. д.? Сколько ни объясняйте ему, он ничего не поймет, потому что все это пока выше его понятий, и вы сами, как ни хорошо знали бы то, что хотели бы сообщить ему, не в состоянии были бы высказать ему что-нибудь по его силам, ясно и вразумительно. Мы объясняем большей частью посредством примеров, сравнений и подобного. Но с чем вещественным сравнить духовное, с какими годами сравнить вечность? Вот почему, между прочим, усопшие ничего не могут сообщить нам о себе! Они не могут передать нам вразумительно для наших понятий, да и мы, если бы они стали передавать нам, не могли бы понять того, что бы они нам сообщали.

Вот почему и святой апостол Павел говорил о себе: Знаю человека во Христе, который… (в теле ли – не знаю, вне ли тела – не знаю: Бог знает)… восхищен был в рай и слышал неизреченные слова, которых человеку нельзя пересказать. Вот почему и Сам Христос сказал Никодиму: Если Я сказал вам о земном, и вы не верите, – как поверите, если Я буду говорить вам о небесном? (2 Кор. 12, 2, 4; Ин. 3,12).

Впрочем, как ни непостижимы для нас тайны жизни загробной, но то, что нужно нам знать, то открыто для нас. Вместо усопших говорит нам о них святая Церковь, говорят о них святые отцы и учители Церкви; а были даже случаи, когда и сами усопшие отверзали уста свои, чтобы высказать нечто живым о себе и о своей участи за гробом.

Итак, вот что говорит о жизни за гробом святая православная Церковь:

«Души, исшедшие от телес человеков, при смерти покаявшихся, но не сотворивших плодов, достойных покаяния, удержаны бывают на мытарствах». (Кам. веры о благоч. преставльш. Ч. 2, гл. 3). Но прежде последнего Суда ни праведные, ни грешные не получают совершенного воздаяния, хотя и не все души находятся в одинаковом состоянии и не в одно и то же место отсылаются (Правосл. исповед. Ч. I, отв. на вопр. 61); души умерших блаженствуют или мучатся по своим делам. Разлучившись с телами, они тотчас переходят или к радости, или к печали и скорби, впрочем, не чувствуют ни совершенного блаженства, ни совершенного мучения. Ибо совершенное блаженство или совершенное мучение каждый получит по общем воскресении, когда душа соединится с телом, в котором жила добродетельно или порочно (Поел. Воет. Патр, о Правосл. вере, чл. 18).

Вот что сказали о состоянии душ усопших ангелы преподобному Макарию Александрийскому: в продолжение двух дней по смерти тела душе позволяется вместе с находящимися при ней ангелами оставаться на земле, где хочет. Почему душа, любящая свое тело, скитается иногда около дома, в котором разлучилась с телом, иногда около гроба, в котором положено тело, и так проводит два дня, как птица, ища гнезда себе. А добродетельная душа посещает те места, в которых имела обыкновение творить правду. В третий день Спаситель повелевает вознести ее на небеса для поклонения Богу. Вот почему в третий день Церковь совершает приношение и молитву за нее.

После поклонения Богу повелевается от Него показать душе различные обители святых и красоту райскую. Душа все это рассматривает шесть дней, удивляясь и прославляя Создателя всего – Бога… Душа грешная, при виде наслаждений святых, начинает скорбеть и укорять себя за то, что она сама себя лишила такого блаженства. После сего она опять возносится ангелами на поклонение Богу. Вот почему Церковь воспоминает усопших в девятый день.

После вторичного поклонения Богу она, по повелению Божию, отводится в ад, чтобы видеть находящиеся там места мучения. По сим различным местам она носится тридцать дней, трепеща, чтобы и самой не подпасть осуждению на заключение в оных. В сороковой день она опять возносится на поклонение Богу, и тогда уже праведный Судия определяет ей соответственное делам ее место. Вот почему в сороковой день Церковь поминает усопших (Ангельское откровение о состоянии усопших).

Вот что сообщила о жизни загробной ученику преподобного Василия Нового, Григорию, преподобная Феодора, явившись ему по смерти своей в сонном видении: душа, разлучившись с телом, смотрит на него, как человек смотрит на сброшенную с себя одежду; потом она проходит различные мытарства, на которых истязуются различные грехи ее; таких мытарств число простирается до двадцати, по числу главных родов греха (Четьи-Минеи, 26 марта). А святой Кирилл Александрийский подробно описывает мытарства, или такое состояние, в которое душа сряду по смерти тела вступает, и здесь задерживается и страдает, не зная, что с нею будет. Тот же святой отец подробно описывает и то живое участие, какое принимают в этом деле ангелы добрые и злые (Слово о исходе души припечатано к Следованной Псалтири).

Преподобный Зосима Соловецкий в десятый день после кончины своей явился ученику своему Даниилу и сказал, что он уже прошел мытарства и вошел в лик праведных (Четьи-Минеи, 17 апреля). А преподобная Афанасия явилась вскоре после кончины своей в сонном видении настоятельнице монастыря, где и она подвизалась, и объявила ей: «Знай, что после сорока дней я получу уготованное место от Бога» (Там же, 12 апреля).

Преподобный Антоний Великий, будучи не в духе, чувствовал себя как бы несомым по воздуху и видел, будто ангелы несли его по воздуху на небо, а демоны противились им, выдумывая на него различные клеветы; но когда их посрамили, – путь на небо сделался свободен, – и Антоний пришел тогда в естественное состояние (Там же, 17 января).

Преподобный Нифонт видел в духе, как души разлучаются с телами, как ангелы по воздуху несли душу праведную, как задерживали ее на пути силы темные, находившие в ней некоторые грехи; слышал, как ангелы спрашивали у Ангела Хранителя души, точно ли она сделала те грехи, в которых обвиняли ее духи злобные, и как ангел отвечал, что она точно сделала эти грехи, но омыла их слезами покаяния, и тогда ангелы изрекли следующие, отрадные для кающихся грешников слова: «Все грешники, исповедующие грехи свои со слезами, по милости Божией могут получить прощение, а без покаяния умерших судить будет Бог». Видел он также, с какой адской радостью нечистые духи влекли в геенну ожесточенного грешника, умершего без покаяния, и какими горькими при этом слезами обливался Ангел Хранитель (Четьи-Минеи, 23 декабря).

Вот еще слова отцов Церкви:

Св. Иринея: «Души умерших христиан пребывают в невидимом месте до всеобщего воскресения; по воскресении же тела приступят к созерцанию Лица Божия» (Lib. advers haeres. V. с. 31).

Св. Григория Богослова: «Всякая душа добрая и боголюбивая, как скоро, по разрешении от сопряженного с нею тела, освободится отселе, – приходит в состоянии чувствовать и созерцать ожидающее ее благо, а по очищении, или отложении (или еще не знаю, как и выразить) того, что ее омрачало, – услаждается чудным каким-то услаждением, веселится и радостно шествует к своему Владыке» (Надгробное слово его брату Кесарю).

Св. Афанасия Великого: «Самая радость, которую теперь ощущают души святых, есть наслаждение частное, как и печаль грешников есть наказание частное. И как, когда царь призывает друзей своих, чтобы разделить с ними трапезу, равно и осужденных, чтобы наказать их, званные на вечерю даже до часа вечери пребывают в радости перед домом царя, и осужденные, быв заключены в темнице, доколе не придет царь, предаются печали; так должно думать и о душах праведников и грешников, ныне переселившихся туда от нас» (Поел, к Антиох, отв. на вопр. 200, в «Христ. Чт.», 1842, ч. II, 224).

Св. Амвросия Медиоланского: «Пока ожидается исполнение времени, души (усопших) ожидают себе должного воздаяния. Одних ожидает наказание, других награда, и однако ж ни те не остаются без страдания, ни эти без наслаждения» (De bono mortis, cap. 10).

Если возьмем во внимание молитвы и песнопения святой Церкви, то также увидим в них подтверждение той мысли, что душа, тотчас по разлучении с телом, начинает проходить воздушные мытарства при живом участии ангелов, как добрых, так и злых. Вот, например, как она о сем выражается.

«Да покрыет срам и студ студная и мрачная лица вражия, егда смиренная моя душа от тела распрягается: туюжде да покрыют, наставниче мой, светлая твоя и пресвященная крила (Кан. Ангелу, песнь 6, тропарь 5, и песнь 9, тропарь 3). Молю тя, хранителя моего, буди ми защититель и поборник непоборим, егда прехожду мытарства лютаго миродержца», и прочее.

Итак, сколь, по-видимому, ни различны сказания о состоянии усопших, а все в них заключается одна главная мысль, та именно, что каждая душа, по разлучении с телом, тотчас истязуется или подвергается частному суду (лежит человекам единою умрети, потом же суд (Евр. 9, 27)), проходя воздушное пространство, и потом уже, по определению Божию, получает приличное по своим заслугам место, где и остается до всеобщего Страшного Суда, не слыша еще доселе решительного, неизменного для себя приговора, который бы навсегда определил участь ее. Следовательно, усопшие походят на узников, которые, содержась под стражей, ожидают себе решительного приговора. Что же у нас бывает на земле с людьми, содержащимися под стражей? Все ли они терпят одинаково горькую участь? О, нет… Сколько родов преступлений, столько же почти родов состояния преступников. Безотрадна участь уголовных и закоснелых преступников: они, терпя несравненно более других, нередко с отчаянием и ожесточением ждут себе смерти, которой угрожает им приговор. Не так безотрадна, не так горька участь других, менее виновных преступников, и чем меньше их вина, тем чище их совесть и тем лучше их положение: они живут уже не отчаянием, а сладкой надеждой на милость, которую и получают. Подобным образом и все усопшие, там, в загробной жизни, как преступники, как бы содержатся под стражей до всеобщего Суда и, смотря по степени преуспеяния их в добре или зле, и участь имеют более отрадную или более горькую. И там, как и здесь, для некоторых уже окончилась мера долготерпения и милосердия Божия; они, зная свою горькую участь и страдая то от угрызений совести, то от страха предстоящих им страшных мучений, то от общения с ужасными силами адскими, блюдутся для вечного наказания; это нераскаянные, ожесточенные грешники, это люди, о которых Спаситель сказал: Иже речет на Духа Святаго, не отпустится ему ни в сей век, ни в будущий (Мф. 12, 32); это люди, не способные даже к получению милости Божией; они еще в земной жизни погасили уже в себе дух Христов (1 Сол. 5,19), и потому им и там не может быть части со святыми (2 Кор. 6, 15); они подобны тому зерну, брошенному в землю, которое еще в житнице потеряло силу растительной жизни: орошайте его сколько угодно водой, открывайте влиянию животворного солнца, оно никогда не возникнет из земли, никогда не разовьется: оно умерло и умерло навсегда. Но есть там и другие узники, для которых милость Божия светит и за мраком могильным, это верующие в Иисуса Христа и умершие с покаянием; это люди, в душе которых, как на ниве, росли вместе и пшеница, и плевелы. Они, чувствуя угрызения совести за свои грехи и страшась мучений, предлежащих за оные, в то же время услаждаются той отрадной мыслью, что Господь помог им во время земной жизни и добро творить, за которое они теперь с радостью ждут себе полной награды, утешаются и тем, что не так далеко от них светлые ангелы, и не так близко к ним мрачные демоны. Правда, для них нет там таинства покаяния, которым заглаждаются грехи, и следовательно, нет собственных способов смыть те греховные скверны, которые не могут быть терпимы в царстве чистоты и правды; но чего они не могут сделать для себя, то мы, живые, можем сделать для них; можем сделать, чтобы Господь простил им и остальные грехи и удостоил их вечного блаженства. Какие же для этого есть средства у нас?

Это, во-первых, молитва о них, соединенная с верой. Сам Спаситель наш сказал: Вся, елика аще воспросите в молитве верующе, приимите (Мф. 21, 22). И чего Он не делал одним по вере и молитве других?

За что Он исцелил раба сотника, как не за веру его господина (Мф. 8, 13), или дочь жены хананейской освободил от мучений диавола, как не за веру ее матери (Мф. 15, 28)? За что расслабленному отпустил грехи и исцелил, как не за веру тех, которые принесли его к Нему (Мф. 9, 2)? Так действовал Он во дни земной Своей жизни; так действует и доселе: ибо Он вчера и днесь тойже, и во веки (Евр. 13, 8). Знали эту истину еще в Ветхом Завете, и живые молились об умерших (Варуха 3, 5; 2 Мак. 12, 45 и др.).

На молитву об умерших, как на благодетельное для них средство, указывали многие отцы и учители Церкви.

«Когда в церкви произносят имена усопших, – говорит св. Епифаний Кипрский, – то что сего полезнее? Молитвы, совершаемые об умерших, приносят им пользу, хотя и не заглаждают всех преступлений» (Contra haeres. Aer LXXV. n. 3). «Как святая Церковь научает нас о путешествующих братиях молиться с верою и упованием, что совершаемые о них молитвы полезны им, так надобно разуметь и о молитвах, совершаемых об отшедших от мира сего» (Ibid. LXX. п. 3).

«Для умерших благодетельны поминовения, – говорит св. Ефрем Сирин. – Смотрите, вот и пример сему представляют некоторые творения Божии, как-то: виноград – его зреющие гроздья в поле и выдавленное вино в сосудах. Когда созревают ягоды на виноградной лозе, тогда вино, стоящее в доме неподвижно, начинает пениться и волноваться, как бы желая убежать. То же бывает, кажется, и с растением луком: ибо как скоро начнет созревать лук, посаженный в поле, в то же время дает отпрыски и лук, находящийся в доме. Итак, если и растения имеют между собой такое соощущение, то не более ли для умерших ощутительны молитвенные приношения» (Завещ. в Христ. Чт. 1827 г., XXVII. 293).

Второе средство помогать усопшим состоит в подавании за упокой их милостыни и в различных пожертвованиях для храмов Божиих; первое – как потому, что милостыня, подаваемая бедным, приемлется самим Спасителем (Мф. 25, 34–40. Притч. 19, 17), так и потому, что бедные, получив милостыню, без сомнения не оставят в молитве помянуть того, в чью память они получили подаяние и помощь; второе – потому, что отдается в жертву непосредственно Самому Богу. Вот что говорил св. Иоанн Златоуст родителю-богачу, потерявшему сына, единственного наследника имения своего: «Если варвары сожигают с умершими их имущество, то тем более ты должен отослать вместе с умершим принадлежащее ему имущество, дабы оно облекло умершего в большую славу, дабы, если он отошел отсюда грешным, разрешило его от грехов, а если праведным, увеличило его награду и воздаяние» (Бесед. 31 на Мф. 9, 18,19). «Если мы хотим облегчить мучения грешника, – говорит тот же святой отец, – то будем творить частые о нем молитвы, будем давать милостыню, и, хотя он и недостоин, Господь сжалится над ним… Не о гробах, не о погребальных церемониях надо заботиться. Поставь вокруг гроба вдовиц – вот лучшее погребальное торжество! Поведай имя его, повели всем творить о нем мольбы и моления и сие умилостивит Бога» (2 нравоуч. на Деян. Апост.).

«Кто творит приношение за умершего, – говорит св. Афанасий Великий, – тот ту же самую имеет цель, которую имеет и отец, у которого дитя юно и совершенно бессильно. Если дитяти случится страдать от болезни, то отец с верою приносит в Божий храм свечи, ладан и елей для сожжения об исцелении дитяти от болезни. Дитя не сам оные держит и приносит… Так должно думать и об умершем в Бозе и держать и приносить свечи, и елей, и все то, что служит к его искуплению, и благодать Божия не отступит от намерения веры» (Слово об умерших).

Наконец третье, самое важное и сильное средство облегчить участь усопших есть совершение за упокой их Бескровной Жертвы. Здесь частицы, взимаемые за упокой усопшего, погружаются в Спасительную Кровь Христову, а она, эта Святейшая Кровь, «очищает нас от всякого греха» (1 Пн. 1, 7). Здесь перед престолом милосердия Божия, в присутствии и при содействии архангелов и ангелов, херувимов и серафимов, служитель алтаря, облеченный силой свыше, просит милости Божией тем, за упокой которых приносится страшная Тайна. Здесь Сам Господь Иисус Христос, Который в это время есть «приносяй» и «приносимый», таинственно нисходит с неба, закалается на святом жертвеннике и тем ходатайствует перед Отцом Своим о прощении грехов усопшему. О, что же может быть выше и могущественнее сего ходатайства! Вот почему с особенной силой указывают на средство сие святые отцы и учители Церкви.

«Если бы какой царь послал досадивших ему в ссылку, – говорит св. Кирилл Иерусалимский, – а их ближние потом, сплетши венец, принесли ему оный за терпящих наказание, то не сделал ли бы он им облегчения наказания? Таким образом и мы за усопших, если они и грешники, принося Богу молитвы, не венец сплетаем, но Христа, Закланного за наши согрешения, приносим, умилостивляя за них и за нас Человеколюбца Бога. Величайшая будет польза душам тех, о ком возносится моление в то время, когда предлежит святая и страшная жертва» (Поуч. Тайн., V п., стр. 463).

«Не напрасно узаконено апостолами, – говорит св. Иоанн Златоуст, – творить перед Страшными Тайнами поминовение об усопших: они знали, что велика бывает от сего польза для усопших, великое благодеяние. Когда весь народ и священный собор стоят с простертыми к небу руками и когда предлежит Страшная Жертва, то как не умилостивим мы Бога? Но это о тех только, которые в вере умерли» (In Philip, horn. Ill, n. 4).

«Как бывает, – говорит св. Афанасий, – с заключенным в сосуде вином, которое, когда цветет виноград в поле, слышит запах и цветет вместе с ним, так думай и о душах грешников: они получают некоторое благодеяние от приносимой за них Бескровной Жертвы и благотворения, как знает и повелевает Единый Владыка живых и мертвых, Бог наш» (Послан, к Антиох, отв. на вопр. 34, в Христ. Чт. 1842 г. 11,328).

Но не исчисляя всех свидетельств святых отцов и учителей Церкви о том, какую пользу приносят усопшим молитвы, литургии и милостыни, – потому что их слишком много, – не скроем, однако же, и тех возражений, какие обыкновенно делают касательно молитв за усопших. Например, говорят: если молитвы за усопших так полезны для них, то отчего же в Священном Писании нет прямого указания на то, что должно молиться за усопших? Но разве можно требовать от Священного Писания, чтобы оно непременно давало нам правило на всякий случай, на всякое доброе дело? Вспомним слова апостольские: аще бы по единому писана быша, ни самому мню всему миру вместити пишемых книг (Ин. 21, 25). И если нет в Священном Писании прямой, решительной заповеди молиться за умерших, то нет ведь там и запрещения на то, а этого уже и довольно для нас, чтобы молиться за них. А впрочем, вот что говорит апостол Иаков: молитеся друг за друга, яко да исцелете (Иак. 5, 16). Тут не обозначает он ни места, ни времени, ни других обстоятельств молитвы, и тем самым, очевидно, вменяет нам в непременную обязанность молиться за ближних вообще, не только за тех, которые живут с нами на земле, но и за тех, которые переселились отсюда в другой мир, мир загробный, тем более что не только мы, живущие, но и все умершие – для Бога живи суть (Лк. 20, 28). Вот что говорит и Сам Спаситель: иже ренет (хулу) на Духа Святаго, не отпустится ему ни в сей век, ни в будущий (Мф. 12,32). Значит, есть грехи такие, которые отпускаются не только в здешней, но и в будущей жизни, а есть и такие грехи, которые не прощаются ни здесь, ни там. Понятны способы, по которым здесь отпускаются нам грехи, это – горячая молитва, соединенная с верой, глубокое раскаяние, добрые дела, некоторые Таинства и преимущественно Таинство Покаяния; но какие способы для прощения грехов там, за гробом? Там нет никаких Таинств, которыми здесь очищается и освящается наша душа, там нет места ни покаянию, ни подвигам нашим, потому что здесь сеяние, а там жатва, и если при всем том для умерших возможно отпущение грехов, то как же оно возможно, если не по молитвам Церкви? Другого способа и представить нельзя. И мы уже видели прежде, что Иуда Маккавей приносил жертву за умерших воинов, и приносил с той именно целью, да от греха очистятся (2 Мак. 12, 45).

Но, продолжают пытливые умы, что же значит евангельская притча о богатом и Лазаре? Тут праведный Авраам прямо и решительно сказал грешному богачу: Между нами и вами пропасть велика утвердися, яко да хотящий прейти отсюду к вам не возмогут, ни иже оттуду, к нам преходят (Лк. 16, 26). Не следует ли отсюда, что напрасны и молитвы наши за усопших, когда для грешника не возможен там переход из ада в рай, когда ни иже оттуду к нам преходят!? Нет, не следует, и вот почему.

Прежде всего, мы знаем, что Сам Спаситель, по смерти Своей, нисходил душою Своею во ад, чтобы там возвестить свободу над грехом и смертью (1 Пет. 3, 19) и вывести оттуда ветхозаветных праведников и других, умерших с верой в Него. И потому, если уже был переход из ада в рай, – он, без сомнения, возможен, и возможен особенно стал после того, когда Господь Своей смертью и воскресением разрушил твердыни ада и извел оттуда многих. А невозможен он будет только после всеобщего воскресения и всемирного суда Христова. Потом, кто услышал от Авраама решительный отказ в переходе из ада в рай? Великий грешник, может быть, такой грешник, которому никакая молитва не в состоянии помочь, как не могут помочь и наши молитвы, например, самоубийцам, упорным, нераскаянным еретикам и подобным. Если на небе обители многи суть (Ин. 14, 2), соответственно нравственному состоянию праведников, то, без сомнения, и в аде есть также свои различные обители, затворы и хранилища душ (3 Ездр. 4, 35, 40–42; 7, 32), тоже в соответствие различному нравственному состоянию грешников. В одних из этих мрачных обителей люди страдают в пламени без всякой надежды на лучшую будущность, как страдал богач евангельский и как страдают в наших темницах такие преступники, для которых, по законам, уже невозможно помилование и которым уже решительно назначена смертная казнь. Но в других обитают люди, хоть и грешные, но умершие с верой и покаянием, как и ветхозаветные праведники, – и вот для таких-то людей, как и для ветхозаветных праведников, переход из ада в рай, без сомнения, возможен, и возможен, конечно, не по их каким-нибудь подвигам в жизни загробной, они там невозможны, а единственно в силу заслуг Христа Спасителя и в силу права, дарованного Им Церкви, – права отпускать людям грехи.

Наконец, кто в евангельской притче просит об улучшении жалкой участи бедного богача? Из нее не видно, чтобы молились за него живые, с которыми он некогда веселился на вся дни светло: таким людям, видно, не по сердцу тихая молитва; шумное, буйное веселие – вот чего жаждет их сердце! Нет, не они, а он сам молился за себя, сам за себя ходатайствовал, а мы так и веруем, что там, за гробом, могут улучшить участь нашего близкого не его собственные там заслуги, не его собственные там подвиги, не его молитвы, а наши молитвы и милостыни, – и вот еще причина, почему евангельский богач не получил себе удовлетворения. Значит, эта притча вовсе не может служить опровержением православного учения о молитве за умерших: что невозможно для богача, то возможно для других.

Но что же значат, еще предлагают вопрос, что значат слова апостола, что Бог воздаст коемуждо по делом его (Рим. 2, 6) и что на Суде Христовом приимет кийждо, яже с телом содела, или блага, или зла (2 Кор. 5, 10)? Не значат ли они то, что в загробной жизни каждый должен получить себе награду единственно по собственным личным заслугам, какие кто успел оказать на земле, а отнюдь не по молитвам Церкви? На этот вопрос нетруден ответ. Никто не спорит и спорить не станет, что собственные подвиги в жизни земной для каждого имеют значение в жизни загробной, но никто не вправе утверждать и того, будто собственные подвиги земные служат единственным средством для получения венцов небесных: иначе что же будут значить заслуги Христа Спасителя, что ходатайства святых и молитвы церкви как о живых, так и об умерших? Нет, если мы молимся об усопшем, то молимся потому, что Церковь не только разрешает, но и повелевает за него молиться, как за доброго, верного сына ее, и вот это и составляет уже его заслугу перед Церковью! Молимся потому, что он заслужил нашу любовь, которая собственно и движет наше сердце и уста на молитву за него, и вот это и составляет уже его заслугу перед нами! Значит, и молитва Церкви за усопшего, и молитва за него каждого верующего, все это – его собственная заслуга, которая и дает ему право ожидать улучшения своей участи от наших молитв. Вот как нужно понимать приведенные слова апостола; иначе как объяснить, например, то, что Спаситель во дни земной жизни Своей делал добро одним не только по их собственным заслугам или молитвам, а также и по мере веры и молитвы других? Вот слуга сотника болен, и он не просит себе исцеления у Спасителя, а просит за него об этом господин его, и просит, без сомнения, потому, что слуга умел заслужить его любовь своей жизнью. И что же? Милосердый Господь, принимая в уважение как добрую жизнь слуги сотника, так и горячую веру и молитву господина его, исполняет желание сотника – и вот слуга выздоравливает. Подобным образом Господь внемлет и нашим молитвам об усопших, и по мере веры нашей и молитвы исполняет наше прошение: Он вчера и днесь тойже, и во веки (Евр. 13, 8).

Наконец, еще одно слово пытливой души: вы молитесь об усопших, но – кто знает – быть может, один из них уже в раю и потому не нуждается в вашей молитве; другой – в обители ада, где уже не поможет ему никакая молитва: итак, не напрасны ли ваши молитвы, когда вы не знаете о действенности и успехе ваших молитв? Что можно на это сказать? Можно и должно сказать вот что: молись о каждом усопшем, кто бы он ни был, праведный или грешный, молись, если только Церковь не запрещает тебе о нем молиться, молись, хоть бы ты и ничего не знал об успехе и действенности твоей молитвы, молись потому, что это – святая заповедь матери твоей Церкви, это – священная, насущная потребность твоего собственного сердца… Если усопший, о котором ты молишься, уже в раю и потому не нуждается в твоей молитве, что за беда? Твоя молитва, конечно, там не повредит ему; напротив, она порадует его и подвигнет его самого ходатайствовать за тебя перед престолом милосердия Божия. Если же усопший, о котором ты молишься, в такой обители ада, где уже невозможно улучшение его участи: то опять что за беда? Молитва твоя никак повредить ему не может; а между тем он там ее слышит и чувствует, и, может быть, мысль, что есть еще существа, помнящие его, что не всеми еще оставлен он, – эта мысль то же для него в безотрадном его положении, что для евангельского богача – капля воды, которой просил он себе, мучаясь в пламени. Твою молитву слышит и Сам Бог, и если по этой молитве Он не облегчит тяжкой участи твоего усопшего, то, по крайней мере, наградит тебя самого, наградит непременно. Он видит, Он знает, что в молитве твоим сердцем и устами движет единственно любовь твоя к ближнему, – и какая любовь? Не земная, можно сказать, в которой больше или меньше примешивается какая-нибудь корысть, а чисто христианская, бескорыстная любовь к ближнему, потому что кто же от усопшего станет ожидать себе корысти? А такая ли высокая любовь не заслужит тебе награды от Того, Кто Сам – любы есть (1 Ии. 4,8)? Ей, заслужит!

Вот и все главнейшие вопросы и недоумения, которые или сами собой возникают в душе при мысли о молитве за усопших, или высказываются неправомыслящими.

Здесь уместно представить несколько примеров таких, из которых бы видно было, что и сами умершие свидетельствовали иногда живым, как полезны для них молитвы верующих.

Вот что рассказывает, например, св. Григорий Двоеслов.

Один пресвитер, имевший обыкновение мыться в теплицах, однажды там нашел незнакомого мужа, который и служил ему там. Так как потом это повторялось несколько раз, то пресвитер, чтобы поблагодарить этого незнакомца за его усердие в теплицах, принес туда две просфоры и предложил ему; но вот что услышал от него: «Отче, это святый хлеб. Для чего даешь мне это? Я есть не могу. Я, которого ты видишь, был некогда господином места сего, но за грехи мои здесь осужден. Если желаешь сделать для меня что-нибудь, то принеси вместо меня хлеб Всемогущему Богу и молись о грехах моих и знай, что ты услышан, когда, придя мыться, меня более не найдешь здесь». Сказав это, он сделался невидим. Пресвитер в течение целой недели приносил Богу каждый день за упокой его Бескровную Жертву и, придя после того в теплицы, уже не нашел там более незнакомца.

Инок, именем Иустин, живя в монастыре, где братия имели все общее и ничего собственного, скрыл у себя три золотые монеты, и за то после смерти брошен был в помойную яму и зарыт в ней с найденными у него монетами. Но спустя тридцать дней после его смерти, братия, сжалившись над ним, начали совершать за упокой его литургию и совершали тридцать дней. В последний из сих дней умерший Иустин явился родному брату своему Копиозу, даже не во сне. Копиоз с любопытством спросил его: «Что, брат? Каково тебе?» – «Доселе худо было мне, но теперь хорошо», – отвечал умерший (Бесед. Григ., кн. 4, гл. 55 и 57).

Преподобная Афанасия, когда в сороковой день по кончине ее, сестры, обсчитавшись днями, забыли попросить священника совершить за упокой ее литургию, вечером того же дня явилась в сонном видении игуменье и обличила ее как за то, что она забыла сороковой день по смерти ее, так и за то, что она раздавала милостыню за упокой ее не сорок дней, как она завещала, а только девять, и в заключение сказала: «Да будет вам известно, что творимая за душу милостыня и иерейския молитвы умилостивляют Бога: если души усопших грешны, то через это они получают от Бога прощение грехов, а если чисты и праведны, то творящие поминовение сами на себя через это низводят милости Божии» (Четьи-Минеи, 12 апреля).

Две благочестивые девственницы имели несчастную привычку осуждать других. Сколько ни убеждал их преподобный Венедикт оставить эту привычку, угрожая даже в случае упорства отлучением их от приобщения Святых Таин, все было напрасно: с этой привычкой они и скончались. Что же после того? По смерти их многие стали видеть их в церкви, где они стояли до тех пор, пока диакон не возглашал: «Елицы оглашеннии изыдите». После этого возглашения они тотчас выходили из храма. Преподобный Венедикт, узнав об этом, велел совершить за упокой их литургию, и после того никто уже не видал их ни входившими, ни выходившими из храма, – знак, что грех был уже прощен (Там же, 14 марта).

На Востоке в одном месте стали рыть землю для основания монастыря и нашли в земле двадцать тел, черных как уголь, но нимало не тронутых тлением. Святитель, иноки и народ, желая узнать, чьи это тела, стали со слезами молиться Богу, и, по их молитве, один из сих несчастных восстал и сказал, что тут был некогда монастырь, что он и девятнадцать его товарищей, несмотря ни на какие убеждения и угрозы настоятеля, жили развратно, и вслед за тем просил, чтобы двадцать иноков обещались перед Богом в течение двенадцати лет, проведенных усопшими в иночестве, молиться за них Богу с приношением Бескровной Жертвы. Когда же святитель с иноками изъявил на то свое согласие, усопший оградил себя крестным знамением и опять уснул сном смерти, – и сряду же тело его, и тела его товарищей превратились в прах, так что святитель тогда же велел ссыпать по обычаю все кости их в общую усыпальницу (Письма Святогорца, ч. 2, стр. 185–186. Подобное было в 1832 и 1834 годах; см. Сказание о странствии и путешествии по России, Молдавии, Турции и Святой Земле инока Парфения, 1855 г., ч. 3, с. 140–142).

Какие все отрадные примеры, отрадные как для живых, так и для умерших! И это – отнюдь не все, их несравненно больше… Но вот в слезящемся взоре вашем я читаю вопрос: все это было давно, отчего же теперь не бывает подобных чудесных явлений? Знаю, верю, что этот вопрос не плод вашего неверия: как не верить тому, что несомненно было, как не верить, например, явлениям ангелов людям, о которых так часто упоминает Писание и Ветхого, и Нового Завета? Нет, не плод вашего неверия этот вопрос; он плод вашей горячей любви к вашему близкому усопшему, такой любви, которая хотела бы, может быть, чтобы близкий к вам усопший являлся каждый день к вам с вестью о себе, его свидание с вами слишком дорого, неоцененно для вас, – и вот вы спрашиваете: отчего же теперь не бывает подобных чудесных видений? А я вас спрошу: почему же вы знаете, что теперь не бывает подобных явлений? Нет, они и теперь бывают, – и вот не угодно ли вам выслушать об одном из них.

В ноябре 1851 года один святогорский инок Н., запятнавший жизнь свою вдали от Афона, утонул, на обратном пути в Святую Гору. Иноки святогорские, услышав о несчастной кончине его, стали молиться о нем, и вот в конце ноября 1852 г. умерший Н. явился в келию старца С. и сказал: «Ты не пугайся меня: я не привидение, а действительно Н.» Старец С., осмотрев его, спросил: «Да не бес ли ты?» – «Нет, – отвечал Н., – я истинно Н». – «А почитай: “Да воскреснет Бог”, и перекрестись, – тогда поверю, что ты не бес», – заметил ему С. «Ты меня перекрести, – сказал на это явившийся, – ты прочитай и “Да воскреснет Бог”, тогда и убедишься, что я точно Н.» С. исполнил его желание и начал читать, и когда дошел до слов: «Тако да погибнут бесы от лица любящих Бога», – Н. перебил С. и прочитал: «Тако да погибнут грешницы от лица Божия: а праведницы да возвеселятся» (Пс. 67, 3–4), – и глубоко вздохнув, задумался. Потом начал просить, чтобы иноки помолились о нем. «Разве ты нуждаешься в наших молитвах?» – спросил его С. «Ах, и как еще нуждаюсь, – сказал Н., взяв за руку С. и крепко сжав ее, продолжал: «Помолись обо мне, прошу тебя». – «Да я и о себе-то не знаю, как молиться, – возразил ему старец, – об этом нужно духовника просить». – «И попроси, – сказал ему Н., – попроси и всю братию, чтобы они помолились обо мне». Старец, зная, что Н., живя на Афоне, часто ссорился с братией, предложил ему примириться с нею. Н. задумался, вздохнул и сказал: «Не то уж теперь время…» И еще попросив молитв за себя, сделался невидимым (Письма Святогорца, собранные после его смерти. 1858 г., с. 219–222).

Так вот какие бывают и в наши дни явления! И, может быть, они бывают и нередко; только малоизвестны, а некоторые даже и совсем неизвестны, потому что редко обнародываются, а обнародываются редко потому, что подобные видения, служащие для верующего поучительным уроком и назиданием, неверию или даже маловерию могут подать только повод к кощунству, могут возбудить только бессмысленный смех, как предметы суеверия и предрассудков. Нет сомнения, рассказываются иногда и вымышленные какие-нибудь явления; но из этого вовсе не следует, что «иногда» значит «всегда», подобно тому как если бы какой-нибудь факт оказался ложным, вымышленным, то отсюда никто не был бы вправе заключить, что следовательно вся история – вымысел, ложь. Итак, повторяю, и в наши дни бывают явления необыкновенные, чудесные, хотя бывают и не часто, потому именно, что они необыкновенны, чудесны; а Бог без нужды никогда не расточает чудес. Да многие и из нас, конечно, видят иногда если не видения, то, по крайней мере, сны знаменательные, в которых нередко усопшие являются, беседуют, только мы мало обращаем внимания, потому что привыкли в каждом сне видеть не более как дело случая или игру так или иначе настроенного воображения, как бы совсем забывая про то, что кроме снов обыкновенных есть еще сны и знаменательные, в которых Сам Бог нередко открывал и открывает людям волю Свою. Не так ли?

Да, отвечаете вы, и мы действительно видим иногда сны знаменательные; но во всяком случае сон совсем не то, что видение. Немного он успокаивает сердце, мало услаждает душу… То ли дело видение? Сколько бы усопший мог принести нам вестей из мира духовного! О, как загадочна эта страна, как таинствен этот мир! Сколько бы мог пролить он светлой отрады в мрачную душу! А то все сердце тоскует, все рвется душа… Ах, если бы в самом деле усопшие наши к нам чаще являлись! Не правда ли, как это было бы полезно для нас?

Вопрос ваш труден, – а потому и отвечать на него я от себя не берусь; а вот выслушайте прекрасные замечания об этом предмете одного из великих наших архипастырей. Он говорит: «И не много думая, видишь, что пользы от сообщения живых с умершими было бы мало, а вред мог бы выходить великий. Какая польза? Утешение в разлуке, успокоение сетующих, несколько менее слез на могилу, несколько тише вздохов… Скажите сами, стоит ли из-за этого поднимать завесу вечности и нарушать безмолвие гробов? И кто еще знает? Утешило ли бы нас это свидание с умершим? Не облились ли бы мы еще горчайшими слезами, узнав о его состоянии? Не отравило ли бы это всей жизни нашей? Но положим, что свидания с умершими всегда доставляли бы некоторое утешение: думаете ли, однако же, чтобы они были безвредны? Я опасаюсь в сем случае за многое, опасаюсь за живых и за умерших. Всего вероятнее, во-первых, что сообщение наше с миром духов не остановилось бы на должных пределах; многие простерлись бы до того, что отворилась бы пространная дверь гаданиям, суеверию, волшебствам, а потом и самым ужасным порокам нравственным. Такому злу именно подверглись некоторые из древних народов, у коих найдены были богопротивные средства сообщаться с миром духов: почему Моисей под опасением смерти запретил израильтянам искать сего сообщения. Во-вторых, на что обратилось бы сношение живых с мертвыми? Думаете ли, что предметом его была бы вера святая, любовь христианская, усовершенствование себя в терпении, в смирении, в кротости? Увы, и без сообщения с миром духов можно быть заранее уверенным, что все это сообщение обращалось бы большей частью около предметов не душеполезных: и у одних оно истощилось бы в суетном любопытстве о тайнах мира духовного, знание коих нисколько не назидает душу; у других излилось бы в жалобах на свои обстоятельства, на свои недостатки, огорчения, земные неудачи; иные потребовали бы от умерших совета, как вести свои дела, выполнить то или другое свое предприятие. А как исправить свое сердце, как освободиться от страстей, как приготовиться к вечной жизни на Небе, – об этом, вероятно, спросили бы немногие, да и для чего спросили бы? Тоже, может быть, более из любопытства, с тем чтобы завтра забыть то, о чем спрашивали ныне. Таким образом, нравственной пользы от сообщения с миром духов мы приобрели бы мало, а между тем возможность сообщения с другим миром непрестанно возмущала бы порядок нашего мира, нарушала бы правильное течение наших дел и занятий, наших мыслей и желаний. Задумали бы, например, какое-нибудь предприятие? Ждали бы, пока можно получить о нем мнение из другого мира. И кто знает, какое мнение? Мертвые не всеведущи; нередко мог бы быть подан совет не благой, – и мы увлеклись бы им. Наконец, поелику здешняя жизнь наполнена разного рода неудовольствиями, то, видя часто разверзающимися перед собою двери вечности, многие по нетерпению стремглав начали бы бросаться в другую жизнь; между тем как теперь не только вера и совесть, – самый мрак гроба своей непроницаемостью и останавливает самых наглых и недовольных своей участью.

И о мертвых нельзя сказать, чтобы возможность сообщаться с нашим миром не была сопряжена для них с опасностью. Трудно и представить, что бы они приобрели от сего? Знать, что и как бывает у нас в здешнем мире? Они знают и без того. Видеть ничтожность и суету земных дел и помышлений? Это им виднее, чем нам. Зачем же бы они приходили к нам? Доканчивать свои неоконченные дела? Это не их дело: иначе что значила бы смерть? Между тем, не получая для себя пользы от нисхождения в наш мир, усопшие могли бы получить вред из того.

Каждый возврат на землю более или менее, а всегда земленил бы их снова. С возвратом к прежним лицам и вещам у многих оживали бы нечистые, земные привязанности; между тем как теперь огонь плотских страстей, как бы они ни были сильны, не имея у мертвых питания от земли, обращенный на самого себя, тускнет и угасает» (Слово в неделю всех святых, сказанное преосвященным Иннокентием в Киевской, что в Щекавице, кладбищенской церкви во имя Всех Святых. Соч. Иннокентия, т. 1, с. 515–517).

Кто не согласится с такими светлыми мыслями знаменитого архипастыря? И между тем вы так много ожидали себе пользы от сообщения с миром духов! Но мы уже слишком далеко уклонились, пора возвратиться к делу.

Итак, над прахом близкого вашему сердцу соедините в одно три отрадные мысли: Бог бесконечно благ и милосерд; почивший ваш хоть грешник, но грешник не отчаянный: жил с верой и умер с покаянием. Теперь для него нет покаяния; но теперь нет для него еще и решительного приговора, и если он сам не может улучшить своей участи, то могут улучшить ее живые молитвой, милостыней и Бескровной Жертвой. Смотрите же на кладбища, как на нивы, засеянные почившими, и поступайте так, как поступает земледелец с зерном, брошенным в землю. Что нужно для зерна, чтобы оно прозябло и принесло плод? Нужно, чтобы земля для него была удобрена. Итак, если участь усопшего дорога для вас, не щадите избытков вашего состояния, считайте их, вместе с апостолом, за уметы (Фил. 3, 8), уделяйте их в память усопшего нищим, – и вот это и будет для вашего усопшего то же, что удобрение для нивы. Что нужно для зерна, брошенного в землю, чтобы оно прозябло и принесло плод? Нужен благорастворенный воздух, для которого потребны иногда и молнии, и громы. Итак, пусть чаще над прахом вашего близкого курится фимиам, как воздух благорастворенный; пусть чаще, как молния, освещает мрак могилы пламенная и просветленная верой молитва ваша, пусть чаще здесь глубокие, молитвенные вздохи вашего сердца сливаются с песнопениями святой Церкви, – вашему сердцу будет легче, и вашему усопшему будет отраднее. Что нужно для зерна, брошенного в землю, чтобы оно прозябло и принесло плод? Нужно, чтобы чаще орошали его благовременный дождь и животворная роса. Пусть же чаще струится за упокой вашего родного Пречистая Кровь Божественного Агнца, – и это то же будет для него, что благовременный дождь и роса для нивы…

Боже Милосердый! Кто достойно возблагодарит Тебя за то наше счастье, что Ты сподобил нас родиться и жить в недрах святой Православной Церкви и через то даровал нам столько средств к получению того вечного блаженства, которое уготовано Тобой для любящих Тебя? С лишком семь тысяч лет прошло, как мир стоит и как в мире стали являться жертвы смерти, и во все это время Церковь не преставала молиться о прежде почивших отцах и братиях, повсюду православных; пройдут еще, может быть, целые тысячелетия, и святая Церковь не перестанет молиться о них, о нас, о наших близких и о всех чадах своих, – и перестанет молиться об умерших только тогда, когда не о ком будет молиться, когда упразднится смерть, – и умерших уже не будет. Скажите – ужели эти тысячелетние молитвы Церкви об усопших останутся бесплодны? О, нет! Быть сего не может. Не Сам ли Сын Божий сказал: Еже аще что просите во Имя Мое, то сотворю (Ин. 14, 13); Просите, и дастся вам: ищите, и обрящете: толцыте, и отверзется вам (Мф. 7,7)? И если человек, которого друг будет беспокоить просьбой о подаянии хлеба, даже неблаговременно, не откажет ему, если не по дружбе, то по неотступности просителя (Лк. 11, 5–8), то не более ли Бог Милосердый? Сын Божий оставил Небо и пришел на землю, да всяк веруяй в Онъ не погибнет, но имать живот вечный (Ин. 3,16): а для чего Он оставил опять землю и вознесся на небо? Послушайте, что Сам Он, прощаясь с апостолами, сказал им, а в лице их и всем верующим: Иду уготовати место вам: и аще уготовлю место вам, паки прииду, и пойму вы к себе, да, иде же есмь Аз и вы будете (Ин. 14, 2–3). Послушайте, как в последние минуты жизни земной беседует Он с Отцом своим Небесным: Не о сих же (апостолах) молю токмо, но и о верующих словесе их ради в Мя. Да еси едино будут. Яко же Ты, Отче, во Мне, и Аз в Тебе, да и тии в Нас едино будут… Отче, их же дал еси Мне, хощу да идеже есмь аз, и тии будут со Мною. Да видят славу Мою, юже дал еси Мне (Ин. 17, 20–21, 24).

Что может быть слаще и отраднее для нас этой молитвенной беседы Спасителя? Итак, да не смущается сердце ваше; только веруйте в Бога, и в Сына Божия веруйте… В дому Отца Его обители многи суть (Ин. 14, 1,2). Обратите слезящий взор ваш на небо: сколько горит там светил небесных! Не менее их уготовано и обителей для верующих во Иисуса Христа. Не все одинакового достоинства светила небесные: иная слава солнца, иная слава луны, иная звезд; и звезда от звезды разнится в достоинстве (1 Кор. 15, 41): так и обитатели небесные не все одинакового достоинства: одни более, другие менее светлы… О, если бы Господь сподобил нас хоть последней из обителей Отца Небесного! Первые, лучшие обители, конечно, для пророков, апостолов, мучеников, преподобных… Кто же займет другие, меньшего достоинства обители? Милосердие Божие отверзло путь к Небу и кающимся грешникам, и святой апостол и евангелист Иоанн видел духом, что тьмы тем и тысячи тысяч там славословят Господа (Апок. 5, 11).

Впрочем, не место здесь думать о своих заслугах и о своем как бы праве на наследие той или другой обители небесной, праве, основанном только на том, что мы верующие, мы христиане. Нет, не уповай на имения души твоей и не рцы, довольны ми суть для того, чтобы получить Царство Небесное; не рцы: согреших, и что ми бысть? Господь бо есть долготерпелив… Не рцы: щедрота Его много есть, множество грехов моих очистит (Сир. 6, 1,4,6). Правда, милосердие Божие так велико, что оно готово бы и самую геенну уничтожить. Но что же делать и милосердию Божию, когда еще остается диавол со всеми слугами своими? Они так укоренились во зле, что и раскаяться не могут: для них нужна геенна. Что делать милосердию Божию, когда были, есть и будут люди на земле, которые служат усердно диаволу, а о Боге и не думают, и живут так до самой смерти! И для них нужна геенна. А мало ли было и есть лжеименных христиан, которые называются верующими, – и ничему почти не веруют. Им ли обольщаться мыслью, что они христиане и потому имеют полное право, по самому званию своему, на наследие Царства Божия? Что за христианин без веры, без любви, без покаяния во грехах? Не гроб ли это окрашенный, который снаружи кажется красивым, а внутри полон костей мертвых и всяким нечистоты (Мф. 23, 27)? Годится ли эта храмина гнилая служить украшением для светлого чертога Божия? Что за христианин, когда не видно на нем ни золота любви, ни серебра надежды, ни драгоценного камня веры, а весь обременен только дровами, сеном и тростием грехов и страстей (1 Кор. 3, 12)? Золото, серебро и драгоценные камни горят и сияют в обителях небесных; а дрова, сено и солома – куда годятся? Куда, как не в жертву пламени геенскому? И многочисленные опыты показали, что люди, которые живут в крайней беспечности о своем спасении, не думая ни о Боге, ни о тяжести грехов своих, ни об ответственности за грехи, – и умирают большей частью или с неполным покаянием, или даже вовсе без покаяния. Те же опыты показывают, что за таких людей, по смерти их, и молитвенников слишком мало. Да иначе и быть не может: ибо кто за усопшего молится? Конечно, друзья его и близкие к нему. Кто же мог пользоваться дружбой и любовью того, кто так беспечен был о своем спасении, как не люди, подобные ему во всем, люди также крайне рассеянные и равнодушные к своему спасению? А станут ли они молиться о нем? О, им ли молиться за другого, когда и за себя им недосуг открыть уста свои на молитву?

Итак, горе людям, прожившим свой век в крайней беспечности о своем спасении! Но благо тем, которые жили в вере и покаянии, оставив по смерти своей многих молитвенников за себя! И если вы, плачущие о близких вашему сердцу, если вы потеряли таких людей, которые как жили, так и скончались в вере и покаянии, то умерьте ваши слезы, молитесь за них и уповайте на милосердие Божие.

Но не здесь еще конец нашим слезам. «Пусть усопшим нашим и хорошо там, – говорят сетующие, – но нам-то здесь без них худо. Мы желали бы с ними вечно жить, желали бы ими вечно утешаться, – и, между тем, неумолимая смерть оторвала их от нас, и оторвала навсегда… Было время, когда и один час разлуки с ними был для нас тяжек; а теперь? Проходят дни, проходят месяцы, пройдут годы, пройдут десятки лет, – а свиданья с ними все нет и нет… И, Боже мой! Есть ли даже какая-нибудь надежда увидеться нам с ними когда-нибудь? Не потеряны ли они для нас навсегда, навсегда?» Часто так думают над прахом родных и друзей – и слезы снова струятся из глаз.

Но эти слезы тогда бы только были справедливы, когда бы мы обречены были вечно жить на земле; но о чем безутешно плакать о разлуке с родными, когда и все мы здесь не вечны? Пройдет несколько лет, а может быть, даже несколько месяцев или даже несколько дней, – и нас Господь позовет туда же, куда и их позвал, и тогда-то ничто уже нас не разлучит с ними, тогда-то вечно с ними будем мы… А велики ли наши годы в сравнении с вечностью? О, перед нею и тысяча наших лет, как день один! Но кто же, скажут нам, кто поручится, что за гробом мы будем иметь свидание с близкими и родными? Есть порука, и порука верная: это непреложное слово Божие.

Раскройте, например, книгу пророка Исаии. Там пророк, описав судьбу Вавилонского царя, говорит, что души, находившиеся во аде, увидев среди себя этого гордого владыку, который мечтал на небо взойти и поставить престол свой выше звезд небесных и быть подобным Вышнему, – изумились и восклицали: И ты пленен еси, якоже и мы: и в нас вменен еси. Сниде слава твоя во ад, многое веселие твое: под тобою постелют гнилость, и покров твой червь… и пр. (Ис. 14, 9-17). Итак, там и грешники видятся с грешниками. Раскройте книгу Бытия и там прочитайте слова патриарха Иакова: Сниду к сыну моему сетуя во ад (Быт. 37, 35). Так говорил Иаков в скорби при вести, что сын его Иосиф растерзан зверями, говорил в то время, когда все дети старались утешить его. Итак, и праведный Иаков надеялся на свидание с сыном своим за гробом. Раскройте Книгу Царств и там найдете, что святой царь и пророк Давид горько плакал, когда сын его от жены Урииной сделался болен; а когда скончался, Давид сказал: Нынеумре… Еда возмогу возвратити е ктому? Аз имам идти к нему: той же не возвратится ко мне (2 Цар. 12, 23). Итак, и Давид надеялся видеться с сыном своим за гробом. Раскройте св. Евангелие и прочитайте там притчу о богатом и Лазаре. Здесь говорится, что богач, который во всю жизнь свою одевался в порфиру и виссон и каждый день веселился, а на бедного Лазаря, лежавшего у ворот дома его и покрытого струпьями, и взглянуть не хотел, – по смерти своей снисшел во ад, и хотя между ним и Авраамом и Лазарем «пропасть велика утвердися», так что и перейти ему к ним было нельзя, однако ж, и этот грешник мог там, хоть и издали, видеть праведных Авраама и Лазаря, и не только видеть, но и беседовать с ними (Лк. 16, 19–31). Итак, там, за гробом, даже величайшие грешники могут не только видеться, но и беседовать с величайшими праведниками. После сего нет уже нужды говорить, что там праведники видятся с праведниками, благочестивые с благочестивыми. Отче, – молился Сын Божий Отцу Своему, – их же дал еси Мне, хощу, да идеже есмь Аз, и тии будут со Мною (Ин. 17,24): как же благочестивым не иметь там друг с другом свидания и общения, когда все они там около Спасителя, как дети около отца? Там ли, например, не видеть друг друга тем, которых видел в духе святой апостол Иоанн около Престола Бога Вышнего, а число их тьмы тем и тысячи тысяч (Апок. 5, 11)? Там ли не видеть друг друга святым мученикам, которых видел тот же апостол там всех вместе под алтарем (Апок. 6, 9)?

И что могло бы быть препятствием к взаимному свиданию и общению за гробом? То ли, что там до всеобщего суда и воскресения обитают одни только души без тел? Но здесь, на земле, каким образом мы имеем свидание и общение друг с другом? Глаз ли наш, например, собственно видит человека? Не глаз, а душа через глаз. Ухо ли наше перенимает беседу другого? Не ухо, а душа через слуховой орган. Язык ли наш передает мысли другим? Не язык, а душа через язык… Ни глаз, ни ухо, ни язык сами по себе без души не имеют никакого значения: мертвые не видят, не слышат, не говорят, хотя и имеют все нужные для сего орудия. Значит, душа собственно есть действующая причина, а тело только орудие. И здесь для души это орудие необходимо, потому что она и сама обложена телом, без чего и существовать здесь не может, и действовать должна на душу, обложенную также телом. Но коль скоро этого тела не будет, а останется только одна душа; то что ей может препятствовать прямо и непосредственно действовать на душу! Препятствия никакого нет; а напротив, открывается через то для души легчайший способ действия, так как тело бо тленное отягощает душу, и земное жилище обременяет ум (Прем. 9, 15).

Непонятно, скажут, как душа может видеть душу непосредственно? Но все ли для нас бывает понятно и то, что с нами бывает ежедневно, и в чем потому мы не имеем ни малейшего сомнения? Понятно ли для нас, как душа наша через глаз видит другого человека? Еще более, понятно ли для нас, как душа наша может представить себе образ другого человека так, как будто он стоит перед нами, тогда как он от нас в отсутствии, – и даже в то время, когда все орудия наши телесные остаются в бездействии, например, во время сновидений?.. Все это обыкновенно приписываем силе воображения и тем как будто удовлетворительно решаем вопрос, который все, однако ж, остается неразгаданным. Ангелы – духи бесплотные; а кто станет утверждать, что они не видят друг друга, хотя мы и не понимаем, как это бывает? Если едва разумеваем, яже на земли, и яже в руках обретаем с трудом: то яже на небесех, кто изследи (Прем. 9, 16). Ныне от части бо разумеваем (1 Кор. 13, 9), говорит апостол, и к чему ни приложим наше знание, везде увидим это «отчасти». Тело есть как бы зеркало души – и вот мы ныне видим якоже зерцалом в гадании (1 Кор. 13, 12), видим душу человека не иначе, как она проявляется во внешних действиях; а кто видит яже в человеце, точию дух человека, живущий в нем (1 Кор. 2, 11)? Но, продолжает апостол, егда же приидет совершенное, тогда, еже от части, упразднится… Видим убо ныне якоже зерцалом в гадании, тогда же лицем к лицу. Ныне разумею от части, тогда же познаю, якоже и познан бых ( 1 Кор. 13, 10,12).

* * *

Итак, то обстоятельство, что там души до всеобщего суда и воскресения обитают без тел, отнюдь не препятствует взаимному их свиданию и общению. Что же еще могло бы препятствовать взаимному свиданию и общению усопших? То ли, что после всеобщего суда и воскресения души усопших опять соединятся с телом? Но по собственному опыту мы знаем, что это ни мало не может служить к тому препятствием: из нас нет такого бесплотного, а все мы видим друг друга, все можем иметь взаимное общение.

Правда, тела наши тогда изменятся. Но каково бы ни было это изменение, все, однако же, то же самое тело востанет из гроба, которое положено было в гроб, а не другое какое: Бог дает ему тело, – говорит Апостол, – как хочет, и каждому семени свое тело (1Кор.15:38), что посеяно, то и вырастет: от пшеницы – пшеница; от плевела – плевел. В чем же будет состоять эта перемена? Апостол говорит, что Господь тело наше преобразит так, что оно будет сообразно славному телу Его (Фил. 3:21). Следовательно, каково было тело Иисуса Христа по воскресении, таково, или, по крайней мере, подобно ему будет и наше тело после воскресения. Тело Спасителя после воскресения Его было так тонко и духовно, что могло пройти сквозь затворенные двери, и наши тела будут так тонки и духовны, что способны будут носиться по воздуху. На теле Господа остались язвы от гвоздей на руках и рана в ребре. И на наших телах по воскресении останутся признаки, свидетельствующие или о подвигах веры и благочестия, или о неисправимых пороках, так что в теле праведников будут отражаться, при свете благодати Божией, как в зеркале, все добрые дела их, коими угодили они Господу во дни земной жизни, от того они будут светлы и прекрасны, а в теле грешников будут отражаться, как в зеркале, все грехи их, сделанные во время земной жизни и неочищенные покаянием и молитвами Церкви, оттого они будут мрачны и безобразны. Тело Иисуса Христа по воскресении Его так изменилось, что Мария и Апостолы сначала даже не узнали Его, хотя и беседовали с Ним. Но после, однако же, все они убедились, что это не призрак, не дух, ибо дух плоти и костей не имеет, а Он не только имел и плоть и кости, но и разделял с ними трапезу. Все они нашли в Нем что-то знакомое им и с радостью узнали своего Господа, и даже сам Апостол Фома, говоривший Апостолам, что он дотоле не поверит им в том, будто они видели воскресшего Господа, пока сам не увидит на руках Его ран от гвоздей и не вложит перста своего в раны от гвоздей и не вложит руки своей в ребро Его (Иоан.20:25). Но когда Господь явился и показал ему и руки, и ноги, и ребра Свои, сам Фома с радостью тогда сказал: «Господь мой и Бог мой» (Иоан.20:28). Итак, как ни изменилось тело Спасителя по воскресении, однако же все видевшие Его находили в Нем многое такое, что прежде видели в Нем и узнавали Его в то время, когда собственные тела их самих еще не были прославлены и не имели никакой перемены, тогда как для созерцания тела прославленного нужны были, без сомнения, и орудия более тонкие и духовные, нежели какие мы теперь имеем и какие они имели тогда. Что же может препятствовать нам по воскресении иметь взаимное свидание и общение, тогда как наши тела и тела всех усопших получат уже свое изменение? Значит, эти слезы наши, слезы о том, что мы, расставшись с близкими, не увидимся с ними никогда, походят на слезы младенца, от которого мать удаляется на некоторое время, а он горько плачет, думая, что она оставляет его навсегда. Нет, приникните ближе к останкам вашего усопшего и с верою припомните утешительное слово Христово: «Вскоре вы не увидите Меня, и опять вскоре увидите Меня, ибо Я иду к Отцу» (Иоан.16:16). «И вы теперь имеете печаль; но Я увижу вас опять, и возрадуется сердце ваше, и радости вашей никто не отнимет у вас» (Иоан.16:22). Дай только Бог, чтобы там, за гробом, свидание наше с родными и близкими было радостное, а не печальное. А это будет тогда, когда мы будем молиться за них и за себя. Если усопший наш скончался с верою и покаянием, то будем молиться Господу, чтобы Он простил и все остальные грехи его, и упокоил его в месте светлом и покойном, а между тем будем и сами благоугождать Богу своей жизнью, чтобы Он сподобил и нас мирной, христианской кончины с верою и покаянием. Будем служить и добро творить и ближним, чтобы они, по смерти нашей, не забывали нас в своих молитвах, – и тогда надежда на радостное свидание с усопшими для нас несомненна.

Все это – общие источники утешения. Но есть еще особенные причины, заставляющие лить слезы на могиле. Их так много, что почти каждый имеет свои причины плакать.

Так различие лет людей усопших исторгает из груди нашей различные вздохи и стоны. Не так горько расставаться с человеком, который сходит в гроб, якоже пшеница созрелая во время пожатая (Иов. 5,26), не так горько, ибо такой человек уже отжил свой век: за семьдесят или восемьдесят лет, что такое жизнь, как не труд и болезнь (Пс. 89, 10)? И земля менее бы кропилась слезами, если бы недра ее для них только разверзались. Но сколько умирает детей, которые едва успели взглянуть на свет с радостной улыбкой, – и он для них сокрылся! Зачем они родились? За тем ли только, чтобы причинить матери болезни во время рождения, потом потерпеть самим немало болезней, потом порадовать отца и мать, потом поселить в них сладкую надежду и, наконец, сладкую надежду сменить горькой слезой? Сколько людей умирает в нежной юности, которые, подобно цветку, только что начали распускаться и благоухать и – под влиянием хладной смерти должны вдруг засохнуть и зачахнуть! Для того ли они расцветали, чтобы не принести никакого плода? В подобных случаях люди нередко дерзают роптать на самое Провидение, которое, по их расчетам, неблаговременно отнимает у них лучшие сокровища; ропщут часто и на самих себя, укоряя за то, что не могли предпринять заранее всех мер для спасения близких; не щадят упреков иногда и для врачей, которые пользовали усопшего и не могли спасти его от смерти… Но этот ропот недостоин человека, эти слезы преступны, эти вздохи ненавидит Бог. Вы ропщете на Провидение за то, будто оно так неблаговременно потребовало от вас жертвы. Неблаговременно… Что вы? Только у нас на земле то или другое бывает не в пору, не вовремя: на Небе – не так; там нет слов «рано» или «поздно»; там всему— свое время.

Часто смерть похищает невинных детей. Но вы знаете, что им принадлежит Царствие Божие (Лк. 18,16), и между тем плачете, что они так рано отходят от вас к Отцу Небесному, не испытав горестей земной жизни, и считаете исход их неблаговременным… Подумайте сами: отцовские ли это вздохи, материнские ли слезы? Знаю, что в ваших слезах не та блестит мысль, что они отходят от вас к Отцу Небесному; нет, – ваши слезы о том, что вы теряете в них ваши светлые надежды на ваше счастье, теряете будущих друзей и хранителей вашей старости. О, надежды, надежды! Если бы всегда сбывались вы! Но скажите, кто поручится, что дети ваши, если бы жили долее, всегда доставляли бы вам одни только радости и утешение? Кто знает? Может быть, с летами они познакомились бы с обычаями света противными христианству, и тогда не были бы столь любезными для Отца Небесного детьми, как теперь. Может быть, с летами остыл бы в них и к вам жар детской любви, и они не были бы столь милыми для вас чадами, как теперь. Может быть… Но чего бы не могло быть с ними в течение жизни? А теперь они чистыми, невинными, как Ангелы, отошли от вас к Отцу Небесному, а вы все еще плачете, называя исход их от вас неблаговременным. Подумайте сами: отцовские ли это вздохи, материнские ли слезы?

И если бы оплакиваемый вами младенец мог сказать вам в утешение, – он, мне кажется, сказал бы вот что: Аще бысте любили Мя, возрадовалися бысте убо, яко… иду ко Отцу (Ии. 14, 28), иду не к чужим, а к своим, иду к Отцу моему и Отцу вашему: Он ли не заменит вас там для меня?

Что сказано о младенцах, – то же почти должно сказать и о возрасте юношеском. Если Бог берет к себе юношей, то, видно, берет их благовременно: видно, они довольно созрели уже для вечности, и Господь берет их, да не злоба изменит разум их, или лесть прельстит душу их (Прем. 4, 11); а если еще и не дозрели, – то они еще несравненно хуже были бы для Неба, если бы долее оставались на земле. И вообще, где назначить предел жизни для людей, любезных сердцу? Только холодный рассудок наш решает иногда, и то нерешительно, кого смерть похищает вовремя, кого не вовремя; а бедное сердце наше не знает расчетов рассудка: лишь бы только любезен был для него человек, похищенный смертью, – оно одинаково скорбит и плачет о нем, на заре ли дней своих, в полдень ли жизни или на самом закате он оставил свет… Нет, страшно роптать на Провидение; но бесполезно роптать и на самих себя.

Ропщем мы иногда на себя за то, что не предприняли всех мер к спасению близкого. Но кто может предвидеть все предохранительные меры? И надобно быть уверенным, что, если бы только Господу угодно было продлить дни нашего близкого, Он внушил бы нам эти меры, и мы воспользовались бы ими; но если это Ему неугодно, то хотя бы весь мир пришел к вам на помощь, – все было бы без пользы. Припомните, не подвергался ли и прежде близкий ваш, теперь усопший, болезням и опасностям, – и Господь спасал его, хотя, может быть, с вашей стороны еще менее предпринято было средств к сохранению его, нежели сколько употребили для него в то время, когда лишились его? Что делать? Жизнь есть дар Божий, который мы и по внушению Божию, и по внушению собственной природы должны всемерно хранить и беречь; но смерть не страшится никакой нашей предусмотрительности и часто направляет жало свое на свою добычу с той стороны, откуда мы вовсе не ожидаем. Что делать? Смерть – безжалостный скелет, без сердца, без души…

Напрасно ропщем мы и на врачей, пользовавших нашего близкого. Скажите: есть ли врачи и есть ли лекарства против смерти? Среди ли богатства и роскоши в великолепных чертогах не нашлось бы врачей, самых умных и опытных, там ли недостало бы у них и знания, и усердия к своему делу? Но, увы!., и там как часто искусство самых опытных и усердных врачей исчезает перед силой смерти! Врачи – орудия Того, Кто есть воздвизаяй душу, и просвещали очи, исцеление даяй живот и благословение (Сир. 35, 17). И если бы Врачу Небесному угодно было продлить дни вашего близкого, Он верно положил бы на сердце врача земного то, что нужно было употребить для спасения больного. А когда Он не положил сего, значит, не на радость была бы жизнь усопшего, если бы она еще продлилась на земле.

Вообще люди то же на земле, что пшеница в поле. Земледелец знает, когда время и когда не время снять пшеницу, а мы все, плачущие о наших близких усопших, походим на детей, которые судят и рядят о том, зачем земледелец так рано или так поздно пожинает пшеницу на поле. Но что было бы с пшеницей, если бы она пожиналась не по расчетам опытного земледельца, а по распоряжению неопытных судей? Что было бы и с нами, если бы смерть пожинала нас по нашему недальновидному распоряжению, а не по воле и власти Того, в деснице Которого и живот, и смерть?

Особенную причину плакать имеют люди, которые в усопших лишаются отцов, матерей и вообще благодетелей. С потерей таких людей часто они в будущем ничего не видят и ничего не хотят видеть, кроме предстоящих им нужд и лишений, кроме горького, беспомощного сиротства. «Что-то с нами будет, – взывают они в горести сердца, – что-то с нами будет? От нас взято все, и нам не осталось ничего… Бедные мы сироты! Кто-то теперь о нас позаботится, кто-то подумает о нашей судьбе?»

«Кто-то теперь о нас позаботится, кто-то подумает о нашей судьбе?» Бог – сиротам Отец. Итак, всю печаль вашу возвергше нань, яко Той печется о вас (1 Пет. 5, 7). Он семью хлебами напитал несколько тысяч человек и целых сорок лет питал израильтян в пустыне манной: для вас ли одних недостанет у Него хлеба? Он сорок лет одевал израильтян в пустыне, где ничего нельзя было приобрести, и целые тысячелетия одевает даже лилию полевую, и притом так роскошно, что и Соломон так не облекался, как каждая из них: для вас ли одних недостанет у Него одежды?..

«Кто-то теперь о нас позаботится, кто-то подумает о нашей судьбе?» А кто доселе питал вас, кто согревал и покоил? «Отец, – говорите, – мать, благодетель; но их уже нет…» Так, но своею ли силой они питали и покоили вас? Нет: их рукой действовал Сам Отец Небесный, Которому принадлежит земля и исполнение ея, вселенная, и еси живущии на ней (Пс. 23, 1). Он Один Податель и Творец всех даров, которые доселе вы от них получали; а они были только орудия, через которые Он подавал вам. И если Ему угодно было взять к Себе эти орудия, то мудрено ли для Премудрого и трудно ли для Всемогущего найти для Себя и для вас другие орудия, через которые Он будет продолжать изливать на вас Свои милости? Не часто ли случается слышать: такой-то сирота принят в такое-то благотворительное заведение; а того принял на воспитание такой-то благотворитель; а для таких-то сирот заменила нежную, попечительную мать такая-то сродница их? Скажите сами: кто так устрояет сирот, кто внушает благотворителям такую заботу о них? Не Тот ли, Кто лишил их отца и матери? Святой Давид и в молодости, и в старости не видал примера, чтобы праведник оставлен был и чтобы дети его просили хлеба (Пс. 36, 25). И сколько в мире есть великих людей, которые на заре дней своих осиротели, и сколько, напротив, обыкновенных и даже мелких из тех, которые никогда не отрывались от объятий родительских?

«Кто-то теперь о нас позаботится, кто-то подумает о нашей судьбе?» А почему же не позаботиться и не подумать о вас тем, которые доселе о вас так горячо заботились и которых так горячо теперь вы оплакиваете? Но их уже нет, возражаете вы; они уже умерли… Так, умерли… Но разве умерла в них душа, которая собственно и заботилась о вас, разве умерло в них сердце, которое пламенело к вам любовью и желанием вам всякого добра? О, нет; они теперь и живут собственно умом и сердцем. И что же бы могло быть препятствием к тому, чтобы заботиться им о вас по-прежнему и любить вас по-старому? Забывает ли отец детей своих в то время, когда по каким-нибудь обстоятельствам отлучается от них? О, нет, – его сердце там болит о них еще более, нежели прежде, когда они были у него всегда перед глазами! Не то же ли, в некоторой мере, бывает и с отшедшими от нас родителями и благодетелями нашими?

Раскройте святое Евангелие и прочитайте там притчу о богатом и Лазаре. Богач, будучи в муках, просил Авраама послать вестника на землю. «У меня, – говорил он, – пять братьев; пусть он предостережет их, чтобы и им не подвергнуться тем страшным мучениям, какие я испытываю» (Лк. 16,28). А, кажется, ему ли было думать о братьях своих? До братьев ли, когда он сам мучился в пламени и не мог упросить Авраама, чтобы он омочил конец перста своего в воде и прохладил ему язык (Лк. 16, 24)? И однако, несмотря на тяжесть мучений своих, несмотря на жгучесть нестерпимого пламени адского, его сердце все еще пламенеет любовью к братьям своим: он заботится об их участи, он ходатайствует за них… И замечательно: когда он просил себе милости, – Авраам сделал решительный отказ (Лк. 16, 25–26), знак, что там нет места покаянию и нет места ходатайству за себя, но когда он просил милости для братьев своих, – Авраам не сделал ему прямого отказа, а только сказал ему, что братья его так упорны и ожесточены, что и самое посольство к ним было бы для них без пользы (Лк. 16, 29, 31).

Когда святой благоверный князь Александр Невский имел упорную войну со шведами, в то время видели на легкой ладье лучезарных витязей, похожих на святых мучеников Бориса и Глеба, из коих один сказал другому: «Поможем родственнику нашему Александру», – и шведы, при их содействии, вскоре пали к ногам Александра (Слов, истор. о святых, прославленных в Российской Церкви).

В наши дни, когда иеромонах Аникита, в мире князь Сергий Шахматов, услышав о болезни благочестивой матери своей, отправился к ней, чтобы проститься с нею и получить от нее благословение на вступление в монашество, но, застав ее уже бездыханной, горько плакал о том, что не успел получить от нее благословения, – благочестивая мать слышала его вопли и не замедлила отереть его слезы: во время легкой его дремоты она явилась к нему со светлым лицом и сказала: «Благословить много, а дозволить можно» (О жизни и трудах иеромонаха Аникиты).

Один архиепископ А.В., жестоко страдавший меланхолическими припадками, усердно просил у Бога себе помощи и раз во время вечерней молитвы заметил, что в передних его комнатах разлился свет, который, постепенно усиливаясь, наконец окружил его самого. Тут же увидел он какую-то женщину и, всмотревшись в нее, узнал, что это была покойная мать его. «Зачем ты так горько плачешь, чадо, – сказала она, – и понимаешь ли, чего просишь у Господа? Для Господа нетрудно исполнить твое прошение, но знаешь ли, чего ты через это лишаешь себя? Ты и сам не знаешь, чего себе просишь», – и, дав ему несколько наставлений, сделалась невидима (Письма Святогорца, собр. по смерти его, с. 218–219).

А вот еще какое, не упомню где-то, описано обстоятельство: Действительный тайный советник, князь Владимир Сергеевич Долгорукий, находясь в звании посланника при Прусском дворе в царствование Фридриха, заразился там вольномыслием. Узнав об этом, родной брат его, князь Петр Сергеевич, не раз писал к нему письма, в которых уверял его, что он в заблуждении, что без истинной веры нет на земле счастья, что вера существенно необходима для будущей жизни и пр. Но все было напрасно: читая беспрестанно Вольтера, Дидро, Даламбера, князь Владимир Сергевич смеялся над убеждениями набожного брата. Однажды он, возвратясь от короля и чувствуя сильную усталость, разделся наскоро, бросился в постель и скоро задремал. Вдруг слышит он: кто-то отдергивает его занавес, приближается к нему, и хладная рука прикасается к его руке, даже жмет ее. Он смотрит, видит брата и слышит от него: «Верь». Обрадованный неожиданным явлением, Долгорукий хочет броситься в объятия брата и друга, но вдруг видение исчезает. Он спрашивает у слуг: куда девался брат? И, услышав от них, что никакой брат к нему не являлся, старается уверить себя, что это сон, мечта; но слово «верь» не перестает раздаваться в ушах его и не дает ему покоя. Он записал число, час и минуту видения и вскоре получил известие, что в этот самый день, час и минуту скончался брат его, князь Петр Сергеевич. С сих пор он сделался набожным и верующим христианином и об этом видении часто говаривал другим.

Владимир Энгельгардт перед отправлением из Москвы в Архангельск по делам службы, 5 февраля 1858 г., письмом просил мать свою, жившую в Петербурге, благословить его на далекий путь. Отправившись в дорогу, он остановился для ночлега на одной станции и тут, лежа на диване, увидал перед собою наяву, 13 февраля в 3 часа утра, мать свою с его сестрой, скончавшейся еще в 1846 г. Мать благословила его крестным знамением. Пораженный этим видением, он зажег свечу, чтобы яснее рассмотреть явившихся, но явившиеся внезапно стали невидимы. Впоследствии он узнал, что в это самое утро мать его скончалась в Петербурге (Душеполезное чтение, 1870 г., кн. март., с. 99–100).

В Бозе почившему Московскому митрополиту Филарету (f 9 ноября 1867 г.) за два месяца до его кончины было необычайное извещение в Сергиевой Лавре о близком отшествии его в вечность. Именно утром 17 сентября 1867 г. он сказал наместнику Лавры, архимандриту Антонию: «Мне явился родитель мой и сказал: береги девятнадцатое число». Наместник позволил себе заметить: «Владыко святый! Разве можно верить сновидениям и искать в них какого-нибудь значения? Притом, как же можно обращать внимание на такое неопределенное указание? Ведь девятнадцатых чисел в каждом году бывает двенадцать». Но владыка с уверенностью ему сказал: «Не сон я видел и потому думаю с этого времени каждое девятнадцатое число причащаться Святых Таин». И действительно, он причащался 19 сентября, 19 октября и 19 ноября, – в день своей кончины («Стран.» 1868 г., кн. майская; моя статья: Высокопреосвященный Филарет, митрополит Московский и Коломенский, с. 68 и 60).

(Есть люди, которые или вовсе отвергают подобные видения, как грубые порождения невежества, суеверия и предрассудков, или если не отвергают, то признают их просто за обман чувств, происходящий от различных моральных и физических причин; таковы, например, слишком глубокое размышление и сосредоточение мыслей на одном каком-нибудь предмете, слишком живое воображение и впечатлительность организма, страшные и чудесные рассказы, которые часто слышатся нами в детстве, страх, меланхолия, раздражительность темперамента, темнота, безмолвие, уединение, разные наркотические вещества, злоупотребление спиртными напитками, нервные, также воспалительные, острые и хронические болезни и пр. (см. статью Хотинского под заглавием: «Обманы чувств, или Что такое привидение», в «Сыне Отеч.» 1957 года, № 36).

Не спорим: невежество, суеверие и предрассудки могут действительно порождать много ложных видений; не спорим: все вышеупомянутые ненормальные состояния человека также могут вводить его в обман чувств и представлять ему ложные видения; но в то же время охотно верим и тому, что должны же быть, и бывают видения истинные, не зависящие ни от суеверия и предрассудков, ни от различных ненормальных состояний души человеческой, – и верим так вот почему.

Истинные видения возможны и со стороны Бога, как Существа Всемогущего, Премудрого и Всеблагого, возможны и со стороны души человеческой, потому что являлись же людям Ангелы, духи бесплотные, и добрые, и злые, – этому верит всякий, кто только верит в Священное Писание: что же после того мудреного, если, по воле Божией, и душа умершего может являться живому? Ведь она тоже дух, как дух и Ангел. Иначе если мы отвергнем все вообще видения или станем объяснять их только ненормальным состоянием человека, то что же после того будут значить все вообще видения, описанные в Слове Божием? Не больше как мечта?! Что значить будут наши Четьи-Минеи, которые написаны святым Дмитрием Ростовским? Заметьте: святым, которому сами святые являлись нарочно для сего, чтобы предохранить его от ошибок… Не больше как сборник ложных видений, галлюцинаций?! Что будут значить и слова Самого Бога, сказанные через пророка Иоиля: Излию от Духа Моего на всяку плоть… и старцы ваши сония узрят, и юноши ваши видения увидят (Поил. 2, 28), слова, которые впоследствии святой апостол Петр не усомнился повторить иудеям в те высокоторжественные минуты, когда сошел на него вместе с прочими, бывшими в Сионской горнице, Дух Святый? Не больше как одни слова без мысли?! Нет, страшно не верить…)

Так занимает усопших на Небе наша участь на земле!

Есть еще обстоятельство, которое особенно заставляет лить слезы над прахом усопших. Часто мы бываем несправедливы к живым, часто делаем им оскорбления и иногда не осознаем себя виновными в том; а сознаемся уже после их смерти, – и вот это-то горькое сознание, как камень, и давит нашу грудь. Но что сделано, – того слезами не возвратить. Лучше вот что взять при этом во внимание. Оскорбления вообще неизбежны для слабости человеческой, – и они, конечно, продолжались бы, если бы усопший снова восстал и снова начал жить между нами. Если же они уже сделаны, то, вместо бесполезных вздохов и слез, лучше усилить молитву свою за усопшего, и это послужит ему отрадой: он забудет оскорбление, а будет помнить только наше добро. После него остались, может быть, дети, сродники и другие любимцы его сердца: в них остается еще он существовать на земле. Итак, пусть они, вместо него, сделаются предметом нашей любви, наших неусыпных забот и благотворений, – и его сердце будет спокойно, и нашей душе будет отраднее.

И вообще, какие бы ни были причины наших слез, всегда надобно помнить, что плакали в свое время и наши усопшие о потере своих близких; но потом слезы их уменьшились, и вот, наконец, уже и сами они сделались предметом наших слез. Закон неизменен: род преходит ирод приходит (Еккл. 4,4); не на вечность и нам достались в удел слезы: время умерит, а смерть и совсем иссушит их.

Надобно помнить, что особенно тяжко для сердца переносить такие потери, которые с другими или вовсе не случаются, или случаются слишком редко. В таком случае мы смотрим на себя как бы на отверженных счастьем, как бы забытых Богом.

Но потери близких сердцу совсем другого рода. Их испытывают все, хотя не всегда в одно время, – сегодня один, завтра другой, там третий и т. д. Это общая доля для каждого – для бедных и богатых, для знатных и незнатных. Вы плачете о своих, другие плачут о своих; вам тяжело и им не легко. Не преувеличивайте же в ваших мыслях и словах вашего несчастья и не забывайтесь в вашем горе до дерзкого ропота на свою судьбу и на Бога.

Надобно помнить, что все эти потери составляют для нас крест, который только тогда для нас может быть полезен и спасителен, когда мы несем его безропотно. В самом деле, слезами не возвратить того, что взято, а между тем, что пользы от наших слез для нас самих? Давно-давно уже замечено, что мужу печальну засышут кости (Прит. 17, 22), что от печали смерть бывает и печаль сердечная слячет сердце (Сир. 38, 18) и что многи даже погуби печаль и потому несть пользы в ней (Сир. 30, 22).

Приятны ли наши слезы Богу? Скажите, нравятся ли отцу или матери вопли дитяти, когда они отнимают от него то, что следует отнять, а оно, не понимая и не желая даже понять того, что эта вещь, отнятая от него, не только не годится, но даже, может быть, вредна для него, и не слушая никаких убеждений, ни угроз, продолжает горько плакать и кричать? Такое дитя сами они называют капризным и своенравным, которому потому не только не возвращают того, что служит предметом его слез, но часто отказывают ему за то и в тех удовольствиях, которые позволили бы ему, если бы оно было во всем послушно им и покорно. И наши слезы как часто походят на слезы капризных и своенравных детей! Судите же сами, могут ли потому они быть приятными Богу? Приятны ли они, по крайней мере, для усопших? Приятна для них эта горячая любовь к ним, которая заставляет нас лить слезы о них; но приятно ли для них то, что мы в этом случае так мало выражаем доверия и покорности Промыслу Божию; приятно ли для них то, что мы, любимые ими, произвольно сами себя через то так сильно сокрушаем и изнуряем; приятно ли для них наконец то, что наши обильные слезы мешают нам и молиться о них, тогда как для них нужна молитва, а не слезы наши? Они все это знают, все это чувствуют, и наша земная печаль как бы невольно печалит и их сердца. Совсем не то бывает, когда мы, отдав необходимую дань природе, стараемся умерять наши слезы. Нет нужды говорить, что мы в таком случае и сами себя чувствуем лучше, не убивая себя излишней скорбью, и способны бываем к продолжению своих занятий по-прежнему; нет нужды говорить, что тогда и усопшим нашим бывает приятнее: они видят, что хотя мы и любим их, но любим и Отца Небесного, Которому предаемся с детской покорностью и Которому молимся о них с сердечным участием. И Сам Бог за твердое, безропотное перенесение нами утраты не оставит нас Своей милостью.

Вспомните Авраама. Бог требует от него в жертву Себе сына его Исаака. Авраам – нежный отец, Исаак – любимый сын его; чувства нежного отца к любимому сыну кому неизвестны? И однако же Авраам решается беспрекословно исполнить волю Божию, – и вот юный сын со связкой дров за плечами, а престарелый отец с жертвенным ножом в руке и с родительской печалью в сердце идут на вершину горы: вот разложены уже дрова, вот сам отец возлагает на них любезного сына своего, вот берется наконец за жертвенный нож, чтобы заклать им невинного агнца, но вдруг раздается с неба голос: Не поднимай руки на отрока… Я знаю, что боишься ты Бога, когда и возлюбленного сына своего не пожалел для Меня. Я, благословляя, благословлю тебя… и благословятся в семени твоем все народы земли. И вместо сына приносится во всесожжение Богу овен, увязший рогами в кустах (Быт. 22, 12–18). Нам Бог не возвращает жертв, которых от нас требует, как Аврааму, но если и мы с твердостью души, с покорностью Промыслу Божию, подобно Аврааму, отдаем Ему от себя жертвы, Он и нам ниспошлет Свое благословение: благословляя, благословлю тя, и наградит нас за наше терпение здесь и там так, как мы и ожидать не могли: Он всегда Один и Тот же. Он всегда любы есть (Ин. 4,8), всегда Отец щедрот и Бог всякия утехи, утешаяй нас о всякой скорби нашей (2 Кор. 1, 3–4).

Надобно, наконец, помнить, что все наши усопшие пролагают для нас, живых, путь туда, куда идти страшно для всех, и что Сам Бог, отнимая от нас любезных для нашего сердца, заблаговременно приготовляет нас к тому, чтобы мы не слишком были привязаны к земной нашей жизни, чтобы не думали всегда о земле, а подумали иногда и о Небе. В самом деле, как мы смотрим на землю, куда скрывается прах усопших, и на небо, куда возлетает их душа, дотоле, пока не испытываем потерь, близких сердцу?

Мы смотрим на кладбище с каким-то страхом; эта земля обдает нас каким-то холодом и только, – вот впечатления при посещении кладбища! А Небо? Оно представляется нам чем-то таинственным и как бы чуждым для нас. Совсем иначе представляем мы небо и землю с той минуты, которая разлучит нас с любимцем сердца. Вы лишились, например, отца или матери, или супруги, и вы уже как бы сродняетесь с землей. Ибо как не сродниться с нею, когда в ней сокрыта уже часть вашей крови, как не сблизиться, когда в недрах ее часть, так сказать, вашего тела, и часть ваших костей превратилась уже в прах? И вам не страшна уже эта мрачная, холодная могила, и вам уже не тяжело будет лечь в свое время подле нее: там прах ваш поместится близ родственного вам праха, там кости ваши смешаются с костями ближних ваших… Иной тогда взгляд у нас и на Небо: оно становится для нас ясным и родным; оно делается чаще предметом наших дум, желаний и надежд. Лишившись близкого сердцу, вы чувствуете, что как бы часть духовного существа вашего уже там; вы верите, что близкий ваш уже ждет вас там к себе с нетерпением, и, когда ударит ваш час, вам уже не так страшно будет перейти туда; вы там не будете одиноким, бесприютным сиротой; там есть кому встретить вас, обласкать и утешить… Там друг ваш, там ваш родной!

Понятно, что все подобные размышления не могут еще осушить наших слез, но где человеческая помощь оказывается слабой, там является к нам на помощь Сам Господь со Своей благодатью. Только нам стоит обратиться к Нему с горячей молитвой, чтобы Он усладил нашу горесть, и Он, Милосердый, не замедлит услышать вопль нашего сердца. Он Сам прослезился над прахом друга Своего Лазаря: Ему ли потому не знать, как тяжка для сердца разлука с близким, и как нужно для нас здесь утешение? Он столько нас любит, что столько мать не может любить детей своих, любит нас более, чем мы любим себя: кто же, как не Он, может более и подать нам утешения? Он – премудр и всемогущ: мудрено ли потому и трудно ли для Него доставить нам такое утешение, какого мы и вообразить не могли? И разлучив нас с близким к сердцу, Он как бы говорит каждому из нас: «Смотри, как непрочно все земное! Вот был у тебя друг, с которым ты привык делить и горе, и радость, которого жизнью ты жил доселе и надеялся жить долго, и вот и этот искренний друг твой тебя оставил. Еще остаются у тебя друзья земные, но сколько они ни стараются утешить тебя, участие их не утешает, а иногда еще более растравляет раны твоего сердца, а придет пора, и они тебя оставят со своими утешениями или потому, что не так горячи будут к тебе, или потому, что сами будут иметь нужду в утешении, и тогда ты останешься один с горестью в сердце. Так-то непрочно, так ненадежно все земное! Перестань же напрасно искать для себя утешения на одной земле; устреми лучше молитвенный взор свой на Небо и проси оттуда себе утешения. Там Я, Твой Друг всегдашний, если только ты не захочешь быть врагом Моим; Я слышу вздохи твои, вижу слезы твои и всегда готов помочь тебе, только жду, когда ты скажешь: “Господи! Помоги мне!” Все друзья твои не всегда с тобою; а Я с тобою всегда и везде: бодрствуешь ли – с тобой, почиваешь ли – с тобой, радуешься ли – с тобой, плачешь ли – с тобой, живешь ли – с тобой, умрешь ли – с тобой…»

Но к молитве к Спасителю кто откажется присоединить молитву и к Пречистой Его Матери, Небесной Заступнице всех скорбящих? Не Она ли стояла при кресте Распятого Сына Своего, не Ее ли душу проходило в то время оружие, предсказанное Ей праведным Симеоном? Кому же, как не Ей, особенно понятны все вздохи нашего сердца, которые вылетают из груди нашей при разлуке с близкими? А чье ходатайство за нас недостойных, обремененных печалью, сильнее на Небе ходатайства Матери Божией? И чего Возлюбленный Сын не сделает по молитве и ходатайству Возлюбленной Матери?

А и все угодники Божии никогда, никогда не откажутся от ходатайства за нас перед Господом, чтобы Он, Всесильный, сократил наши вздохи, отер наши слезы… Они ведь старшие братья наши и любят нас более, чем мы любим их. Они некогда были такие же люди на земле, как и мы, облеченные плотью; чувствовали всю цену и важность родственных и дружеских отношений, чувствовали и всю тяжесть, какая давит сердце при разрыве сих отношений. Мало ли плакал святой Григорий над прахом брата своего Кесария? Мало ли пролил слез святой Амвросий Медиоланский над гробом брата своего Сатира? Они ли потому откажутся от ходатайственного участия в нашей скорби, если только мы с полной верой и усердием обратимся к ним за помощью? Вот сколько у нас утешителей на Небе!

Но, предаваясь подобным размышлениям и сопровождая их горячей молитвой, отнюдь не должны мы предаваться праздности. Праздность никогда не доведет до добра; а в подобных случаях она открывает обширное поприще для горького раздумья, а отсюда один шаг – и гибельное отчаяние. Нет, если когда мы теряем друга или благодетеля, то, в то именно время, мы должны усилить свою деятельность. Прежде, когда у нас был человек, который делил с нами труды и заботы, мы могли еще позволить себе более свободы и более беспечности, в той надежде, что если не мы, то друг наш позаботится окончить то, что мы не успели совершить. Теперь – дело другое: теперь мы одни должны взять на себя то, что прежде лежало на нас обоих: тут ли же место праздности? И что, если от нашей недеятельности дела наши придут в расстройство? Тогда к прежнему горю – новое горе, к прежним слезам – новые слезы! Нет, с полной верой и живым упованием на Промысл Божий, содействующий всякому доброму начинанию, продолжим, и еще с большим усердием, те наши занятия, какие угодно было Господу назначить нам, и тогда, при помощи Божией, дела наши пойдут тем же, или еще лучшим, порядком, каким шли и прежде; а между тем эта непрерывная деятельность наша не даст места горькому, бесполезному раздумью: в трудах и время, хоть и тяжкое, незаметно течет; в трудах и скорбь сердечная незаметно слабеет…

Вот все, что могло высказать сердце того, кому Господь судил иметь немало потерь, и потерь очень близких сердцу, кто искал утешения в скорби своей и находил его только в сих и подобных христианских размышлениях, и по влечению сердца, и по долгу звания своего желал бы поделиться отрадными для него мыслями и чувствованиями со всеми, кому только мысли его и чувствования могут быть близки! Господь утешает нас во всякой скорби нашей для того, говорит апостол, яко возмощи нам утешити сущыя во всякой скорби утешением, имже утешаемся сами от Бога (2 Кор. 1, 4).

Прочитав сию книжицу, скорбящая душа христианская, помяни в святых молитвах своих, вместе с близкими сердцу твоему усопшими, и написавшего ее в твое утешение преосвященного епископа Гермогена, почившего о Господе 17-го августа 1893 года: «Со святыми упокой, Христе, душу раба Твоего идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь безконечная!»…

Скорбь мужа на могиле жены Стонет сердце, замирает,

Слезы просятся из глаз;

Скука душу раздирает

Каждый день и каждый час!

Чем я грусть свою рассею,

Чем я горю помогу?..

Сирота – я! Что затею,

И придумать не могу…

Не поверишь, друг мой милый,

Что за крест лежит на мне!

Днем, как тень, брожу унылый;

Нет отрады и во сне.

Ах! невольно плачут очи,

Ах! мне сродно горевать…

Ах! мне ль, горькому, в час ночи

Сном спокойным засыпать?

Да, мой друг, твоя могила

Сколько горя принесла,

Сколько бед мне причинила,

Сколько вздохов извлекла!

Тяжко мне! Как блеск зарницы,

Ты сверкнула в жизни сей,

Пала, как слеза с ресницы,

Ты, душа души моей…

Весь истерзанный тоскою,

То по кладбищу брожу,

То с поникшей головою

На приют твой здесь гляжу.

Средь могильного безмолвия,

Средь березок и крестов,

У твоего изголовья

Говорю я, – но без слов:

Нем язык для выраженья

Горьких дум моих, скорбей;

Сил упадок; дух в смущеньи,

Словно – ад в душе моей!

Все потеряно с тобою,

Нет отрады мне ни в чем;

Нет минуты мне покою…

Повернулось все вверх дном?

Кто ж смягчит души тревогу?

Добрый ангел мой, прости!

За меня молись ты Богу,

Чтоб я мог мой крест нести…

Утешение из могилы Что ты стонешь так ужасно,

Что вздыхаешь каждый час?

Твои слезы, верь, напрасно

Льются здесь из твоих глаз.

Можно ль плакать, что я скоро

В горний перешла чертог,

Что преплыв житейско море,

Я пристала там, где Бог, —

Где бессмертие вкушают,

Светит где небесный свет,

Где покой не нарушают

Ни болезнь, ни дряхлость лет?

Ведь не первую сразила

Смерть меня своей косой:

Миллионы уложила

Спать сном смерти под землей.

Что ж слезам без меры литься,

Тяжкой скорбью грудь давить?

Каждый с жизнию простится,

Путь сей каждому лежит…

Мы одно с тобою были

По душе, любви, делам;

Но чтоб вместе смерть вкусили,

Не угодно небесам.

Юн ты, – я тебя юнее…

Но уж так судил нам Бог,

Чтоб я прежде и скорее

Отошла в Его чертог.

Отошла, но будь уверен,

Что я все еще с тобой,

Что я – та же, друг твой верен,

Хоть живу в стране другой.

Слышу вопли твои, стоны,

Вижу, как ты, друг, грустишь,

Как ты часто пред иконой

Слезы горькие струишь…

Но ты Бога раздражаешь,

Коль с отчаянием грустишь:

Как ни плачешь, ни вздыхаешь,

А меня не возвратишь.

Все – Его святая воля!

Он – Премудрый наш Отец!

Как ни горька твоя доля,

А всему придет конец…

Да, мой друг, среди ненастья

Ты будь бодр, не унывай:

На земле нигде нет счастья,

Здесь не ад, но и не рай.

Все кропится здесь слезами,

Скорбь – всем близкая родня,

И меж счастия цветами

Грусть таится, как змея…

Крест нам небо отверзает,

Крест блаженство нам дает:

Кто слезами засевает,

Тот с улыбкою пожнет.

Пусть слеза на гроб катится,

Пусть любовь в слезе блестит;

Пусть кадило здесь курится,

К нему пусть мольба летит.

Только слезы пусть невинны

Увлажняют, друг, твой взор,

Чтобы в них не были видны

К небу ропот иль укор…

Пусть мольба в слезе сияет,

Пусть любовь ее струит,

Пусть на небо проникает,

Пусть надежда в ней блестит.

О, как дух мой веселится,

Сладко как моим костям,

Над могилой коль курится

Мольбы чистый фимиам!

Так молись же, друг, и помни,

Что есть Бог, есть мир другой,

Где ты завтра иль сегодня

Можешь встретиться со мной…

Епископ Гермоген (Добронравии) Утешение в смерти близких сердцу

* * *

Епископ Гермоген (Добронравии)

Утешение в смерти близких сердцу