Эпилог

Двадцать лет в изгнании

Выбраться из Колумбии было для нас с матерью и сестрой вопросом жизни и смерти. Нас развернули в большинстве столичных дипломатических представительств: Коста-Рика, Германия, Израиль, Австралия, Аргентина, Бразилия, Канада, Венесуэла, Сальвадор, Италия, Перу, Эквадор, Чили, Франция, Великобритания и США.

Католическая церковь также закрыла для нас свои двери. Нам удалось встретиться с апостольским нунцием Паоло Ромео и монсеньором Дарио Кастрильоном, чтобы попросить их вмешаться и найти нам место для жизни, но тщетно.

Мы обратились в Международный комитет Красного Креста и Организацию Объединенных Наций. Мы встретились с тогдашним омбудсменом Хайме Кордобой и с генеральным инспектором Карлосом Густаво Арриэтой. Они приняли нас радушно, однако не смогли ничем помочь. Мы обратились к недавней лауреатке Нобелевской премии мира Ригоберте Менчу, и она ответила, что это не ее проблема.

В отчаянии мать позвонила даже бывшему президенту Хулио Сесару Турбаю, который ответил ей: «Вспомните Диану, сеньора. Вам прекрасно известно, что сделал ваш муж. Вы знаете, что он убил мою дочь. Я не могу вам помочь». Мы сказали, что несправедливо обвинять нас в действиях Пабло. Мы были его семьей, но не похитителями и не убийцами.

Возможности покинуть страну были исчерпаны, и тогда наш адвокат Франсиско Фернандес решил воспользоваться одним старым законом, позволявшим людям исправлять ошибки в именах или даже полностью изменять имена у любого нотариуса.

Мы договорились о встрече с генеральным прокурором де Грейффом, чтобы обсудить с ним эту идею. Он не увидел никаких юридических препятствий и все же отказался помочь, когда мы попросили оформить новые документы через Управление по защите жертв и свидетелей. Мы лишь хотели минимальных гарантий, что наши новые личности останутся тайной хотя бы ненадолго. Атмосфера на встрече накалилась, и пришлось вмешаться нашему адвокату:

– Послушайте, господин генеральный прокурор, ваш отказ просто нерационален. Вы не можете бесконечно охранять эту семью, да и они – две женщины и двое несовершеннолетних – не могут до самой смерти сидеть взаперти. Каждые пять минут вы сообщаете им, что собираетесь лишить их защиты. Если вы не поможете им получить новые личности и начать новую жизнь, у них не останется выбора – им придется обратиться к прессе и рассказать все, что они знают, и все, что они видели в этом офисе. А мы с вами прекрасно понимаем, что это не обернется ничем хорошим ни для страны, ни для вас. Если вы продолжите держать их в подвешенном состоянии, я посоветую им рассказать прессе все, что им известно. Подумайте, как вы можете им помочь. Вы – генеральный прокурор, поэтому даже не говорите мне, что это не в ваших силах. Раз с вашей подачи их уже выгоняют из каждой страны, с вашей же помощью их и примут.

– Нет-нет. Не переживайте. Я посмотрю, чем смогу помочь, – ответил ему де Грейфф. – Пожалуйста, поймите: для закона они не потерпевшие и не свидетели, так что Управление не сможет помочь им. Но дайте мне посмотреть, что я могу сделать.

– Вот текст закона. Все совершенно легально. Все, что нам нужно – ваше молчание и сотрудничество. Какой смысл менять имена, если на следующий же день их опубликуют в прессе? Эта семья уже очень дорого заплатила, и вы это прекрасно знаете.

В конце концов мы действительно получили новые имена. А в феврале 1994 года через де Грейффа мы познакомились с Изабель, высокой белокурой француженкой примерно шестидесяти пяти лет, одетой во все черное, в экстравагантной шляпе, украшенной страусиными перьями. Поговаривали даже, что она была урожденной графиней. Изабель сопровождали двое мужчин африканской внешности в костюмах и галстуках – по их собственному утверждению, дипломатических представителей Мозамбика в Нью-Йорке.

От них мы услышали то, чего давно ждали: услышав наши мольбы, в качестве гуманитарного жеста президент Мозамбика решил предложить нам свою страну для начала новой жизни. Графиня же выступила посредником и сообщила, что руководит фондом помощи наибеднейшим странам. Если бы мы поспособствовали ее делу, она могла бы использовать свое влияние, чтобы убедить страну принять нас. Мы были вне себя от радости.

Однако, как и раньше, кое о чем мы не знали: тот, кого она называла президентом, был пока лишь кандидатом, а Мозамбик был очень неспокойной страной: в то время там велись переговоры о прекращении гражданской войны, в ходе которой за пятнадцать лет погибло около миллиона человек. Порядок кое-как поддерживался миротворческими силами, а население переживало чудовищный голод.

ЕДИНСТВЕННОЕ, ЧТО НАМ БЫЛО ИЗВЕСТНО – ДЛЯ НАС ИХ ПРЕДЛОЖЕНИЕ ОЗНАЧАЛО СВОБОДУ.

Франсиско Фернандес, придя на встречу вместе с нами, с порога заявил:

– Семья очень благодарна за помощь, которую вы хотите им предложить. Как адвокат семьи, я хочу знать, сколько эта помощь будет им стоить.

Ответы посредников были очень уклончивыми и состояли по большей части из оговорок, что в таком стремительном обсуждении нет необходимости. Я покраснел и попросил Фернандеса не давить на них, так как не хотел доставлять неудобства – мы не могли рисковать единственным шансом покинуть Колумбию.

В течение следующих нескольких месяцев Франсиско вел с посредниками переговоры. В итоге они запросили круглую сумму в долларах за свою помощь в получении убежища в стране, которую мы едва могли найти на карте. Чтобы придать нашему соглашению формальный статус, мы разместили депозиты на государственных счетах, в частности, на счету министерства орехов. Заканчивать переговоры мы предполагали уже на новой территории, передав им что-нибудь из произведений искусства и драгоценностей в порядке частичной оплаты оставшейся суммы.

Луис Камило Осорио, который в то время служил в Национальном реестре, наконец, выдал нам новые паспорта, водительские права и удостоверения личности с новыми именами, и мы начали планировать отъезд. На календаре был ноябрь 1994 года.

Изменение моей фамилии было зафиксировано актом 4673 от 4 июня 1994 года в нотариальной конторе № 12 г. Медельин, в присутствии нотариуса по гражданским делам Марты Инес Альсате де Рестрепо. Свидетельство о рождении Хуана Пабло Эскобара Энао теперь сменило свидетельство на имя Хуана Себастьяна Маррокина Сантоса. Кроме того, в акте мать как мой единственный опекун и живой родитель указала, что смена личности была связана не с попыткой избежать уголовной или гражданской ответственности, а с необходимостью сохранения ее собственной жизни и жизни двух ее детей перед лицом смертельных угроз, получаемых семьей каждый день.

Управление по защите жертв и свидетелей также выдало мне военный билет запаса на новое имя, чтобы устранить риск взаимодействия моей новой личности с армией. Это обошлось семье в двадцать миллионов песо.

Наступил день, когда нам предстояло навсегда попрощаться с родственниками матери, единственными, кто поддерживал нас после смерти отца. У членов семьи с отцовской стороны, казалось, были другие приоритеты.

Энао Вальехо провели всю последнюю неделю с нами в квартире в Санта-Ане. Они не знали ни наших новых имен, ни куда мы едем и знали, что мы не услышим ничего друг о друге еще лет десять. В 5:45 утра 14 декабря все было готово к отъезду: багаж погрузили в автомобиль, мы приняли душ и оделись. Напоследок мы собрались в гостиной, чтобы сделать последнюю семейную фотографию. Большая часть людей на ней в пижамах и с полными грусти глазами. Мы попрощались. Последним человеком, которого я обнял, стала бабушка Нора.

– Бабуля, скажи мне, только честно, все будет хорошо?

– Да, милый, я уверена, что в этот раз все будет хорошо, и ничего с вами не случится. У меня нет плохих предчувствий. Поезжайте с миром и не волнуйтесь, – подбодрила она меня.

Мы покинули здание на фургоне Альфредо Астадо. На границе района я попросил его остановиться и вышел, чтобы поговорить с Пумой – талантливым агентом прокуратуры, охранявшим нас в здании «Альтос».

– Брат, я хочу поблагодарить тебя за то, что ты заботился о нас в такое трудное для нашей семьи время. Спасибо за порядочность, за то, что рисковал ради нас жизнью. Нам пора найти другой путь, поэтому я прошу тебя больше не охранять нас. Мы уезжаем из страны. Я уверен, ты понимаешь, почему я не могу говорить подробнее. Пожалуйста, больше не следуй за нами.

– Спасибо за то, что вы так хорошо относитесь к своим телохранителям и стараетесь, чтобы забота о вас была приятной обязанностью. Простите меня за все плохое, что было. Вы сами освобождаете меня от обязанности защищать вас, и вы не под арестом, так что можете ехать, куда захотите.

Отзывчивость Пумы, увы, стоила ему работы. Де Грейфф пришел в ярость, когда узнал, что телохранитель потерял нас из виду. Пума ответил, что мы не были ни пленными, ни арестантами, однако против негодования прокурора все было бесполезно.

Эта поездка походила на бегство от прошлого, тем более, что по дороге на границу с Эквадором у нас практически не было времени и возможности примерить наши новые имена и привыкнуть к ним. Они походили на костюм чуть-чуть не того размера, который нужно подогнать.

Мы должны были пересечь границу на третий день пути, чтобы сесть на рейс в Лиме. Но сначала нужно было, чтобы сотрудники иммиграционной службы проштамповали наши паспорта, не проверяя наши имена и фотографии. Альфредо решил эту проблему просто и привычно: подкупил агента Административного департамента безопасности. Наконец мы покинули страну.

Тем временем, Андреа готовилась лететь прямым рейсом из Боготы в Буэнос-Айрес. Никто не знал, кто она такая, и это делало ее незаметной.

Похоже, однако, что смена личности сработала: мы выехали из Эквадора, миновали Перу и без проблем прибыли в Аргентину. В Буэнос-Айресе в наши паспорта поставили печати и предоставили нам туристические визы на три месяца. Буэнос-Айрес очаровал меня почти мгновенно, – летние улицы были окутаны зеленью и пурпуром цветущей жакаранды.

– Не восторгайся так бурно, Хуанчито, мы здесь всего на сутки, – с усмешкой сказал мне адвокат Фернандес, сопровождавший нас в Мозамбик вместе с женой.

На следующее утро Буэнос-Айрес показался мне еще прекраснее, но наш путь уже был спланирован.

В аэропорту Эсейса я столкнулся с новой заминкой, заставившей меня подумать, что, возможно, я все-таки больше не увижу свою семью. Меня остановил один из работников таможни, заинтересовавшийся, почему это вдруг карманы шестнадцатилетнего мальчика полны драгоценностей. Меня отвели в маленькую комнатку и заставили все вытащить. Аргентинский таможенник сказал, что ему придется позвонить в консульство Колумбии.

– Или, может быть, ты предпочтешь всего этого избежать и спокойно сесть на свой самолет? Если нет, придется ждать, пока приедет консул Колумбии, и это точно все усложнит. Подумай, как ты хочешь поступить.

Мне показалось, что я понимаю, к чему он клонит, но я не решался что-то предлагать.

– Послушай, малыш, – сказал он, – положи триста долларов в журнал, который у тебя тут с собой, и притворись, что забыл его. А я тебя пропущу. Триста пойдет?

Я засунул между страницами журнала пятьсот долларов и «забыл» его на столе, заново распихал украшения по карманам и направился к воротам на посадку, где остальные уже ждали меня, бледные от беспокойства.

До Йоханнесбурга, первого нашего города в Южной Африке, мы путешествовали практически в роскоши. Однако на пути оттуда в мозамбикский Мапуту антисанитарные условия, вонь и дискомфорт стали предвестниками того, что нас ожидало дальше.

Мы приземлились в старом аэропорту, который, казалось, остановился во времени. Там даже не было коммерческих самолетов: всего четыре воздушных судна Hercules, принадлежащих ООН, откуда выгружали мешки с зерном и мукой с тем же логотипом. Еду, отправленную в качестве гуманитарной помощи, охраняли солдаты в голубых касках.

У ворот нас ожидали мужчины, которых мы встретили в Колумбии вместе с графиней. Они провели нас в президентский зал аэропорта – комнату, которая, оказалась, десятилетиями стояла закрытой, с толстым слоем пыли на красной ковровой дорожке и президентским креслом. Здесь мы могли хотя бы подождать в прохладе.

На выезде из аэропорта машина, которую за нами прислали, попала в ДТП. Водители вылезли, осмотрели повреждения, махнули друг другу и вернулись на свои места. Я спросил нашего водителя, почему он не записал данные о другой машине для страховых документов.

– Здесь ни у кого нет страховки, – объяснил он. – Ее просто не существует. Ни у кого нет денег на ремонт. Так что о деньгах здесь не спорят. Мы выходим посмотреть на повреждения просто из любопытства.

Пока мы ехали к арендованному дому, у меня перед глазами постепенно разворачивалась наша новая жизнь, и мне не нравилось то, что я увидел. Из-за многолетней гражданской войны Мапуту был наполовину в руинах. Не было ни фонарей, ни тротуаров, ни магазинов, а на фасадах зданий зияли дыры от танковых и ракетных обстрелов, кое-как прикрытые кусками пластика. Мозамбик едва начал переход к демократии и был в общем-то третьей по бедности страной в мире. Ни графиня, ни ее сопровождающие ничего подобного не упоминали.

Наш новый дом располагался в районе для дипломатов – простое, но по крайней мере целое здание с четырьмя спальнями и большой гостиной, по совместительству столовой, – но даже там невыносимо воняло канализацией. Припасов в доме практически не было, и Марлени, домработнице, приехавшей с нами из Колумбии, пришлось отправиться в магазин за самым необходимым. Она вернулась через час с пустыми руками и нетронутыми деньгами.

– Сеньора, деньги тут ни к чему. Супермаркет работает, но там нет ни еды, ни воды, ни фруктов, ничего, – сообщила она.

На календаре было 21 декабря 1994 года, через четыре дня мы собирались отпраздновать Рождество в безумно нищей стране. Мы провели в дороге целую неделю, чтобы столкнуться с такой непреодолимой реальностью. Тем не менее, мать, как обычно, пыталась сохранять оптимизм. В кладовке она нашла картошку и яйца и приготовила из них ужин, сказав, что все будет хорошо и что мы по крайней мере теперь сможем учиться, поступить в институт, хотя бы просто спасемся от бремени нашей фамилии. Что мы могли бы отправиться в Южную Африку, чтобы выучить там английский, или пригласить в Мозамбик преподавателей из ЮАР. Она не собиралась признавать поражение или сдаваться.

Наш багаж задержали, и мы с Андреа отправились искать магазины в центре. Однако за исключением одной сувенирной лавки с дрянными футболками с надписью «Мапуту» – по сто долларов каждая! – мы нашли там лишь пустые прилавки. Все указывало на то, что в этой стране просто невозможно построить новую жизнь. Даже когда мы попытались заглянуть в местные университеты, нам сообщили, что единственное доступное образование – несколько медицинских курсов при городском морге. Не было ни аудиторий, ни парт, ни библиотек, ни тем более магистратуры в области рекламы или промышленного дизайна – интересных нам с Андреа сферах.

С каждой минутой я впадал во все большую депрессию. Отель, с фасада представлявший собой впечатляющий особняк, был полон солдат-миротворцев и выключенных телевизоров. Ни на одном канале не было сигнала. В тот момент я реально чувствовал, что предпочел бы жить взаперти в Боготе, даже если это означало ежеминутную смертельную опасность. В момент полного отчаяния я показал матери собачий поводок и сказал:

– Если мы отсюда не выберемся, я на нем повешусь. Мама, пусть лучше меня убьют в Колумбии. Но здесь я уже умираю.

Напуганная моей решимостью, мать попросила нашего адвоката Фернандеса узнать о ближайших рейсах из Мозамбика, неважно куда.

– Единственный самолет из страны вылетает через два часа. Следующий после этого – через две недели, – сообщил он ей.

За считаные секунды мы упаковали все, даже мокрые насквозь синие джинсы, которые мать замочила в умывальнике. Фернандес был в ярости.

– Сеньора, вы выбрасываете на ветер полтора года усилий! Это безответственно! Это просто безумие! Нельзя так слушаться своего сыночка, решившего, что он маленький принц!

– Вам легко делать такие заявления, – ответила она, – это не ваш ребенок говорит, что собирается покончить с собой. Вам легко приказывать нам оставаться, вы-то с семьей завтра уезжаете на Рождество в Париж. Пожалуйста, помогите нам выбраться отсюда. Мы все равно будем скитаться по миру, пока не найдем для нашей семьи хорошее место.

Никто из правительства Мозамбика не собирался встречаться с нами до начала нового года. Они не предполагали, что, приехав с планами прожить там десять лет, мы можем захотеть уехать уже через три дня.

Рейс из Мапуту доставил нас в Рио-де-Жанейро. Мы попытались осмотреть город, но языковой барьер и хаотичное движение напомнили нам, насколько Бразилия не для нас. И мы купили билеты в Буэнос-Айрес – город уже успел нам понравиться, и у нас как-никак была трехмесячная туристическая виза.

И снова рядом с нами в критический момент оказался Альфредо Астадо. Нам удалось отправить ему экстренное сообщение по секретному каналу о том, куда мы направляемся, и попросить его проследить за всеми важными моментами нашего прибытия во избежание неприятных сюрпризов. И он, несмотря на праздники, 24 декабря прибыл в столицу Аргентины на несколько часов раньше нас.

Город встретил меня водопадом новых впечатлений. Я наконец познал наслаждение, даруемое анонимностью. Я впервые мог просто поехать на автобусе. И тем не менее, сама возможность нормальной повседневной жизни пробудила во мне множество страхов. Меня пугали даже такие простые вещи, как заказать гамбургер в Макдоналдсе: прежде всегда был кто-то, кто делал это за меня. Только теперь я осознал, насколько был изолирован от мира.

Доверять людям я тоже не умел. Я невольно стал экспертом по жизни в бегах, и первые несколько месяцев продолжал носить темные очки, чтобы меня не узнавали. Мать и Андреа это беспокоило, они говорили, что в городе с населением в двенадцать миллионов человек бояться нечего, да и вряд ли я действительно столь известен, чтобы провести всю жизнь, скрываясь под большими солнцезащитными очками.

Быть может, они и были правы. Однажды я решил порадовать их и снял очки, отправившись за билетами на концерт. Я поймал такси в квартале от нашего дома, но еще до того, как спросить, куда я направляюсь, водитель поинтересовался, не сын ли я Пабло Эскобара.

– Ты чего, мужик?! Они же все в Колумбии без права выезда, их никто не принимает!

Таксист не поверил мне с первого слова и продолжал изучать меня в зеркало заднего вида, пока я не бросил на него строгий взгляд и не сказал, что еду в торговый центр «Альто-Палермо». Купив билеты, я вернулся в квартиру с чувством, что меня преследует весь мир, и высказал матери с Андреа все, что думал: что они были безумно наивными, а я сам – еще глупее, потому что послушался их совета. Короче говоря, я прочитал им знатную нотацию.

В отличие от Мапуту, где нам предложили лишь курсы при городском морге, в Буэнос-Айресе у нас были миллионы возможностей для получения образования. В первые два месяца после прибытия мы прошли несколько компьютерных курсов. Андреа поступила на отделение рекламы в Университете Бельграно и закончила его с отличием. Я же в марте поступил на программу в сфере промышленного дизайна в техникумах ОРТ, и тоже закончил ее неплохо – со средним баллом 8,8 из 10 возможных. Мне очень нравилась моя учеба, я буквально посвятил ей всего себя. Оценив это, мои профессора даже предложили мне подработать ассистентом на дипломных проектах и курсе компьютерного дизайна. Мануэла училась в средней школе, а мать гуляла по городу, собирая и просматривая брошюры домов и комплексов на этапе строительства, – в этой области она была особенно хороша.

В Буэнос-Айресе мы жили на съемных квартирах и, чтобы нас никто не выследил, каждые два года меняли адреса и телефонные номера. И, конечно же, нам приходилось очень внимательно относиться к кругу общения, чтобы никто нас не раскрыл.

В начале 1997 года Аргентина предоставила нам временный вид на жительство, а для получения постоянного мать подала заявление в качестве инвестора капитала. Для этого ей пришлось нанять бухгалтера, и так в нашей жизни появился Хуан Карлос Сакариас Лобос.

После того, как мы в качестве инвестиции купили участок земли близ Пуэрто-Мадеро, мы начали подозревать, что Сакариасу доверять не стоило: упорно казалось, что он назвал нам завышенную цену, чтобы забрать часть денег себе. Неожиданное предложение от компании Shell спасло его репутацию в наших глазах, когда за эту землю предложили вдвое больше, чем мы за нее заплатили. Сделка так и не состоялась, но сама эта ситуация заставила нас снова совершить ошибку и довериться ему.

В том же 1998 году я начал работать в области 3D-дизайна и трехмерной компьютерной графики, сменивших карандашные наброски и чертежи; это стало моим вкладом в компанию IQ. Зарплата – первая в моей жизни – составляла тысячу долларов в месяц. В прошлом я запросто мог оставить такие чаевые в ресторане, теперь же эта сумма покрывала месячную арендную плату и коммунальные услуги.

Но жизнь снова нас удивила. В пресс-релизах, на рекламных щитах, плакатах на автобусных остановках, указателях в общественном транспорте и, конечно же, в телерекламе Discovery Channel анонсировал выпуск спецпрограммы о жизни Пабло Эскобара Гавирии. В ужасе мы решили уехать из Буэнос-Айреса в Карило на аргентинском побережье.

Сакариас к тому времени выяснил наши прежние имена, найдя наши фото в старом номере журнала Caras. Узнав о нашей тревоге, он предложил передать ему активы Inversora Galestar, SA – уругвайской компании с филиалом в Буэнос-Айресе, которые мы приобрели, намереваясь всерьез заняться недвижимостью. Он, естественно, обещал вернуть их, как только шумиха вокруг документального фильма уляжется. Однако уже через несколько дней Сакариас появился у нас на пороге с требованием увеличить гонорар из-за опасности, которую влечет за собой оказание услуг такой семье, как наша.

– Мария Исабель, – обратился он к матери по ее нынешнему имени, – если вы хотите, чтобы я продолжил на вас работать, я должен получать двадцать тысяч долларов в месяц.

– Двадцать тысяч долларов? Господи, Сакариас! Откуда я должна брать для вас двадцать тысяч долларов? Хотела бы я сама иметь такую сумму! Если вы сможете сдержать свое обещание и поднять доход семьи до шестидесяти тысяч долларов в месяц, я без проблем заплачу вам двадцать из них. Но я не могу заплатить такую сумму просто с потолка.

– Нет, Мария Исабель, эти деньги не для меня. Мне нужно заплатить их своим партнерам – Оскару Лупии и Карлосу Марсело Хилю Новоа, чтобы они и дальше заботились о вас!

Против ожиданий шумиха вокруг фильма об отце утихла довольно быстро, мы на время забыли об этом вопросе и вернулись в Буэнос-Айрес, где без происшествий отметили Рождество и Новый год. Жили мы тогда в квартире 17N на улице Харамильо 2010, которую Сакариас арендовал для матери с Мануэлой. Андреа и я остановились там ненадолго, пока он же искал для нас отдельную квартиру. Однако к началу февраля 1999 года мать начала что-то подозревать: все это время Сакариас не давал о себе знать.

Пока еще обеспокоенные возможными последствиями документального фильма от Discovery Channel и опасаясь намерений Сакариаса, мы выставили на продажу дом в гольф-клубе Лас-Прадерас-де-Лухан, купленный несколькими месяцами ранее в качестве инвестиции.

Через несколько дней о своей заинтересованности в покупке дома сообщил нам известный и уважаемый юрист Луис Добневски. С ним практически сразу связался Сакариас, взявший у него залог – сто тысяч долларов. Но нам он эти деньги не передал.

– Господи, его нигде нет, а все мои деньги у него! Что же мне делать? – восклицала мать.

Сакариас не отвечал ни на звонки, ни на сообщения. Мать отправилась к нему в офис, но там ей сообщили, что бухгалтер находится в больнице после нервного срыва. Перед тем, как уйти, она попросила дать ей воспользоваться стационарным телефоном в офисе и набрала номер Сакариаса. Естественно, он ответил.

– Здравствуйте, Хуан Карлос, разве вы – как мне сказали – не на пороге смерти в реанимации? Где вы? Чем вы занимаетесь?

– Я не хочу с вами разговаривать. Я буду общаться только через Томаса Лихтманна, – ответил Сакариас, имея в виду нашего бывшего адвоката.

– Я без проблем пообщаюсь с вами через любого посредника, но имейте хоть какой-то стыд! Что вы задумали? У вас мои деньги и моя собственность!

– Нет, это вы меня обманули! Вы не сказали мне, кто вы на самом деле!

– Я вас не обманывала! Мое имя подлинное, мои документы настоящие, это всего лишь мера предосторожности! Не приплетайте лишнего. Верните мои деньги. Вы говорите, что это я вас обманула, но это вы присвоили себе мои деньги!

После этой перепалки Сакариас пообещал все вернуть, но через Лихтманна. Мать позвонила Томасу, но он заявил, что помогать нам, да и вообще иметь с нами дело не в его интересах.

– Я никого не обманывала. Мне нельзя раскрывать свою настоящую личность. Это вопрос жизни и смерти для меня и моих детей. Пожалуйста, помогите мне! Сакариас ворует у меня, и это вы, мой адвокат, его мне порекомендовали. Пожалуйста, помогите!

Лихтманн проигнорировал ее мольбы, и Сакариас обнаглел окончательно. Воспользовавшись доверенностями на имущество, он передал владение участком земли и двумя квартирами, которые мы приобрели задешево на аукционах, намереваясь отремонтировать их и продать. Пустые бланки, наивно и неосторожно подписанные для него матерью, пригодились ему теперь, чтобы выставить – и оплатить! – счета за услуги, которых он никогда не оказывал.

Однако Сакариас не думал, что мы бросим ему вызов, тем более – что мы сделаем это, используя единственное доступное нам оружие: закон. В октябре 1999 года мать подала на него и его сообщников, Лупию и Хиля, в суд. В ответ Сакариас нанял для своей защиты Виктора Стинфале, одного из самых знаменитых юристов Аргентины, известного тем, что он защищал Карлоса Тельельдина – основного обвиняемого по делу о подрыве еврейского общинного центра AMIA в 1994 году, в результате которого погибло 85 человек.

Действуя в типичной для себя манере, Стинфале попросил Тельельдина, отбывавшего срок, сообщить прессе, что семья Пабло Эскобара сейчас в Аргентине. Он угрожал матери обвинить нас в каком-нибудь преступлении или подбросить наркотики, чтобы «убрать нас со стола», если мы продолжим требовать у Сакариаса свое. Целью этих маневров было заставить нас бежать из страны и оставить им заработанное нами. Однако Стинфале и Сакариас не подумали, что мы, пусть против воли, прошли действительно хорошую школу противостояния давлению и нападениям.

Впрочем, самое сложное было еще впереди.

В один из дней я раньше обычного приехал домой из ОРТ, где теперь преподавал. Пока я парковался, подъехал «Рено 19», и двое из четверых пассажиров, одетые в штатское, подошли к моему окошку. Глянув в зеркало заднего вида, я обнаружил, что меня заблокировал белый грузовик без опознавательных знаков. Я ничего не понимал.

– Выйти из машины!

Я схватил перцовый баллончик, который обычно носил с собой, и вышел из автомобиля. Один из тех двоих, откровенно пьяный, крикнул мне следовать за ним, и мы направились к главному входу. Я уже всерьез подумывал воспользоваться баллончиком.

Пока мы поднимались, они представились агентами федеральной полиции Аргентины. У дверей квартиры ожидали трое, и еще пятеро сумели войти после того, как Андреа потребовала, чтобы они просунули под дверь свой ордер. Она заявила, что в квартире, кроме нее, были только одна женщина и две девочки, так что войти могли не все, и уж тем более ни один из них не должен был размахивать оружием. Мужчины повиновались.

Я остался в столовой с двумя агентами, которым было приказано следить за мной. Снежок, Пушок, Бетховен и Да Винчи истерически лаяли. Бабушка Нора, именно в эти дни приехавшая в гости, рыдала. В какой-то момент Андреа заметила, что агент задержался в комнате, где Мануэла с одноклассницей делали уроки, и попытался расспросить их.

Больше всего я боялся, что нам подбросят наркотики, слишком уж часто применяли эту практику в Аргентине. Так, помнится, вышло с Гильермо Копполой, бывшим менеджером футболиста Диего Марадоны, которого арестовали и привлекли к суду после того, как в его доме обнаружили наркотики. В конце концов его реабилитировали, и тогда же выяснилось, что наркотики ему подбросила полиция.

Злоумышленники равнодушно рыскали по квартире, и было видно, что они понятия не имеют, что хотят найти. Андреа фактически указывала им, где можно искать, а где – нет. Когда они сунулись в ящик с бумагами матери, моя девушка строго сказала, что там рыться нельзя, потому что это документы из школы Мануэлы. Они послушались и задвинули ящик.

В этот момент Снежок заслышал шаги матери в холле этажа и бросился к двери. Домработница Ольга тоже их услышала и успела, открыв дверь, жестом посоветовать матери развернуться и уйти, но собака выбежала из квартиры. Когда мать уже почти дошла до бокового выхода из здания на улицу Крисолого-Ларральде, путь ей преградил десяток вооруженных мужчин в штатском.

– Стоять! Бросить оружие!

– Расслабьтесь, какое оружие? Это маленькая белая собачка, – ответила мать.

Уже водворив ее в квартиру, агенты полиции оказались неспособны заставить мать сидеть смирно. Она сказала: «Эта квартира – мой дом. Хотите искать – ищите». Мать приняла душ, переоделась, убрала кое-какие бумаги в конверт и спрятала его в ванной, а также украдкой сделала несколько телефонных звонков, чтобы предупредить о происходящем юристов и нотариусов, знавших о мошенничестве Сакариаса. Может, квартира и оказалась под контролем полиции, но саму полицию контролировали мать и Андреа.

Около трех часов ночи приехал Хорхе Фино Паласиос, комиссар Федеральной полиции, и объявил, что мы арестованы. По дороге в антитеррористическое подразделение полиции 9-й канал ни на минуту не прерывал прямую трансляцию операции в своей программе Memoria. Ведущим был Самуэль Чиче Гельблунг, опытный журналист, известный тягой к скандалам и сенсациям.

Согласно материалам дела, наши предполагаемые проблемы с законом начались с отчета полицейского Роберто Онтиверо, который утверждал, что, стоя на углу одной из улиц в Буэнос-Айресе, увидел за рулем зеленого пикапа с тонированным стеклами женщину, напомнившую ему вдову Пабло Эскобара. Он утверждал, что узнал мою мать по фотографиям, которые висели в Управлении по борьбе с наркотиками Федеральной полиции. Однако снимкам было уже двадцать лет, так что вероятность того, что он узнал ее за долю секунды – да еще и через тонированные стекла, – была очень мала. Однако из-за своей «приверженности справедливости» Онтиверо записал номерной знак и начал поиск в базе данных.

Пикап, согласно найденной информации, был совершенно легально куплен в лизинг и зарегистрирован на акционерное общество Galestar – нашу компанию по недвижимости. Этого оказалось достаточно для того, чтобы судья выдал ордер на наш арест.

СМИ буквально с ума сходили. В течение следующих нескольких дней наши имена красовались на обложках всех изданий: «Вдову Пабло Эскобара арестовали в Аргентине!»

Наутро после ареста нас с матерью отвезли в здание суда на Авенида-Комодоро-Пи, недалеко от порта Буэнос-Айреса. Когда полицейские клерки заполнили бланки для тюремных служб, я заметил, что в графе «Имя» было написано «Хуан Пабло Эскобар», и сообщил, что это не мое имя.

– Мы что, похожи на идиотов? Мы знаем, как тебя зовут! Ты нас не проведешь! – кричали они.

Я знал, что стоит мне назваться Хуаном Пабло перед любым представителем любой власти, и меня обвинят в подделке документов, так как я отрекся от своего старого имени и уже не мог его использовать.

– Извините, господа, мне жаль, что вам это не нравится, но как бы вы ни кричали на меня, мое имя записано в моем удостоверении личности. Меня зовут так и никак иначе. Документы подлинные, ничего странного в этом нет, и обсуждать нечего.

– Быстро подписал! Это приказ! – требовали они.

– Хорошо. Вот, я подписываюсь. И здесь же указываю, что меня зовут Хуан Себастьян Маррокин Сантос. Я не поставлю подпись как Хуан Пабло Эскобар. И даже рядом с именем Пабло Эскобара.

В конце концов они сдались, но посадили нас в разные камеры, и какое-то время мать я не видел и тем более не имел понятия, арестовали ли они Андреа, что происходит снаружи, и как там мои сестренка и бабушка. Камеры были чрезвычайно маленькими, около полутора метров в глубину и метр в ширину, с небольшой цементной скамьей. Места, чтобы лечь, не хватало – можно было только сидеть или стоять. Я провел там в изоляции три дня, ничего не рискуя есть из страха, что меня могут отравить.

Наше дело было в руках у Габриэля Кавалло, судьи, известного остановкой действия Закона о должном повиновении и Закона о полной остановке, амнистировавший всех, совершивших преступления при прежнем режиме. Весьма амбициозный юрист, на тот момент он боролся за место в Федеральном апелляционном суде. Признание ничтожности двух упомянутых законов наградило его репутацией святого, и я наивно полагал, что он разглядит в нашем деле очевидную подставу. Однако я ошибался.

Пока мы с матерью ждали вердикта в своих камерах, Кавалло проводил пресс-конференции, на которых заявлял, что после тщательного преследования ему удалось схватить семью наркобарона. О чем судья очень удобно для себя молчал, так это о том, что при обыске в нотариальных конторах нашли улики, оправдывающие нас. Мать зарегистрировала у нотариусов семь деклараций в запечатанных конвертах с подробным описанием шантажа и угроз со стороны Сакариаса, адвоката Лихтманна и их сообщников. Все это было тщательно задокументировано, дополнено нашими заявлениями и записями телефонных звонков, в которых нам угрожали. На каждом конверте была заверенная дата, и каждый нотариус мог удостоверить, когда поданы и зарегистрированы документы, первый из них – полгода назад.

Однако все эти свидетельства не помогали. Судья заявлял, что, поехав в Уругвай и спроектировав там какую-то мебель, я совершил тяжкое преступление. Я действительно ездил в Уругвай – в отпуск, пользуясь своим удостоверением, и я действительно спроектировал там мебель, – я этому учился и этим зарабатывал. Но каждое наше заявление переписывали так, что получалось признание вины. Естественно, мы отказались их подписывать.

Назначенные нам прокуроры Эдуардо Фрейлер и Федерико Дельгадо так и не предъявили нам никаких официальных обвинений. Они запросили данные у колумбийских властей и выяснили, что наши новые личности полностью законны, и предоставило нам их Министерство юстиции. Они исследовали финансовые документы и также пришли к выводу, что наша компания Galestar, загородный дом и две машины приобретены на законных основаниях. Больше того, за обе машины мы все еще выплачивали кредит.

Но даже несмотря на отсутствие причин для обвинений, наши разъяснения, легальность смены личностей, доказательства угроз и шантажа, которым мы подверглись, судья Кавалло продолжал разбирательство. Он публично заявил, что твердо поддерживает явно фантастическое заявление одного из офицеров, работавшего на комиссара Хорхе Паласиоса. И когда прокуроры отказались предъявить официальные обвинения, судья нашел способ отстранить их от процесса.

На четвертый день заключения нас перевели в следственный изолятор № 28 в самом центре Буэнос-Айреса. Мне позволили принять душ и предоставили испачканный мочой и экскрементами матрас. Хотя до этого я уже много раз был вынужден подолгу находиться взаперти, в той камере я по-настоящему понял, что значит лишиться свободы.

Мы ждали обвинительного акта от прокуратуры, но его все не было. В какую тюрьму нас отправить, решал Кавалло, и мать решила воспользоваться возможностью и поговорить с ним об опасности, с которой мы столкнемся, если нас отправят в обычный изолятор.

– Ваша честь, вы несете ответственность за то, что будет со мной, моим сыном и остальными членами моей семьи, пока мы находимся в заключении. Именно вам придется отвечать перед колумбийским правительством.

В итоге Кавальо отправил нас в Управление по борьбе с опасными наркотиками. Там мы могли отвечать на звонки из Колумбии и каждый день после полудня принимать посетителей.

Примерно в то же время арестовали и Сакариаса, но ему повезло куда меньше, поскольку отправили его в тюрьму «Девото». Согласно заявлениям бухгалтера на суде, другие заключенные, рассерженные тем, что он осмелился воровать у вдовы Пабло Эскобара, едва не линчевали его. Ненависть к Сакариасу в тюрьме была столь велика, что в конце концов его перевели в то же здание, что и нас, только этажом выше.

В Управлении по борьбе с опасными наркотиками мы с матерью могли навещать друг друга, так что мы много часов провели вместе. Быть с ней вместе казалось мне настоящей привилегией. Мать всю жизнь страдала клаустрофобией и теперь пользовалась любым предлогом, чтобы выбраться из камеры, даже предложила комиссару перекрасить все стены, решетки и двери следственного изолятора. А после этого мать предложила каждый день проводить уборку во всех кабинетах и душевых, лишь бы оставаться активной.

Охранникам было запрещено выключать свет в наших камерах, и мать, пользуясь возможностью, читала все, что только попадало ей в руки. Я читал в основном Библию и молился словами из псалма 91, который выучил наизусть еще во время войны в Медельине. Глядя на наше поведение, охранники постепенно стали относиться к нам гораздо лучше: можно сказать, мы заслужили их уважение.

Тем временем судья Кавалло решил конфисковать наши активы. Он потребовал, чтобы мать заплатила десять миллионов долларов, Андреа – три, я – два, а Стинфале, участвовавший в судебном процессе три с половиной тысячи долларов.

Судья давил на мать, настаивая, что если она пойдет ему навстречу, то и сама получит определенные преимущества. Например, если мать даст ему пароль к зашифрованному диску, найденному при обыске нашей квартиры, он отпустит меня; если она сделает заявление против бывшего президента Аргентины, Карлоса Менема, он освободит ее. Кавалло хотел, чтобы мы сказали, что попали в Аргентину благодаря переговорам с Карлосом Менемом.

За очень короткий срок к нашему делу привлекли семь разных прокуроров, одного за другим, и никто из них не нашел повода нас удерживать: Фрейлер, Дельгадо, Сторнелли, Реккини, Сеаррас, Панело и Агилар. В одном из заявлений последний просил провести расследование в отношении Кавалло за нарушение должностных обязанностей, злоупотребление властью и незаконное лишение свободы: «(…) судья, явно злоупотребляя властью, приказывает арестовать Марию Исабель Сантос Кабальеро лишь за то, что она является вдовой Пабло Эскобара».

Это было время, когда я снова понял, что мои любовь и признательность к Андреа просто безграничны. Она решилась забраться в мой самолет, когда у меня отказали двигатели и закончилось топливо. В самый худший момент для семьи Эскобар Энао. Андреа рискнула всем, чтобы быть со мной. В тюрьме я постоянно думал о ней. Чтобы быть рядом со мной, Андреа бросила учебу, семью и друзей, сменила личность и покинула страну. Ради меня она пожертвовала всем. Поэтому в первое лето моего заключения я пришел к пониманию, что пора сделать еще один важный шаг. Я давно хотел сделать ей предложение, но никак не мог выбрать «подходящий момент». Когда я сказал ей, что хочу провести остаток жизни с ней и только с ней, Андреа, охваченная эмоциями, расплакалась и обняла меня.

– Милый, я уверена, все наладится. Мы уже упали на самое дно, так низко, что дальше может быть только лучше. Я люблю тебя несмотря ни на что.

Мать, бывшая в тот момент в камере вместе с нами, обняла нас и сказала, что все будет в порядке. Однажды все, через что мы сейчас проходим, останется лишь воспоминанием.

Но заключать брак в тюрьме мы не хотели и решили дождаться, когда ситуация разрешится, и мы снова будем на свободе.

29 декабря 1999 года, в последний рабочий день суда перед январскими каникулами, меня и мать в наручниках и пуленепробиваемых жилетах отвезли на новое слушание в «Комодоро-Пи». Внезапно по дороге я осознал, что охранники оставили в моих наручниках ключи. Я не знал, что делать: это могло оказаться ловушкой, чтобы посмотреть, не сбегу ли я. Но все-таки я решил, что хоть у меня и появилась реальная возможность скрыться, лучше этого не делать: я не хотел провести всю свою жизнь в бегах, как отец. Так что я окликнул охрану.

– Смотрите, вы забыли кое-что.

Удивленная женщина забрала ключи и поблагодарила меня. Она сказала, что я сохранил ей работу.

По окончании суда нас заперли в камере в подвале здания суда, где мы должны были дожидаться машины, которая отвезет нас обратно. Но раньше машины, хотя и ближе к вечеру, пришли наши адвокаты Рикардо Соломонофф и Эсекьель Кляйнер с хорошей новостью: судья Кавалло распорядился о моем освобождении в тот же день, хоть и с несколькими ограничениями. Я не мог покидать город и должен был дважды в месяц отмечаться в полиции.

Однако вместо радости я испытал огромную печаль, думая о том, что оставляю мать в этом месте одну. С приказом об освобождении на руках мы занялись положенными формальностями, когда я заметил в одной из соседних камер Сакариаса и подошел к нему.

– Себас, Себас, тебя освободили?

– Да.

– Ты хороший малый, хороший человек. Все это было огромной ошибкой. Я не говорил ничего из того, что вы думаете, я сказал. Я никогда вам не лгал. Это Стинфале за все ответственен. Сам посмотри, я ведь тоже в тюрьме.

– Знаешь, Хуан Карлос, ты почему-то еще держишь нас за дураков, но больше мы с тобой не спутаемся. Единственный, кто довел все до таких крайностей, – это ты.

– Нет, нет, Себас, клянусь, я говорю правду! Это ошибка! И судья обещал, но ничего так и не выполнил!

Разговаривать с Сакариасом было абсолютно бессмысленно, и я вернулся в нашу камеру, чтобы помолиться вместе с матерью и поблагодарить Бога за свободу, и за то, что все начало проясняться.

– Оставайся смелым, сынок. Я знаю, ты вытащишь меня отсюда. Они не могли сразу освободить нас обоих. Я уверена, что ты не позволишь им держать меня здесь ни одного лишнего дня.

Мы рыдали, и я прильнул к матери, не желая расставаться. Охранники говорили мне, что я «могу идти», на что я отвечал «еще минуточку, пожалуйста». Было неописуемо больно оставлять мать взаперти, под постоянным пристальным взглядом камер наблюдения и круглосуточным искусственным светом, зная, что она невиновна.

Она проводила меня до лифта, и мы снова обнялись. Расплакались даже охранники. Я пообещал, что буду каждый день добиваться ее освобождения, несмотря ни на что.

По рекомендации нашего хорошего друга, певца Пьеро, я встретился с Адольфо Пересом Эскивелем, лауреатом Нобелевской премии мира, и объяснил нашу ситуацию.

– То, что вы рассказали, кажется мне правдой, – сказал он. – Я не могу подключать возможности SERPAJ, пока наш адвокат не рассмотрит все обстоятельства и не даст мне подробный отчет о возможных нарушениях ваших прав и прав вашей семьи. Но не волнуйтесь, она скоро свяжется с вами.

Казалось, этот процесс длился целую вечность. Но в конце концов я получил копию письма, которое Перес Эскивель направил судье Кавалло:

«Служба мира и правосудия пишет Вашей чести, чтобы сообщить, что мы получили заявление семьи Маррокин Сантос по делу, которое вы рассматриваете против них в суде. Мы считаем, что слова семьи представляют собой достоверный отчет о возможных нарушениях прав человека.

Согласно вышеупомянутому отчету, нынешние судебные разбирательства ведутся на основании серьезных обвинений в преступном сговоре и отмывании денег, фундаментальной основой которых является семейное родство с Пабло Эскобаром Гавирией.

Мы намерены связаться с судом для разъяснения пунктов, которые выглядят нарушающими неотъемлемые права человека. Нами движет лишь возможность оказания добрых услуг с целью защиты. Важно также, что любой иностранец в Аргентине имеет те же права, что и любой гражданин.

Адольфо Перес Эскивель»

Наконец хоть кто-то увидел правду за дымовой завесой, созданной Кавальо, Стинфале, Паласиосом и Сакариасом! И все же преследование не прекратилось. Однажды мы обнаружили, что полицейский пытался внедриться к нам, выдавая себя за друга сестры. Позже мне позвонил директор школы Жана Пиаже, в которой она училась, и сообщил, что некоторые учителя отказываются заниматься с Мануэлой из-за ее семейной истории.

– Я ценю вашу откровенность, – ответил я. – Я заберу сестру из вашей школы, коль скоро школа не заботится о своих учениках и не уважает их. Думаю, ей нечему учиться у таких невежественных людей.

Однако в другой школе Мануэла, которой тогда было пятнадцать, столкнулась с еще большей дискриминацией: телеведущий Гельблунг опубликовал ее фото и прежнее имя, невзирая на закон. Это вызвало протесты многих родителей, да и некоторые ученики начали издеваться над ней, рисуя граффити.

Со своей стороны судья Кавалло все еще был одержим идеей содержать мать под стражей. Он даже заявил, что сам факт того, что она колумбийка, делал ее вину несомненной. Это необоснованное задержание в конечном счете было не чем иным, как похищением длиной в год и восемь месяцев.

В этой тюрьме мать едва не лишилась жизни. Она почувствовала острую боль в одном из коренных зубов, и адвокаты потребовали отвезти ее к стоматологу, но получили отказ от судьи. Через некоторое время, когда инфекция усугубилась, и матери стало хуже, они повторили просьбу, и судья снова сказал нет. На третье ходатайство Кавалло ответил невероятно несправедливым и бессердечным образом: он послал матери плоскогубцы, чтобы она удалила зуб сама.

Но отек все не спадал. Прошло больше недели, и только когда Кавалло сказали, что состояние матери стало предельно опасным, он наконец выдал разрешение на посещение стоматолога. Вердикт врача был однозначен: еще три-четыре часа, и мать умерла бы от септического шока, то есть к моменту, когда судья смилостивился, заражение уже расползлось по всему ее телу.

Когда этот страх немного отпустил меня, я решил, что пришло время поговорить с коллегами в ОРТ. Я хотел рассказать им свою версию событий и пригласил всех профессоров на неформальную встречу. Но как только я начал, один из них прервал меня:

– Подожди, подожди, Себастьян. Тебе не нужно ничего объяснять. Мы знакомы уже четыре года. Ты приходишь сюда каждый день. Ты был одним из наших лучших студентов. Кроме того, ты живешь рядом с коллегой Аланом, и он видит тебя каждый день. И если у тебя каким-то образом получалось отмывать деньги в банках в три часа ночи, когда, наконец, появлялось хоть немного свободного времени, то, наверное, тебе стоит дать нам парочку объяснений – или, возможно, советов. Но мы уже говорили с руководством ОРТ, и мы все думаем о тебе одинаково. Поговори с нами о чем-нибудь другом, если хочешь, но не нужно ничего объяснять. Мы отлично знаем, что всю эту ложь о тебе состряпали намеренно.

В июле или августе 2000 года – в конце зимы в южном полушарии – по всему городу висели плакаты с рекламой Университета Палермо. Меня тогда очень заинтересовала архитектура, потому что я снова устроился в дизайн-студию, где работал раньше, и мне позволили работать из дома, чтобы я мог продолжать бороться за освобождение матери.

Я поделился с ней своим желанием изучать архитектуру в университете. Обучение было не слишком дорогим, и я мог посещать лишь часть курсов, чтобы не забывать о ее деле. Поначалу все шло хорошо, потому что многие из предметов мне зачли благодаря прежнему обучению и работе в области дизайна. Но между работой и учебой у меня оставалось все меньше времени на то, чтобы заниматься освобождением матери. В мае 2001 года я решил, что университет все же придется бросить, и уже шел в учебную часть с заявлением об отчислении, когда мне позвонил Соломонофф, один из наших адвокатов: мать наконец собирались освободить.

Обоснования Кавалло для ее содержания под стражей все-таки истощились. Последней попыткой было обвинение в преступном сговоре: судья заявил, что мать возглавляла международную преступную организацию, поскольку, чтобы вести дела в Колумбии, наняла двух колумбийских юристов – Франсиско Фернандеса и Франсиско Саласара. Разумеется, это обвинение довольно быстро начало разваливаться. Когда наши адвокаты предъявили апелляцию федеральному судье Риве Арамайо, подруге Кавалло, она, вместо того чтобы детально рассмотреть дело, ходила вокруг да около так долго, как могла.

Это был ключевой день разбирательства. Мы наконец должны были узнать, предстанет ли мать перед судом, все еще будучи под стражей, или уже после освобождения. Пока мы ожидали приговора, вышел судья с красным от злости лицом: прокуратура установила, что против матери нет никаких улик, кроме родства с Пабло Эскобаром.

После того, как судья ушел, появился наш адвокат и сообщил радостную новость: удалось договориться о внесении залога за освобождение матери. Денег у нас не было, но я был готов одолжить их. Однако Соломонофф сказал, что сам даст деньги, чтобы мать освободили сегодня же – на случай, если Кавалло попытается выдвинуть против нее новое обвинение.

– Я безмерно благодарен вам за то, что вы помогли нам с матерью решить эту проблему. Но я должен прояснить одну вещь: у меня не просто нет сейчас денег, я даже не знаю, когда и как смогу вернуть вам долг. Вы как никто другой знаете, что Сакариас отнял у нас все, – сказал я.

– Не волнуйся, Себастьян. Забудь. Твою мать сегодня отпускают, обязаны. Ей уже даже сообщили об этом.

Следующие два часа ушли на споры между судьей и нашими адвокатами по поводу уплаты залога, пока, наконец, секретарь Кавалло, Сесилия Амиль, не уехала в Центральный банк, чтобы пересчитать деньги. Было десять часов вечера, когда судья неохотно подписал приказ об освобождении, и мы смогли забрать мать.

Она хотела как можно скорее вернуться к нормальной жизни, но из-за того, что долгие месяцы ей пришлось провести в глубоком молчании, ей было трудно заново встроиться в повседневную рутину, и тем более – наслаждаться каждым мгновением. И все же в конце концов ее жизнь вернулась в обычное русло, и она продолжила обучение в нескольких престижных заведениях.

Мы все снова были дома. Судебное разбирательство перешло к завершающей стадии – слушаниям в Верховном суде, который распорядился провести исчерпывающую проверку наших счетов. Проверка, как и стоило ожидать, показала, что предполагаемых схем отмывания денег никогда не существовало. Расследование прекратили. Федеральный суд по устным уголовным делам № 5 снял с нас все обвинения.

Заголовки СМИ на эту тему были едва заметными в отличие от кричащих фраз, которыми журналисты бросались по поводу нашего задержания.

Практически одновременно с тем, как этот кошмар наконец закончился, я получил степень бакалавра архитектуры в Университете Палермо. Я продвигался в этой сфере довольно медленно, но все же рискнул открыть свою первую студию Box Arquitectura Latinoamericana. Позже я вошел в команду архитекторов, выигравшую конкурс на проектирование мавзолея Хуана Доминго и Эвы Перон, – эту задачу мы выполнили вместе с «Estudio AFRa», LGR и Фернандесом Прието. Вместе с тогдашним президентом общества архитекторов, Даниэлем Сильберфаденом, и известным архитектором Роберто Буснелли я спроектировал четырнадцатиэтажное здание и выиграл несколько других грантов в районе Пуэрто-Мадеро.

В декабре 2002 года я сдержал слово и женился на Андреа. Мы хотели провести церемонию на открытом воздухе в отеле, но аргентинская католическая церковь была против такого рода бракосочетаний. Как всегда, вмешалась мать, и как всегда, совершила невозможное: епископ Буэнос-Айреса, Хорхе Марио Бергольо, санкционировал свадьбу. Вопреки всему матери удалось получить аудиенцию с человеком, который затем стал папой Франциском.

Меж тем я спроектировал и построил два больших дома для частных клиентов в Колумбии. Первый – загородный дом для выезда на выходные – оказался довольно сложным проектом, в основном за счет работы на расстоянии, при помощи лишь чертежей, фотографий и видео. Второй проект, в Медельине, получил высокую оценку за чистоту форм и теплый дизайн. Но найти такую работу было непросто: очень немногие решались воспользоваться профессиональными услугами того, на ком стоит клеймо «сын Пабло Эскобара».

В 2005 году мне позвонил аргентинский кинорежиссер Николас Энтель и предложил, как и многие другие до него, снять документальный фильм об отце. Как и всем остальным, я ответил, что мне это было бы интересно, если он не собирается говорить о том же, о чем сто раз говорили до него. И дело пошло. Мы разработали общую концепцию и приступили к съемкам, которые заняли четыре года. Тогда же я написал письмо сыновьям Луиса Карлоса Галана и Родриго Лары Бонильи и попросил у них прощения за вред, который им причинил отец. Так было положено начало перемирию между нашими семьями.

В начале 2009 года я был вынужден оторваться от съемок документального фильма, так как начал судебный процесс против человека, притворяющегося мной в США. Оказалось, что эту схему придумал дядя Роберто, когда я несколько раз отказался участвовать в проекте одной американской компании, также пожелавшей снять кино о моем отце. Не добившись моего согласия, он решил клонировать своего племянника и прибег к помощи страдающего ожирением Хосе Пабло Родригеса, тридцатилетнего американца костариканского происхождения весом в сто сорок килограммов, проживавшего в Нью-Джерси.

Дядиными стараниями самозванцу удалось раздобыть мою рабочую электронную почту, и он отправил мне письмо, в котором нагло заявил, что с 2001 года пользовался именем Пабло Эскобара-младшего, и благодаря этому к нему с предложениями сделок на миллионы долларов обращались такие крупные корпорации, как Nike и Red Bull, а его известности способствовали рэперы Nas и 5 °Cent. Завершал письмо он предложением: если бы я согласился помочь ему с обманом, мы оба могли бы стать миллионерами.

В полном возмущении я попросил своего адвоката возбудить в Колумбии уголовное дело против обманщика, и в заявлении мы изложили полную хронологию общения с ним. В обвинении я также отметил, что «не сомневаюсь, что, помимо Хосе Пабло Родригеса, за этим стоит мой дядя Роберто де Хесус Эскобар Гавирия, так как в прошлом он уже пытался причинить мне вред, обратившись ко всем знакомым отца с просьбой сделать против меня заявления, чтобы затем сфабриковать уголовное дело в Колумбии и лишить меня свободы».

Мой ответ на предложение самозванца привел его в ярость. В сообщении от 10 марта 2009 года, озаглавленном «Письмо моему клону», я призвал его задуматься над сложившейся ситуацией и попытаться понять, что нет необходимости присваивать себе чужую личность. Я надеялся, что до Хосе Пабло дойдут мои доводы, однако его реакция оказалась бурной и состояла в основном из угроз: «Я скажу тебе это один-единственный раз. Я пытался сделать все по-хорошему, но ты проигнорировал меня. Если хочешь, чтобы твои будущие дети или все еще живые члены твоей семьи смогли состариться и не воссоединились с твоим отцом раньше срока, лучше не мешай мне. Поверь, мы можем ускорить процесс вашей встречи с Пабло. Есть немало людей, готовых заплатить хорошие деньги за то, чтобы узнать, где живешь ты и твоя семья. Больше ты никогда не сможешь спать спокойно».

Мы были поражены, что, несмотря на гарантированное разоблачение, самозванец не остановился, а напротив – давал интервью СМИ Колумбии, Центральной Америки и США, и даже появился в передаче Кристины Саралеги The Cristina Show. Более того, дядя Роберто позволил ему выкладывать на YouTube видео, в которых оба выглядели членами семьи, и он называл самозванца «своим племянником Пабло».

Об интервью с Кристиной я узнал за неделю до его выхода в эфир и добился права на ответ. Представьте себе удивление дяди, наверняка пригласившего множество людей посмотреть устроенный им спектакль. На программе я разоблачил самозванца, предъявил свои обвинения и в прямом эфире рассказал зрителям о том, что он мошенник.

Когда с этим досадным инцидентом было покончено, в январе 2009 года на Международном кинофестивале в Мар-дель-Плата наконец состоялась премьера документального фильма «Грехи моего отца». В том же году его также включили в программы большинства кинофестивалей мира, в том числе «Сандэнс» в США и фестивалей в Нидерландах, Японии, Кубе, Эквадоре, Франции, Польше, Германии, Мексике. В 2010 году по случаю Международного дня мира картину также показали на заседании Организации Объединенных Наций. Этот фильм получил семь наград и весомое признание, чем буквально заново открыл мне двери в мир.

Страны, в которых его показали, предоставили мне въездные визы. В их числе были и Соединенные Штаты, позволившие мне въезжать на территорию государства в течение пяти лет. Однако через три дня мне позвонили из посольства и сообщили, что с визой произошла ошибка, – как я понял, состоявшая лишь в том, что я был сыном Пабло Эскобара.

Не помогло даже заявление Джона Коэна, главы Управления по борьбе с наркотиками в Аргентине, американскому консулу и представителю Госдепартамента США: «Управление по борьбе с наркотиками годами расследовало дела Себастьяна и не обнаружило у него никакой связи ни с деятельностью отца, ни с наркотиками. Следовательно, у Управления по борьбе с наркотиками не имеется возражений против его въезда в Соединенные Штаты Америки, так как Себастьян не представляет угрозы для страны». Визу все равно отменили. Так двадцать два года из-за действий моего отца – не моих – мне не разрешают въезжать на территорию США.

После выхода фильма я также основал небольшую компанию по производству эксклюзивной одежды Escobar Henao. На ее изделиях напечатаны строки из неопубликованных документов и писем отца – недвусмысленные сообщения о мире и призывы не повторять его историю. Конечно, нашлись и те, кому эта идея пришлась совсем не по душе, в том числе пара производителей, отказавшихся сотрудничать с нами, и руководство одного банка, поспешившего закрыть наши счета. На нас обрушился шквал критики. Сенатор Хуан Мануэль Галан даже назвал наш проект «оскорблением и проявлением агрессии». Он добавил, что «не против книг и сериалов», но утверждал при этом, что единственный посыл моего бизнеса – «культ личности преступника и убийцы».

Многие полагают, что все эти годы мы тратили огромное наследство отца. Это не так. Мы выжили благодаря помощи родственников по материнской линии, деловой жилке моей матери и ее таланту в торговле искусством и недвижимостью, а также собственному труду. Мы, как никто другой, знаем, что грязные деньги приносят лишь беды, и возвращаться к ним у нас нет никакого желания.

Мы – я и моя семья – имеем право на мирную жизнь, мы всегда к ней стремились и продолжаем стремиться. Мы научились жить и работать достойно, в согласии с законом, опираясь на образование и талант. Я принес извинения, в том числе за события, которые произошли еще до моего рождения, и продолжу просить прощения за них до конца своей жизни. Тем не менее, мы с семьей заслуживаем возможности жить без ненависти и презрения.

Действия отца украли у нас друзей, родных и двоюродных братьев и сестер, половину родственников и страну, в которой мы родились. Взамен нам достались изгнание, страх и бремя преследований.

Я долгие годы не хотел становиться отцом, считая, что обременять ребенка этим жестоким наследием, которое ему придется нести как крест, иррационально и эгоистично. Но сейчас мои взгляды изменились. Я мечтаю о возможности научить своих детей ценности честного труда, целеустремленности, образования и уважения к жизни и закону. Я хочу иметь возможность воспитать их достойными людьми. Лучшее наследие, которое я могу оставить им – научить выбирать направление, которое всегда будет вести к миру.

Встреча с сыновьями Луиса Карлоса Галана и Родриго Лары стала историческим моментом. Я извинился перед ними за весь причинённый отцом вред, а они, в свою очередь, сказали, что также считают меня жертвой насилия.

Escobar Henao – название основанной мной небольшой компании, которая продаёт одежду, вдохновлённую неопубликованными документами отца с недвусмысленными посланиями о мире.

Находиться в тюрьме вместе с матерью было очень больно. Но иногда, хотя бы в день её рождения, мы находили в себе силы праздновать.