5. Налево пойдешь — коня потеряешь
— Нет, — усмехаюсь я, — вы уж протокол не нарушайте, дипломатический, а то я очень сильно к вашей личности внимание привлеку и к незаконным действиям. Скандал будет, не представляете какой, товарищ Карюк, международного уровня. Так что лучше рассказывайте, что там у вас на душе.
Мордоворот в штатском моментально чернеет, лицо его наливается королевским пурпуром, а глаза — злобой. Хоть бы не окочурился здесь. Один из его спутников, между тем, не теряет благоразумия и чуть похлопав своего товарища по плечу, пытается разрядить обстановку.
— Вас Артур Николаевич Рахметов приглашает на беседу, — доверительно сообщает он, пока Карюк кипит, как паровой котёл.
— На беседу? — повторяю я. — Замминистра? Приглашает? Серьёзно? То есть я могу отказаться от приглашения?
— Не можете, Егор Андреевич, — качает он головой. — Вопрос государственной важности.
— А вы ничего не перепутали? Я, вообще-то не решаю вопросы государственной важности.
— Нет, не перепутал, — спокойно отвечает он. — Вы не решаете, зато Артур Николаевич решает.
— Ну, вот, — говорю я, поворачиваясь к Наташке, — не получилось, но не расстраивайся, потом погуляем. Я отлучусь ненадолго. Вопросы государственной важности, сама понимаешь. С гвардейцами кардинала лучше не спорить.
Я поворачиваюсь и в сопровождении мощной охраны двигаю к выходу. Замечаю при этом встречное движение. Это Игорёк.
Ах, Игорёк, Игорёк,
Пошли со мною на Рагнарёк.
Ты слышь, чего я изрёк…
Незабываемые слова и музыка М. Елизарова.
Но на Рагнарёк, тем не менее, я его не приглашаю, а наоборот, делаю знак не лезть на рожон. Он сигнал принимает, понимает и отступает в сторону.
Артур Николаевич, значит.
— А Печёнкин здесь для чего? — интересуюсь я, пока мы следуем к автомобилю.
Ответом мне служит звук шагов по мраморному полу. Античная роскошь и торжество пролетарского стиля. Чётче печатайте шаг на марше!
— Присаживайтесь, пожалуйста, — любезничает второй, неназвавшийся мордоворот, а Карюк, сжав зубы, мысленно выбирает казнь, которой подверг бы меня, будь его воля.
«Плохой» коп Карюк садится рядом с водителем, я — за ним, слева от меня — второй, «хороший» коп. Остальные делегаты пленума рассаживаются в других автомобилях кортежа. Едем мы солидно. Жёлтый бобик с маячком подсвечивает летящую на нас снежно-звёздную лавину великолепными космически-синими всполохами.
За ним едет чёрная «Волга», в которой нахожусь я. За нами вторая чёрная «Волга», а там, я надеюсь, едет и третья чёрная «Волга», купленная за бешеные деньги на авторынке «Южный порт» и оформленная там же, через комиссионный отдел магазина «Автомобили». Владелец Игорь Владимирович Зырянов. Игорёк.
«Волги» с ручным управлением у нашего автопрома не нашлось, так что не «Запорожец» же было покупать, правда?
По пути все молчат. Ну ещё бы, государственные дела не терпят пустозвонства. Нужно хранить достоинство, приличное советскому человеку при исполнении важных служебных обязанностей.
Мы подъезжаем к выглядящему старинным дворцу на Огарёва, 6 и проскакиваем в арку, охраняемую бдительными стражниками. Игорька с Толяном мне засечь не удаётся и приходится просто верить в их расторопность и удачливость.
Меня, словно заморского гостя, проводят в палаты каменные и под неусыпным приглядом принимающей стороны ведут по длинным коридорам.
— Ожидайте тут, — говорит вежливый амбал и запускает меня в некое подобие небольшого конференц-зала.
Здесь стоит кожаный диван и два больших кресла. Стол для совещаний, обязательный графин с водой и стаканами. Питьевой режим нужно соблюдать.
Я разваливаюсь в кресле и закрываю глаза. Надо попробовать задремать. Начинаю пробовать, но особых результатов в этом деле достичь не успеваю. Открывается дверь и входит Печёнкин.
— О, быстро вас, — усмехаюсь я, глядя на его помятое лицо, — в конвойные перевели. Охранять меня прислали?
Он проходит и садится напротив.
— Не зарывайся. Скажи спасибо, что я на тебя заявление не написал.
Полагаю, ему с огромным трудом даётся спокойствие да и вообще нахождение в одном помещении со своим обидчиком. Мы замолкаем. Я кручу головой, осматриваюсь. На стене висит большой парадный портрет Леонида Ильича. Рядом — Щёлоков.
— И зачем вы меня сюда привезли, товарищ генерал? — интересуюсь я. — Планы на вечер мне сломали.
— Планы ему сломали, — брезгливо складывая губы, бросает он.
«Ты мне кости сломал», — как бы говорит он своим видом и, наклонившись, тянется в карман пиджака за носовым платком, вытягивает несвежую тряпицу и вытирает мокрое от пота лицо.
— Скажите, Глеб Антонович, вы же москвич?
— Тебе-то что? — недовольно прищуриваясь, отвечает он.
Надо же, ещё и разговаривает со мной, не орёт и не плюётся. Интересное кино. И это после того, как мы… повздорили… Хм… Видать крепко их припекло.
— Да просто странно, — пожимаю я плечами.
— Странно ему…
— Странно, да. Вы же москвич, так почему в гостинице живёте? Вас что, с конфискацией имущества в провинцию перевели? Из квартиры вытурили?
— Не твоего ума дело, — обиженно говорит он. — Дохера знать хочешь. Меньше знаешь, лучше спишь, слышал мудрость житейскую?
— А может, вы её сдаёте внаём? Интересно же, в чём дело? А вы женаты, вообще? Ну, то есть, были когда-нибудь?
— Брагин! — взрывается он. — Засунь язык себе в жопу и молча сиди. Когда спросят — ответишь, а мне мозги канифолить не надо! Заткнись. А если ты не…
Он зависает, оставляя фразу без продолжения.
— Что? Чего вы замолчали? Изобьёте меня, если я не заткнусь?
— Найдётся, кому избить, — с сожалением и тоской по неосуществлённой мечте бросает он.
— Кстати, — не реагирую я на его слова, — я догадался, что с вами случилось. Вас жена домой не пускает, да? Пошёл, говорит, ты Печкин нахер! Сатир похотливый! Угадал? Да ладно, мы же хорошо с вами знаем друг друга и ладим, нет разве? Что за тайны, в конце концов?
Он отворачивается и пыхтит, пытаясь держать себя в руках. Неприятно, да?
— Слушайте, а вас что, дёргать уже начали, да? — поднимаю я одну бровь. — Не пойму я, ради чего аудиенция эта? Уже почувствовали петлю на шее? Что за хрень происходит, скажите по старой дружбе. Хотя бы в память о море дармового коньяка.
— В тюрьму тебя будем сажать. И коньяк, кстати, у тебя палёный.
— И почём сейчас генерал-майоры? Сколько дают за них?
Он издаёт неопределённый звук и, отвернувшись от меня, снова прикладывает платок к лицу. Я замечаю, что он морщится, но старается, чтобы это осталось незамеченным. Побаливают отдельные участки лица.
— Про коньяк зря вы, такого отличного коньяка во всём Союзе не сыщешь, включая «Берёзки» и «Альбатросы».
Печёнкин вздыхает.
— Слушайте, Глеб Антоныч, дело прошлое, расскажите, кого вы наняли, чтобы меня заземлить?
— Много думаешь о себе, — высокомерно отвечает он. — Кому ты нахер нужен, руки ещё пачкать.
— Да вы что, а Суходоев, значит, просто с катушек слетел?
— Понятия не имею, о чём ты толкуешь.
Заглядывает «хороший» полицейский. Карюк — «плохой», а этот вот, типа хороший, хоть и не представился и корки в лицо не сунул.
— Пройдёмте, — говорит он тоном тюремщика, будто произносит традиционное «с вещами на выход».
Ну что же, пройдёмте. Чего тянуть-то? Я встаю и Печёнкин тоже встаёт и выходит вслед за нами.
Меня проводят через просторную приёмную и заводят в большой роскошный кабинет. Паркет, ковёр, кожа, портреты вождей. Из-за стола поднимается статный дядя в генеральском мундире, грудь колесом и вся в орденских планках. Мужчина в самом расцвете. Волос у него нет, но его это не портит, наоборот, как Котовскому, добавляет мужественности. Орлиный нос, волчий взгляд, высокий рост, фальшивая ментовская улыбочка и вкрадчивый голос.
Голос, правда, я слышу не сразу. Сначала он проходит мне навстречу, рассматривает и протягивает руку. Ну, надо же, честь какая.
— Вот значит, ты какой, Егор Брагин, — улыбается он.
Я вот, лопух, не научился за годы службы так улыбаться. Прямой был, как лом, и такой же гибкий.
— Ну что же, будем знакомы. Можешь меня называть Артуром Николаевичем. Я заместитель министра внутренних дел. Присаживайся.
Он радушно указывает на стул у длинного приставного стола из дуба. Я принимаю приглашение и сажусь, а он поворачивается к Печёнкину.
— Глеб Антонович, голубчик, вы бы не могли в приёмной подождать?
Пощёчина.
— Так точно, — поникшим голосом отвечает тот и идёт на выход.
Хозяин кабинета обходит стол и располагается напротив меня. Вот, такой либерал. Не показывает, кто здесь хозяин, а унижается до моего положения. Передовой руководитель, чё?
— Чеботарь, — поворачивается он к «хорошему» полицейскому, ещё стоящему здесь, — организуй нам чай с… с пирожными. Да, Егор? Попьём чайку?
Почему бы и нет? Лишь бы не подсыпали чего.
— Благодарю, — киваю я.
Чеботарь исчезает, а мы оказываемся наедине. Сидим какое-то время и разглядываем друг друга.
— Хочу с тобой поговорить, — начинает Рахметов, отводя глаза в сторону. — Давно познакомиться хотел, да случай не представлялся. Ещё с того раза, когда Троекурова вашего снимали, того, что до Печёнкина был. Николай Анисимович тогда крепко на тебя разозлился. Для него честь мундира, знаешь, превыше всего. Он ведь столько всего совершил для нашей службы. Можно сказать, что современная милиция и вообще все органы, как мы их сегодня знаем, возникли благодаря его стараньям. Наш министр очень много сделал, и вклад его невозможно переоценить.
Он говорит доверительным тоном, но смотрит мимо меня, чуть в сторону. Я усмехаюсь, видел сто раз подобные повадки у коллег своих. Ладно, смотри, куда хочешь, заход в целом ясен.
Он даёт мне понять, что, какие бы ни были инсинуации и нападки, министр будет биться как зверь, независимо от того, виноваты его люди или нет. А после того, как я посмел повлиять на снятие Троекурова, я враг и рассчитывать мне в этом деле не на что. Никакой пощады не будет.
Да, я и не рассчитываю и в гости, собственно, не напрашивался.
Заходит пышногрудая девушка в милицейской форме с подносом в руках. Она ставит перед нами наполненные чаем гранёные стаканы в подстаканниках, как в поезде, небольшие десертные тарелки и блюдо с пирожными. М-м-м… прелесть какая, эклеры с «Новичком».
— Ты ещё совсем юный, — продолжает Рахметов. — А уже столько дел успел наделать. Как, расскажи мне, чем тебя родители кормят, что ты такой вот акселерат получился?
— Как всех советских юношей, — невинно улыбаюсь я. — «Геркулесом». Плюс свежий воздух и занятия спортом.
— «Геркулесом», — хмыкает он и поднимает глаза.
Ага, «геркулесом». Я только что генсеку стихи читал и жив остался, а от тебя волк и подавно уйду.
Теперь он смотрит пытливо и из-под напускной мягкости слегка пробивается жёсткость и нетерпимость.
— Ты ешь-ешь, угощайся, — улыбается он.
— Спасибо, — проявляю я вежливость и кладу пирожное на тарелку.
Он прикусывает губу и некоторое время размышляет, потирая указательным пальцем переносицу. Так же вот, наверное, сидел перед Караваевым своим, когда давал распоряжение отправить меня на небушко. Надеюсь тот второй стрелок уже получил команду «отбой».
— Скажи, Егор, а как так получилось, что вот именно ты вышел на след тех… м-м-м… сотрудников на «Ждановской».
— Это случайно, Артур Николаевич. Не думаете же вы, что у меня агентура или что-нибудь такое…
— Хм… нет, про агентуру я не думал, — качает он головой. — Я думал о другом. О том, что это очень сильно похоже на провокацию. Как будто кто-то очень хочет скомпрометировать внутренние органы.
— А кто может этого хотеть? — спрашиваю я с наивным выражением лица.
Он едва заметно дёргается, кажется, я начинаю его подбешивать. Нет, я, конечно, прикрыт, как мне кажется, Чурбановым и даже немножко его тестем. Но между мной и Щёлоковым ясно, кого выберет тесть. Игорёк, я надеюсь, уже позвонил Злобину, а если его не оказалось на месте, то Большаку, а тот дальше по цепочке. Такой у нас протокол.
Но не следует забывать, что в моей, той, первоначальной реальности менты конкретно прессовали и прокурорских и даже кагэбэшников, и только чудом там никого не постреляли, когда шло расследования убийства майора Афанасьева со «Ждановской». Что говорить-то, они из-за конченных катранов меня самого чуть на тот свет не спровадили. Акулы те ещё.
— Враги, — говорит он, кивая для убедительности. — Враги нашей Родины, враги органов, враги лично товарища Щёлокова…
Себя не называет. Интересно, понимает он, что сейчас на волоске висит именно он, и всё зависит только от того, как хорошо поговорил Чурбанов со своим тестем? Нет, ещё от Андропова многое зависит и от других людей тоже, но кандидатура стрелочника, насколько мне известно пока одна. Я на эту роль вряд ли гожусь. Это было бы несерьёзно.
— Поэтому я и пригласил тебя сюда, — продолжает Рахметов, — чтобы побеседовать, как мужчина с мужчиной, без посторонних, без увёрток и недомолвок. Прямо и откровенно.
Ну-ну, прямо и откровенно, верю, конечно. Себе не верю, а тебе верю.
— Я именно такой стиль общения и предпочитаю, Артур Николаевич, — согласно киваю я.
— Отлично. Ты, как говорят, талантливый руководитель и уже многого добился в свои годы. Это достойно похвал и может открыть тебе широкую и успешную дорогу в будущее. Уверен, ты не можешь не задумываться о будущем, так ведь?
— Да, — соглашаюсь я. — Задумываюсь.
— Это хорошо. Значит ты действительно умный парень и понимаешь, насколько всё серьёзно. Ведь возможность, которую ты вовремя не разглядишь или не используешь, может стать самым большим провалом, привести к падению, после которого уже никогда не оправишься. Представляешь, вся жизнь впереди, а ты понимаешь, что для тебя уже всё кончено?
— Честно говоря, я не вполне понимаю, о чём вы сейчас говорите, — спокойно отвечаю я, но чувствую неприятный холодок между лопаток.
На самом деле, это только на первый взгляд кажется, что всё уже решено и пасьянс сложился окончательно и бесповоротно и ничто не может измениться. Может, конечно. Андропов подумает, что ещё не время, Щёлоков переубедит Брежнева, Чурбанов получит более интересное предложение, или тот же Злобин. Или инерционная волна не успеет докатиться, а меня возьмут в работу. И, например, уработают, они это могут. А что будет потом, я уже не узнаю, если не получу новую попытку в новой эпохе.
— Ты пей чай, — улыбается Рахметов, и улыбка его из вегетарианской становится плотоядной. — Остыл уже. Может, сигарету?
Он протягивает ко мне лежащую на столе пачку «Честерфилда».
— Я не курю, благодарю вас.
— А я закурю, с твоего позволения.
Он достаёт сигарету и, щёлкнув зажигалкой, с видимым удовольствием затягивается дымом.
— Всё-таки, что ни говори, американцы сигареты делать умеют.
Дым клубящейся струйкой подбирается к моему лицу. Козёл, в лицо дует. Через стол, конечно, но всё равно козёл.
— Так что же я могу сделать для родных внутренних органов? — спрашиваю я. — Насколько мне известно, подозреваемые арестованы, улики собраны, потерпевший отправлен на излечение. Разве могу я хоть что-то из этого изменить? К тому же, вы наверняка знаете, что свидетель указавший на преступление не я. От меня здесь ровным счётом ничего не зависит. Что я могу для вас сделать?
— Для меня? — усмехается он, откидывается на спинку стула и подносит сигарету ко рту. — Для меня ничего, а вот для себя ты можешь сделать очень много. Ты, считай, Добрыня Никитич и находишься сейчас на перепутье. Стоишь ты перед камнем и читаешь: налево пойдёшь, коня потеряешь; направо пойдёшь, голову потеряешь. Понимаешь ты это?
Он снова затягивается и снова посылает свой зловонный выдох в мою сторону.
— Не совсем, — хмурюсь я.
— Если ты расскажешь всё о провокации, о том кто её спланировал и вовлёк тебя в эту грязную игру, то ты только коня потеряешь, понимаешь меня? Но придётся рассказать вообще всё, от самого начала до конца, невзирая на личности и должности. Мы всех провокаторов должны найти и в ЦК, и в других органах, понимаешь? Всех-всех, начиная с истории с Троекуровым и до самого конца. Будешь искренним, сохранишь живот и, может быть, кое-какие доходы.
В этот момент я вижу только его лицо, словно показанное крупным планом на большом экране. Как в «Хорошем, Плохом, Злом», вестерне, который ещё не видел генсек. И лицо это хищное и злое. Для этого человека нет разницы, что нужно делать, причинять лёгкую боль, рвать на куски, или достаточно просто запугать. Он, как медведь, настигший жертву. Ничто не имеет значения, он её настиг, а значит своего добьётся. Если жертва не достанет двустволку с серебряными пулями и не сделает «бах».
Но двустволки у меня нет…
— Ну, а если ты не захочешь сотрудничать, — с фальшивым сочувствием вздыхает Рахметов. — Придётся допрашивать тебя снова и снова. И всех, кто может хоть что-то знать. А методов у нас много. Поверь. И названного дядю твоего пригласим, и невесту, и может быть, родителей. А насчёт возраста ты не беспокойся, представителя мы тебе предоставим, есть у нас надёжные и проверенные представители. Так что вот так, Егор. Такая диспозиция. Ты парень умный, всё понимаешь. Давить я на тебя не хочу, сам решай, куда тебе — налево или направо.
Он встаёт, подходит к столу и, нажав на селекторе кнопку, говорит одно слово:
— Карюк!
Почти тут же дверь открывается и в кабинет входит «плохой» коп Карюк. Он без пиджака и в коричневой рубашке с закатанными до локтей рукавами. Волосы у него прилизаны, как у фюрера и ему бы отлично подошёл резиновый фартук мясника.
— Забирай свидетеля, — кивает Рахметов. — Давай, Егор, иди с майором, он с тобой побеседует.
— Товарищ генерал-лейтенант, — подобострастно говорит Карюк. — Вы Николаю Анисимовичу хотели доложить.
— Да, — бьёт себя по лбу генерал. — Молодец, хвалю.
Он снимает трубку «вертушки» и подносит её к уху.
— Так точно, — чётким голосом отвечает он. — Готовы, да. Понял вас. Да, ждём.
Он кладёт трубку на место и с усмешкой кивает:
— Сейчас подойдёт. Хочет лично посмотреть на тебя, пока есть на что смотреть.
Пара минут тянется, как вечность. Надо что-то предпринять, потому что по глазам Карюка я вижу, что ему уже не терпится приступить к делу. Скуратов ты, а не Карюк…
Я смотрю в окно. Снег валит и валит, словно решил всех нас, людишек, погрязших в земных мерзостях, покрыть белизной, очистить и укрыть, похоронить и спрятать, чтобы мы не оскверняли своим видом взглядов, кружащих высоко в небе ангелов.
Заходит Щёлоков. Майор вытягивается во фрунт, но министр его даже не замечает. Похожий на тракториста, переодетого генералом, он подходит ко мне и смотрит светлыми, водянистыми глазами.
— Ну что, Брагин, — прищуривается он. — Ты решил, налево пойдёшь или направо?
Я стою прямо перед ним и киваю.
— Решил, товарищ генерал армии.
— Ну, и куда?
