Был я тогда еще молодым подмастерьем, вот как вы, милые ребята, и работа горела у меня в руках. Мастер Калина — упокой Господь его благородную душу — не раз говорил, что я стану первым мастером после него, и при всех называл меня гордостью нашего цеха. И в самом деле, ноги у меня были сильные, и я умел упираться в трубе локтями как мало кто другой.

На третий год службы я получил в помощь двух молодых трубочистов и стал инструктором своих младших коллег. А было нас вместе с мастером семеро: кроме меня, Калина держал двух других подмастерьев и трех мальчишек для подсобных работ.

Хорошо нам было вместе. Бывало, по праздникам и воскресеньям сойдется братия у мастера поболтать за пивом, или зимой за горячим чаем у камелька, песен напоемся, наплетем новостей досыта, так что и вечер неожиданно упадет, словно гиря, спущенная со щеткой в глубину печной трубы.

Калина — человек грамотный, умный, много на свете повидал, не один, как говорится, дымоход выгреб. Был немного философом, книги любил крепко, даже вроде бы хотел издавать газетку для трубочистов. Однако в вопросах веры не мудрствовал — особенно же почитал святого Флориана, нашего патрона.

После мастера больше всего пришелся мне по сердцу младший подмастерье Юзик Бедронь, искренний как золото парень, которого я полюбил за доброе и простое, как у ребенка, сердце. Да только недолго довелось радоваться дружбе с ним!

Второй наш товарищ, Осмулка, был слегка меланхоличен, держался обычно в стороне и избегал развлечений; однако работником был заправским, в работе добросовестный и удивительно усердный. Калина весьма ценил его и тянул в люди, однако без видимого результата.

Зато Осмулка по вечерам охотно засиживался у мастера и с интересом прислушивался из темного угла к рассказам мастера, которым верил безоговорочно.

А никто не умел так рассказывать, как наш «старик». Словно из мешка, сыпал историями, одна интереснее другой; заканчивал одну, начинал другую, приплетал третью, и так без конца. И в каждой можно было заметить какую-то мысль, подспудно скрытую глубоко внизу, для отвода глаз плотно замаскированную словами сверху. Однако мы были тогда еще молодые и глупые и черпали из тех рассказов лишь то, что нас развлекало, мишуру для глаз. Разве что Осмулка все схватывал быстрее и вникал в суть «баек» мастера. Ибо тогда мы между собой втихую называли рассказы Калины «небылицами». Они были захватывающие, порой страшные, так что мурашки по коже бежали и волосы на голове вставали дыбом, однако, несмотря на все, оставались всего лишь сказками и небылицами. Но жизнь вскоре научила нас воспринимать их несколько иначе...

Однажды, где-то в середине лета, во время вечерней беседы мы не смогли досчитаться одного товарища: Осмулка не появился в своем темном углу за буфетом.

— Наверное, где-то у девушек запропастился, — шутил Бедронь, хоть и знал, что у товарища с женщинами не спорилось и с ними он был не слишком ловок.

— Э, не болтай лишнего, — ответил ему Калина. — Скажи лучше, что его меланхолия гнетет, так что он дома, как медведь в чаще леса сидит и лапу сосет.

Вечер прошел как-то печально и вяло, поскольку не было самого преданного из слушателей.

Наутро мы не на шутку встревожились, когда Осмулка не пришел на службу к десяти часам. В полной уверенности, что подмастерье заболел, мастер пошел его проведать. Однако дома он застал только его мать, старушку, весьма обеспокоенную отсутствием сына. Осмулка, как ушел вчера утром в город, так до сих пор домой и не вернулся

Калина решил заняться поисками самостоятельно.

— Осмулка — мрачный сумасброд, один бог ведает, что он там натворил. Может, прячется теперь где-то?

Однако он напрасно искал до самого полудня. Наконец, припомнив, что подмастерье должен был вчера прочистить дымоход в старой пивоварне за городом, обратился туда за объяснениями. Там ему ответили, что действительно, вчера какой-то подмастерье утром был в пивоварне и чистил дымоход, но за оплатой не подходил.

— Во сколько он закончил работу? — спросил Калина какого-то седого, как голубь, старца, которого встретил на пороге одной из пристроек пивоварни.

— Не ведаю, пан мастер. Ушел так незаметно, что мы даже не видели, как он возвращался; знать, сильно торопился, потому что даже не заглянул к нам за вознаграждением. Как говорится, испарился, как камфара.

— Гм... — задумчиво буркнул Калина. — У этого чудака все как всегда. А хорошо ли вычистил? Что там теперь с дымоходом? Хорошо ли тянет?

— Да вроде не очень. Невестка поутру снова жаловалась, что ужасно дымит. Если до завтрашнего утра лучше не станет, то попросим о повторной очистке.

— Сделаем, — коротко отрезал мастер, рассерженный, что здесь недовольны его подмастерьем, и ужасно обеспокоенный отсутствием более подробных известий о нем.

В тот вечер мы грустно сели за общий ужин и рано разошлись по домам. На следующий день все повторилось: об Осмулке ни слуху ни духу — пропал, как в воду канул.

После полудня с пивоварни прислали какого-то паренька с просьбой вычистить дымоход, потому что тот «чистый», как у самого дьявола.

Бедронь ушел около четырех и больше не вернулся. Меня не было рядом, когда Калина отправил его туда, и я ни о чем не знал. Поэтому перепугался, увидев под вечер посерьезневшие лица трубочистов и мастера, похожего на грозовую тучу. Меня кольнуло нехорошее предчувствие.

— Где Юзик? — спросил я, тщетно высматривая его в комнате.

— Не вернулся из пивоварни, — мрачно ответил мастер.

Я сорвался с места. Однако Калина силой удержал меня

возле себя:

— Одного не пущу. Хватит уже с меня. Завтра утром пойдем вместе. Какая-то беда, а не пивоварня! Вот уж я им прочищу дымоход!

В ту ночь я ни на миг не сомкнул глаза. Аккурат на рассвете надел кожаную куртку, не слишком туго затянул пряжку на поясе, накинул на голову капюшон с застежками и, перекинув через плечо щетки с грузами, постучался в дом мастера.

Калина уже был готов.

— Возьми этот обушок, — сказал он мне вместо приветствия, подавая ручной топор, похоже, только что заточенный на бруске. — Может пригодиться тебе раньше, чем щетка или скребки.

Я молча взял инструмент, и мы быстрым шагом пошли в сторону пивоварни.

Было прекрасное августовское утро, в воздухе висела необъятная тишина. Город еще спал. Мы молча миновали рынок, мост через реку и свернули налево, через бульвары, на извилистый большак, обсаженный тополями.

Путь до пивоварни был неблизким. После четверти часа напряженной ходьбы мы свернули с тракта в сторону пригородного перелеска, двигаясь напрямик через сенокосы.

В отдалении над ольшаником запестрели медными полосами крыши строений пивоварни.

Калина стащил капюшон с головы, перекрестился и беззвучно зашевелил губами. Я шел рядом молча, не мешая молитве. Минуту спустя мастер снова прикрыл голову, покрепче сжал топор и тихо заговорил:

— Это беда, а не пивоварня. Пива там уже лет десять не варят. Старая развалюха и больше ничего. Последний пивовар, некий Розбань, вроде как обанкротился и повесился от отчаяния. Семья, за бесценок продав городу постройки и все оборудование, перебралась куда-то в другие края. Ни один наследник до сих пор не объявился. Котлы и машины старой системы в плохом состоянии, а поставить новые не всякий решится; никто не хочет рисковать.

— Тогда кто же, собственно, велел вычистить дымоход? — спросил я, радуясь тому, что завязавшийся разговор прервал тягостное молчание.

— Какой-то садовник из пригорода, который месяц назад чуть ли не задаром поселился на пустой пивоварне с женой и престарелым отцом. Помещений там много, и места достаточно даже для нескольких семей. Наверняка поселились в центральных помещениях, которые лучше всего сохранились, и живут там за небольшую плату. Нынче им дымоходы вычищают, потому что они уже старые и плотно забиты сажей. Давно не чищенные. Не люблю эти старые дымоходы, — задумчиво добавил он после короткой паузы.

— Почему? Может, потому, что с ними больше мороки?

— Глупости, мой дорогой. Я боюсь их, — понимаешь? — боюсь этих старых, годами не тронутых щеткой, не выскобленных железным скребком выпускных труб. Лучше снести такой дымоход и поставить новый, чем позволять людям его чистить.

В этот момент я взглянул Калине в лицо. Оно странно изменилось от страха и какого-то внутреннего отвращения.

— Что с вами, пан мастер?!

А он, будто не услышав, продолжал говорить далее, глядя куда-то в пространство перед собой:

— Опасны эти большие залежи сажи, громоздящиеся в узких темных каналах, куда не заглядывает солнце. И не только потому, что они легко загораются. Не только поэтому. Мы, трубочисты, считай, всю жизнь боремся с сажей, мешаем ей чрезмерно скапливаться, предупреждаем ее возгорание. Но сажа коварна, мой дорогой, сажа дремлет во тьме дымовых труб, в духоте печных каналов и поджидает удобного случая. Кроется в ней что-то мстительное, таится что-то плохое. Никогда не знаешь, когда и что из нее вылезет.

Он замолчал и взглянул на меня. Хотя я не понимал того, что он говорил, его слова, произнесенные с непреодолимой силой убеждения, подействовали на меня. Он улыбнулся своей доброй приветливой улыбкой и успокаивающе добавил:

— Возможно, то, о чем я думаю, не случилось, возможно, здесь произошло что-то совсем другое. Выше нос! Сейчас все узнаем. Мы уже на месте.

И в самом деле, мы добрались до цели. Вслед за мастером я вошел сквозь широко распахнутые въездные ворота на просторный двор с множеством дверей, которые вели в строения пивоварни. На пороге одной из них сидела жена садовника с ребенком у груди, в глубине, опираясь на дверной косяк, стоял ее муж. Увидев нас, мужчина смешался и с видимым смущением вышел навстречу:

— Вы, господа, верно, к нам, по поводу того дымохода?

— Вестимо, — холодно ответил мастер, — мы к вам, только не по поводу дымохода, а за двумя людьми, которых я послал сюда для его очистки.

Смущение садовника заметно усилилось; он не знал, куда спрятать глаза.

— Мои подмастерья до сих пор не вернулись из пивоварни! — разъяренно крикнул Калина, грозно вглядываясь в него. — Что тут с ними случилось? Вы мне за них будете отвечать!

— Но, пан мастер, — пролепетал садовник, — мы в самом деле не знаем, что, собственно, с ними произошло. Думали, что первый к этому времени уже нашелся, а про второго тоже не могу дать вам никаких объяснений. Вчера после полудня он при мне залез в дымоход через дверцу в кухонной стене; некоторое время я отчетливо слышал, как он соскребает сажу, и дождался бы конца работы, если бы меня не вызвали в тот момент во двор. Я вышел из дома на несколько часов, а когда вернулся, то уже и не вспомнил о дымоходе и вашем подмастерье. Полагая, что, очистив дымоход, он вернулся в город, мы закрыли вентиляционную дверцу на ночь. Только сейчас, когда я увидел, как вы заходите к нам во двор, стало не по себе; мне внезапно подумалось, чтобы, не дай бог, не повторилось то же, что два дня назад. На свою беду, я не ошибся. Но что это может быть, пан Калина? Что делать? Чем помочь?.. Я ни в чем не виноват, — добавил он, беспомощно разводя руками.

— Не надо было, по крайней мере, закрывать дверцу дымохода, тупица! — разъяренно выкрикнул Калина. — За мной, Петрусь! — крикнул он, дернув меня за руку. — Мы не можем терять ни минуты. Проводите нас к дверце дымохода!

Перепуганный хозяин впустил нас в помещение. Вскоре мы оказались на кухне.

— Здесь, в углу, — садовник показал на прямоугольник дверцы дымохода, ясно очерченный на стене.

Калина двинулся в ту сторону, но я, опередив его, нетерпеливо дернул выступающую задвижку и открыл дверцу.

На нас повеяло дымным чадом, и на пол высыпалось немного сажи.

Прежде чем мастер успел мне помешать, я уже сидел на корточках в дымоходе и, вытянув руки вверх, принялся взбираться по трубе.

— Пусти меня, сумасшедший! — раздался у меня за спиной гневный голос Калины. — Это мое дело, а ты тем временем приставь лестницу к крыше и лезь наверх, следить за выходом из трубы.

Впервые я тогда не послушался его. Мной полностью овладела какая-то яростная ожесточенность и желание выяснить правду.

— Нет уж, мастер, сами лезьте туда! — крикнул я в ответ. — А я тем временем обещаю подождать здесь, внизу, вашего сигнала.

Калина грязно выругался и волей-неволей послушался моей команды. Вскоре я услышал его удаляющиеся шаги. Тогда я плотно завязал под подбородком платок с шелковой накладкой, защищающий от сажи рот и нос, поправил лямку на поясе и покрепче перехватил топорик. Не успел прочесть пару молитв, как сразу за изломом дымовой трубы, которая дальше поднималась прямо вверх, послышался стук спущенной на веревке гири: Калина уже был на крыше и подавал мне условленный сигнал.

На четвереньках я немедленно пополз к повороту и, нащупав гирю, трижды дернул веревку в знак того, что сигнал принят и что я начинаю подниматься наверх.

Кое-как преодолев изгиб, я выпрямился, инстинктивно заслоняя голову поднятым вверх топором.

Дымоход был широкий, вполне проходимый и облепленный толстым слоем сажи. Здесь, внизу, у самого основания образовались целые залежи легковоспламеняющейся «глазури», которые отливали холодным металлическим блеском в падающем сверху тусклом свете.

Я поднял глаза вверх, туда, где отвесные стены сходились к выходному отверстию, в котором белел дневной свет, и... задрожал.

Надо мной, может быть несколькими футами выше лезвия моего топора, в полумраке дымохода я узрел какое-то белое, белоснежное существо, вперившееся в меня парой огромных желтых совиных глазищ.

Существо, сочетавшее в себе черты обезьяны и гигантской лягушки, держало в когтях перепончатых передних лап что-то темное, нечто вроде человеческой руки, безжизненно откинутой от туловища, нечеткий искривленный контур которого вырисовывался рядом, у соседней стены.

Обливаясь холодным потом, я уперся ногами в края дымохода и легко поднялся вверх. В этот миг из широкой, распахнутой от уха до уха пасти чудовища вырвался необычный хищный звук; страшилище заскрежетало зубами, словно обезьяна. Мое движение, должно быть, всполошило его, и оно, очевидно, немного сменило положение, потому что в этот момент широкая полоса света ударила вглубь темницы и четче высветила мне жуткую картину.

Державшийся каким-то чудом, будто приклеившись к стене присосками пальцев, монстр крепко сжимал в своих объятиях Бедроня; покрытые белым пушистым мехом задние конечности крест-накрест сомкнулись вокруг ног жертвы, в то время как удлиненное, словно у муравьеда, рыльце алчно присосалось к виску несчастного.

Ярость залила мне глаза кровью, и, переборов страх, я снова поднялся на пару футов выше. Белое существо, похоже, обеспокоившись, начало стричь ковшевидными ушами и скрежетать все громче, однако с места не тронулось.

Я видел все его тщетные усилия, видел, как оно то пыталось спрыгнуть на меня, то вновь будто пробовало удрать вверх по дымоходу. Однако эти метания были какие-то неуклюжие, какие-то безмерно отяжелевшие; казалось, оно оцепенело, как удав, который проглотил жертву, или одурело как пиявка, чрезмерно насосавшаяся крови; только выпученные глазища, круглые как тарелки, продолжали все настойчивее впиваться в меня угрожающим взглядом...

Однако неистовство гнева уже взяло во мне верх над страхом. Я резко размахнулся рукой с топором и со всех сил обрушил его на отвратительный белый череп.

Удар был сильный и меткий. В одно мгновение огромные глазищи погасли, что-то задело меня в стремительном падении, и я услышал под собой глухой удар; химерное существо рухнуло на дно дымохода, увлекая за собой свою жертву.

Дрожь отвращения продрала меня до костей; у меня уже не хватило отваги спуститься вниз, чтобы рассмотреть результат своего удара.

Оставался путь вверх через крышу, поскольку я уже находился на середине высоты дымохода, из верхней части которого до меня доносились вопли Калины.

Поэтому я начал быстро карабкаться вверх, изо всех сил упираясь локтями и ногами. Но кто опишет мой ужас, когда несколькими футами выше я увидел подвешенный на выступающем из стены крюке труп Осмулки?

Тело бедняги было устрашающе, неправдоподобно тощее и высохшее, словно лучина — кожа да кости, — полупрокопченное дымом, вытянутое как струна, сухое и твердое, как кусок дерева.

Трясущимися руками я снял труп с крюка и, обмотав его несколько раз веревкой от гири, подал знак Калине, дважды дернув за нее.

Через несколько минут я находился на крыше, где меня ждал мастер, с уже вытащенным телом Осмулки. Он встретил меня понуро, с нахмуренными бровями.

— Где второй? — коротко спросил он.

В нескольких словах я рассказал ему все.

Когда мы осторожно снесли тело Осмулки вниз по лестнице, он спокойно сказал:

— Белый вырак. Это он — я предчувствовал, что это он.

В молчании мы прошли через прихожую, миновали две

комнаты и вернулись на кухню. Здесь не было ни души; семья садовника тихонько убралась куда-то в другое крыло здания.

Положив труп у стены, мы подошли к отверстию дымохода. Из него торчала пара босых окоченевших ног.

Мы вытащили нашего несчастного товарища и положили на полу возле Осмулки.

— Видишь эти две маленькие ранки на висках у обоих? — приглушенным голосом спросил Калина. — Это его знак. Через них он начинает высасывать своих жертв. Белый вырак! Белый вырак! — повторил он несколько раз.

— Я должен его прикончить, — ответил я с ожесточением. — Может, он еще не сдох.

— Сомневаюсь. Он свое получил — эта тварь не выносит света. Впрочем, посмотрим.

И мы заглянули в жерло проема.

В глубине неясно виднелось что-то белое. Калина оглядел кухню и, приметив длинный шест с железным крюком на конце, сунул его в отверстие дымохода. Через некоторое время потянул его на себя...

Я видел, как из жерла трубы наружу медленно выходит какой-то белый клубок, какое-то белоснежное пушистое руно приближалось к краю вентиляционной отдушины.

Труп вырака при этом словно таял, скукоживался и исчезал. Когда Калина наконец вытащил шест полностью, с его крюка свисал лишь небольшой молочно-белый клубок какой-то странной субстанции; была она шелушащаяся и растрепанная, будто мягкий податливый полушубок, будто пух, будто мел — в точности как сажа, только белая, ослепительно-белоснежная...

Затем он соскользнул с крюка и упал на пол. И тут в нем произошла удивительная перемена: в мгновение ока белый клубок почернел как уголь, и у наших ног осталась большая куча черной как смола сажи с металлическим блеском.

— Вот и все, что от него осталось, — задумчиво шепнул Калина.

И спустя мгновение добавил, словно обращаясь сам к себе:

— Из сажи ты вышел и в сажу обернешься.

И, уложив несчастных товарищей на носилки, мы отнесли их тела в город.

Вскоре после этого у нас с мастером обнаружилась необычная сыпь. По всему телу пошли большие белые пустулы, вроде перловки, и держались несколько дней. Потом пропали так же быстро и неожиданно, исчезнув без следа.