Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Равно как пациентам иногда важно быть не просто пациентами, врачам часто важно быть не просто врачами. Случается, что мы сбрасываем оковы чувства долга и становимся больше похожи на обычных людей…
Одна из радостей ирландской культуры — наши джем-сейшены. Спасаясь от проливного дождя, вы, пошатываясь, заходите в паб, в углу которого кто-то наигрывает. Вы берете пиво, достаете губную гармошку или гитару и принимаетесь за дело. Это веселее целого дня в Диснейленде, а командный дух ощущается сильнее, чем в SAS. Особенно это заметно на ежегодном народном фестивале, где у нас никогда не возникает проблем с вооруженными силами. «Мы знаем, где вы живете, — грозим мы. — Если что — придем и поиграем у вашего дома».
Но есть и недостаток. Говорят, что музыка у нас в крови, но и холестерин тоже. Годы тайных наблюдений показали, что существуют скрытые опасности, и у каждого инструмента они уникальны. Паб «Дом на углу» в Ростреворе дал мне возможность собрать данные, и, обнаружив какое-либо сходство между инструментами и людьми, живыми или мертвыми, вы будете абсолютно правы.
Гитара. Того, кто на сейшене не бренчит на ней, сочтут джентльменом. Это опасное развлечение. Сыграете плохо — вас возненавидят другие музыканты, сыграете хорошо — вас возненавидят другие гитаристы, то есть девяносто процентов других музыкантов. Так что остерегайтесь, чтобы на вас ненароком не напали по дороге домой. Запаситесь бинтами, антисептиком, купите страховку.
Ирландская волынка. По какой-то странной, непостижимой причине красивые экзотические иностранки находят фантастически потных, волосатых, румяных мужчин, маниакально качающих правым локтем, неотразимыми и привлекательными. Поэтому, прежде чем осваивать этот инструмент, загляните в аптеку за всем необходимым.
Скрипка. У виртуозов, полагающих, что все остальные существуют только для того, чтобы им подыгрывать, развивается параноидальная мания величия: они в любой момент готовы бежать на воображаемую церемонию награждения. Возможно, потребуется успокоительное. Их летящий правый локоть грозит неосмотрительным соседям травмой глаз, черепа и зубов.
Контрабас. О, на нем играют настоящие мужики. Они подрабатывают лесорубами, а их запястья толще талии скрипача, которую они могут свернуть так же легко, как шею цыпленку. К счастью, они добры, и их легко запугать. Есть угроза насажать заноз, поэтому возьмите с собой пинцет и местное обезболивающее.
Боуран. Своего рода барабан или бубен. Инструмент подойдет для тех, кто не умеет играть ни на чем другом, и чаще используется как предлог потусоваться с группой и выпить. Эти несчастные люди склонны к депрессии, потому что все остальные, даже гитаристы, в худшем случае их презирают, а в лучшем — испытывают жалость (в смысле, «жаль, что у нас нет дробовика»). Рекомендуется пуленепробиваемая одежда, и будьте готовы одолжить у контрабасиста пинцет, чтобы извлечь дробинки из своей задницы.
Аккордеон. Музыкальный эквивалент инфекционной гнойной кожной сыпи. Это, конечно, всего лишь странное совпадение, поскольку аккордеонисты обильно потеют от усилий, необходимых для переноски проклятой тяжеленной штуковины, и склонны к развитию инфекционной гнойной кожной сыпи.
Банджо. Исполнители страдают хроническим комплексом неполноценности, но постоянно убеждают себя, что они по крайней мере не гитаристы. Ненавидят мандолинистов по этим же причинам. Застенчивы с девушками и слишком много пьют, поэтому инструмент не рекомендован одиноким мужчинам со склонностью к зависимости. Обычно у них властные матери, и они становятся особенно жалкими и до обидного меланхоличными пьяницами.
Вистл. Часто впадают в ступор от громкого звука, валятся вперед и, следовательно, травмируют зубы и небо, так как свисток обычно все еще находится в нужном положении. Рекомендовано использование защитной капы, которая, помимо прочего, позволяет улучшить внешний вид музыканта.
Флейта. Очень слюнявые, поэтому другим музыкантам следует сидеть на некотором расстоянии, чтобы случайно не обменяться жидкостями тела. Очевидно, что флейтисты, как правило, фермеры.
Мандолина. Популярны среди широких слоев населения, но поскольку этот инструмент очень тих, музыкант часто носит мокрую футболку, чтобы привлечь внимание. Следствием этого являются хронические проблемы с грудной клеткой.
Это действительно странный и причудливый мир, в котором вам нужна лицензия на владение собакой, но играть на боуране может любой дурак. Однако правда ли, что мы просто избегаем личных проблем в угаре диких вечеринок и в пьяном дыму? И кто хочет остаться там, когда музыка прекратится? Должен ли я сказать песней, что люблю тебя?
Примечание: посвящается моим товарищам из паба «Дом на углу» Мэтью, Элфи, Джимми, Мэри, Филу и Клэр. Ребята, вечер вторника — время рок-н-ролла.
Как сказал Ларошфуко, «у нас у всех достанет сил, чтобы перенести несчастье ближнего». Однако я часто пытаюсь смягчить удар. Для этого я использую свой музыкальный дар, например напеваю «Тетя Роза мертва» на мотив «С днем рожденья тебя», или чувство юмора — «Тебе осталось жить два месяца, черт возьми, но это было в прошлом месяце, а сейчас…», или способность разыгрывать шарады, что довольно сложно, поскольку медицинские термины нельзя объяснить с помощью пантомимы. Однажды мне пришлось досрочно прекратить консультацию, так как пациент испытывал боль, и ему было не с руки услышать фразу: «У вас невероятно огромная пилонидальная киста».
Но Джо — крепкий орешек. Мы наигрывали нежные мелодии на мандолине и вистле, но тут Джо врывался с двенадцатиструнной гитарой, заглушая всех.
Мы перепробовали множество схем. Мы подстраивали его струны, чтобы они нормально звучали. Мы нанимали женщин, чтобы те с ним поболтали. Но Джо не красавец, а Ирландия — маленькая страна, и вскоре женщины закончились. Мы попытались подделать телефонные сообщения о том, что его бабушка умерла, что, как ни странно, сработало в первые три раза. Мы предложили ему попробовать другой инструмент, но это привело к Великой катастрофе с аккордеоном в 1998 году.
Поэтому наша компания решила, что Джо придется уволить. Группа была скомпрометирована, музыка и красота больше ничего не значили, и мне как человеку с медицинским образованием делегировали сообщить плохие новости.
Засунув палец в горло в изящном ирландском жесте прощания, я ушел, чтобы совершить ужасное дело.
— Мы с ребятами подумали, — начал я, — что, может быть, тебе стоит… — Но слова не шли. По-собачьи вытянутое лицо Джо было в нескольких сантиметрах от моего, и я видел немую мольбу в его глазах. Неужели его чувства, столь бесполезные, когда дело касалось музыки, подсознательно обострились, когда шашки уже были наголо?
Ощущение было схоже с тем, когда пинаешь спаниеля, такой опыт у меня имелся. Обвисшая кожа под глазами, волосы, выросшие из ушей, седеющая щетина, Джо старел, и, возможно, под его бравадой скрывался страх стать никому не нужным.
Возможно, именно этот страх заставлял его играть так громко, как первобытные племена бьют в барабаны, чтобы отпугнуть ночных демонов: в глубине души Джо боялся, что никуда не годится.
— Джо, — снова попытался я, — может быть, тебе стоит… — и тут я услышал собственные проклятия под вагнеровскую «Гибель богов», — может быть, на следующей неделе тебе стоит принести аккордеон?
Оковы нашей древней профессии тесны, но в обмен на это тяжкое и вечное бремя мы получаем уважение и почет общества, которые можно использовать по-разному.
Гэльский футбол — наша страсть, и на прошлой неделе я присутствовал на игре против соседнего округа. Через несколько минут после начала матча у одного из игроков команды соперника перехватило дыхание. Кто-то надоумил кураторов команды позвать меня на помощь.
Это оказался очень легкий приступ астмы. У меня была с собой аптечка для моих игроков, так что несколько театральных манипуляций с ингалятором — и я объявил, что больной исцелен и возвращается в лоно команды.
Мне выразил признательность судья, тренер рассыпался в благодарностях, а председатель подошел лично пожать руку, сказав, что это замечательный пример совместной работы сообщества GAA, выходящий далеко за рамки простой лояльности по отношению к округу.
Да неужели.
На последних минутах матча, когда силы соперников практически сравнялись, мяч просвистел прямо мимо стойки ворот. Поскольку матч был (относительно) рядовым и, следовательно, сетку в воротах не натянули, поднялся шум.
— Гол, — завопил противник.
— Мимо, — загудели болельщики хозяев.
Судья находился от поля на некотором расстоянии, с которого не особо что-то разглядишь. Он нуждался в объективном мнении кого-то, кому можно доверять, кого-то непредвзятого, столпа общества — человека, который не станет лгать. И в этот невероятно удачный для него момент там оказался врач, чья честность не подлежала сомнению и о чьей добросовестности уже было сказано. (Хотя вообще-то судья должен был стоять прямо рядом со штангой ворот.)
— Мимо, — просигналил я, — почти на километр мимо.
Как сказал Ларошфуко, «отказываться от похвалы означает желать, чтобы вас хвалили дважды». Поэтому я был одновременно рад и растроган, когда меня назвали лучшим писателем в мире или кем-то в этом роде на церемонии вручения премии периодических изданий, своего рода «Оскаре» в мире журналов. Она проходила в каком-то большом модном месте в Лондоне, где повсюду огромные люстры и подхалимы.
На нас, самых образцовых семейных врачей, трудно произвести впечатление, но это было очень гламурное событие. Аудитория состояла из маркетологов и медийщиков (то есть еще более говорливых и поверхностных людей, чем я). Здесь собрались ухоженные и стильные женщины, холеные гладко выбритые молодые мужчины и изысканные пожилые. Мне казалось, что я находился в помещении с тысячью представителей фармкомпаний.
Когда Джоанна Ламли зачитывала номинации, каждая вызывала бурю эмоций толпы сторонников — за исключением меня, конечно. Хотя дама, сидящая рядом со мной, довольно нерешительно воскликнула: «Уи-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и-и!»
В любом случае я победил. Остановившись только для того, чтобы грациозно помахать двумя пальцами проигравшим, пока их вялые аплодисменты звучали как музыка для моих ушей, я пересек переполненный зал и направился к сцене.
Это был огромный зал в большом отеле, и пока я добрался до сцены, Джоанна заметно постарела.
— Поздравляю, — сказала она, поглаживая лацканы моего дешевого, взятого напрокат смокинга, — Не хотите пропустить пару кружек пива после шоу?
— Прошу прощения, мадам, — сказал я ошарашенно, чувствуя себя оскорбленным, — я врач, разве вы не знаете?
— О-о-о, — сказала она, явно впечатлившись. — Врач, да еще невероятно блестящий писатель, удостоенный наград; и такой красивый, мне так нравится, как ваша потная лысина блестит от света прожекторов.
Я схватил микрофон:
— Спасибо, вы замечательная публика, все, кто сомневался, могут поцеловать меня в задницу…
— Выход вон там, — сказала Джоанна с настоящим профессионализмом, пытаясь вырвать у меня микрофон. Однако я не слышал ее (был слишком увлечен овациями в свою честь). Пробил мой час, час жестокости и сладости, и я боролся за него. Она пыталась удалить меня со сцены, а публика кричала, улюлюкала и бросала монеты. Джоанна вытолкнула меня в заднюю дверь, а затем в сад.
Под звездами и взглядами ночных эльфов, сидящих на небе, я вдыхал ее чарующий аромат и любовался сказочной красотой. Она тихонько подула мне на ухо и прошептала низким, волнующим голосом с едва заметной хрипотцой: «У меня ужасно болит горло, можно мне антибиотики?»
Я не люблю охоту, не считаю ее развлечением. Отберите ружья у деревенщины, говорю я. Если бы Сара Пэйлин надела пару рогов и встретилась нос к носу с лосем, меня бы это вполне устроило.
Но нацепите рога и направьте их на корову — и та просто посмотрит на вас с жалостью. Должно быть, коровы не очень умны. Очевидно, что у них даже нет религии. Они слишком примитивны, чтобы понять, что в небе есть какой-то умный парень, который все сделал, а затем ввел несколько произвольных правил вроде тех, чтобы есть рыбу по пятницам и забивать гомосексуалов камнями как мерзость. Поэтому коровы никогда не спешат. Они перемещаются в своем собственном темпе с достоинством члена местного городского совета. У них нет важных встреч, нет амбиций стать членами клуба за миллион долларов и купить дом в Португалии.
Опаздывать куда-то из-за коров — норма жизни в деревне, поэтому, когда я подъехал сзади к Джо, который мастерски вел свое стадо по узкой дороге, я понял, что нервничать смысла нет.
Невозмутимость (или апатия) — одна из моих главных добродетелей, наряду с сарказмом и похотью. Подобно Мартину Лютеру, я был там, где я был. Мне не оставалось ничего другого, как отвлечься на несколько мгновений от жизненных забот, мир вокруг меня замедлялся, убаюканный легкой вдохновенной песенкой Джо и нежным шелестом коровьих хвостов.
Затем, немного разозлившись, я нажал на гудок. Я увидел, как Джо на мгновение напрягся от такого неучтивого поведения по отношению к кодексу страны, а затем сделал вид, что проигнорировал его, поэтому я снова побибикал, высунулся из окна и крикнул:
— Убери этих проклятых коров с дороги!
Это была слишком дерзкая провокация. Джо повернулся и подошел к машине, и его лицо было похоже на скалу.
В последний момент я выскочил из машины со словами:
— Джо, это же я!
— Черт побери, — сказал он, — так это ты, доктор?
— Это, черт побери, я, — подтвердил я в лучшей манере гангста-рэпера, а затем, изображая из себя Розовую пантеру, добавил: «У тя есь права на этих вот коров?»
Джо громко и заразительно засмеялся, и я не мог не присоединиться к нему. И пока мы катались от смеха посреди дороги, коровы толпились вокруг нас, ошеломленные, но довольные тем, что мы счастливы.
И никто никуда не спешил.
Утренний прием — всегда битва. Каждый день, собираясь с силами и засучивая рукава (обычно я делаю это сам, если только рядом нет второго терапевта), я вспоминаю своих прославленных товарищей по оружию, Гектора и Париса, возвращающихся на равнины ветреной Трои после короткого и вполне заслуженного флирта с Еленой и Андромахой.
Гомер — такой же писатель, как и я. Он тоже был склонен к легкому преувеличению и написал об этом следующим образом: «Как застоявшийся конь <…> с топотом по полю мчится, сорвавшися с привязи крепкой <…> по плечам его грива бьется косматая, полон сознаньем своей красоты он, мчат его к пастбищам конским и стойбищам легкие ноги; так же рожденный Приамом Парис от Пергамского замка мчался, сияя, как солнце, доспехом своим превосходным», останавливаясь только затем, чтобы вернуться за рецептами.
Прошлое разметало нас, и у всех есть свои шрамы, однако не всякий шрам — недостаток. Например, в случае с кинцуги. Это японское искусство ремонтировать разбитую керамику с помощью лака, смешанного с золотым порошком или посыпанного им, так что сильно покоцанный предмет становится краше прежнего. Шрам может стать искуплением, застывшим во плоти, памятником пережитому, навсегда потерянному, но чему-то неосязаемому, как слой невидимой брони.
Я потерпел много поражений и пережил немало унижений, но все еще существую, мои доспехи окрепли за долгие горькие годы, и удары злодейки-судьбы меня не беспокоят, а хладнокровие — добродетель для врача общей практики. Ведь ни одну человеческую проблему нельзя считать настолько тривиальной и смешной, чтобы ее нельзя было свалить на нас.
Даже Гомер согласен со мной, так что я лениво размышлял о рае для терапевта (интересные случаи, благодарные пациенты, никакой работы в выходные и праздники, длинные перерывы на кофе, пончики с джемом), когда вошла миссис О’Тул. Моя броня на мгновение ослабла, и, как любой хищник, пациентка почувствовала мою уязвимость.
— Эта дыра в озоновом слое — ну знаете, в Арктике… — начала она.
Я вздохнул про себя: «Думаете туда переехать?»
— …она меня очень беспокоит, — последовало продолжение.
— Мы в Ирландии, — сказал я. — Нам это грозит всего лишь более обильными дождями.
— А потом глобальное потепление и наводнения, — не унималась миссис О’Тул.
— Вы живете неподалеку от гор, — напомнил я, и мои инстинкты врача ненадолго дали о себе знать. Уверенность — это терапевтический метод, иногда только он и есть в нашем распоряжении.
— А нефть? Что мы будем делать, когда кончится нефть и все такое?
— А в Арктике вообще-то должно быть очень неплохо, — предположил я.
Одна из величайших радостей и одновременно одна из величайших печалей работы врача — множество друзей, которых мы находим, и множество друзей, которых мы теряем. Благодаря своей работе мы выстраиваем очень глубокие связи. Мы молоды, напряжены до предела, проводим вместе много времени, бок о бок засиживаемся до поздней ночи, узнаем друг друга такими, какие мы есть на самом деле. Мы делимся друг с другом надеждами и мечтами, страхами и неуверенностью — это так же естественно, как выживать. Военное положение — неподходящее время для недоговорок и прелюдий, и, презираемые всеми остальными, мы должны были держаться вместе, чтобы выстоять.
И потом, характер работы означал, что через полгода мы будем двигаться дальше. Какое-то время мы оставались на связи. Иногда встречались пропустить по паре кружек пива и говорили о старых добрых временах. Ностальгия притупляла воспоминания об усталости и унижении. Затем время и расстояние брали свое, мы завязывали новые дружеские отношения в новых окопах, новые люди занимали место старых.
В колледже у меня были друзья, с которыми мы каждую неделю учились играть в покер, а также исправно пропускали лекции и посещали спортклубы и ипподромы по всей Ирландии. «Волшебный дом», «Панчестаун», «Килбегган» — эти названия до сих пор дивной музыкой слетают с моего языка, а на глазах набухает слезинка, благоухающая дешевым виски и сигарами, и я ощущаю шелковистую текстуру разорванных букмекерских книжек. Ах, тот незабываемый день, когда потенциальный обладатель джекпота Пэтси упал у финального заграждения! Выражение его лица напоминало одну из тех греческих пьес, где все умирают, и он не особенно любезно принимал наши многочисленные соболезнования. Как заметил Ларошфуко, «в несчастье друзей есть что-то не совсем неприятное».
Но тогда, в те прекрасные времена, мы почему-то верили, что лучшее еще впереди. Когда мы получим диплом, когда у нас появятся деньги, мы сможем делать все, что захотим. Челтнем, Саратога, Лонгчэмп — какое удовольствие, сколько волнения! Но это не сработало. Сначала нас разлучила работа, потом появились семьи. Нас разбросало по всему миру: Саскатун, Перт, Бостон, Кроссмаглен. Не думаю, что мы когда-нибудь снова соберемся вместе.
Когда мы молоды, кажется, что мы можем все, что захотим. У нас есть свобода — но нет средств, есть мечты — но нет ресурсов. Однако по мере того, как мы становимся старше и наш авторитет растет, прибавляются и обязанности, а возможности становятся все более и более ограниченными. А потом дело доходит до того, что обязанности уже не позволяют нам выбирать. У нас есть дети, которых нужно растить, пациенты, за которыми нужно ухаживать, и обещания, которые нужно выполнять.
Итак, в конце концов, есть только одно дело, которое нужно сделать. Есть единственный клуб, членами которого нам придется стать. И это, увы, не спортклуб.
Каким ты был сильным, ярким и веселым / Принцем любви / И да, я хорошо это помню.
Африка. Одно только название вдохновляет и завораживает. Мы представляем себе землю, благоухающую пряностями и населенную дикими зверями, — по ней шагали чемпионы и люди, из которых только гвозди делать, такие как Бертон и Стэнли. И у нее есть свой собственный ангел-хранитель: высоко на плато над кратером Нгоронгоро стоит простой каменный памятник Михаэлю Гржимеку.
Он и его отец Бернард одними из первых осознали, какую драгоценность представляют собой восточноафриканские заповедники и в какой смертельной опасности они находятся. Вместе они боролись за спасение фауны, стремясь сообщить ничего не подозревающему скучному миру о надвигающемся кризисе.
Но те, кого любят боги, умирают молодыми. Если хорошенько прислушаться, можно услышать шелест крыльев ангела. Михаэль Гржимек трагически погиб в 24 года, когда его маленький самолет разбился на равнинах Серенгети — возможно, после столкновения с грифом. Портрет Михаэля висит в хижине с видом на кратер Нгоронгоро, на высоте 2743 м на склоне Рифтовой долины. Мальчишеская улыбка, сверкающие зубы, яркие глаза, развевающийся на ветру шарф — он останется навсегда молодым, старость никогда не коснется его, юного Адониса на господних полях.
На меня сильно повлияла книга «Когда ты в последний раз видел своего отца?», написанная Блейком Моррисоном. Ее автор не боится воспоминаний, его прямота поразительна. Он рассказывает о смерти своего отца от рака и о том, когда в последний раз видел его таким, каким тот был на самом деле, до болезни, — терапевтом, крупным, крепким и практичным человеком. Последний эпизод, запомнившийся Моррисону, — как отец повесил люстру, а затем сказал: «Отлично. Что теперь нужно сделать?»
Это мысль, которую я пытаюсь донести до своих пациентов. Меня всегда беспокоят два вида трупов, которые мы видим в гробу после продолжительной опухолевой болезни. Они кажутся либо чахоточными и истощенными, либо толстыми и раздутыми как на стероидах, но в любом случае почти неузнаваемыми. Они не похожи на людей, которыми когда-то были.
Поэтому, когда их отец, мать, сестра или друг лежат в гробу, я отвожу их в сторону и говорю: «Не запоминайте этого человека таким, какой он сейчас. Он бы этого не хотел. Не вспоминайте его больным и не печатайте для памятника или чтобы вставить в рамку на поминки последние фотографии, где у него сморщенное лицо, напряженная улыбка, а одежда висит, как будто бы она на два размера больше. Найдите его старую фотографию, вспомните его таким, каким он был раньше: здоровым, румяным, энергичным. Как прыгал через канаву в деревне, держа на руках детей. Как хохотал в толпе гостей на свадьбе. Подумайте о нем так, каким вы его хотите запомнить, каким он был на самом деле. Смерть — это всего лишь кода в конце жизни, она не делает эту жизнь менее стоящей».
Увидев фотографию Михаэля Гржимека, я подумал: «Если бы я хотел, чтобы меня запомнили, то только таким».
А потом я подумал еще: «Да, я мог бы одолеть бигмак».
Помните старые добрые времена, когда мужчины были мужчинами, а исследования верхнего отдела желудочно-кишечного тракта что-то да значили? Когда вы только приступали к колоноскопии или готовились сделать клизму с барием и уже почти не сомневались, что удастся что-то обнаружить. Когда для этой процедуры требовалось выхлебать четыре литра помоев накануне вечером. Пациенты были благодарны: все столь неприятное и отвратительное наверняка полезно.
Я помню, как, учась в Дублинском университете, присутствовал на демонстрации первой колоноскопии в Ирландии. Какой-то хирург-карьерист провел пару недель в Америке и притащил с собой не только акцент янки, но и новомодный образ жизни.
Это был тяжелый случай. Кишечник пациента/жертвы (как врач умудрился получить согласие?) был вычищен со всей тщательностью, и аудитория ждала с нетерпением и некоторым скепсисом.
Скептицизм разросся до масштабов эпидемии, едва мы увидели размеры орудия. Все ахнули от ужаса, когда хирург вытащил предмет размером с кулак, вполне уместный в фильме ужасов. Кто-то на задних рядах упал в обморок, и его тут же радостно затоптали.
Медсестры театрально вкатили пациента, повернули на бок, и его анус расцвел перед нами темной розой, совершенно не подозревая об оказанной ему чести.
Хирург начал вводить эндоскоп, постоянно поясняя, насколько проста и легко переносима процедура. К сожалению, быстро выяснилось, что пациенту дали недостаточно обезболивающего.
— Больно, — захныкала жертва, извиваясь, как уж на сковородке, в попытке избежать свидания с судьбой, которое в реальном мире можно было бы считать преступным нападением.
— Нет, это не так, ты в порядке, у тебя все отлично, ты почти ничего не чувствуешь. — Хирург проигнорировал его мольбы, воспользовавшись возможностью засунуть эндоскоп еще на несколько сантиметров глубже.
Всхлипы превратились в мучительные крики, почти музыкальные — контрапункт к хихиканью студентов-медиков.
— Стойте! Пожалуйста, остановитесь! — умолял пациент.
— Все в порядке, все в порядке, — настаивал хирург, и танец продолжался до тех пор, пока кто-то не сжалился над жертвой и не включил пожарную сигнализацию.
И когда толпа устремилась к выходу, хирург торжественно объявил:
— Мы перед лицом будущего.
Мы, врачи, тоже люди со всеми возможными слабостями, и поэтому прекрасно понимаем слабости других. Точно так же мы по-настоящему понимаем, каково это — болеть. Но только когда заболеем сами. Умозрительность не заменяет горького опыта.
Несколько лет назад мне сделали колоноскопию. Сама процедура не была проблемой, и даже анальный катарсис оказался сносным, почти приятным развлечением, как прогулка за городом (довольно странным городом). Философ Томас Мор в своей «Утопии» описал дефекацию как одно из основных физических удовольствий. Хотя я думаю, что он не совсем это имел в виду, когда использовал столь резкое выражение.
Однако, несмотря на эти приятные воспоминания, выпить три литра слабительного накануне вечером — испытание, которое каждый врач должен выдержать сам, прежде чем подвергать ему пациентов. В рекомендательной брошюре сказано, что раствор должен быть охлажденным. Но поверьте мне: ледяной напиток на вкус так же плох, как и теплый.
Однако есть и еще один бонус: щедрый гастроэнтеролог прислал мне несколько превосходных фотографий моей толстой кишки. Зовите меня Нарциссом, но все эти снимки выглядели столь же умиротворяюще, как закат на Южном море. Романтичная, розовая, как марсианская пещера с дискотечными огнями, намек на тайну за каждым закоулком и расщелиной. Место, где, случайно вывернув из-за угла, можно столкнуться с Хамфри Богартом и Петером Лорре, ведущими тайную беседу.
И нет, там не оказалось никаких трещин — поверхность слизистой оболочки была такой же ровной и гладкой, как пиарщики «Новых лейбористов». Слизи на стенках не слишком много, но при этом они не особенно сухие. Если бы мой кишечник был футболистом, «Барселона» и «Ювентус» умоляли бы меня играть за них. Возможно, я стал бы суперзвездой, написал автобиографию или роман-бестселлер (если Джеффри Арчер сможет такое сделать, почему это не под силу моей толстой кишке?). А потом таблоиды устремились бы по моему следу, возможно, пронюхали бы про незаконное промывание и нашли пару компрометирующих фотографий моей толстой кишки в постели с Лиз Херли. Тут моей карьере и конец. Вероятно, я слишком далеко зашел в этой аналогии.
Какими бы привлекательными ни были фотографии, я не хвастаюсь ими и не показываю их своим друзьям. Есть некоторые вещи, которые мужчина просто обязан держать при себе. Подобные части тела слишком личные и интимные для публичной демонстрации. Думаю, даже самые восторженные и раскованные нудисты чувствовали бы себя неловко в такой ситуации.
Мы с моей толстой кишкой должны оставаться загадкой.
Теперь, когда я больше не летаю на «конкордах», мне, как медийной личности и суперзвезде, приходится подолгу сидеть за рулем. Я обнаружил, что ничто так не сокращает путь, как хорошая аудиокнига. Вы вникаете в текст, время летит незаметно, и, приехав на место, вы едва ли не жалеете, что путешествие закончилось. Мои вкусы разнообразны — от Диккенса до «Секретных материалов», от Энтони Троллопа до Майкла Крайтона, но больше всего я рекомендую медленную протяжную речь Гаррисона Кейлора со среднезападным произношением.
Его эссе о мифическом городе Лейк-Вобегон в Миннесоте одновременно успокаивают и возбуждают, в них много юмора и философии. Лейк-Вобегон, согласно его версии, был основан более ста лет назад фермерами-иммигрантами из Норвегии, и их потомки, как замечает Кейлор с редкими, едва уловимыми нотками приязни, стали суровым народом, очень немногословным.
Я их очень понимаю. За годы работы врачом общей практики я научился разделять некоторые из таких норвежских добродетелей и все более подозрительно отношусь к беззаботным и веселым людям (у меня есть заботы, я никогда не веселюсь). Они либо знают что-то, чего не знаю я, либо подавляют себя и готовы взорваться.
Мой пациент — фолк-певец, и, соответственно, он одновременно проявляет раздражающую сентиментальность и неутомимый оптимизм, чего требует несносная порода. Я думаю, что тому виной те годы, когда бабушка качала его на коленях. В сорок два года он уже немного староват для этого, но старушка по-прежнему бодра и здорова, и сейчас мышцы бедер у нее так окрепли, что она может колоть ими грецкие орехи.
Кажется, ничто его не угнетает, и эта жизнерадостность почти патологична. Хлещет дождь — «слава богу, какой спокойный день», происходит что-то плохое — «если это худшее, что с нами сегодня произойдет, то это хороший день»; случается что-то действительно плохое — «ну, зато мне повезло, что я не шотландец».
Я представляю, как однажды скажу ему: «Тед, у меня для вас плохие новости. Речь идет о вашей собаке, той, которую вы ждали всю ночь, которая была вашим неразлучным спутником и единственным утешением с тех пор, как ваша жена трагически скончалась много лет назад, и которая только на прошлой неделе спасла вашего отца от нападения ужасного кабана. Я с сожалением должен сообщить, что только что ее сбил, и реанимация ей уже не поможет, и вам уже не нужно ломать голову, чтобы это сработало».
Какое-то время он бы молчал и, может быть, немного драматически повсхлипывал. А затем посмотрел бы на меня с огоньком в глазах (такому взгляду научиться нельзя, и все попытки воссоздать его искусственным путем заканчивались только злобным прищуром) и с отважной улыбкой сказал бы: «Знаете, доктор, когда я был совсем маленьким мальчиком, мой дедушка пел такую песню, когда учил меня чесать глазные яблоки вилкой». И он бы закрыл глаза, притушив на мгновение свой огонек, и начал бы петь голосом, исполненным муки, боли и печали, но, как ни странно, одновременно полным радости, удивления, содомии (у него немного смешанные эмоции, как вы могли бы догадаться) и надежды на новое завтра, которое, возможно, принесет ему новую собаку.
— Водитель переехал собаку, — выводил он. — Затем он ударил ее дверью. Но в каждой бочке дегтя есть ложка меда. Он сам из-за нее перевернулся. Тру-ля-ля, тру-ту-ту.
Одновременно смеясь и плача, он прижимал бы меня к подозрительно характерно вздрагивающей груди и шептал: «Кстати, я должен убить тебя сейчас», — и солнце весело поблескивало бы на кухонном ноже.
Спиноза сказал: «Веселость хороша и не может быть чрезмерной», но, как возразили бы норвежские фермеры Гаррисона Кейлора, что он об этом знает?
Я состою в любительском драматическом кружке. С моей отличной памятью на слова на меня можно положиться, но при этом я деревянный, как Буратино, и неспособен передать никакие эмоции (за исключением апатии, за ней стоят годы тренировок). По этой причине, а также из-за врожденного достоинства начальника городского совета и потому, что я хорошо умею кричать, обычно мне достаются второстепенные роли — судьи или хозяина поместья.
В одной средневековой драме мне пришлось надеть колготки. Так-то мне все равно, но на вечер спектакля было запланировано еще и торжественное собрание.
Когда мы, врачи, принимаем участие в каких-то мероприятиях, нас неизбежно выбирают председателями (люди, похоже, думают, что, принадлежа к древней и благородной профессии, почитаемой за мудрость и ученость, мы становимся большими шишками). Мне нужно было пообщаться с людьми. Времени переодеться перед спектаклем не хватало, поэтому, чтобы сэкономить несколько минут, сверху на колготки я натянул брюки.
И это стало настоящим откровением. Почти незаметное соприкосновение колготок с брюками оказалось неожиданно чувственным. Я ощущал себя где-то между Фредом Астером и Сид Чарисс, чувствуя тесный контакт с собственным телом, его соблазнительные изгибы и пульсирующие мышцы. Походка стала более плавной, а жесты напоминали движения пантеры. Колготки оказывали любопытный эффект: казалось, они подтягивали мои ягодицы, придавая им более четкий контур, делая их более жесткими и упругими. Мне показалось, что это заметили и присутствующие дамы. Я поймал довольно много лукавых взглядов искоса, беззастенчиво оценивающих форму моей задницы.
— Ты качаешься? — спросила одна.
— Классные булочки, — сказала другая.
Я хорошо выглядел, чувствовал себя опасным, тощим и голодным, как Кассий. Роковое очарование сцены — лучший афродизиак.
Так что, ребята, пока вы живы, примерьте колготки хотя бы раз. Как врачи, мы также должны помнить об их терапевтической ценности. Любой мужчина, который приходит с жалобами на плохое настроение и низкую самооценку (давайте посмотрим правде в глаза, мы все от этого страдаем, но только настоящие неудачники и маменькины сынки бегают к доктору поныть), не спешите выписывать рецепт или давать направление. Не утомляйте их банальными лекциями об образе жизни. Просто посоветуйте надеть колготки.
Может быть, сначала стоит попробовать это дома.
Примечание: «любительский драматический кружок» на самом деле был хоровым сообществом в Ростреворе, которым руководила моя сестра Шивон. Она — музыкальный гений, и в действительности ей место в Голливуде, а ее другом и партнером был Эйблис Миллс. Конкретно это событие произошло на Мальте, но они также выступали в Монте-Карло и Мадриде, где, как ни странно, продержали меня за кулисами.
— Если у вас всего один день в Ирландии, поезжайте на острова Скеллиг, — сказал Томас Боун Броснан, капитан с просоленным морем и румяным от ветра лицом, храня невозмутимость пред неспокойными водами.
Примерно в шестнадцати километрах от атлантического побережья Ирландии из океана торчали два скалистых гористых острова. Их зубастые вершины, казалось, впивались в небо. Белые морские птицы, подгоняемые свежим бризом, кружили над утесами. Небо над морем металлического цвета было затянуто тучами. Наш кораблик казался совсем игрушечным посреди стихии. Мы миновали меньший остров Литл-Скеллиг, казавшийся живым из-за мельтешащих крыльев тысяч олуш. Повсюду качали головами тюлени, и кругом в волнах кишели тупики и буревестники. На фоне оглушительных криков морских птиц было слышно, как менее выносливых путешественников эффектно и красочно выворачивало за борт (интересный факт: сельдевые чайки едят рвоту).
Шестьсот семьдесят ступеней вели вдоль отвесной скалы от маленького пирса к хижинам, похожим на ульи. Пока не зафиксировано ни одного смертельного случая ни от падения с края, ни от неожиданно тяжелой физической нагрузки при подъеме. Однако эскалатор бы не помешал, хоть здесь и объект Всемирного наследия ЮНЕСКО.
Ступени заканчивались у небольшого скопления каменных хижин-ульев, или клочанов, в которых монахи пережили более шестисот невероятно трудных лет, начиная с шестого века. Я попытался представить, какой была их жизнь. Растительность скудная — лишь трава да вереск. Осень здесь свирепа, зима и вовсе ужасна. Воющие шторма Атлантики, пронизывающий холод, проливные дожди, очень мало ценного, разве что птичьи яйца, рыба и те немногие овощи, которые удалось вырастить. И никакого телевидения и спортивных каналов.
Из-за непогоды посетителей было мало. Я отошел от хижин и оказался один. С подветренной стороны хмурых скал виновато накрапывал ирландский дождик.
Альпийские галки порхали, как летучие мыши, с уступа на уступ. На востоке виднелся Литл-Скеллиг, кажущийся белым от черточек бесчисленных гнезд. К западу простирался лишь спокойный неподвижный океан. Я закрыл глаза, прислушиваясь. У острова Скеллиг-Майкл был свой собственный древний голос: грохот волн, крики морских птиц, капризный ветерок, танцующий среди утесов и свистящий среди голых скал.
Я пересек травянистый склон, весь испещренный норами тупиков. Из одной выглянул крупный птенец. Тут же к нему подлетел кто-то из родителей, в точности как пишут в справочниках, и принес в клюве еду. Еда была жидкой, поэтому птенцу досталась лишь часть, а остальное шлепнулось на землю.
Большая чайка с черной спиной спикировала вниз, чтобы сожрать упущенное птенцом. Морские чайки крадут пищу у более мелких и менее агрессивных существ, таких как полярные чайки, тупики или другие небольшие птицы. Но эта пошла еще дальше: она схватила птенца за ногу и начала вытаскивать его из норы. Тот запищал, родитель тревожно затрепетал крыльями, однако они были слабее.
Я оказался в затруднительном положении. Если бы я смотрел документальный фильм о дикой природе, то повел бы себя добропорядочно, терзаясь, что эта жестокая сцена — часть естественного мира. Вмешательство было бы академически неверным. Чайке тоже нужна еда, и, скорее всего, у нее свои птенцы. Но воспринимать природу таким образом все сложнее. Люди вмешиваются куда ни попадя, и природе приходится приспосабливаться к нашему присутствию.
Мы вышли на новый этап отношений. Чайки жили и здравствовали, собирая наш мусор и пожирая нашу рвоту, а тупики, возможно, достигли своего собственного эволюционного преимущества, будучи милыми, смелыми и фотогеничными. А я ирландец, и мы ненавидим хулиганов, потому что англичане издевались над нами веками. Великий Голод случился полностью по вине Англии, хотя это было давным-давно и я с этим уже вроде как справился.
Я подошел ближе.
— Отойди от нее, сука, — сказал я, как Рипли в фильме «Чужой». Не хочу хвастаться, но эта чайка была большой и страшной. Она неохотно отпустила ногу птенца и улетела, издав обиженный крик. Мелкий забился в нору, и родитель долго и необычно доверчиво смотрел на меня блестящими глазами. Стая его товарищей кружила надо мной, роняя шлепки помета на мои кроссовки.
Вот тебе и благодарность, подумал я.
Несколько лет назад мы с хорошим другом поплыли на кораблике с ночевкой на острова Скеллиг, что недалеко от побережья Керри. У нас было на то две причины. Во-первых, хотелось посмотреть на огромные колонии тупиков и олуш, так как мы оба дети природы. Во-вторых, поскольку мы оба еще и чудные ребята, нам мечталось установить контакт с самими собой, и монастырь восьмого века на острове на краю света представлялся для этого лучшим местом. Он находился далеко на западе, где между нами и Америкой нет ничего, кроме тысяч и тысяч километров беспокойного океана.
С нами ездила маленькая дочь моего друга — девочка с серьезными ограничениями из-за церебрального паралича. Она не могла ни видеть, ни говорить, но кроме этого — никаких осложнений, и она была в центре внимания, поскольку стояла прямо, твердо и держалась уверенно, бросая вызов капризному раскачивающемуся кораблику. У нее было идеальное равновесие, а улыбка — ясная, как луч солнца.
— Ей нравится шум двигателей, как от них пульсирует палуба, ей приятны солнце, ветер и брызги на лице, — сказал мой друг.
— Откуда ты знаешь? — спросил я.
— Я знаю, — ответил он. — Просто знаю.
Вечером, сидя у костра, скрывшись меж разрушенных стен, над которыми болтался полумесяц, будто выброшенный бурей, под крики морских птиц и вой ветра, я вспомнил эти слова, и наш разговор перешел от женщин и скачек к самой опасной из всех тем — правде.
Я спросил друга, где он нашел силы нести свой крест: постоянно видеть, что прекрасный ребенок, твой ребенок, столь многого лишен. Я сознательно дал волю своим внутренним демонам, ведь речь шла о том, чего я всегда стыдился. Сталкиваясь с такими детьми, я чувствую себя потерянным, беспомощным и стараюсь действовать, только когда могу предпринять что-то конкретное и посильное. «Я слишком занят, — говорю я себе. — Дел так много, а времени так мало».
Однако не так просто взять и оставить где-то чувство вины. Я повсюду таскаю его с собой. Но как моему другу удавалось выносить подобное ежечасно, ежедневно, год за годом, не имея ни малейшего шанса увидеть дочь в другом состоянии?
— Она — мой самый драгоценный дар, — ответил он. — Каждый день я беру ее на руки, обнимаю, щекочу и слышу ее смех, похожий на звон колокольчиков морозным утром. И час за часом, день за днем, год за годом я буду делать все это, потому что это истинный дар, за который она не требует ничего взамен, он бесценен и стоит любого тяжкого бремени. Она не лукавит, не замыкается в себе, но позволяет мне ее любить.
Примечание: посвящается моему покойному другу Майклу Корри.
Моя родная деревня Ростревор появилась еще в дохристианские времена, и клан Фарреллов жил здесь все это время — дикий народ, древний, как помет мамонта. Для нас старые добрые времена означают охоту и собирательство, а не разгуливание в поддельных викторианских костюмах. Предки Фарреллов владели всей землей, пока ее не украли у нас друиды.
Наша страсть — гэльский футбол. Мой сын Джек сейчас носит ту же красно-черную форму, что и его отец, и отец его отца до него, а я — один из кураторов команды. Куратор был советником Телемаха во время подозрительно затянувшегося возвращения Одиссея из Трои. Уверен, что если бы глубокомысленный Гомер предвидел, как имя куратора будет звучать от горстки полных лысеющих мужчин, бегающих туда-сюда вдоль боковой линии в вызывающей розовой лайкре, он был бы очарован и восхищен.
Зона ответственности командного врача огромна. Конечно, я лечу травмы, консультирую по вопросам физической подготовки и т. д. Но когда на карту поставлена честь команды, клятва Гиппократа — сущий пустяк.
В прошлом году мы дошли до финала округа. В тот знаменательный день я заранее представился судье, заверив его, что при необходимости готов оказывать посильную медицинскую помощь обеим сторонам. Таким образом я остался честным в мелочах, но довел дело до предательства с более глубокими последствиями. Это оказалось разумным вложением средств.
Ростревор был на два очка впереди, до конца оставалось всего несколько минут, когда один из близнецов Мэги (до сих пор никак не научусь их различать) получил случайный пинок в ухо и упал. В неотложной медицине каждая секунда на счету, и я рванул на поле под охи и вздохи толпы.
Метнувшись молнией, я подоспел как раз вовремя, прежде чем сопляк успел встать, а потом толкнул его на землю тяжелой рукой, другой накладывая повязку Роберта Джонса (непростой выбор и коварное решение).
Осознавая тонкую грань между тем, чтобы безопасно потянуть время, и гневом судьи, который мог заподозрить неладное, я тщательно все рассчитал. Рывком завязал последний узел — и через несколько секунд прозвучал финальный свисток. Другие кураторы рванули вперед и подняли меня на плечи, мы пили кровь наших врагов и ликовали под плач их женщин.
«Пусть вокруг окажутся толстяки», — подумал я.
Примечание: посвящается моим хорошим друзьям Тому Мэги, Доминику Тиннелли, Пэдди Макэвою, Полу Мак-Грату, Питеру Бейли и Брайану Фитцпатрику, с которыми я много лет счастливо носился туда-сюда вдоль боковой линии.
На прошлой неделе мы пересекли небольшой, но довольно значительный Рубикон. Физические нападения на врачей участились, с каждым днем все сложнее спрятаться за статусом некомбатанта.
Бывают моменты, когда такие атаки можно предсказать: оклик ночью в темном переулке, пьяный детина в отделении реанимации, слишком зацикленный на собственных границах баран. Но иногда все идет и по маловероятному сценарию. Футбольный стадион, пятьдесят тысяч зрителей, еще миллионы смотрят по телевизору.
На четвертьфинале национального футбольного чемпионата GAA в Кроук Парке в Дублине, во время матча между командами из Донегола и Армы, игрок последней запустил в воздух донегальского врача. Тот проявил удивительное хладнокровие и повел себя достойно, отказавшись жаловаться как во время, так и после матча.
Было ли это правильно? Неужели мы всегда должны подставлять вторую щеку? Я скорее за то, чтобы заниматься любовью, а не войной, но пришло время дать отпор.
Будь я на месте того врача, я бы неспешно поднялся, подождал, пока игрок повернется спиной (а он парень крупный), затем оглушил бы его сзади и тут же спрятался в безопасное укрытие. Как заметил Терри Пратчетт, «многие были бы такими же трусливыми, как я, если бы им хватило смелости».
Я уже слышу, как вы обвиняете меня в непрофессионализме — но не спешите с выводами. Это же профилактическая медицина в лучшем виде. Ситуация показывает: если вы снова нападете на врача, то увидите, что будет, случись вам повернуться спиной. Вы обречены, ибо темные дела творятся ночью, и на вашем месте я бы вечно испытывал ужас.
Конечно, мы, врачи, объяснили наши действия. Информирование пациентов является краеугольным камнем отношений между доктором и пациентом.
И это не слишком больно. Мы используем тупую иглу, понимаете?
Никакого потворства насилию в любой его форме.
Разумеется, за исключением случаев, когда мы сами его совершаем.
Прекрасное было времечко: миссии «Аполлон», нечеткие снимки с Луны, «Так говорил Заратустра», Джеймс Берк и Патрик Мур, наивные и искренние, подпрыгивающие от возбуждения и заражающие своим энтузиазмом. Казалось, что наступает новая эра, и наука откроет истину и даст четкие ответы.
Но блаженной и беспечной Аркадии не было уготовано долгое существование, и потому слово «комета» никогда не означало для меня великолепный огненный шар, что несется через Солнечную систему, мерцая серебряным хвостом длиной в миллион миль. Скорее оно для меня подразумевает разбитые мечты и разрушенные ожидания, потому что я слишком отчетливо помню горькое разочарование от кометы Когоутека в 1970-х годах (а еще, по чистому совпадению, тогда ни одна девушка не пришла ко мне на свидание).
— Она будет размером в половину Луны, — с энтузиазмом заявил Патрик Мур, который никогда раньше не лгал мне и которому я (по-прежнему ребенок с горящими глазами, когда речь идет о звездах) безраздельно верил. Но вера в него и детские мечты были вероломно преданы, потому что, когда комета Когоутека в конце концов появилась, толку от нее было столько же, сколько от пузырька от кашля из Британского национального лекарственного формуляра.
Ожидания продолжали осыпаться на глазах: антибиотики, интерферон, Бен Джонсон, быстрая слава на глиняных ногах.
Так что от кометы Хейла — Боппа я ничего хорошего не ждал, несмотря на всю предварительную рекламу. Эту песню, разбившую мое юное сердце, я уже слышал, поэтому даже не потрудился посмотреть на небо. Но вот однажды вечером за несколькими кружками пива я начал плакаться своему хорошему другу Пити.
— Ты хочешь сказать, что ее не видел? — удивленно спросил он. — Да она там уже два месяца.
— Ну и где же она тогда? — спросил я, гадая, когда именно Пити стал таким знатоком астрономии, если он только и делает, что ухаживает за коровами (как он говорит).
— Да прямо над моим домом, — решительно сказал он.
Очень забавно для деревенщины, подумал я, но уже на следующий день поехал в горы и остановил машину, чтобы понаблюдать, и… вот она, сияющая, как маяк в вышине, с хвостом, струящимся, как маленький кусочек неба. Комета Хейла — Боппа в радуге славы — и, как и было обещано, прямо над домом Пити.
Мечты сбываются, Дороти, и иногда прямо у нас на заднем дворе.
Войти с помощью соц. сетей: