Глава 8

Теперь на дом в северном лесу обрушивается вторая напасть. И если первая была вызвана ветром и спорами, на сей раз перст Вины определенно указывает на межштатную автомагистраль, “Девочек-скаутов Америки” и эрос.

Давным-давно на границе между Нейтиком и Уэстоном, в тихом, приятном местечке на северном берегу озера Нонсач, стоял лагерь, куда каждое лето съезжались пятьдесят две девочки-скаута (а также от шестнадцати до двадцати вожатых и прочих работников) – съезжались для того, чтобы плавать, кататься на лодках, стрелять из лука, изучать природу, мастерить поделки, заниматься театром и музицировать. По словам всех, кто ездил туда, лагерь “идеально подходил для того, чтобы… в рамках образовательной и благотворительной деятельности предоставлять юным жительницам города возможности для отдыха и учебы на природе”. А потом в этом самом местечке решили проложить Массачусетскую автомагистраль, и три доллара, выплаченные в качестве компенсации за отчуждение большого участка земли, были сочтены присяжными, на чей суд скауты представили дело, суммой ничтожной – даже для региона, где веками недоплачивали за чужую землю.

Выкуп части территории не только лишил скаутов уединения, но и привел к вырубке небольшого леса, через который должна была проходить магистраль. Помимо дубов, берез и сосен, в этом лесу было четырнадцать вязов, когда-то стоявших по бокам от главного входа в лагерь, но погибших от графиоза. В качестве жеста доброй воли Управление платных автодорог заготовило из нескольких вязов дрова для отдыхающих и сложило их аккуратными стопками у съезда, где одним февральским утром притормозили по пути на лыжный отдых молодожены, чтобы жена могла ответить на зов природы.

Пока она справляла нужду, муж, Том, слегка возбужденный мыслью о своей благоверной, присевшей на корточки в сугробах, размышлял о хижине, которую снял на медовый месяц, и об утехах, которые в ней запланировал. Дело в том, что этот человек, на краткий, но судьбоносный миг появляющийся в нашем рассказе, был одержим каминами. Неясно, что в его прошлом дало начало такому фетишу. Его не соблазняли в отрочестве у костра. В детстве он, правда, стал свидетелем так называемой первичной сцены, но его родители были в прачечной, а не у камина, и прачечные его не заводили, они вообще не вызывали у него никаких эмоций. Он смутно помнил, что как-то читал книжку о судомойке, соблазнившей графа у кухонного очага, однако она также соблазнила сокольничего в соколятне, конюха в конюшне и заезжего барона в подземелье, и ни одно из этих мест не пробуждало в нем и капли желания. Но когда он думал о каминах, его обуревала страсть. Взять хотя бы само слово: решительное “ка”, стонущее “ми”, затем кончик языка толкается о зубы в чувственном “н”.

Вступив в брак девственником, Том успел уже неоднократно познать свою супругу, но фантазию с камином еще только предстояло воплотить. И какая это была фантазия! Теплый свет, играющий на ее прыгающих грудях. Тела, перекатывающиеся на “персидском” ковре (или медвежьей шкуре). Влажная поросль у нее в паху, словно второе пламя. О, первобытный обряд очищения и жертвоприношения! С тех пор как он узнал от сослуживца о хижине в лесу, эти фантазии только участились (можно сказать, разгорелись). В Бостоне у них была квартира с паровым отоплением, а это совсем не то.

Поэтому неудивительно, что, пока он ждал супругу возле бывшего лагеря скаутов, его взгляд упал на остатки дров, заготовленных во время строительства дороги. Уж конечно, в хижине будут запасы дров, рассуждал он, хотя, с другой стороны, не все топят камин так же часто, как это собирался делать он. Какая катастрофа – приехать и обнаружить, что его мечты разбиты из-за хозяина-скряги!

Вокруг не было ни души. В просторном багажнике “шевроле номад” места хватало. Почему бы не прихватить парочку поленьев?

Жена вернулась, и они продолжили путь. До хижины добрались тем же вечером. Дальше было все, о чем он мечтал. Пять дней из раза в раз достигал он пика блаженства. Как мерцал в свете пламени пот на шее его возлюбленной! С какой сладостной дрожью прикасался он к ее ляжкам, нагретым у огня! При виде того, как извиваются на стенах хижины их тени, ему казалось, будто они не смертные, но дикие звери, сношающиеся среди горящих руин постапокалиптического мира. На лыжах они тоже катались.

Как выяснилось, дрова можно было и не красть – в хижине их имелось достаточно. Поэтому в день отъезда, когда пара неохотно залезла в “номад”, в домике осталось несколько поленьев из вяза, а в них – личинки короеда, зимовавшие в коре.

Дальше речь пойдет о жуках.

Если бы молодожены ненадолго прервали столь приятный для обоих акт и содрали кору с полена, в которое Том для устойчивости упирался ногами, они бы, вероятно, задались вопросом, откуда взялось столь дивное произведение искусства. Воистину ходы, которые прокладывают короеды, – это шедевры. С чем их можно сравнить? С резными узорами викингов? С татуировками на лицах народов Океании? С огромной сороконожкой? Нет, они не знают равных. Какая симметрия, какое изящество! Рядом с короедом другие жуки – спотыкливые дилетанты, оставляющие по себе извилистые каракули.

Но еще больше влюбленные удивились бы, узнав, что всего полгода назад этот лабиринт был дворцом наслаждений – совсем как их хижина.

Наслаждения, как водится, начались с плотничества. Однажды летом на поленьях из вяза, сложенных на подъезде к бывшему лагерю девочек-скаутов, появилась самка короеда размером не больше рисового зернышка. Не спрашивайте, как она попала туда; она прибыла с другого бревна, как и ее мать до нее, вся история их рода – это череда бревен и жуков. Самка проголодалась и при виде такого прекрасного вяза радостно завиляла пушистым задом. Побродив туда-сюда, она выбрала место для маточного хода. Это был ее первый маточный ход, но она инстинктивно знала, что делать. Пробурив отверстие, она проложила под корой ровный коридор, вычистила его, устроилась поудобнее и испустила зов сирены – струю феромонов, которые пронеслись по древесным полостям и попали в воздух.

Какой аромат! Трео-4-метил-3-гептанол! Альфа-мультистриатин! Альфа-кубебен! Можно ли винить пролетавшего мимо самца за то, что он замер в полете и, попробовав усиками воздух, развернулся на сто восемьдесят градусов и устремился к отверстию в коре? Запах становился все сильнее, и его надкрылья похотливо подрагивали. А под корой, в маточном ходе, – какое блаженство! Аромат сводил нашего молодца с ума – он словно попал в совокупительную сумку. Он стрекотал и приплясывал и, опьяненный феромонами, чуть не спарился с клещом. Клещи мигом бросились врассыпную – они давно усвоили, что не следует вставать на пути у двух короедов в брачный сезон.

Дальше наш любовник продвигался по маточному ходу без препятствий. Останавливался ли он, чтобы полюбоваться интерьером? Вряд ли. Несмотря на темноту, он чувствовал, что самка близко. Жаль, что нам никогда не узнать, какие речи он произносил, приближаясь к ее святилищу, и что она томно шептала ему в ответ. Он склонил голову – сам не понимая зачем, это было заложено в нем природой. Он прикоснулся к ней. Сперва ко лбу, затем – о боже – к эпистому. Потерся щетинками о ее брюшко. Почувствовал, как дрогнул его эдеагус, – все четырнадцать дней своего земного существования он гадал, зачем же эта штука нужна, и теперь наконец ответ был получен. Ее совокупительная сумка открылась, его эдеагус вытянулся, сжался, снова вытянулся. Кто бы мог подумать, что эдеагус на такое способен! Словно у него своя воля.

Наш молодец взобрался на самку.

И тут она его скинула – отбросила к стенке с такой силой, что подглядывавшие клещи в страхе разбежались.

Ничего не понимая, он забился в угол благоухающей пещеры… За что? Почему? Но как же запах? Поощряющее щелканье? Разверстая совокупительная сумка? И после всего этого ему дают отпор?! Неужели ему все-таки не рады? Но уйти… уйти было не так-то легко: попробуйте развернуться в маточном ходе шириной с рисовое зернышко с торчащим эдеагусом. Насмешливое шушуканье клещей становилось все громче. К черту паскудников, он попробует снова.

Он приблизился к самке, нежно похлопал ее усиками по бокам, погудел и отпрянул в ожидании атаки. На сей раз нападать она не стала. Он робко поднял взгляд и подполз поближе. Тронул ее, она повернулась. Ее прелести предстали перед ним. Ого! Его усики затрепетали. Ножки задрыгались в танце, но, вспомнив, чем кончилась первая попытка, он усмирил свой пыл. Покружился на месте, подождал, пока втянется эдеагус, затем прижался к ней сзади, и, когда его орган вновь раздулся, скользнул внутрь, и она повлекла его в ароматные глубины.

Результатом сего действа стали яйца, отложенные в нишах маточного хода.

Весной из яиц вылупились личинки. Кремовые шарики, пухленькие и холеные, точно юные принцы, они повернулись к маточному ходу спиной и начали прогрызать боковые ходы, двигаясь параллельно друг другу. Когда они наелись досыта и стали окукливаться, под корой уже скрывался дивный, точно резные узоры викингов, лабиринт.

Но мы кое о чем забыли. Ходы в этом лабиринте были не пусты, но усеяны спорами тех самых грибов, что погубили дерево.

Перспектива снова смещается, и от истории о двух короедах мы переходим к рассказу об их потомстве, а точнее – о седьмом короеде справа, юной самке, что одним апрельским утром, спустя много недель после отъезда Тома, прогрызла себе путь на волю. Когда она выбирается на свободу, хижина погружена во мрак и ей не сразу удается сориентироваться в этой новой холодной вселенной. Она шевелит усиками, крутит головой. Затем, увешанная спорами, взмывает под крышу, через щель вылезает наружу и, помедлив на краткий миг, взлетает ввысь.

Она не ищет тот самый вяз, который посадил британский майор в отставке, чтобы у крыльца его дома была тень. Запах вяза повсюду. Живого вяза, больного вяза, мертвого вяза, дикорастущего, посаженного человеком; вяз растет не только в лесу – почти в каждом городе Новой Англии вдоль дорог высажены их ряды. В ротовом аппарате самки выделяется слюна. Впервые за свою короткую жизнь она чувствует, какой в ней заложен аппетит. Но ветер крепчает, и ее уносит все выше. Она пролетает над лесами, и полями, и улицами – роскошный, недосягаемый пир. Над долиной и горным склоном. Когда ей наконец удается спуститься, она замечает желтый дом.

На бешеной скорости она врезается в трубу и скатывается по кровле, затем восстанавливает равновесие и пробует усиками воздух. Ее крылья по-прежнему устилают серебристые полоски спор. В двенадцати футах от нее стоит вяз, его аромат не спутаешь ни с чем. Этому великану почти двести лет. До раскидистой кроны лететь недолго, и, оказавшись на ветке, она прощается с солнечным светом и начинает грызть.