То, что происходит дальше, можно назвать историей двух ветров.
Прошло сто лет с тех пор, как дикая кошка расправилась с Осгудскими овцами, положив начало переменам, которые преобразуют окрестности. Пастбище зарастает колючками, затем – кустами, затем – березами и соснами, а из орехов, припасенных белкой, которая одним зимним утром стала добычей совы, вырастают буки и дубы. В этом втором лесу появляются то огород, то поляна, где можно писать проплывающие по небу облака, то крокетная площадка для гостей, которые не приедут. У края крокетной площадки стоит бук, треснувший от мороза, пострадавший от дятлов-сосунов и минеров, вырезающих на его листьях таинственные руны, и однажды, под натиском ветра, этот бук ломается. Падая, он задевает соседний каштан – не сильно, но ровно настолько, чтобы сломать ветку и оставить длинный шрам на стволе, обнажив бледно-коричневую древесину.
Вот что делает первый ветер.
Второй налетает четыре месяца спустя, в июне. Это теплый и влажный ветер, сбрызгивающий Северные Аппалачи дождем. В своих потоках он несет бульон из разных форм жизни – птиц, жуков, пауков на шелковых ниточках, семян в виде пуха и парашютиков. Проносясь над холмами, ветер дает и забирает, и к северу от реки Саскуэханна он пролетает над лесом из сотни тысяч каштанов. Из поколения в поколение каштаны кормили детей мохоков и онейды, немецких поселенцев, народное ополчение времен Войны за независимость, фермерских мальчишек – не говоря уже об оленях, лошадях, медведях, лосях, свиньях, птицах, червях, белках, дикобразах и слизнях. Но теперь каштаны мертвы, погублены кремово-желтой гнилью, поразившей этот лес в прошлом десятилетии. Тонкие желтые усики высовываются из крошечных бугорков на коре, микроскопические колбовидные плодовые тела запускают снаряды в воздух.
Об одном из этих снарядов и пойдет речь.
За свое краткое существование спора еще ни разу не покидала дерево-хозяина. Формой похожая на приплюснутое веретено, с тонкой перемычкой, напоминающей насечку на таблетке, она всю жизнь провела во влажных глубинах клеточной камеры, в которой они с сестрами были уложены аккуратными розетками. Освобождение, наступающее, когда ветер уносит из загубленного леса мириады спор, приносит неописуемое блаженство. Выпростанная, барахтающаяся, спора поднимается над мором, покидает крону хозяина, пролетает сквозь полог леса, закручивается в вихре, порожденном качающимися ветвями сосны, взмывает ввысь, в пояс темно-серых облаков, головокружительно падает, перепрыгивает через Катскильские горы, пролетает над рекой Гудзон, взбирается на гряду Таконик. Ветер быстр. Спора чувствует, как натягивается ее оболочка. На краткий счастливый миг ей кажется, будто она вот-вот растворится в воздухе или взлетит так высоко, что уже никогда не опустится на землю. Наслаждение (а как еще это назвать?) почти нестерпимо, но тут она врезается в формирующуюся каплю дождя.
Снова падение. Капля искажается, сплющивается. По ее поверхности прокатываются микроскопические волны, пока она набирает из облака влагу. Вниз, туда, где крутятся деревья. Воздух становится теплее, капля растет. Разгоняется. Приземляется в поле у желтого дома в северном лесу. Утро. Трава влажная. Вес воды огромен, но погода теплая, и, когда гроза двигается дальше, спора попадает на шерсть собаки, катающейся в траве. Собака отряхивается, и вот спора уже снова в воздухе.
От земли идет тепло. Спора залетает в лес и оседает на стволе каштана с бледно-коричневым шрамом от упавшего бука.
Гниль не в первый раз нападает на эти леса. Ее нашествие началось почти двадцать лет назад, и половина каштановых рощ Новой Англии уже повержена. Миллиарды спор пронеслись через северный лес на ветру, еще миллиарды проникли сюда на птицах, клещах, насекомых. Но разрушить лес не так-то легко. Подходящая спора должна найти подходящую брешь в обороне подходящего дерева, должна прорасти и отыскать ходы в коре, по которым расползется удушающая гниль. Должна взять бастионы, которые каштаны возводят для своей защиты. Должна пустить яд, растворить древесные баррикады.
До сих пор северному лесу удавалось этой участи избежать. Каждое лето цветы каштанов сияли так ярко, что в народе говорили, будто для них светит особое солнце. Каждую осень лесная подстилка была усыпана орехами. Весной листья были мягкие и зеленые, с бурыми крапинками. Каштаны были здоровы, пока не прилетела та самая спора.
Мать, Лилиан, приходит на консультацию одна и предоставляет анамнез. Ей сорок три, вдова, муж умер от аппендицита, когда пациенту было шесть. Пациент, Роберт, – старший из двух детей, его сестра была зачата незадолго до смерти отца. В основном мать растила детей одна, в Бостоне, некоторое время сожительствовала с учителем танцев; отношения закончились некрасиво. О причине расставания умалчивает – как и о том, обращался ли он с ней грубо и могли ли это видеть дети, хотя утверждает, что детей он и пальцем не трогал. Пациент ходил в школу, у него была хорошая успеваемость, но мало друзей, свободное время проводил за чтением научных журналов и детективов. Когда-то семья была состоятельной, сильно пострадала в результате биржевого краха, но мать унаследовала от своего отца патент на технологию производства пуговиц и получала с него доход. Жила в достатке, но не на широкую ногу. Держала служанку-финку, помогавшую по хозяйству и с мальчиком.
Семейный анамнез по большей части не отягощен. У бабушки по материнской линии “видения” неустановленного характера и “нервное истощение”. Дедушка по материнской линии умер от осложнений, вызванных алкоголизмом, в остальном был здоров. Бабушка и дедушка по отцовской линии “крепкой голландской породы”. О других случаях сумасшествия в семье неизвестно, если не считать кузена с прогрессивным параличом. Сама Лилиан “несчастна” из-за “жизненных трудностей”, иногда перед сном принимает бром.
Пациент развивался, как другие дети. Все обычные вехи. Никаких серьезных болезней, за исключением двухнедельной простуды с жаром, перешедшей в воспаление легких. В спортивных и подвижных играх участвовал неохотно, иногда имел “болезненный вид”, но мать утверждает, что поводов для беспокойства, “кроме тех, какие знакомы любому родителю”, пациент не давал. Она не знает, с какого возраста и как часто пациент занимается мастурбацией, но, судя по следам на белье, ночные поллюции начались в тринадцать лет. Прочие признаки полового созревания тоже присутствовали. Насколько ей известно, в отношения с противоположным полом не вступал: “Да и как, если он до смерти боится людей?”
Касательно текущих проблем – нарушения начались в пятнадцать лет: вечером, перед сном, пациент становился беспокойным и спрашивал, не видела ли она в квартире чужих. Проверял затворы на окнах и дверях, твердил, что за ним следят, боялся за безопасность матери и сестры. Приходил домой посреди учебного дня, уверенный, что с матерью что-то случилось. Расстройство начало отражаться на успеваемости, в выпускном классе ей позвонили из школы и сообщили, что он больше не посещает занятия. Вернулся к учебе, затем снова бросил. В восемнадцать лет был арестован за то, что угрожал одной паре в парке Бостон-коммон, которая якобы замыслила его ограбить. После психиатрической экспертизы был отправлен в лечебницу. Первая госпитализация длилась три недели, за ней последовали еще две. Каждый раз диагностировали шизофрению – либо параноидную, либо гебефреническую. Лечение шло ему на пользу, и мать забирала его домой, но пациент по-прежнему выказывал подозрительность и враждебность, утверждал, что против него строят заговор, что соседи подслушивают через водопроводные трубы, ждут подходящего момента и т. д. Говорил о тенях, следующих за ним повсюду и планирующих жестоко отомстить ему за какие-то преступления, которые он совершил, но не мог описать. Привлек внимание соседских мальчишек, над ним стали издеваться. Дважды подвергался нападению, оба раза “отделался парочкой синяков”. Но это “только пока”.
Помимо патента, матери достался в наследство загородный дом с лесными угодьями, который ее отец пытался превратить в гостиницу для охотников, – впрочем, после биржевого краха он вынужден был продать большую часть земли государству. В детстве мать проводила там много времени и иногда подумывала снова туда переехать, но дом находился в глуши и, поскольку там десять лет никто не жил, пребывал в запустении.
Тем временем неприятности со сверстниками продолжались, Роберт перестал спать, часами бродил по улицам, и соседи жаловались, что он с угрожающим видом караулит их на лестничной площадке. Никому не причинял вреда, но соседи грозились подать в суд; в конце концов мать не выдержала и решилась на переезд, а финку они взяли с собой, т. к., не считая матери, ее одну Роберт не подозревал в дьявольских замыслах.
Переехали летом. Поскольку привести дом в порядок усилиями двух женщин не представлялось возможным, мать заручилась помощью некоего Дж., женатого мужчины, который “стал проявлять к ней интерес”, и, хотя взаимностью она не отвечала, “нужно было терпеть”, т. к. он хорошо знал местность, помогал с починками и т. д. Два года назад Дж. уговорил ее продать значительную часть леса на древесину. Роберт воспринял новость очень плохо и исчез, обнаружили его лишь на следующее утро после длительных поисков с участием полиции и нескольких соседей; он был неподвижен, от еды отказывался, не желал открывать глаза и не поддавался ни на какие уговоры. Кризис длился около месяца и кончился, лишь когда потенциальный покупатель покалечился во время осмотра и оценки участка и предложение отозвали наследники.
Дальше семья жила скромно. После фиаско с покупателем Дж. ушел, но финка осталась, и вдвоем с матерью они управлялись с хозяйством. По словам матери, если пациента не трогать, его состояние улучшается, но он все равно часами бродит по лесу и никакие темы, кроме преследования, его не интересуют (подробности она откладывает до моей встречи с ним). Следующий год прошел спокойно. Пациент не приближался к соседям, и она позволяла ему блуждать по лесу. Говорит, он любит скитаться, может пропасть на несколько дней, а потом сам же вернуться. Иногда его привозят полицейские или обеспокоенные местные жители. Доходил пешком до Бостона, Квебека.
Недавно, во время одной такой прогулки, у пациента произошел конфликт с местным землеустроителем, вызвали шерифа, в результате пациента отправили в Лонгридж, где он и пребывает последние четыре месяца. По мнению матери, атмосфера там угнетающая, но пациента это не беспокоит; ему делают поблажки – позволяют гулять по территории.
Она не оставляет надежды, что сын еще может стать таким, каким был до болезни. В январе она увидела в газете статью о клинике и наших хирургических успехах.
Судя по всему, случай для процедуры подходит, можно даже сказать, подходит идеально, раз мы планируем работать и с хроническими психозами. Она понимает, что процедура пока на ранней стадии разработки, мы обсудили риски и т. д. Я могу встретиться с ее сыном на следующей неделе, когда поеду в лечебницу осматривать других пациентов.
Сегодня был в Лонгридже. Во второй половине дня встречался с Робертом. Очень бледный, с узкими плечами, болезненного вида – типично для пациента, давно привыкшего к лечебницам, расстройству сна и постоянному нервному напряжению. Провел осмотр. Рост 5 футов 9 дюймов, вес 155 фунтов. Нистагм, страбизм, клонус стоп, симптом Бабинского не выявлены. Зрачки реагируют. Признаки пареза отсутствуют. В карте указано, что реакция Вассермана отрицательная. Речь нормальная, обычно тихая; когда разговор касается тематики его бреда – возбужденная. Рефлексы повышены, симметричные. Ярко выраженная манерность: когда пациент не разговаривает, он дергает себя за правое ухо большим и указательным пальцами правой руки или поглаживает левую скулу указательным пальцем левой руки, а затем стучит себя по лбу. Легкие и сердце без отклонений, не считая слабого систолического шума на верхушке сердца. Небольшое вздутие живота, в левой подвздошной области прощупываются каловые массы, что говорит о запоре, который также отмечают санитары. Пульс 80, давление 134/78. Отрицает наличие болей и неприятных ощущений, но говорит, что у него “миодезопсия”, “борборигмус” и “анталгическая походка” – эти термины он, очевидно, запомнил, пока лежал в больницах. Полагает, что симптомы вызваны его преследователями, а потому необратимы.
Что касается психического состояния пациента: кроткий, простодушный, на первый взгляд дружелюбный, бывают вспышки подозрительности. Поведение свидетельствует о постоянных слуховых галлюцинациях: пациент то замирает, будто кого-то слушая, то мотает головой и дурашливо смеется. В основном избегает зрительного контакта, но временами таращится на собеседника, а точнее, сквозь него, после чего, как правило, надменно усмехается. Самосознание нарушено: в уголках рта скапливается слюна, а когда мы гуляли на холоде, он не вытирал сопли, текущие из носа. От него дурно пахнет, он моется, только когда заставляют. Понимание ситуации слабое. О госпитализации говорит, что он здесь, чтобы отдохнуть, на него якобы постоянно нападают “Мародеры” – банда, мучившая его еще в Бостоне. Нашему миру, всей цивилизации непрерывно угрожает некий “Разрыв”, который он и только он может предотвратить с помощью ритуализированных прогулок, своего рода паломничества. Называет их “Штопками”, будто его шаги – это в буквальном смысле стежки, сшивающие землю. Штопки стали смыслом его существования. Если он потерпит неудачу, последуют неописуемые страдания; он один не дает развязаться войне, спас бессчетное количество живых существ от вымирания. Непогода, плохое самочувствие – все это неважно. Отдыхать ему нельзя.
Как и следовало ожидать, не осознает, что все эти муки – симптомы болезни, усугубленные изоляцией, а ходьба на свежем воздухе – своего рода терапия, хоть и неполная. При одном упоминании о том, что пациентам с его заболеванием прописывают физические нагрузки и сон, выходит из себя. Он нисколько не сомневается, что Мародеры существуют. Это очень жестокие создания: за прошлые неудачи его связывали, насиловали, уродовали зубилом, свежевали и т. д. В своих пытках они, похоже, использовали половину арсенала американской промтехники: ленточную пилу, бурильную машину, навесные грабли для трактора, сварочную горелку, паровую молотилку, шлифовальный станок. У него есть “доказательства” – показывает “шрамы” на запястьях и пяточных сухожилиях, оставшиеся после того, как с него сдирали кожу, а потом снова собирали по кускам. Когда я объясняю, что это обычные складки кожи, повышает голос, спрашивает, слышу ли я шепот и крики, называет меня глухим, утверждает, что звуки – слова, шум ветра, птичье пение – никуда не деваются и витают среди нас. Снова принимается трогать лицо, мало-помалу успокаивается, вслушиваясь во что-то мне недоступное. Потом говорит, что с тех пор, как семья переехала за город, встречал и других существ, “Духов-Наследников”, они более размытые и благожелательные, но он пока не выяснил, кто это такие и что им нужно. Их слышно, но не очень хорошо видно. Пытался рисовать и фотографировать их, жалеет, что у него нет аппарата, которым их можно было бы запечатлеть, писал на киностудии с просьбой ему в этом помочь. Видя, что я ему не верю, все больше возбуждается, наконец порывисто встает и уходит.
Мое заключение совпадает с предыдущими: типичное шизофреническое расстройство с бредом и галлюцинациями, а также двигательной стереотипией и эпизодами выраженной кататонии. Поскольку бабушка страдала от “нервного истощения”, можно предположить, что наследственность сыграла свою роль. Мать чрезвычайно тревожная, я бы даже сказал, истеричная. Не удивлюсь, если у нее латентная паранойя – семейный анамнез это бы наверняка подтвердил. Прогноз неутешителен: несмотря на отдых от городской жизни и сопутствующих ей раздражителей, здоровье пациента ухудшается. Все указывает на то, что так будет и дальше. Хотя ранее пациент и не прибегал к насилию, нельзя гарантировать, что в будущем он не отомстит какому-нибудь субъективно воспринимаемому агрессору или что очередное паломничество не приведет к переохлаждению, травме или даже летальному исходу. Он уже терял сознание от переутомления, но, к счастью, каждый раз его находили вовремя.
Что он хороший кандидат для процедуры, не вызывает сомнений. Можно ожидать, что галлюцинации и стереотипное поведение прекратятся почти сразу, а покорность, которую мы наблюдаем впоследствии, лишь пойдет пациенту на пользу: он перестанет забредать далеко от дома.
Я немедленно и как можно убедительнее донес все это до матери, и та сразу расплакалась. Она уже не раз слышала пессимистичные прогнозы, но сегодня ее впервые обнадежили. Но стоит мне упомянуть наш график, небольшое окошко в этом месяце, перед тем как я уеду на демонстрации в Филадельфию, и она начинает колебаться, просит времени на раздумья.
Лилиан была назначена встреча в последних числах месяца, но, к моему удивлению, она приезжает сегодня и настойчиво просит, чтобы я ее принял. У Роберта регресс. Судя по всему, другой пациент лечебницы (К. П.) рассказал ему о процедуре. Роберт догадался, зачем я с ним беседовал, и теперь настроен враждебно. Бред преследования получил развитие: в пустяковом шраме на теле другого пациента он увидел следы пилы. Мать в расстроенных чувствах, винит меня (хотя я ничего пациенту не говорил), приходится напомнить ей, что наша процедура не оставляет заметных следов, что у К. П. операции не было, его даже нет в списке кандидатов. Когда мне наконец удается ее успокоить, требует, чтобы я сам попытался урезонить Роберта. Я говорю, что в этом нет необходимости, что в таких случаях последнее слово за опекуном. Она плачет, спрашивает, как же быть, если добровольно Роберт на процедуру не пойдет. Я понимаю вопрос буквально (большая ошибка), и мой ответ только сильнее ее расстраивает. Снова просит меня приехать в лечебницу. Соглашаюсь, но неохотно. Начинаю понимать, насколько она нестабильна, да и недостатка в пациентах у нас нет. И все же что-то в этом юноше (выраженность симптомов, возможность выздоровления, трагическая мать?) меня притягивает.
После ухода Лилиан за дверью раздаются громкие голоса, Зенобия докладывает, что снова явилась мать С. Б. и хочет меня видеть, та начинает кричать, чтобы я “вернул все обратно”, что я превратил ее дочь в “пускающий слюни кусок мяса” и т. д. Ужасная сцена. Я расстроен не меньше ее – разумеется, такого исхода никто не желал, но, с другой стороны, на одну С. Б. у меня четырнадцать пациентов, которым процедура так помогла, что они теперь могут жить дома. Не осмеливаюсь напомнить ей, что ее дочь дважды пыталась покончить с собой, – в этом споре не победить. В отличие от прошлого раза, никакими речами ее не успокоить, в конце концов вынужден пригрозить полицией. Когда она уходит, время уже позднее, никак не приду в себя.
В лечебницу к Роберту. Медсестра сообщает, что он в смирительной рубашке, ему ввели барбитал, и он спит. Заходит доктор Барнс. Он в Лонгридже недавно, но обо мне слышал, даже не пытается скрыть свое неодобрение, говорит, что я здесь “за легким уловом”. Приходится напомнить ему, что наблюдательный совет одобрил мои визиты, заинтересован в том, чтобы испробовать все методы лечения тяжелобольных пациентов. Барнс меняет тактику, начинает рассуждать о моем возрасте, своем опыте и т. д., утверждает, что много читал о нашей процедуре, она, дескать, не снимает бред, а влияет только на волю. Поэтому, даже если при хроническом маниакальном возбуждении от нее и может быть польза, он не питает надежды на хоть сколько-нибудь значительные улучшения в пациенте, которому и так трудно сформировать связную картину мира. Мой аргумент, что подобные фантазии – результат избытка ассоциаций, его не убеждает. Какое-то время мы ходим кругами. Мы вежливы, но чувствуется напряжение, взаимная враждебность. Он принадлежит к поколению, готовому довольствоваться стазисом, однообразием, готовому радоваться, если молодой человек, некогда подававший большие надежды, научится штопать носки.
Наконец возвращается медсестра: Роберт проснулся, и я могу к нему зайти. На нем по-прежнему смирительная рубашка, я прошу ее снять. Медсестра возражает – без разрешения доктора Барнса нельзя, я должен подождать и т. д. – и уходит, оставляя нас одних; Роберт, несмотря на остаточное воздействие барбитала, снова пришел в возбуждение, говорит, что Мародеры угрожали ему еще более жестокими пытками, если он позволит врачам “вскрыть его мозги”, – по-видимому, не сознавая, что тот, кто будет их “вскрывать”, перед ним. Просит осмотреть его стопу, куда, по его словам, ввели яд и сперму, а затем вживили провода, так что теперь из его пятки доносятся голоса, “зачитывающие имена мертвых”. Когда я указываю на то, что “бугорок” на лодыжке, повергший его в такое уныние, – не более чем слегка вздувшаяся вена, обвиняет меня в некомпетентности, заявляет, что никакой я не врач, что врач – он и т. д. Налицо глубокая степень дезорганизации, и все же невольно продолжаешь слушать, т. к. в речи проскальзывают и связные фразы, на первый взгляд мудрые, даже поэтичные. Но ни одна мысль не доводится до конца, все это очень выматывает, его отчаянное желание быть понятым почти осязаемо. Обсудить процедуру не удается, не вижу смысла даже пытаться, любое упоминание о ней снова приводит его в состояние тревожности. Ухожу расстроенный – не только тем, что увидел, но и трусостью людей, готовых обрекать мальчика на такие страдания.
Звонили из конторы, снова приходила Лилиан, хотела поговорить со мной, о чем – не уточнила, но я подозреваю, что она приняла решение, иначе зачем проделывать такой путь?
Третья встреча с Лилиан. Одета элегантно: берет, ондатровая шубка, лайковые перчатки. С удивлением замечаю у нее в руках речь, с которой я выступал на собрании психиатрического общества в октябре, – видно, нашла в библиотеке лечебницы протокол. Говорит, что внимательно ее изучила, и протягивает мне, будто я ее не читал. Замечаю, что она подчеркнула фразы более риторического толка – “разум, самое ценное людское достояние”, “наша сентиментальная привязанность к воспоминаниям о том, каким был человек”, “восстановление личности целиком”, – а более технические пропустила. Она приехала сообщить мне, что совершенно точно отказывается от процедуры, она благодарна за все, что я сделал, но больше сюда не вернется.
Разумеется, все это весьма странно – от ее дома до конторы ехать два часа. Подозреваю, она все еще колеблется, хочет, чтобы я ее переубедил. За последнюю неделю, продолжает она, ее сыну стало заметно лучше, доктор Барнс выписал его и дважды приезжал к ним домой, гулял с мальчиком в лесу. Роберт по-прежнему постоянно говорит о Мародерах, зато по ночам спит – во всяком случае, так ей кажется, – и “кататомических (sic.) эпизодов” больше не было (я расхожусь во мнениях с Фрейдом почти во всем, но оговорки в словах, внушающих страх / неприязнь, игнорировать трудно). Я не спорю. Она готова отстаивать свою позицию, но у нее явно остались сомнения, иначе ее бы здесь не было. Благодарю ее, желаю всего наилучшего и прибавляю, что она всегда может вернуться.
Как и следовало ожидать, она не уходит. Хочет знать, одобряю ли я подход Барнса, нельзя ли сделать что-то еще. Я рад, что мальчика больше не держат в смирительной рубашке, говорю я, доктор Барнс явно благотворно на него влияет, возможно, стоит на этом остановиться. Да, отвечает она, возможно, стоит на этом остановиться. Я возвращаю ей речь. Говорю, что меня ждет другой клиент, и это правда. Она спрашивает, не мог бы я снова навестить Роберта. У нее дома? – уточняю я. Она поясняет: всего одна консультация, чтобы я составил мнение о том, нужна ли по-прежнему процедура. Она знает, что ехать далеко, готова возместить расходы на дорогу и т. д. Я интересуюсь, что об этом скажет доктор Барнс. Ой, но мне же необязательно приезжать в один день с Барнсом, я просто поговорю с ее сыном.
Итак, визит назначен на субботу. Сдается мне, это пустая трата времени – она снова передумает и т. д., но мне как будто бросили вызов. Такое ощущение, будто она – судья, а на скамье подсудимых – целая система взглядов. Логика, прагматизм, даже арифметика – все говорит о том, что мне не стоит себя утруждать, я мог бы принять шесть пациентов за то время, которое уйдет на эту бессмысленную поездку.
Сегодня ездил к Роберту. Так торопился, что не учел проблемы на дорогах: из-за потепления снег превратился в слякоть, так что пришлось бросить машину на обочине, выудить из багажника плащ с сапогами и пройти последнюю милю пешком. Разлапистый желтый дом, весьма живописный, с пристройками по бокам. Не знал, каким входом пользуются хозяева, некоторое время звонил, наконец дверь открыла женщина, в которой я без труда узнал финскую служанку. В голову пришла странная идея спросить, что думает о мальчике она сама, – вдруг суровая старушка в фартуке и косынке прольет свет на состояние пациента?
Так или иначе, на это нет времени – за спиной финки возникает Лилиан, сильно встревоженная: накануне вечером она рассказала Роберту о моем визите, и он был не против (как ей показалось), но сегодня утром она встала, а его нет. Разумеется, она уже привыкла к таким отлучкам, но ей неловко заставлять меня ждать. Проходим в гостиную. Сажусь, она садится рядом, почти вплотную ко мне. Говорит, ей были посланы знаки, которые помогут ей определиться: безмолвная сова на ветке дуба, загадочная пуговица, завалившаяся в щель между плитами на кухонном полу. Впервые с начала нашего знакомства замечаю, как она красива, – в старом доме ее красота кажется почти сказочной, трагической. Эта встреча сильно отличается от всех предыдущих, и на ум невольно приходят мужчины, мелькавшие в ее жизни: учитель танцев, сосед, теперь еще (подозреваю) Барнс. Знает ли она, что производит такой эффект? Или все это безотчетно, инстинкт самосохранения? К моему облегчению, в этот момент финка приносит поднос с чаем. Обсуждаем дороги и погоду. Лилиан вслух недоумевает, где же Роберт, в попытке скоротать ожидание показывает мне фамильные ценности: портрет ее отца, чучело птицы, антикварные безделушки. Смолкает, встает, выходит из комнаты и тут же возвращается, говорит, что слышала какой-то звук.
Ничего не происходит. Бьют часы. По лестнице кто-то спускается, застывает на месте, но это всего лишь дочь (Лилиан представляет ее – Хелен), на вид лет шестнадцать-семнадцать, подозрительно косится на меня, в глазах усталость и обида. Трудно представить, каково это – расти в тени этого хаоса.
Наконец я предлагаю пойти поискать его. Я не говорю этого вслух, но, если он не объявится, я уеду.
Она соглашается. Через кухню выходим на задний двор. Идет снег, но следы на холме по-прежнему различимы. Повсюду поваленные стволы – каштаны, поясняет Лилиан, каждая новая буря сметает по дереву. Раньше они были великолепны, в детстве она корзинами собирала орехи. Воспоминания об этом до сих пор греют душу, и она не может отделаться от чувства, будто болезнь деревьев и болезнь Роберта – проявления одного процесса, чего-то зловещего, снедающего их изнутри. А вдруг Роберт тоже заражен? Я отвечаю, что причина его заболевания неизвестна, но о такой гипотезе я не слышал. В любом случае, говорит она, одна каштановая роща все-таки уцелела – иногда Роберт туда наведывается. Да, говорю, он верит, что может спасти ее, он сам мне рассказывал. Он столько всего рассказывал вам, говорит она, ни с кем другим он так не откровенничает.
Я не знаю, что на это ответить, молча следую за ней мимо старой каменной стены и дальше по крутой тропинке в лес. Под ногами лед и снежное месиво, она придерживает юбку одной рукой, поскальзывается, хватает меня за локоть и больше не отпускает. Я зря позволяю это? Отдернуть руку было бы невежливо. Лес надвигается со всех сторон, следы разветвляются, петляют, исчезают у ручья, струящегося между сугробов с ледяной коркой. Идем вдоль ручья, хотя никаких отпечатков на снегу я не вижу. Лилиан настаивает – неподалеку есть лощина, где она часто находит его, он роет ямы у подножия старых деревьев, чтобы слушать закопанные в земле слова. Но Роберта там нет, и она опять начинает плакать. Вокруг каштаны, о которых он рассказывал, от них просто дух захватывает – а я ведь с детства не видел каштанов.
Она очень близко; щеки так горят, будто у нее жар. Снова заговаривает со мной. Есть ли у меня дети? Она заметила кольцо. Жена у меня, наверное, просто чудесная, возможно, в другое время, в иных обстоятельствах они стали бы подругами. Я ничего не отвечаю, но и не останавливаю ее. Поправить ее, напомнить о том, что это деловой визит, было бы жестоко, словно я ее отчитываю. Мы поворачиваем обратно. Когда тропинка сужается, она отпускает мою руку, и я намеренно ускоряю шаг.
Дома Роберт не появлялся. Хелен все еще наверху – когда мы возвращались, она смотрела на нас из окна, отдернув занавеску. Близится вечер. Лилиан спрашивает, не хочу ли я остаться. Приглашение вполне уместное, учитывая погоду и состояние дорог, но у всех присутствующих есть свои слабости, и я не хочу, чтобы меня втягивали в эту историю.
Уезжать, пока Роберта не нашли, несколько безответственно, но прошло почти четыре часа. Я напоминаю себе, что он пропадал уже много раз. Лилиан предлагает проводить меня до машины, Роберт иногда ходит в ту сторону – там пролегает один из маршрутов для Штопки. Мне нужно быть осторожнее, советует она, в лесу водятся звери. Я шутливо отвечаю, что белок не боюсь, но она не улыбается. Я принимаю ее предложение. Когда мы выходим на дорогу, она берет меня под руку. Я беспокоюсь, что нас увидят, на секунду мне кажется, что по лесу бродит человек в малиновой куртке, но нет – это вспорхнул с ветки красный кардинал. Лилиан снова заводит речь о Роберте, признается, что иногда боится его, а временами ей кажется, будто он не узнает ее, будто предан чему-то другому. Снегопад стер мои следы. Мы продолжаем идти, но машины я не вижу; я говорю себе, что она дальше, но лес выглядит одинаково, куда ни посмотри. Впереди показывается ферма с большим амбаром, мимо которой я точно проезжал. Должно быть, мы проглядели машину, но как? Как можно не заметить небесно-голубой “родстер делюкс”? Поворачиваем обратно; на этот раз я узнаю место своей стоянки. Машины там нет.
Несомненно, это все мальчик. Другого объяснения быть не может. Когда мы заходим в дом, финка объявляет, что Роберт вернулся, но никакой машины она не видела. Честно говоря, мне плевать. Я просто хочу уехать. Тут появляется Роберт, говорит, что мне здесь не место, что Духи-Наследники предостерегали его насчет моих замыслов, что в моих же интересах уйти и не возвращаться. Согласен! Но Лилиан хочет, чтобы я остался – мол, уже поздно, на дорогах небезопасно и т. д. Я напоминаю ей, что меня ждут дома. Она отвечает, что моя жена все поймет, что женщины понимают друг друга. Исчезновение машины ее, похоже, не удивляет. Я ничего не понимаю; я просто хочу выбраться из этого места. Прошу ее подвезти меня. Отнекивается, говорит, что мы завязнем в сугробах. Я говорю, что обязан вернуться домой, утром у меня консультации. Я непреклонен, мне не нравятся ни дом, ни мальчик, ни угрюмая сестра, ни финка (уж не она ли угнала машину?). Оставаться я не желаю.
Лилиан соглашается. Идем в гараж – старый амбар, соединенный с домом коридором. Ее “форд” заводится с пятой-шестой попытки.
Успеваем проехать ярдов двести, и на первом же вираже нас заносит в канаву с припорошенными снегом папоротниками. Не сомневаюсь, что Лилиан это подстроила. В глазах слезы, просит прощения – мол, она знает, что я приехал помочь, а она доставила мне столько хлопот, хватает меня за руку, покрывает поцелуями мое лицо, шею, залезает ко мне на колени, обхватив мои бедра ногами. Она миниатюрная, но занимает все пространство между мной и приборной панелью, а я упираюсь плечом в дверцу и не могу ее с себя спихнуть. Сначала я чувствую лишь шок, затем – на короткий, растерянный миг – жар ее губ, холод щек, приятная тяжесть тела кружат мне голову, и я отвечаю на поцелуй, но почти сразу рассудок возвращается ко мне, я нашариваю дверную ручку, и мы вываливаемся в сугроб.
Я встаю. Мы оба пристыжены. Она извиняется, я чопорно кланяюсь. Я должен идти – и не надо меня провожать.
Пешком до Оукфилда добираться очень долго. К счастью, через час меня подбирает проезжающий мимо пикап. По пути я разглядываю фермы, некогда живописные, теперь зловещие. В чьем амбаре я найду свой “делюкс”? Мне чудится, будто за мной наблюдают враждебные существа. За облезлыми дверьми я представляю местных жителей с худыми лицами, каждый скрывает у себя жутковатого сына.
Вчера вечером выхожу с работы позже обычного – и кого я вижу? Разумеется, Лилиан. Вздрагиваю от неожиданности, боюсь, как бы она не устроила сцену прямо посреди улицы, но ее голос звучит робко. Она пришла извиниться. Ей тогда было нехорошо, в последнее время ей часто бывает нехорошо, она не хотела втягивать меня в свои трудности. Это ее ноша, она знает, что должна нести ее в одиночку, и все же иногда случается такое… втягиваются другие люди. “Другие люди”! Но я не спрашиваю. В любом случае, продолжает она, хорошо, что я благополучно добрался до дома. “Родстер” – его нашли? Я знаю, что ответ ей прекрасно известен. Я заявил о пропаже, и, если верить полиции, соседи были опрошены, но безрезультатно. Спрашиваю, что ей от меня нужно. Говорит, что хотела бы забыть ту оплошность и продолжить наше общение в прежнем ключе.
Мальчик, заявляет она, захотел процедуру.
Ха! Не верю, подозреваю уловку. Дело рук Роберта или, вероятнее, ее самой. Но зачем?
А что доктор Барнс? – спрашиваю я.
Доктор Барнс больше не будет посещать Роберта. Доктор Барнс перепутал профессиональные обязанности с личными симпатиями.
Симпатиями?
Он попытался воспользоваться ею, сухо поясняет она. В доме. Пока Роберт гулял.
Учитывая недавние события, этому заявлению я тоже не верю. Уж не говорит ли она Барнсу то же самое обо мне? Возможно, нам стоит зарыть топор войны и объединиться против ее трюков.
И все же в каком-то смысле я не могу не радоваться победе. Лилиан здесь. И впервые готова отдать в мои руки своего единственного сына. Победа, но какой необычный трофей…
Замечаю, что она стоит ко мне ближе, чем в начале разговора. Боюсь, как бы она не расплакалась, как бы снова не попыталась меня поцеловать, как бы кто-нибудь нас не увидел – ранним вечером, на улице, одних – и не разглядел в том, как мы держимся, намека на близость. Ко мне приходит осознание, что я не отделаюсь от Лилиан, пока не проведу процедуру, в противном случае мы продолжим ходить кругами. Избавит ли она Роберта от терзающих его демонов? Одно можно сказать точно: она его усмирит. Лилиан больше не придется волноваться из-за того, что он блуждает по лесу, охраняет каштаны, противостоит заговорам, клубящимся, как туман над землей. “Пускающий слюни кусок мяса”?.. Надеюсь, что нет, конечно же, надеюсь, что нет, но если будут незаметные глазу последствия, то она справится лучше других. У нее есть дом, финка, безмолвие леса.
Если я скажу: “Нет, эта рана будет только гноиться”, она вернется и начнет уговаривать, угрожать, соблазнять.
Я говорю, что оперирую по четвергам, т. е. завтра. Они могут записаться на вечер, после остальных пациентов, последняя процедура дня. Дальше будет визит для последующего наблюдения; так положено. Всего один. После этого они оставят меня в покое, раз и навсегда, с теми, кому я действительно в силах помочь.