Глава 5

Не его дочери, ибо она знает, что от дочери его тайну скрывали. Не своей сестре в Бостоне, ибо сестра сочтет мерзостью его грех, отвергнет его память за такое безбожие. Не своей родне, живущей на острове, слишком далеко. Не своим друзьям – хотя их теперь так мало, – ибо они не поймут, на что ее толкнула любовь. Не его соседям, ибо он вправе остаться в их памяти тем, кем притворялся. Не священнику – Боже, нет. Не жалким, спотыкающимся оукфилдским пьяницам, которые отнеслись бы к нему с бо́льшим пониманием, но меньшим тактом.

Не Уильяму, ибо он не сможет ответить. Хоть она и мечтает услышать ответ. Мечтает, чтобы он ее простил.

Декабрь на исходе, она бродит по дому, который он ей оставил. Встает поутру и проходит по комнатам, по лестницам, по коридорам, отворяет двери, просто заглядывая внутрь. Повсюду призраки. Она их чувствует, знает, что их не существует.

Ищет его присутствия.

Уильям, ты здесь?

Это ты, Уильям? Я видела, как дернулись шторы, слышала шорох. Ты только скажи, и я все выложу, все объясню.

Только дай знак.

Запотевшее зеркало.

След на подушке.

Слово.

Но дышит весь дом, так было всегда. Скрипит и шатается. Трещит и шепчет холодом.

Целый хор, но его нет.

По утрам она гуляет на воздухе, как прежде гуляли они вдвоем. В его куртке, его шарфе, его митенках. Даже сугробы по колено ее не останавливают. Она несла его и не через такое.

Только здесь, на природе, она может терпеть его отсутствие. Мороз, коварная тропа – они предъявляют свои требования, отвлекают ее от тайны. От двух тайн: его и ее.

Всюду следы мелких зверьков, глубокие отпечатки оленьих копыт. Снег показывает их траекторию, безмолвные карты длинных ночей.

Станут ли слушать животные? Она грустно улыбается, представляя, как из дубовой исповедальни ее бранит бурундук. Сплетни гаичек. Незамедлительная волчья месть.

Нет.

Не мышам и не куницам. Не реке. Не земле.

Но, может быть…

Останавливается посреди леса, озирается по сторонам. Бросается на колени, роет яму в снегу, нащупывает мох. Срывает митенки, снова роет. Уткнувшись пальцами в замерзшую землю, хватает палку и скребет по камням, по корням. Крошится чернозем. Глубже. Пока не сможет зарыться в землю лицом.

Вдыхает – холодный сладкий дух почвы и мха. Шепчет в него и чувствует тепло своего дыхания. Глядит на то место, где погребет тайну, прижимается к земле губами и начинает говорить.

* * *

Ее наняли, когда ему исполнилось семьдесят пять и он сломал ногу, упав на дороге возле дома.

Ей было пятьдесят четыре. Это временно, сказала его дочь. Временная помощь в быту.

Дом тоже немного запущен, хорошо бы там прибраться.

Три часа на поезде и час на санях, она никогда не отъезжала от океана дальше чем на десять миль. Слуг нет, сказала его дочь, только сосед, Лунд, который исполняет разные поручения и приносит еду.

Декабрь, а долина уже в снегу. Множество причин сказать “нет”.

Да.

Потому что семья ее племянницы растет, и старая тетушка всем только мешает.

Потому что ее последний подопечный умер минувшей осенью, и она чувствует, что мир больше не нуждается в ней.

Потому что на Азорские острова, к этому голоду, уже не вернуться.

Потому что рассказ дочери что-то в ней затронул. Художник, некогда прославленный, отшельником живущий в лесу. Что-то в его жизни требовало ответа. Чем-то его одиночество напоминало ее собственное.

Она приехала неделю спустя – в санях, изрядно припорошенная снегом, с запахом одеяла на медвежьем меху.

Старик был у себя в комнате, долговязый и бледный, с жидкой седой бородой. Ногти не стрижены, под одеялом очертания шины на правой ноге. Костлявые контуры левой.

Волосы липнут ко лбу после сна. Пара божьих коровок на руке, лежащей поверх одеяла, сперва она приняла их за капли крови. Она обернулась к дочери.

Временная помощь?

Она уже двадцать семь лет ходила за стариками, знала, что нога – лишь одно из звеньев в цепочке бед, веха на пути туда, откуда он бы уже не вернулся, если бы не приехала она. Вечером она побрила его – кожа у него была такая тонкая и прозрачная, что ей показалось, будто она держит в руках череп.

У него были шишковатые локти, узкая грудь, по бокам и над сердцем перламутрово сияли шрамы. В области копчика она заметила розовый блеск намечающегося пролежня. Давно он у них тут чахнет? Если бы открылась рана, ему уже было бы не помочь.

И серые олени за окном, и синий снег.

И дом в беспорядке, с лабиринтом комнат.

И пыльные кровати в мышином помете.

И закоптелые лампы, и нечищеные очаги.

Четыре крыши, десять каминов, восемнадцать комнат, лишь три из них обжиты. В остальных бесполезные сокровища, копившиеся целую жизнь. Куски коры и скукоженные грибы. Звериные кости. Иглы дикобразов. Засушенные серые пучки золотарника, лопнувшие коробочки ваточника, папоротниковые вайи, баночки с насекомыми. Рога, черепашьи панцири, птичьи яйца, выставленные на каминных полках: лимонные, голубые и черные как уголь.

Камни сотнями, и перья сотнями, и тыквы. Птичьи гнезда на полках, повсюду ветки и груды коры. Грецкие орехи, обточенные беличьими зубами, изящные, точно крылья бабочки.

Дочка, почувствовав вопрос: это все для эскизов.

Как будто это объясняло, почему он не выкинул их, почему сохранил.

Быть может, тогда она и влюбилась в него? Увидев, сразу по приезде, доказательство того, что кому-то нужна?

Или это случилось в конце декабря, когда она помогла ему выйти во двор, чтобы снежинки падали ему на лицо?

Или в январе, когда он поддался на ее уговоры и позволил ей убрать сухие листья с полок? Когда робко, словно невзначай, упомянул о детских санках под грудой хлама в амбаре? Когда она вытащила санки во двор, усадила его в них и отвезла на луг, откуда открывался вид на дом?

Или в феврале? Когда они гуляли у дома, и она обнимала его за талию, а его рука лежала у нее на плечах, и что-то между ними растаяло? Когда он рассказывал, как много лет назад нашел этот дом и сад в лесной глуши?

Или это случилось, когда сняли шину в марте? И врач из Корбери, разглядывая плоды своих трудов – иссохшуюся ногу со сведенными мышцами, – достал из портфеля скипидарную мазь и показал ей, как растирать напряженные связки, смотрел, как она набирает мазь, втирает ее в мышцы, сперва легкими движениями, затем надавливая сильнее, заходя на бинты. Как мышцы поддаются, как бледная плоть нагревается и краснеет. Как Уильям морщится, сжимает простыни, кусает губы.

Неужели тогда?

Или позднее, когда он достал потайной ключ и отвел ее в закрытое крыло, которое построил, а затем забросил? Вверх по лестнице (и хотя у него была трость, он предпочел опереться на ее руку). В комнаты, где не было ничего, кроме полотен. Сотен холстов. Ручей и лес, камень и ствол. Его лес. И вдруг среди всего этого – ее родные места. Он бывал там, много лет назад, во время своих странствий. Писал утесы и водопады. Детей на берегу.

Она замерла: неужели такое возможно? Неужели их пути пересекались прежде? А вдруг одна из маленьких фигурок в волнах – это она? Но когда она подошла поближе, фигурки превратились в мазки. И все равно подумать только: он видел ее народ, слышал крики ее чаек, вдыхал ее воздух.

Или в апреле? Тогда он уже обходился без трости, но брал ее под руку, гуляя вдоль реки, бурлящей под коркой льда.

* * *

В мае перед ней предстал лес его полотен.

Зеленый собор, дубовые апсиды украшены мхом.

Теперь они рассказывали друг другу истории, молчали и подхватывали беседу вновь. Их разговоры текли неспешно, как мысли. Он рассказывал о лесе, о деревьях, о весенних птицах. Она словно гуляла с ребенком, когда он произносил все эти названия, словно гуляла с Адамом, и все, что от нее требовалось, – это слушать, а он был рад говорить.

Он рассказал о своем детстве в Коннектикуте.

Об уроках живописи, которые оплачивал дядя.

Об ученичестве у портретиста в Хартфорде.

О своих ранних пейзажах.

О гранд-туре и первых выставках, о полотнах с холмистыми островами и живописными руинами. Об очередях на входе в галереи, о шуме и ажиотаже. О блаженной тишине, которую нашел здесь, в горах, о косом свете, бегущих облаках, ручьях, о своем восторге и благоговении. Он влюбился, сказал он (и ее сердце заколотилось), влюбился в дом и купил его, повинуясь порыву, а затем обнаружил, что жене не по сердцу то, что так дорого ему.

Жена уехала в Бостон с детьми, а он, в худшем за всю свою жизнь припадке меланхолии, которой был подвержен с юности, попытался свести счеты с жизнью.

Он замолчал, и она подняла на него взгляд.

Он надеется, что не слишком ее напугал.

Нет.

Вы, кажется…

Я просто…

Кулаки сжаты, чтобы не покатились слезы.

Но она и так знала. Прочитала по шрамам у него на груди и спине, по мраку, иногда появлявшемуся в глубине его глаз.

По альбомам с набросками, где были пропущены целые месяцы.

* * *

Следующим утром она встала пораньше.

Отправилась верхом в городскую лавку, позвала приказчика и сунула ему в руку три доллара из своих сбережений.

Краски шли из Бостона две недели.

Июнь. Вместе они пошли на поляну. Он шагал один, и это было обидно, зато она несла этюдник, холсты и краски на спине, а когда он приступил к работе, устроилась рядом. Прежде живопись ее не интересовала. В домах, где жили ее подопечные, она порой останавливалась, чтобы разглядеть картины, развешанные в холле, но никогда не задумывалась о том, что их кто-то написал. Теперь же, с Уильямом, она словно по-новому открывала мир.

Она следила за его взглядом и гадала, что он видит.

Очертания камней и теней, тысячу оттенков зеленого, кроющихся во мху, переплетение мышц в ветвях деревьев.

Смотрела, как все это появляется на холсте. Говорила себе: это я починила.

Июнь.

Временно, обещала его дочь.

Вначале она спала на тесной раскладной кровати возле его постели на случай, если ему что-нибудь понадобится ночью. Она и теперь спала там, на расстоянии вытянутой руки.

И дом в беспорядке с лабиринтом комнат.

Она убрала с кроватей мышиный помет.

Вычистила очаги, протерла лампы, чтобы светили ярко.

Разобрала завалы. Выбросила золотарник, потому что его можно нарвать на лугу. Вернула в лес скукоженные грибы.

Оленьи рога сохранила. Еще бы.

И кое-какие камни, и тыквы, и гнезда.

Бережно отнесла остальное к реке и оставила, точно подношение, на берегу.

Яйца выбрасывать не стала, лишь протерла от пыли.

Убрала все, что было не убрано, расставила все, что было разбросано, распутала все, что было запутано.

Она по-прежнему называла его “мистер Тил”, но про себя – “Уильям”.

До вашего приезда, сказал он, я три года почти не вылезал из постели.

* * *

Все это она рассказывает земле. Чтобы мир знал – из-за того, что случилось дальше.

* * *

Летом, когда дни были длинные, они задерживались в лесу, насколько позволял свет.

Осенью тоже.

Зимой они читали.

Диккенса. Готорна. Вордсворта. Самыми темными вечерами – По. Камоэнса, для нее, сказал он и спросил, как бы эти стихи звучали по-португальски. Эразма Нэша, чьи работы имелись у него в большом количестве, когда-то они дружили. Выбирайте любую, сказал он, и она спустилась в библиотеку, выбрала книгу и принесла ему.

На другой вечер, взяв с полки новую книгу, она заметила связку писем у задней стенки шкафа.

И сразу же узнала его почерк. Письма к Э. Н.

Их как будто не отправляли. Их как будто вернули.

Письма были его; она была не вправе читать их. Она прочла их, стоя в тусклом свете лампы.

Дорогой друг, Шлю весточку о моем прибытии.

* * *

Это первая тайна. Его. Тайна, которую он хранил от мира и от нее, тайна, которую она никому не открыла.

Она смолкает.

Поднимает голову и оглядывает поляну. С удивлением видит, что выпал свежий снег, припорошил ее куртку, собрался в капюшоне. Лоб холодный там, где прижимался к замерзшей почве. Она касается пальцами ямы, где шевелятся слова, все еще теплой от ее дыхания.

* * *

Хотел ли он, чтобы она нашла эти письма?

Догадывалась ли она и раньше, по пустотам в его рассказе?

Должна ли она сказать ему, что нашла их?

И о том, какая ярость закипела в ней? И какие сцены встали у нее перед глазами? Непристойные сцены, с жалкими, копошащимися мужчинами, какие бродят в Бостоне по переулкам недалеко от пристани.

Что она отдала ему жизнь, нашла его слабым и несла на себе?

* * *

Лежа на замерзшей почве, она говорит это земле.

Говорит это корням, и червям, и неподвижному жуку.

Она отдала ему жизнь.

Пусть помнят об этом, когда услышат, что случилось дальше.

* * *

Все еще зима. Короткая передышка между снежными бурями. Неделю назад они ездили на озеро в Беттсбридж. Вышли на лед, слушали стоны и треск, приглушенные стуки из глубин у них под ногами.

Было слишком холодно, чтобы писать, но он не мог оторвать взгляд от белого и серовато-синего льда.

Стоя возле него, она мечтала, чтобы так продолжалось вечность – вместе, парящие посреди огромного пространства. Вокруг валялись камушки, которые бросали на лед деревенские дети, камушки, тоже застывшие между водой и небом.

Потом она гуляла возле дома, их дома, пока Уильям писал внутри. Вдали показался мистер Лунд, их сосед. Лунд размахивал над головой письмом: он был в Оукфилде, на почте.

Для мистера Тила, сказал он и побрел к своему дому.

Она озадаченно повертела письмо в руках. Уильям ни с кем не состоял в переписке, а обратного адреса на конверте не было. Она любит его, и между ними не должно больше быть секретов.

Дорогой друг, говорилось в письме.

У нее перехватило дыхание.

Дорогой друг,

С какими чувствами получил я твое письмо в январе! Я тоже думал о тебе в последнее время, по правде сказать, я думал о тебе всю жизнь, мечтал, чтобы то лето длилось вечно. Теперь я уже стар – мы оба стары. Клара, как ты, вероятно, слышал, скончалась в прошлом году после длительной болезни. Я столько имею сказать… Но ты задал вопрос. Короткий ответ – да. Я очень хотел бы приехать. Жду лишь, чтобы ты сообщил мне когда.

Э. Н.

В ветвях у нее над головой надрывался кардинал.

С какими чувствами получил я твое письмо в январе!

Но как Уильям ему написал?

Она готовила Уильяму еду, спала у его кровати, водила его по заснеженным дорожкам яблоневого сада. Не помнила, чтобы он хоть раз кому-то писал, даже дочери. Она бы заметила.

Но вот доказательство.

Когда приедет этот человек, подумала она, что будет со мной?

Этот человек, чьи слова она читала Уильяму, когда тот еще не поправился.

Нашла его и несла на себе.

* * *

Она говорит это, сгребая землю, которой присыплет свой рассказ.

* * *

Небо было ясное и голубое. Мистер Лунд скрылся из вида. Уильям работал у себя в мастерской в задней части дома.

Вокруг нее высились леса, горы, безмолвные деревья, к которым Уильям привил ей любовь.

Нет, подумала она. Им не нужен третий.

Вместе с кардиналом забила тревогу белка.

Решение было простым. Однажды он уже потерял все из-за своей ошибки. Теперь у него есть она. Она будет нужна ему в конце.

Нашла и несла.

Она порвала письмо на полоски. Медленно смяла их в ладони. В очаге горел огонь, готовый их поглотить. Она поспешила, ведь Уильям ждал ее, ждал уже давно.