“ДИКАЯ КОШКА, или Правдивое изложение недавно произошедшей кровавой истории”, для ГОЛОСА и ФЛЕЙТЫ, на мелодию “ВЕСЕЛО-РАДОСТНО”

 

Когда в октябре облетели леса,

Постигла нас злая беда:

Пантеру наслали на нас небеса,

Проклятие нашим стадам.

 

 

Большие клыки у нее и глаза,

Бежит она овцам вослед,

И скрыться от пасти зловещей нельзя,

Спасенья от хищницы нет.

 

 

Пришла она в дом, опустевший в ту ночь,

Искала повсюду ягнят.

Но с пастбища овцы давно ушли прочь

И в стойле спокойно сопят.

 

 

Не слышали – ах! – в своем сладостном сне

Они торопливых шагов.

В ягненка и в ярку вонзились во тьме

Клинки беспощадных клыков.

 

 

По-прежнему дикая кошка в холмах,

В ручьях, в перелесках бредет.

Пусть двери затворит вам трепетный страх,

А парня с девицей спасет!

 

 

Взлетела сова, что сидела в ветвях,

Крик ширится во все концы,

И плач несмолкающий слышен в полях

Ягненка и бедной овцы.

 

 

Их очи испугом горят в темноте,

И сквозь бурелом и чащобы

Они убегают, кровавые те

Клыки не проткнули их чтобы.

 

 

И вот совершилось смертельное зло,

И снова стоит тишина,

И дикая кошка подъемлет чело,

И слышит на небе луна,

 

 

Как вой раздается; сияет звезда,

Неможется в чаще зверью.

А хищница ищет и ищет, куда

Ей спрятать добычу свою.

 

 

По-прежнему дикая кошка в холмах и проч.

 

 

Но тщетно скиталась коварная зверь,

Пока не приблизилась к дому,

И, лапой толкнув незамкнутую дверь,

Продвинулась по коридору.

 

 

И уши свои навострила она,

И зев ненасытный закрыла,

Но музыка в Доме Девиц не слышна,

Он пахнет, как пахнет могила.

 

 

В молчании ночи проходит она

Сквозь комнат бесчисленный ряд.

Из окон ее освещает луна,

И звезды на небе горят.

 

 

Обнюхала полки она, и столы,

И стопку заброшенных книг,

Камин осмотрела, залезла в углы,

Где веник печально поник.

 

 

По-прежнему дикая кошка в холмах и проч.

 

 

Но знала она, что с высоких холмов,

Где щебет вечерний умолк,

По следу ее осторожных шагов

Спускается бешеный волк.

 

 

И в стойло она торопливо бежит

За жалкой добычей своей,

И в дом притащить свою жертву спешит,

Чтоб знатно отужинать ей.

 

 

И вот за ягненком ягненка она

Все тащит в заброшенный дом,

И вот уже спальня телами полна,

И хищница дышит с трудом.

 

 

По-прежнему дикая кошка в холмах и проч.

 

 

А волк между тем уж спустился с горы,

Идет по пустынному полю.

Шаги его плавны, легки и быстры.

Дом пахнет убийством все боле.

 

 

Он воет, он злится, но отклика нет,

И не задалось торжество.

Хозяйка ему не промолвит в ответ

Ни слова на вопли его.

 

 

Пантера меж тем, словно кошка, лежит

В кровати, на кресле, в углу,

Как дома ведет себя – ест или спит,

Играет с едой на полу.

 

 

Но мрачная полночь ее призвала

На тяготы новых охот,

И снова туда, где кромешная мгла,

Она одиноко бредет.

 

 

По-прежнему дикая кошка в холмах и проч.

 

Из “Пословиц и поговорок”

Нет овец – на пастбище спокойно.

Глава 4

До гор он добрался в начале ноября. Поля покрывала серая щетина, борозды влажно поблескивали после недавнего дождя. По краям пастбищ, на границе между фермами, виднелись рощицы, среди облетевших берез и кленов еще держались за листочки буки и дубы. Повсюду были овцы – щипали траву у подножия низких каменных стен, толпились у кормушек под ветхими навесами, перегораживали дороги.

Все восемь часов, что они ехали от Спрингфилда, Фален был втиснут между толстяком в сиреневых бархатных панталонах и молодоженами, которые кормили друг друга орехами из дребезжащей жестянки. В дилижансе было тесно – все четыре ряда были забиты до отказа, багаж скрипящей башней высился на крыше, туго натягивая веревки. Напротив Фалена сидел молодой врач, чей сосед, пожилой господин, узнав о его профессии, всю дорогу от Беттсбриджа перечислял многочисленные недуги, постигшие его с тех пор, как шесть лет назад он съел тухлого лосося.

Утро было холодным, и чем выше они поднимались в горы, тем холоднее становился воздух, но Фалена согревали (пожалуй, даже слишком) прижатые к нему тела. В начале путешествия толстяк повернулся к нему и попытался завести разговор – мол, откуда он и что привело его в эти края, но, не встретив поощрения, вступил в общую беседу о лососе и, когда пришел его черед, стянул туфлю и чулок, чтобы показать врачу болячку на ноге. Когда они достигли Корбери и пошли обедать в трактир, с врачом успели посоветоваться все пассажиры, кроме Фалена и молодоженов, которые были слишком юны, слишком здоровы, слишком заняты.

Оттого ли, что в Корбери у него были дела, или просто потому, что ему надоело безвозмездно раздавать советы, в дилижанс врач не вернулся. Но если остальные пассажиры и надеялись, что теперь в повозке будет свободнее, их ждало разочарование: в последнюю минуту к ним присоединился молодой разъездной священник и, скользнув на свободное место, безо всяких прелюдий пустился в проповедь. Два часа говорил он о порочности учителей танцев и вреде яблок, порождающих пьянство, – предметах, столь же интересных для Фалена, как обморожение и круп. Лишь когда речь зашла о вреде рабства, Фален начал слушать внимательно. Проповедник рассказывал о мальчике, который родился свободным, но был выдернут из жизни в Нью-Йорке работорговцами, и о смелых людях, которые его спасли. Разве не изрек однажды Иов: “Сокрушал я беззаконному челюсти и из зубов его исторгал похищенное”? Долгое время голос проповедника разносился по дилижансу, но вот наконец вдалеке послышались звуки горна, и повозка задребезжала по мостовой, и за окном показался людный вечерний Оукфилд. Пассажиры принялись застегивать куртки, поправлять шляпы и шарфы, а Фален наклонился к священнику и поблагодарил его за прекрасную речь.

– Весьма признателен, – ответил тот. Приятно встретить добродетельного человека. Порой трудно угадать, на чьей стороне твои попутчики.

* * *

В том, что его добыча прячется в горах над Оукфилдом, Фален уверился через две недели после того, как приехал в Массачусетс якобы продавать страховку – занятие, о котором он знал ровно столько, чтобы утомлять любопытствующих, служившее, однако, хорошим поводом задавать вопросы о домах и их обитателях. Но и любопытствующие попадались редко – страховщиков, в отличие от врачей, не осаждают в дилижансах. Останавливаясь в гостиницах, он исправно заносил в книгу свое настоящее имя, и вскоре о нем уже никто не помнил. Лицо у него было худое и заурядное, волосы такие тусклые, что трудно было описать их цвет. Мускулистую фигуру он скрывал под мешковатой курткой, а светло-коричневую касторовую шляпу со светло-коричневой лентой надвигал на лоб.

Маскировка была неслучайной, за двадцать лет работы он довел ее до совершенства. И действительно, Фален выглядел так неприметно, что порой ему даже приходилось убеждать клиентов, что он готов применять силу. Сила, однако, требовалась редко, и он этим гордился. Превыше всего Фален ставил осторожность. Закон был на его стороне и запрещал любое вмешательство в поиски и возвращение чужой собственности. Но страну охватила такая лихорадка, что подчас страсти накалялись, усложняя работу и привлекая ненужное внимание к Фалену и его нанимателям. Да, некоторые его собратья и не пытались скрываться – безобразные неотесанные любители махать кулаками, точь-в-точь пираты, изображенные аболиционистской прессой. Но такие люди, по мнению Фалена, привлекали к себе слишком много внимания даже в местах с южными симпатиями, что уж говорить о лицемерах Севера. А в их ремесле – взять хотя бы нынешнее задание Фалена в сердце вражеской территории в горах Массачусетса, – в их ремесле без скрытности не преуспеть.

Скрытность, разумеется, имела свою цену. Когда он называл клиентам гонорар, многие присвистывали или тихо чертыхались. Но одно дело послать банду местных громил с собаками и кандалами на ближайшее болото и совсем другое – преследовать безнадежный случай вдали от линии Мейсона-Диксона. Иногда на этом разговор и заканчивался, но поскольку его репутация говорила сама за себя, обычно клиенты не спорили, даже если стоимость его услуг сильно превышала стоимость самого раба.

В деле с девчонкой и младенцем, которое привело его той осенью в холмистые, заснеженные края Массачусетса, было неясно, что двигало его нанимателем – мэрилендским плантатором с длинной шеей и покатыми плечами, владевшим двумя десятками мужчин и женщин. Пол беглянки наталкивал на определенные выводы, хотя клиент утверждал, что его главная забота – покончить с волной побегов. Это уже третий случай за осень, и он обязан наказать ее в назидание остальным.

Разумеется, подумал Фален, даже самое суровое наказание невольники будут взвешивать против ужасов рабства, – именно поэтому у него так хорошо шли дела.

Он не сказал этого вслух. Сидя в тот день напротив плантатора, он слушал молча и лишь раз сделал глоток виски, которым его угостил старик.

Девчонка, Эстер, восемнадцати лет, с маленьким ребенком, пропала три недели назад, поисковый отряд, отправленный за ней в Пенсильванию, вернулся ни с чем. Он знает, что у нее на уме, сказал плантатор. Он продал отца ребенка несколько месяцев назад, но тот бежал с корабля в Бостоне. Его схватили, он снова бежал, говорят – в Канаду. Плантатор не сомневался, что девчонка направляется к нему. Как она узнала, где он, как такие сведения попали к ней за пятьсот, шестьсот миль – загадка, хотя, вероятно, способы существуют.

Фален слушал. Да, способы существуют, сети, пути, которыми путешествуют вести и люди. Но и у него есть свои сети. На Севере более чем достаточно мужчин и женщин, возмущенных тем, что их соседи-аболиционисты нарушают закон. Продающих южанам заклепки и детали для ткацких станков, покупающих на Юге сукно.

Она маленькая, продолжал плантатор, темнее обычного, нос не приплюснутый, все зубы на месте. Волосы короткие – у них недавно была эпидемия вшей, и он заставил ее остричь их. Пригожая и сильная, немного обучена грамоте, в поле работает не хуже мужчины. Что до опознавательных знаков – тут он помедлил, будто с усилием что-то припоминая, хотя Фален прекрасно знал, что никаких усилий ему не требуется, – обычные шрамы от плетей да сломанный палец на левой руке, она ведь уже как-то пыталась сбежать.

Плантатор предложил Фалену переночевать в гостевой комнате, но тот отказался. Зацепка трехнедельной давности, неизвестное место назначения, остывший след – он и так был в невыгодном положении. С другой стороны, он работал и с меньшим и все равно возвращался с добычей. Учитывая обширность американских земель, скудость описаний, предоставляемых клиентами, растущее неповиновение законам о беглых рабах, Фален и теперь, спустя двадцать лет работы, дивился, что ему так легко удается обнаружить цель. В случае с Эстер он уже через два дня услышал о девушке, подходящей под ее описание, которую видели у известной станции в Трентоне. Пустившись по ложному следу, он некоторое время блуждал в низовьях Гудзона, затем новые зацепки привели его в Нью-Хейвен и Спрингфилд, где след снова пропал.

Октябрь был уже на исходе, и после недельных поисков Фален подумывал вернуться в Мэриленд – опыт подсказывал, что он тратит свое время и деньги клиента впустую. Но тут хозяин одной спрингфилдской таверны, симпатизировавший его делу, познакомил его с фермером из Шеддс-Фоллз, который следил за передвижениями всех черных в округе. Он видел девчонку с младенцем, да, она разгуливала на воле. Тем вечером фермер пригласил Фалена к себе домой, а потом неделю водил по окрестностям и представлял местным, разделявшим его приверженность закону, пока Фален не заволновался, что, водя знакомство с такими людьми, попадется на глаза именно тем, у кого старался не вызывать подозрений. Затем, как-то вечером, от возницы из соседнего города пришло известие, что девчонку заметили в компании вольного негра, связанного с Подземной железной дорогой. Возница, слышавший о поисках Фалена и надеявшийся на вознаграждение, проследил за ними до Оукфилда и доложил, что негр отбыл оттуда один.

В Массачусетсе совсем стыд потеряли, добавил он, – девчонка путешествовала средь бела дня.

– Где она в Оукфилде, вы не знаете? – спросил Фален, когда они сидели в таверне еще одного единомышленника.

Возница и фермер переглянулись.

– Вам знакомо имя Джордж Картер? – спросил возница.

Фален кивнул. Трудно было не знать, кто такой Картер, когда тот строчил бесконечные статейки против рабства под псевдонимом “Демокрит”.

У Картера, сказал возница, в Оукфилде дом. Уж слишком подозрительное совпадение.

– Думаете, она скрывается там? – спросил Фален.

Его собеседники вновь переглянулись. Минувшей весной, начал объяснять возница, кое-кому – скажем так, друзьям из Нью-Йорка – надоело терпеть дерзости Картера, и его дом подожгли. Но у старика Демокрита полно приятелей в этих краях, потакающих его смутьянству.

Попросив у хозяина таверны листок бумаги, возница нарисовал по памяти карту Оукфилда и ведущих к нему дорог и составил список из фамилий и адресов.

– Буду рад отвезти вас, – сказал он, но в городе его знали – и знали, какие у него взгляды. Вот почему следующий день Фален провел в ехавшем на запад тесном дилижансе между толстяком в бархатных штанах и воркующими молодоженами, глядя, как медленно расступаются овцы на дороге.

Фален снял комнату на базарной площади, объявил мнимую цель своего приезда на почте и в местной лавке, а потом четыре дня ходил от дома к дому, предлагая фермерам несуществующую страховку, по маршруту, который включал семь домов, отмеченных на его карте крестом.

Это были бедные края, но красивые, и чем ближе он подбирался к цели, тем они казались ему краше. Вершины гор серебристо поблескивали, ветер срывал с деревьев листву, и каждое утро леса редели, постепенно обнажая для него свое нутро.

Дома, помеченные у него на карте, были разбросаны по всей долине и склонам окрестных гор. Фермеры приветствовали его у крыльца и терпеливо слушали о рисках, связанных с бурями и пожарами, о том, как действует страховка и какие убытки она покроет в случае беды. Многие фермы уже были застрахованы, но их владельцы – то ли от желания сэкономить, то ли из сельского гостеприимства – позволяли ему осмотреть участок и провести оценку, даже если наперед знали, что останутся верны “Вермонт файр” или “Вестерн Массачусетс проперти энд лайф”. Это были хорошие новоанглийские фермеры, столь же осторожные, сколь и трудолюбивые, и каждый из них знал историю о фонаре и выбравшейся из хлева корове и слышал о свече, оставленной у занавесок.

И все они встречали его радушно. Усаживали на колченогий стул или кушетку с выцветшей обивкой, угощали хлебом со свежим маслом, и каштанами, и кофе в оловянных кружках, водили по скрипучим полам с вмятинами от копыт, мимо очагов с потрескивающими поленьями и грубо отесанных столов. Не нашли ли они странным, что агент так интересуется всеми уголками и закромами, поднимается на каждый чердак и сеновал? Расспрашивает о комнатах прислуги и желает знать, нет ли на участке других построек, дальних лачуг? Пожар может начаться где угодно, говорил он, и часто виной всему батрак или нерадивая служанка. Если бы шесть фермеров и вдова, чьи дома были отмечены у него на карте, спросили соседей о приходе страховщика, им бы стало ясно, что их участки осматривали тщательнее других, об их работниках задавали больше вопросов.

Фален знал, что если эти люди кого-то укрывают, страховщика они туда не поведут. Его интересовала не та чердачная дверь, которую ему показали, а та, о которой умолчали, или же просто мимолетная нерешительность в манере собеседника.

Пока Фален, пригнувшись, поднимался по скрипучим ступеням, со стен на него взирали поблекшие на солнце портреты предков в воротниках под горло, со сжатыми в нитку губами. У крыльца резвились дети в осенней листве и поздние астры сбрасывали тонкие фиолетовые лепестки, оседавшие у него на брюках. С каждым днем он все больше понимал эти края. Одни и те же свинопасы гнали на пастбище разбегающихся свиней, одни и те же группы людей каждое утро приходили в город, одни и те же прачки развешивали белье на веревках, одни и те же пьянчуги прохлаждались на площади. Он привык даже к местным краскам. Бордовый кирпич труб, бледно-зеленый мрамор надгробий из карьера по ту сторону большака, почти прозрачный, почти тающий под дождем.

Когда облака над долиной висели низко, Фалену казалось, будто он вступил в другую страну. На дорогах сгущался туман, путники появлялись из ниоткуда, а потом вдруг налетал ветер, и туман рассеивался, обнажая холмы, и по ту сторону долины маленькие хижины были как на ладони, а крошечные свиньи так близко, словно до них можно дотянуться рукой. На четвертый день молодая фермерская жена подала ему в зеленом хрустальном бокале, привезенном из самой Голландии, воду столь чистую и сладкую, что на минуту ему захотелось прекратить поиски рабыни и найти на этих склонах клочок земли, который он мог бы назвать своим. Что-то в нем взмывало при этой мысли, что-то в нем ненавидело грязную сторону его ремесла, ненавидело жадность плантаторов, загонявших рабов, ненавидело мелочность судовладельцев, следивших за каждым жалким негром, ступившим на борт их корабля, ненавидело негров, убегавших и нарушавших порядок вещей, вынуждавших его обманывать и притворяться. Сопротивлявшихся ему до последнего или безмолвно повиновавшихся. Но потом, заглядывая в спальни всех этих праведников и видя муслиновые занавески и ситцевые юбки, он испытывал ненависть и к тем, кто проповедует равенство, а сам носит хлопок, добытый потом рабов.

Шагая по коридорам, сидя на лужайках с кружкой свежего сидра, Фален слушал, не раздастся ли где-нибудь скрип или кашель, ждал, не мелькнет ли в чердачном окне фигура, высматривал в лицах подозрение и тревогу. Кто, спрашивал он себя, ее укрывает? И одно за другим вычеркивал из списка имена.

Прорыв случился на шестой день и вовсе не так, как он ожидал. На площади разбили базар, и Фален решил остаться в городе, чтобы наблюдать за приезжими: вдруг здесь, на свободной земле, не в силах терпеть одиночество, она осмелится выйти на люди? День был темный и холодный. То и дело накрапывало, но на улицах было полно курток, и шляп, и юбок разных цветов. Фабричные девушки увязались за коробейником, торговавшим шейными платками и шпильками. На телегах перестукивались фрукты и овощи, колеса поднимали брызги грязи. На краю площади Фален заметил девочку, торговавшую яблоками, вокруг которой собралась небольшая толпа. Яблоками торговали многие, но покупатели явно отдавали предпочтение ей. Когда он подошел, в коробке со стружкой оставался всего один плод.

Призрачное яблоко, ответила она, когда Фален спросил, что это за сорт, но в зеленом с темно-красными боками яблоке ничего призрачного не было, и когда он сказал об этом, девочка пояснила, что в саду, где растут эти яблоки, обитают призраки, а когда он рассмеялся, добавила, что сама видела блуждающие тени за занавесками в заброшенном доме.

Голову девочки покрывала серая шаль, языком она расшатывала молочный зуб, а ее голубые глаза бросали вызов любому, кто ей не поверит.

Никель за яблоко.

За раскрытие местоположения сада, в миле от дома старого Картера, она взяла с Фалена доллар, потому как, несмотря на заверения, что его интересует лишь потустороннее, была убеждена, что он заберет себе последние плоды.

Так во второй раз за семьдесят пять лет ребенок с яблоком привел взрослого к дому в северном лесу.

Оставалось подняться по извилистой дороге в гору. Дорога была узкая, на одну повозку, и низкие ветви деревьев нависали над его головой, а колючий кустарник цеплялся за одежду, словно пытаясь его удержать. Крики ворон звучали как предупреждение, и Фалену пришлось напомнить себе, что в них нет ничего необычного и девчонку они не спугнут. И все же, добравшись до дома Картера, он оставил лошадь у коновязи – единственного, что уцелело после пожара, не считая камина и кровати, которая, должно быть, свалилась со второго этажа и откатилась подальше от всепоглощающего пламени. Остальное – пепел. Старый добрый американский гнев, подумал он. Если уж это ничему не научило старика Демокрита, быть может, арест за укрытие чужой собственности научит.

Дальше он добирался пешком, а заметив желтый дом вдалеке, сошел с тропы, чтобы его не было видно. Еще в городе, когда яблоко лежало у него в руке, а во рту разливалась божественная сладость, он задумался, не вернуться ли в Шеддс Фоллз за подмогой, но решил этого не делать. Причин было много. Приехав обратно два дня спустя, он мог обнаружить, что Эстер отправилась дальше на север. И подобно тому, как его приятели из Шеддс-Фоллз знали местных аболиционистов, местные аболиционисты сразу узнали бы его приятелей и предупредили девчонку – и, разумеется, поняли бы, что за человека так радушно принимали в своих домах.

Как бы то ни было, ему хотелось поскорее покончить с делом, да и подручные были ему не нужны. Только если с девчонкой будут другие, он обратится за помощью.

Но вскоре стало ясно, что в доме она одна. Слушая, как ветер играет листвой, Фален остановился у низкой каменной стены, из которой росли молодые деревца толщиной с его руку. За стеной простиралось пастбище, заброшенное, заросшее колючками, папоротниками и гибкими, покачивающимися березками. Он присел на корточки. С ведром в руке и ребенком на бедре из дома вышла Эстер и, подойдя к колодцу, огляделась по сторонам. Ей было страшно – это он видел даже издалека. Когда каркнула ворона, Эстер вздрогнула и уставилась в чащу, туда, где скрывался он, затем продолжила набирать воду. Она была такой маленькой и худой, что Фалена поразила физическая асимметрия их предприятия – толпа крепких мужчин выслеживает девушку, больше похожую на ребенка. И все же воду она набрала, не опуская младенца на землю, и понесла, расплескивая, в одной руке. Осторожно, сказал он себе. Но у него был пистолет, а ей придется защищать не только себя, но и ребенка.

Она вернулась в дом. Он ждал. Стемнело. Он слышал тихое пение, видел подрагивающий огонек, затем свеча погасла.

Облака расступились, дом и поля залил лунный свет. Когда они снова сомкнулись, Фален тихо пробрался сквозь папоротники к двум поленницам, поросшим мхом. Остановился, выжидая, прислушиваясь.

Передняя дверь была заперта, зато пристройка оказалась открыта. Зайдя внутрь, он дал глазам привыкнуть к темноте. Комната была величиной с небольшой охотничий домик. Возле упавшей полки с горшками валялась маслобойка. Фален прокрался в столовую, где к очагу был придвинут обеденный стол.

Край стола и один из стульев кто-то протер. Из столовой отпечатки ног на пыльном полу вели в кухню, затем в гостиную, обрываясь у подножия лестницы в холле. Посреди холла были разбросаны овечьи кости – грудная клетка, хребет. Неужели это Эстер убила овцу, подумал он. Но нет: кости старые, голые, с засохшими кусочками плоти. Он осторожно переступил через них. Первая ступенька скрипнула. Он замер и прислушался. Затем пошел дальше, держа пистолет наготове на тот случай, если она подстерегает его наверху.

Наверху было пусто. Лишь следы в пыли и две двери – он открыл правую и заглянул внутрь.

Одинокая кровать со смятыми простынями. На полу снова овечьи кости. Не дом, а склеп, подумал он, разглядывая комнату, чувствуя, как в нем пробуждается охотник, дивясь тому, что еще два дня назад пил сладкую воду из голландского хрусталя и хотел отойти от дел.

– Эстер, – позвал он.

Тишина. Казалось, весь дом затаил дыхание.

– Эстер, пойдем со мной, пойдем домой, и вас никто не обидит.

Скрип. Он резко обернулся, ожидая увидеть, как она убегает, но в коридоре никого не было. Снова скрип, но он не мог понять откуда. Дом, замерший в ожидании, теперь словно бы готовился ко сну в ночной прохладе. Звуки исходили от стен, из-под крыши. Разверстая пасть овцы у его ног блестела в лунном свете. Эстер была близко, он это знал. Он опустился на четвереньки и заглянул под кровать, воодушевившись, даже загоревшись мыслью о схватке: двое в пустом доме, без разъяренной толпы снаружи, без вопящих жен аболиционистов.

И снова никого. Ни глаз, глядящих из темноты, ни ладони, зажимающей рот младенцу. И в шкафу – никого, и в спальне напротив – никого: кровать заправлена, на одеяле ни складочки.

У кровати валялась опрокинутая стопка книг, а рядом в пыли блестел пустой прямоугольник. Она что-то взяла? Но времени строить догадки не было. Шорох у лестницы, шаги. Он сбежал по ступеням, споткнулся об овечьи кости и с грохотом упал. Будь она проклята – нарочно их сюда притащила. Миг спустя он снова стоял на ногах. В гостиную, на кухню – и тут он увидел дверь поменьше, которую до этого не замечал, подергал ручку, снова позвал Эстер.

Не дожидаясь ответа, ногой вышиб дверь.

Кладовая, пусто. Зато на полу безошибочные очертания люка.

– Эстер, – повторил он.

Снова звуки вдалеке. Он обернулся, гадая, не упустил ли ее, но тут в подполье у него под ногами кто-то кашлянул.

Он щегольски сдвинул шляпу набок, словно готовясь быть представленным даме.

Вокруг одной доски были большие зазоры, и он поддел ее рукой. Увидев ленточку, приделанную к нижней стороне, он уже не сомневался, что нашел свою добычу, и вырвал соседнюю доску голыми руками. “Сокрушал я беззаконному челюсти и из зубов его исторгал похищенное”. Внизу темнота. Он зажег спичку и, нагнувшись над отверстием, сперва не понял, что перед ним такое, – огонек выхватил флейту, розовые кружева, две пары открытых глаз, топор.

Элис и Мэри Осгуд моргнули и уставились на человека, глядевшего на них сверху. Сквозь выбитую дверь тянуло холодом. Мэри повернула голову из стороны в сторону, поморщилась, когда у нее хрустнула шея, ее всегда беспокоила шея, к тому же она не двигала ею уже тринадцать лет. Элис прижималась к ней, точно свинья в хлеву, как обычно занимая больше своей половины.

Но это подождет, сперва нужно разобраться с чужаком.

– Сдается мне, наша гостья вас не приглашала, – сказала Мэри, приподнимаясь, и Элис покрепче сжала флейту и зажмурилась, чтобы не видеть, что будет дальше.