Сукцессия
Она остается. Кроны деревьев становятся гуще. Весенние эфемеры отцветают в тени многорядника и страусника. С юга прилетают рубиновогорлые колибри; парусники и бархатницы порхают в ветвях кизила; певчие птицы ищут себе пару и вьют гнезда. В лесу по утрам слышно, как жуют гусеницы. В саду у подножия яблонь цветет дикая морковь, на яблоки глядят из-за ограды голодные оленьи глаза.
Она спит в мансарде, на большом мягком матрасе, в окно открывается вид на лес. Она моется под золоченым душем, готовит сморчки с черемшой и яйца, которые крадет из соседских курятников. На самом деле есть ей не нужно, да и мыться тоже, но хорошо, что эти удовольствия по-прежнему доступны. Как и радость от плавания, от ныряния в темную глубь горных озер, без оков дыхания. В теплую погоду она ложится на камни, нагая, и пропускает солнце сквозь себя – как пропускает потоки воды, купаясь в водопадах. Она подглядывает за знаменитым актером, когда тот приезжает, спит с ним в одной постели, устает от его красоты, от гудения кондиционера, от садовника с вечно ревущей газонокосилкой. Ночует в медвежьих берлогах, в пустых домиках на деревьях, у бассейнов с теплой, грязноватой водой. Бродит в зарослях папоротника, золотарника, посконника. Когда надоедливый гость уезжает, она возвращается.
Она наблюдает. Ничего другого делать не нужно, лишь наблюдать. Никаких больше заявок на гранты, никаких собраний, если только ей самой не захочется на них побывать. Никаких имейлов – наравне с вечной жизнью, метемпсихозом и возможностью пробовать ядовитые грибы это одно из величайших благ, обретаемых в смерти. Взамен – одиночество. Конечно, у нее есть соседи, но они так же своеобразны, так же несносны, как были при жизни, особенно если не помнят, что рассказывали, как их ранили штыком в грудь, уже девяносто семь раз. Она слышит истории тех, кто ушел до нее, – влюбленных, пленницы, солдат, матери и сына. Тех, кто вернулся к своим людям или отправился искать пристанища на севере. Некоторых тянет к побережью, туда, где они не могли быть вместе при жизни, другие колесят по стране в старом “родстере” и ищут сокровища за закрытыми воротами. Осгуд остается.
Случаются встречи. Когда приходит время, Нора отправляется повидаться со старыми друзьями, с родителями, с Лус, но надолго не задерживается. Ей не хочется упускать то, что происходит, события в их последовательности.
Через три года посреди океана терпит крушение маленький самолет. Вновь регистратор актов снимает с полки земельный реестр и раскрывает его на столе. Преемственность сохраняется: племянник актера на один сезон, на два года – местный учитель, затем дом покупает пара, планирующая приезжать по выходным. Четыре года там живет женщина с рыжей собачкой, тявкающей, когда Нора скользит по коридорам. Как-то летом дом снимают супруги, бежавшие от пожаров в другом конце страны и каждое утро приветствующие пиксельный мир у себя в телефонах. Из-за аномальной жары местная электростанция не справляется с нагрузкой, пропадает электричество. Это происходит все чаще; супруги уезжают. Их место занимает врач с частной практикой. Его дочь, ее сын. Человек, который часами сидит перед зеркалом и вглядывается в неведомую тьму. Студентка-орнитолог, чем-то похожая на Нору. Она приезжает весенним днем с флешкой, на которую записала оцифрованные фильмы, принадлежавшие ее прапрабабке. В поисках мира, который для нее незрим.
В доме собираются за столом – с невероятными помидорами с фермерских рынков, сочной зеленью из огорода, ягодами из леса. Занимаются любовью в спальне наверху. И у бассейна, который появляется на пятнадцать кратких лет, дает течь и разливает свои воды в земные глубины. И в подвале, задуманном как убежище от жары.
Происходит убийство. Падение, утопление, несчастный случай на охоте. Самоубийство. Два рождения, свадьба, много свадеб. В очередной раз доказывая, что от корней не уйдешь, дом становится “коттеджем для молодоженов”, затем, когда Осгуд узнает о планах вырубить старые яблони, они с Норой затаскивают внутрь червивую тушу оленя и оставляют ее посреди люкса для новобрачных.
Крышу частично остекляют. К восточному фасаду пристраивают новое крыло – для домашнего кинотеатра. Меняют окна, разбирают полы. Гараж снова становится амбаром, амбар становится комнатой отдыха, комнату отдыха разделяют на гостевые, стены возводят, стены ломают. Дом превращается в отель с включенным завтраком, в Центр холистических практик, в ретрит для поэтов, по вечерам читающих стихи о последних днях жизни на земле. В странный, похожий на бункер барак, где мужчины и женщины в синих робах вырывают из стен провода, разбивают телевизоры, сжигают их и погребают расплавленные останки в земле, называют друг друга Пейшнс, Персевиренс, Фортитьюд, даже у растений и животных отбирают старые имена. Наконец, в охотничий домик – пока охотник безвозвратно не исчезает в лесу.
Переворачиваются страницы Календаря. Наступают перемены, ожидаемые и неожиданные. Нашествия гусениц, прыгающих червей, пятнистых фонарниц, наряженных, как фарфоровые куклы, в кричащие платья в горошек. Бывают хорошие дни – с прохладными ветрами, бормотаньем лесных певунов и легкими дождями, после которых все такое сочное и влажное. И даже с бабочками-монархами. Много хороших дней, наполненных красотой, – передышка от неизбывной скорби.
Она ждет. Одно за другим падают высокие деревья. Вот исчезли тсуги, вот – ясени; иногда она отправляется в Канаду и Северный Мен, где по-прежнему стоят сахарные клены. Яблони еще дают плоды, черенки от черенков от черенков, привитые к дичкам, способным противостоять жаре. Едва шарлаховый дуб, азимина и ликвидамбар с холмов Каролины успевают подняться над кустами шиповника и бересклета, как землю снова расчищают под пастбища.
В минуты отчаяния она ищет прибежища в лесах прошлого. Они становятся ее личным Архивом, а сама она – Архивариусом, и со временем она убеждается, что единственный способ не рассматривать мир как историю утрат – это рассматривать его как историю перемен. При жизни она грезила этими древними лесами, но то, что предстает ее взгляду, чудеснее любых фантазий. Небо, черное от птиц, зеленые луга, где пасутся лоси и олени. В долинах звучат трели давно исчезнувших лесных певунов (теперь она их различает), смех детей могикан, волчий вой. В реках столько рыбы, что, кажется, можно гулять по воде. Призрачные стрекозы, трутовики, вязы – по тысяче ангелов на каждой травинке.
В одиночку она бродит под огромными каштанами, ложится под небом, затянутым тучами, и дождь падает сквозь нее, на нее, сквозь нее. Смотрит, как ветер обрушивается на клены прошлого, разносит по лугам пушистые семена ваточника, срывает с дома кровлю, пластинка за пластинкой.
По осени дети (взявшиеся неизвестно откуда) воруют яблоки, обезглавливают ваточники, забираются друг дружке на плечи и заглядывают в окна, быстро зарастающие диким виноградом.
Где-то далеко тоже происходят перемены – иногда чудовищные, иногда чудесные. Люди больше не приезжают. Еще не конец – все не так просто, – но теперь эти горы оставляют в покое. Никаких больше поездок на выходные, никаких отшельников. Горстка оставшихся умирают забаррикадированные в убежищах, консервные банки ржавеют, ружья исчезают в цепких пальцах лиан. Когда дорогу в Оукфилд преграждают упавшие деревья, никто их не убирает.
На смену лесу и саду приходят кудзу и жимолость, захватывают весь дом. Дороги зарастают рейнутрией, айлантом, горцем. Без солнечного света яблони ссыхаются, уступая наконец жаре.
В доме продолжают начатое термиты и плесень.
Осгуд складывает черенки в мешок, целует ее в лоб и отправляется на север.
Она остается.
И вот однажды в далеком лесу кто-то поджигает кусты и траву, чтобы расчистить землю для охоты.
Стоит осень, засушливая осень. Вот уже много лет наводнения сменяются засухами, а засухи – наводнениями. Пламя отыскивает голые кусты барбариса, мертвые груши Каллери, заросли древогубца и бирючины, сосны, приспособившиеся к бесплодным обугленным землям Джорджии. Раздуваемое сухим южным ветром, пламя проносится по стране и сметает леса, выросшие на месте заброшенных домов.
Она находится в северном лесу, когда огонь добирается до желтого дома, до его обломков – груды досок и камней, поросших папоротником и змеиным корнем. Сбежав по тропинке, она смотрит, как пламя поглощает дом. Без колебаний. Она привыкла к безразличию – это, можно сказать, главный урок мира – и все равно ждет промедления, какого-то узнавания или признания. Но огонь не останавливается. Два часа – и дома нет. Мгновение над дымящимися руинами висит тишина, затем все начинается сначала.
